Текст книги "Записные книжки"

И отдаленный вас о том же просит (сохранить портрет Сергея Ивановича). Теперь у него только часы его. Он смотрит на них и ждет. Недавно писал, что больно будет расстаться с ними, умирая. Вот слова его из письма в Париж к графине Разумовской: “Мое горе, мое отчаяние заставили вас принять решение приехать. Ну что же? Видели вы когда-нибудь в доме для умалишенных людей с расстроенным умом, погруженных в меланхолию, находящихся всегда в одиночестве, никого не желающих видеть и с кем-либо разговаривать? Разве врачи вызывают для их лечения их родственников и друзей? Нет, их оставляют в том же положении, наедине с их болезнями”. Это не удержало, а заставило ее ехать к нему».

* * *

Стихи Сергея Муравьева:

 
Je passerai sur cette terre
oujours triste et solitaire
Sans que personne m’ait connu,
Ce n’est qu’au bout de ma carrière,
Que par un grand trait de lumière
L’on saura ce qu’on a perdu.
 

 
(Задумчив, одинокий,
Я no земле пройду; не знаемый никем;
Лишь пред концом моим,
Внезапно озаренным,
Познает мир,
Кого лишился он.)
 

Книжка 6 (1828—1830)

Киселев перед открытием турецкой кампании предлагал мне место при Главной квартире; разумеется, по гражданской части. Он говорил о том Дибичу, который знал обо мне, вероятно, по одной моей тогдашней либеральной репутации и отклонил предложение Киселева.

Тогда Киселев перед отъездом своим дал мне письмо к Бенкендорфу. Я отправился к последнему и нашел его сходящим с лестницы с женой. Он принял меня сухо. Позже был будто недоволен настойчивостью, с которой я требовал свидания, и жаловался на то князю Алексею Щербатову, который, однако же, наконец свел меня с ним.

* * *

БЕНКЕНДОРФ – КНЯЗЮ ВЯЗЕМСКОМУ

С.-Петербург, 20 апреля 1828

Милостивый государь князь Петр Андреевич. Вследствие доклада моего государю императору об изъявленном мне Вашим сиятельством желании содействовать в открывающейся против Оттоманской Порты войне Его Императорское величество, обратив особенно благосклонное свое внимание на готовность Вашу, милостивый государь, посвятить старания Ваши службе его, высочайше повелеть мне изволил уведомить Вас, что он не может определить Вас в действующую против турок армию по той причине, что отнюдь все места в оной заняты. Ежедневно являются желающие участвовать в сей войне и получают отказы. Но Его Величество не забудет Вас, и, коль скоро представится к тому возможность, он употребит отличные Ваши дарования для пользы Отечества. С совершенным почтением и проч…

Примечание автора: Можно подумать, что я просил командования каким-нибудь отрядом, корпусом или по крайней мере дивизией в действующей армии. Тому, кому неизвестны ход дела и письмо мое, может показаться, что я требовал дивизии или по крайней мере полка для содействия в открывающейся против Оттоманской Порты воине.

* * *

ГРАФ П.Ф.ТОЛСТОЙ – КНЯЗЮ Д.В.ГОЛИЦЫНУ

С.-Петербург, 3 июля 1828

Милостивый государь князь Дмитрий Владимирович. Государь император, получив сведение, что князь Петр Андреевич Вяземский намерен издавать под чужим именем газету, которую предположено назвать «Утренней Газетой», Высочайше повелеть изволит написать Вашему сиятельству, чтобы Вы воспретили ему, князю Вяземскому, издавать сию газету, потому что Его императорскому Величеству известно бывшее его поведение в С.-Петербурге и развратная жизнь его, недостойная образованного человека.

По сему уважению, государю императору благоугодно, дабы Ваше сиятельство изволили внушить князю Вяземскому, что правительство оставляет собственно поведение его дотоле, доколе предосудительность оного не послужит к соблазну других молодых людей и не вовлечет их в пороки. В сем же последнем случае приняты будут необходимые меры строгости к укрощению его безнравственной жизни. Сообщая и проч…

* * *

КНЯЗЬ Д.В.ГОЛИЦЫН – КНЯЗЮ ВЯЗЕМСКОМУ

Москва, 26 сентября 1828 Милостивый государь князь Петр Андреевич. Препровождая при сем в оригинале отношение ко мне графа Толстого за № 2645, из коего ваше сиятельство увидите высочайшее государя императора повеление о воспрещении вам издавать «Утреннюю Газету», таковую высочайшую волю сим вам, милостивый государь, объявляю, прося покорно, по прочтении означенного отношения, оное мне возвратить, а с тем вместе доставить мне письменное ваше обязательство, что упомянутой газеты вы издавать не будете. Имею честь и проч…

* * *

КНЯЗЬ ВЯЗЕМСКИЙ – КНЯЗЮ Д.В.ГОЛИЦЫНУ[41]41
  Сентябрь-октябрь 1828 года. – Прим. ред.


[Закрыть]

Узнав из сообщенного мне Вашим сиятельством отношения к Вам графа Толстого о высочайшем запрещении мне издавать «Утреннюю Газету», которую я будто готовился издавать под чужим именем, имею честь объявить, что государь император обманут был ошибочным донесением, ибо я не намеревался издавать ни под своим, ни под чужим именем ни упомянутой газеты, о которой слышу в первый раз, ни другого подобного периодического листа.

Сими словами мог бы я кончить свое объяснение, предоставляя на благоусмотрение правительства исследование источников известий несправедливых, до его сведения доходящих. Но отношение его сиятельства графа Толстого исполнено выражений столь оскорбительных для моей чести, так совершенно мною не заслуженных, что не могу пропустить их молчанием, без преступного нарушения обязанностей, священных для человека, дорожащего своим именем.

Уже не в первый раз вижу себя предметом добровольного злословия, которое умеет снискивать доверчивое внимание. Когда лета мои дозволяли мне беспечно ограничивать свое будущее в самом себе, я был довольно равнодушен к неприятностям настоящего; но ныне, когда звание мое отца семейства и годы возрастающих детей моих обращают мое попечение на участь, их ожидающую, столь неминуемо зависящую от моей, я уже не могу позволить себе равнодушно смотреть, как имя мое, выставленное на позорище, служит любимой целью и постоянным игралищем тайных недоброжелателей, безнаказанно промышляющих моей честью. Отношение графа Толстого доказывает, что злоба их достигла до высшей степени и ужаснейшая клевета, поощряемая успехами, сыскала свободный доступ до престола государя императора, омрачив меня перед ним самыми гнусными красками.

Прежде знал я, что один образ мыслей моих представлялся в ложном виде. Я нес в молчании предубеждения, тяготевшие надо мной, в надежде, что время и события покажут обольщенному правительству, что по крайней мере действия мои не в согласии с тайными мнениями, мне приписываемыми. Но ныне я поражен в самую святыню всего, что есть драгоценнейшего в жизни частного человека. Прежде довольствовались лишением меня успехов по службе и заграждением стези, на которую вызывали меня: рождение мое, пример и заслуга покойного отца и собственные, смею сказать, чувства, достойные лучшей оценки от правительства. Ныне уже и нравы мои, и частная моя жизнь поруганы. Официально названа она развратной, недостойной образованного человека.

В страдании живейшего глубокого оскорбления я уже не могу, не должен искать защиты от клеветы у начальства, столь доверчивого к внушениям против меня. Пораженный самым злобным образом, почитаю себя вправе искать ограждения себя и справедливого удовлетворения перед лицом самого государя императора.

Ваше Сиятельство! С сокрушенным сердцем, ободряемым единой надеждой на Вас, прибегаю к Вам, как к человеку благородному, к сановнику, облеченному доверенностью государя, умоляю Вас доставить мне, средствами, от Вас зависящими, возможность всеподданнейше довести до престола справедливое мое сетование и прошение, чтобы исследованы были основания, на коих утверждены нестерпимые обвинения, изложенные в отношении графа Толстого. Я должен просить строжайшего исследования поведению своему. Повергаю жизнь мою на благорассмотрение государя императора, готов ответствовать в каждом часе последнего пребывания моего в Петербурге, столь неожиданно оклеветанного. Не стану умолять Вашего благодетельного посредничества в сем случае. Нет, доводя до высочайшего внимания голос мой, вопиющий о справедливости, Вы окажете услугу всем верноподданным его императорского величества, исполните обязанность свою перед государем, которому честь каждого подданного должна быть дорога, ибо ограждается его могуществом и должна быть ненарушима под сенью законов твердых. Государь не может равнодушно узнать, что тайная враждебная сила противоборствует его благодетельной власти и царскому покровительству, которое Провидение, ум его, сердце его и священнейшие права возлагают на него как одну из высших обязанностей его высокого звания.

Простите мне беспорядок и движение моего письма. Я не имел ни времени, ни духу сочинять оправдание свое; оно вырвалось из глубины души, возмущенной тягостными впечатлениями. Кончаю повторением убедительной просьбы довести до сведения государя императора, что прошу суда и справедливости, уличения недоброжелателей своих или готов подвергнуться последствиям, ожидающим того, кто перед лицом государя осмелится ложно оправдывать свою честь покушениями на честь других.

Знаю, что важные народные заботы владеют временем и мыслями государя императора; но если частная клевета могла на минуту привлечь его слух и обратить гнев его на меня, то почему не надеяться мне, что и невинность, взывающая к нему о правосудии, должна еще скорее преклонить к себе его сердобольное внимание.

Примечание автора: Оказалось, что эта «Утренняя Газета», о которой не имел я ни малейшего понятия, была предположением самого князя Голицына (долго после приведенное в действие под именем «Полицейской Газеты») и должен был издавать ее один из его чиновников. Еще до сообщения мне письма Толстого князь Голицын объяснил ему дело, как оно было. Я был тогда с семейством у Кологривовых в Саратовской губернии, и Голицын посовестился тревожить меня заочно присылкой этого письма, которое он сообщил мне только по возвращении в Москву.

Вообще князь Голицын оказал мне в этом случае большое участие и даже вступил за меня в неприятную переписку с Бенкендорфом. Я никогда не имел случая положительно разведать, что могло подать повод к этому непонятному и глупому оскорблению, мне нанесенному. Известно только, что во время турецкой кампании был прислан в Главную квартиру донос на меня. По всем догадкам, это была булгаринская штука. Узнав, что в Москве предполагают издавать газету, которая может отнять несколько подписчиков у «Северной Пчелы», и думая, что я буду в ней участвовать, он нанес мне удар из-за угла.

Я не мог иметь иных неприятелей, кроме литературных, и по ходу дела видно, что всё это есть не что иное, как литературная интрига. Пушкин уверял, что обвинение в развратной жизни моей в Петербурге не иначе можно вывести, как из вечеринки, которую давал нам Филимонов и на которой присутствовали Пушкин, Жуковский и другие. Филимонов жил тогда черт знает в каком захолустье, в деревянной лачуге, точно похожей на бордель. Мы просидели у него до утра. Полиции донесли, вероятно, на основании подозрительного дома, что я провел ночь у девок.

Вслед за перепиской Голицына Жуковский вступился за меня, рыцарским пером воевал за меня с Бенкендорфом, несколько раз объяснялся с государем, etc.

* * *

ВЫПИСКА ИЗ ЖУРНАЛОВ КОМИТЕТА МИНИСТРОВ

11 июля и 1 августа 1833 года, за № 1696

Слушана записка министра финансов от 3 июля за № 10081 (по департаменту внешней торговли) о производстве коллежского советника князя Вяземского в статские советники.

Комитет, приемля в уважение значительность занимаемой князем Вяземским должности, усердную его службу, известные литературные труды и бывшие примеры, полагал, что согласно с представлением можно произвести его в статские советники, о чем, на случай Всемилостивейшего соизволения, и определил поднести проект указа к подписанию Его императорского Величества.

В заседании 1 августа комитету объявлено, что статс-секретарь Танеев от 27 июля за № 1391 сообщил управляющему делами комитета, что государь император высочайше повелеть изволил считать дело сие конченным.

Комитет определил сообщить о том министру финансов к исполнению выпиской из журнала.

Управляющий делами комитета барон М.А.Корф.

Примечание автора: По приглашению графа Бенкендорфа явился я к нему сегодня, 8 августа, в 11 часов утра, и он объявил мне от имени государя, что государь не утвердил представления обо мне за то, что при пожаловании Эссена графом сказал я, что напрасно не пожаловали его князем Пожарским.

* * *

КНЯЗЬ ВЯЗЕМСКИЙ – Д.Г.БИБИКОВУ

Остафьево, 2 сентября 1830

Вы позволили мне напомнить о себе письменно Вашему превосходительству и желали знать, справедливы ли были слухи о тяжкой болезни Полевого. Пользуясь обязательным позволением Вашим, я удовлетворяю Вашему любопытству. Могу сказать положительно, что Полевой жив и на ногах. С одной стороны, появление второго тома «Истории русского народа» если не есть свидетельство совершенного здоровья, то по крайней мере есть вывеска жизни; с другой – встреча моя с ним на погребении нашего собрата по литературе и добрейшего приятеля моего Василия Львовича Пушкина, удостоверяет, что он здоров.

Жаль только, что от него нездоровится другим. За глупую статью о князе Беззубовом, напечатанную в одной из книжек «Телеграфа», цензор журнала его С.Н.Глинка лишился места своего, а с ним и единственных средств к пропитанию своему и содержанию многочисленного семейства. Все в Москве жалеют о бедной участи несчастного. Наказав цензора за оплошность (и почему цензору угадывать личности на лицо, которое может быть ему и не знакомо?), не имели в виду, что губят вместе с тем и доброго человека, бедного семьянина и писателя, которого вся жизнь была ознаменована честностью поступков и беспорочностью мнений, писателя, служившего пером своим верою и правдой правительству, особенно же в 1812 году, когда Глинка был оракулом провинций и Шатобрианом московского ополчения.

Однако же таковы горестные следствия отставки его. Он теперь решительно без хлеба. Если Ваше превосходительство нашли бы случай замолвить кому-нибудь о нем доброе слово, например, для исходатайствования ему пенсии в уважение прежних заслуг его, то истинно спасли бы Вы несчастного от гибели…

Книжка 7 (1829)

Мои мысли лежат перемешанные, как старое наследство, которое нужно было бы привести в порядок. Но я до них уже не дотронусь; возвращу свою жизнь Небесному Отцу; скажу Ему: «Прости мне, о Боже, если я не умел воспользоваться ею, дай мне мир, который не мог я найти на земле. Отец! Ты единая благость! Ты прольешь на меня капли сей чистой и божественной радости».

* * *

Положение Польши. Наличность благ есть; применения этих благ ответствуют ли наличности? Одно коренное зло – излишнее число войск. Что такое польское войско? Польше, отдельно взятой, войска не надобно. Войско – ограда независимости; польская независимость опирается на Россию. Избыток польского войска утопает в громаде русского. От несоразмерности армии и средств государства проистекает расстройство финансов, единственная наружная рана Польши. Тело, однако же, поражено недугом. Искать язву внутри? Где она кроется?

Книжка 8 (1829—1830)

С.-Петербург, 25 мая 1830 Получил ответ от цесаревича. Обедал у Молчанова. После обеда на гулянье в Екатерингофе с Дельвигом. Вечером до 12 часа у Булгакова.

Булгаков однажды наехал на шум в Ямбурге. Допрашивался. Смотритель отвечает, что проезжий бил его по щекам, и прибавляет: «Конечно, одна пощечина ничего не составляет, но во множестве это делает маленькую перемену».

* * *

15 июня

В среду вечером, то есть 4-го числа, по дороге в Елагинский театр был я вывален на мосту Каменного острова с Икскулем. Подробности моего падения находятся в письмах к жене моей.

Вот скоро две недели, что я сижу дома. Не знаю, от расстройства ли нервов или от чего другого, но я не могу путно заниматься. Книги грудами лежат около меня, а я ничего не читаю, кроме газет и журналов, потому что это отрывочное чтение. Обыкновенно при легких припадках нездоровья я привыкал к своему заточению и находил отраду и удовольствие в занятиях. Впрочем, если был бы у меня решительный авторский талант, то я, верно, преодолел бы неохоту и мог написать что-нибудь путное и большое.

Получил я милое письмо от Тургенева из Парижа, от 2 июня, которое пощекотало мое самолюбие обещанием увидеть мою статью, переведенную в Париже Сен-При.

Посещали меня чаще: Хитрова – каждый день, до отъезда на дачу, Александр Строганов, слепец Молчанов, Лев Пушкин, Дельвиг, Василий Перовский, Полетика. Сегодня прикатил было Хвостов, но я был один и не принял его. Ни обедать, ни дурачиться одному не весело.

Графиня Лаваль изъявила мне деятельное участие, была (то есть заезжала наведываться) несколько раз, писала, советовала лекарство. Был Блудов. Дашков не был. Вчера были вечером Мейендорф и Оленин. Бывали Гнедич, Муханов.

Побывал у меня молодой книгопродавец Непейцын по поручению от Салаева. Вот история фамилии его, им самим мне рассказанная: дед его был Иванов и просил сына своего переменить фамилию свою на Не Пей сын, а там уже и огерманизировали ее.

Был у меня поэт, литератор, молодой Перец или Перцев, принес свою книжку «Искусство брать взятки». В шутке его мало перца, но в стихах его шаловливых, которые Александр Пушкин читал мне наизусть, много перца, соли и веселости. Он теперь, говорят, служит при «Северной Пчеле».

Василий Перовский дал мне «La Revue Britannique». В 1825 году на стр. 270 я нашел: «Вяземский имел смелость создать и счастье распространять новые слова и формы языка». Все-таки лучше, хотя в той же статье сказано: «Востоков ввел несколько новых изменений в славянскую просодию». (Вероятно, речь идет о Востокове и о новых метрах, заимствованных им у древних, которые он употребил в переводах своих.)

Все эти дни я ничего не пил за обедом, то есть не в смысле Олениной, которая, чтобы сказать, что человек не пьяница, говорит: «Он ничего не пьет». Нет, я ничего не пью и не чувствую жажды. Правда, что мой обед всегда скромен и трезв и притом начинаю его обыкновенно ботвиньей и оканчиваю апельсинами. Надеюсь, что эти безвлажные, беспитийные обеды надбавят мне несколько лишних месяцев в жизни.

Старик Юсупов, встретившись с известным Сен-Жерменом, спрашивал его о тайне долгоденствия, если не вечноденствия. Всей тайны тот ему не открыл, но сказал, что одно из важных средств есть воздержание от пития, не только хмельного, но и всякого. К подтверждению этого правила можно назвать покойницу Самарину, несмотря на то, что покойница вообще – плохое убеждение в деле жизни. Но она дожила едва ли не до ста лет на ногах, при зрении, и этого будет с человека.

Надобно, чтобы всегда что-нибудь бесило меня. В жизни разъездной мои естественные враги – извозчики, кучера. В жизни сидячей – разносчики. Крик некоторых из них дергает мои нервы. Например, апельсины, ламоны, харо…ш. Этот ла, это протяжение на последнем слоге, это басурманское окончание на рот выводит меня из терпения.

Зачем начал я писать свой журнал? Нечего греха таить, от того, что в «Memoires» о Байроне нашел я отрывки дневника его. А меня черт так и дергает всегда вслед за великими. Я еще не расписался или не вписался: теперь пока даже и скучно вести мне свой журнал. Впрочем, я рад этой обязанности давать себе некоторый отчет в своем дне. Между тем и письма мои к жене – род журнала.

16 июня

Была у меня вечером княгиня София Волконская. Я ничего путного не делаю, однако же не скучаю, а в доказательство часы у меня всегда впереди против моих расчетов: удивляюсь, что так поздно. Дал я в «Газету» статью о наших модно-литературных журналах. То ли бы дело теперь пересмотреть мне моего «Адольфа», написать предисловие к переводу, подготовить хоть один том моих стихотворений. Но что же делать, когда и к легкой работе ни сердце, ни рука не лежит?

Неужели в самом деле изучение истории может быть полезно как предосторожность? Неужели мы проведем завтрашний день благоразумнее, если узнаем, что сегодня делалось во всех домах петербургских? История не полезнее другого; это потребность для образованного человека, в котором родились нравственные, умственные нужды, требования. Как мне потребно будет слышать Зонтаг, когда она сюда приедет, я от того не буду ни умнее, ни добрее, ни даже музыкальнее, а тем не менее не слыхать ее было бы живое неудовольствие.

18 июня

Были у меня Эрминия, Дашков, Николай Муханов, Малевский, Сергей Львович Пушкин. Я весь день почти ничего не успевал делать, то есть и порхать по книгам, а всё молол языком.

Не знаю, кто-то рассказывал мне на днях, кажется, Дельвиг, о чете чиновной, жившей напротив дома его. Каждый день после обеда они чиннехонько выйдут на улицу, муж ведет сожительницу под руку, и пойдут гулять. Вечером возвратятся пьяные, подерутся, выбегут на улицу, кричат «караул!», и будочник придет разнимать их. На другой день та же супружеская прогулка, к вечеру то же возвращение, и та же официальная развязка.

Дашков мне сказывал, что у него есть еще отрывки из его восточного путешествия и, между прочим, свидание его с египетским пашой. По возвращении своем в Царьград, по восстании греков, Дашков должен был из предосторожности сжечь почти все свои бумаги, все материалы, собранные им в путешествии. Оставшиеся отрывки писаны на французском языке – выбраны из депеш его. Он сказывал мне, что я писал к нему в Царьград о Жуковском: «Сперва Жуковский писал хотя для немногих, а теперь пишет ни для кого».

27 июня

Вчера обедал на Олимпе, то есть у Гнедича, был на Елагинском гулянии, у Голицыной полуночной («княгини полуночи»). В ней есть душа и иногда разговор ее, как музыка Россини, действует на душу. Но всё это отдельные фразы. Говорили о национальности: видно, что чувство в ней есть, но оно запутывается в мысли. Большинство решило, что Наполеон точно любил Францию; следовательно, патриотизм не всегда благодетелен. Я сказал: «Любить сильно не значит любить хорошо».

29 июня

Является ли беременность женщины и ее роды через несколько дней после свадьбы поводом к расторжению брака? Нет. – Так решил в Париже трибунал 1-й инстанции. Чем же доказывают справедливость решения? «Заблуждение относительно качеств данного лица не было поводом к расторжению брака. Как повод допускалось лишь заблуждение в отношении самого лица». Да, если обманом дадут жену, у которой, например, нога деревянная, глаз стеклянный, плечо из слоновой кости, и в брачное ложе войдет к вам не женщина, а отвлеченный обломок женщины: неужели и тут нет повода к уничтожению брака? Особа та же, но есть подлог в доброте ее. Как? Можно искать суда на подкрашенную шубу, на фальшивый жемчуг, а нет суда на фальшивую девственность, то есть не только фальшивую, но и беременную? Правда, к утешению мужа: «Отречение от отцовства может ли быть признано?» – «Да». Есть русский анекдот про немца, который женился на девице, разрешившейся на другой день свадьбы. Он говорил: «Славны русские жены. Сегодня … – завтра родил».

9 июля

Вчера выехал я из дома в шестом часу. Обедал после обеда у Андрие, застал там доктора Вилье. Тяжелый говорун, выставляет свою преданность памяти покойного. Ездили на Охту на чай к Багреевой, а конец вечера на Черной речке в Австрии.

Вероятно, в целый день не слыхал я и не сказал путного слова, то есть прочного, то есть в котором был бы прок. Не будь у меня переписки, можно было заколотить слуховое окошко ума и сердца.

Ополье, 14 июля

Пятая станция от Петербурга. Придется просидеть здесь часов пять за изломавшейся осью. Нет мне счастья в веществах колесных. Я думаю, и фортуна мне оттого не с руки, что и она вертится на колесе.

Несколько дней в журнале моем пропущено за хлопотами к отъезду. Ездил к Канкрину проситься в отпуск. Он сказал мне – милости просим. По-настоящему это значит: милости просим вон, но в хорошем смысле этого слова. Он мне говорил о «Коммерческой Газете», что она в жалком положении, о желании своем, чтобы я в ней участвовал; прибавил какую-то ласковость о моей литературной известности. Я отвечал, что рад работать, что желал бы иметь от него заданные темы. Тут опять брякнула известная струя его: «Да у меня и теперь есть на ферстаке важное дело, но, разумеется, должен я сам обработать его» и проч.

Был у Бенкендорфа. Принял учтиво, но, кажется, холоднее прежнего. Впрочем, тут действует, может быть, мнительность нежности. Звал меня приехать к нему в Фаль, когда он будет в Ревеле.

12-е и 13-е

В эти дни всего замечательнее были мои свидания с Красинским. Всё тот же и хорош. Пусть, но не пустотуп, как наши. Он остроумен. В первый раз застал я его уже после обеда, и он был великолепен. Начал меня тютоировать: «Скажи, чего ты хочешь, даю тебе две минуты на размышление…», «Я о тебе поговорю с Бенкендорфом, скажу князю Ливену, министру просвещения…» Я не знал, что отвечать ему.

Начал меня дарить книгами, какие попадали ему под руки, тремя последними томами записок Казановы польскими, надписывать на них дружеские надписи; на какой-то книге о Карпатских горах написал мне: «На память о мадмуазель Россетти», между тем скользил по паркету, обступался.

За ликером и кофе сидел перед ним толстый польский викарий. Он сказал мне умное слово Меттерниха: «Все государи возвышаются над своим народом так, что могут опереться рукой ему на голову; только русский император стоит в одиночестве на высоком столпе, и в минуту опасности ему не на кого и не на что опереться».

Здесь Красинского очень ласкают. Я полагаю, что лучи Наполеона на нем, несколько мерцающие, светят им в глаза[42]42
  До службы в Российской армии в 1830-х годах Винцент Красинский участвовал в Наполеоновских войнах. – Прим. ред.


[Закрыть]. А если они в виде его думают обласкать Польшу, то расчет неверен. Красинского вовсе теперь в Польше не уважают. Кое-какая национальность, которой он пользовался, возвратившись с остатками польско-французскими войсками герцогства Варшавского в уже обрусевшую Варшаву, совершенно выдохлась на Бельведере и в особенности в сенате по последним делам Государственного суда.

Впрочем, у нас не узнаешь, чем понравишься. Может быть, в нем то и полюбили, что нация отворотилась от него.

А между тем в Красинском есть какая-то смелость; разумеется, несколько пьяная и вообще никогда не трезвая, то есть не нравственно трезвая, обдуманная, основанная. В Петергофе гласно фрондирует он с фрейлинами, находит сходство в Софии Урусовой[43]43
  Фаворитка Николая I. – Прим. ред.


[Закрыть] с Лавальерой… «Якобинство деспотизма» – его выражение. Он говорит: «В мою комнату являются жабы, никто их не видит, ибо они являются именно ко мне».

Бибиков рассказал мне рассказанное ему Бенкендорфом. Однажды вбегает к нему жандарм и подает пакет, подкинутый на имя его в ворота. Бенкендорф распечатывает и находит письмо к государю с надписью весьма нужное. Едет, отдает его. Государь раскрывает его, и что же находит? Донос на сумасшествие Муравьева! «А в доказательство, что ваш господин статс-секретарь истинно помешан, прилагаю сочинение его». Государь говорит: «Что с этой бумагой делать? Отослать ее Муравьеву и спросить мнение его».

Покойный английский король еще в молодости был болен. Доктора запрещали ему выезжать, а ему хотелось в маскарад, и на увещание докторов отвечал он текстом из Евангелия: «Блаженны умирающие in domino».

20 июля

Купался в седьмом часу утра и в два. Ездили в Тишерт с ревельской публикой. Мадемуазель Бенкендорф – это королева Эстонии, а мадемуазель Мореншильд – королевский принц. В самом деле, есть в ней что-то пажеское, херувимское, но херувима не библейского, а бомаршевского. Жена барона Палена, генерал-губернатора, урожденная Гельвециус. Она была совоспитанница, бедная, первой жены его, из фамилии Эссен. Ныне первая дама Эстляндского герцогства. Скромность, смирение первой половины жизни сохранились в ней и в блестящей степени. Довольно миловидна, в лице что-то птичье.

Баронесса Будберг говорила мне, что до приезда дона Мигеля в Вену le fils de I’homme[44]44
  Сын человека – условное обозначение в то время для сына Наполеона. – Прим. ред.


[Закрыть] мало знал об отце своем, имел о нем одно темное, глухое предание. Тот ему всё высказал. Это несогласно со сказанным мне графиней Фикельмонт, которая уверяла меня, что мальчик был очень хорошо воспитан и полон славой отца.

Не глупо ли, что мы говорим и пишем Гельвеций по какой-то латинской совести, весьма неуместной в этом случае? Что за латинское слово Гельвециус? Об этом латинизме нашем кстати сказать: заставь дурака Богу молиться, он себе и лоб расшибет. Следовательно, и живописца нашего Гипиуса нужно перекрестить в Гипия. А графа Брюс как же? В Брюи или в Брюии!

21 июля

Вчера купался два раза, в десятом часу утра и в десятом часу вечера. Море меня подчивает валами. Так и валит. Оно одно здесь кокетствует со мной: хромота моя не дает сблизиться с королевой и принцем; один вальс сближает.

Обедал у Будберга: там Пален, Паткуль, комендант, небритый и сердитый на ревельский песок Данилевский, мадемуазель Бланкенагель из Риги.

Будберг, адъютант Дибича, был послан из Андрианополя в Константинополь уже по заключении мира, с известием, что если через три дня не исполнит диван условий, ему предписанных, фельдмаршал велит двинуться своему авангарду. И Гордон, английский посол, говорил Будбергу: «Чего хочет ваш фельдмаршал? Истребления Оттоманской империи? От него зависит».

Вечером был в салоне Витта. Немецкая бережливость: допивали и доедали запасы, оставшиеся от вчерашнего пикника в Тишерте.

22 июля

Вчера купался в десятом часу утра и в десятом часу вечера, в дождь. Дождь помешал мне ехать в Виттов салон. Перечитывал несколько глав перевода «Адольфа».

Государь в проезд свой через Дерпт был всем очень доволен, но увидел одного студента без галстука и заметил о том Палену. Пален сделал выговор студенту, наказывая ему, чтобы тот впредь так не ходил. Студент с удивлением отвечал, что у него галстука и в заводе нет. Его посадили в карцер.

У нас по цензурному уставу сочинение автора через 25 лет по смерти его обращается в общественную собственность. У французов – после 20 лет. Следовательно, у нас нужен был бы по крайней мере 50-летний срок. По деятельности в книжной торговле право давности во Франции не может быть в соразмерности с нами. Возьмите, например, сочинение посмертное, которое наследниками напечатается через год или два после смерти автора. Едва успеет выйти два издания, если сочинение огромное, и наследники уже лишатся своего достояния.

Остафьево, 25 июля

Бедный Василий Львович Пушкин скончался 20-го числа в начале третьего часа пополудни. Я приехал к нему часов в одиннадцать. Смерть уже была на вытянутом лице его и в тяжелом дыхании, однако же он меня узнал, протянул мне уже холодную руку свою и на вопрос Анны Николаевны, рад ли он меня видеть (с приезда моего из Петербурга я не видал его) – отвечал слабо, но довольно внятно, что очень рад. После того, кажется, раза два хотел что-то сказать, но уже звуков не было. На лице его ничего не выражалось, кроме изнеможения. Испустил он дух спокойно и безболезненно, во время чтения молитвы при соборовании маслом. Обряда не кончили, помазали только два раза.