Текст книги "Записные книжки"

Книжка 2 (1813—1855)

Остафьево, 5 августа 1813

Княжнин и Фон-Визин хотя и уважали друг друга, позволяли себе, однако же, шутить иногда один насчет другого.

– Когда же вырастет твой Росслав? – спросил Фон-Визин однажды. – Он всё говорит: я росс, я росс, а все-таки он очень мал.

– Мой Росслав вырастет, – отвечал Княжнин, – когда вашего Бригадира пожалуют в генералы.

* * *

Херасков в одном из примечаний к поэме «Пилигримы» говорит: «Брут, дерзкая трагедия Вольтера». Его трагедии не имели этой дерзости.

* * *

Озеров за первые свои успехи на театре должен был заплатить терпением и твердостью. Эдип, Фингал, Димитрий навлекали ему новых врагов. Поликсена вооружила всю сволочь на него, и он был принужден укрыться в Казань от своих бешеных зоилов. Он может сказать с Вольтером: «Если я напишу еще трагедию, куда мне бежать?»

* * *

– Знаете ли вы Вяземского? – спросил кто-то у графа Головина.

– Знаю! Он одевается странно.

Поди после гонись за славой! Будь питомцем Карамзина, другом Жуковского и других ему подобных, пиши стихи, из которых некоторые, по словам Жуковского, могут называться образцовыми, а тебя будут знать в обществе

по какому-нибудь пестрому жилету или широким панталонам! «Но это Головин», – скажете вы. Хорошо! Но, по несчастью, общество кишит Головиными.

* * *

Язык нашей Библии есть сербский диалект IX века. У них и до сей поры говорится: хлад, град, глад.

* * *

У нас прежде говорилось: воевать неприятеля, воевать землю, воевать городу воевать кого, а не с кем. Принятое ныне выражение двоемысленно. Воевать с пруссаками может значить вести войну против них или с ними заодно против другого народа. Желательно было бы, чтобы изгнанное выражение получило снова право гражданства в нашем языке.

* * *

В женщинах мы видим торжество силы слабостей. Женщины правят, господствуют нами, но чем? Слабостями своими, которые нас привлекают и очаровывают. Они напоминают ваяние, представляющее Амура верхом на льве. Дитя обуздывает царя зверей.

* * *

«Прекрасный критик, – говорит Вольтер, – должен был бы быть художником, обладающим большими знаниями и вкусом, без предрассудков и без зависти. Такого критика трудно найти».

О критике такого человека нельзя было бы сказать: «Критика легка – искусство трудно».

* * *

Война 1812 года была так обильна спасителями Москвы, Петербурга, России, что истинному спасителю пришлось сказать: «Не позволю присоединить к ним и свое имя».

* * *

Туманский, издатель «Зеркала света» и «Лекарства от скуки и забот», с товарищем своим Богдановичем заспорили однажды в ученом припадке о слове починить, то есть исправить. Туманский говорил, что надо писать подчинить. Богданович осмеливался уверять его, что пишется починить. Прибегли к третьему лицу, решившему их ученое прение.

Этот Туманский был после цензором и входил в доносы на Карамзина.

* * *

Говоря о блестящих счастливцах, ныне окружающих государя, я сказал: «От них несет ничтожеством».

* * *

Головы военной молодежи ошалели и в волнении. Это волнение – хмель от шампанского, выпитого на месте в 1814 году. Европейцы возвратились из Америки со славой и болезнью заразительной. Едва ли не то же случилось с нашей армией. Не принесла ли она домой из Франции болезнь нравственную, поистине французскую болезнь? Эти будущие преобразователи образуются утром в манеже, а вечером на бале.

* * *

Куракина собиралась за границу.

– Как она не вовремя начинает путешествие, – сказал Растопчин.

– Отчего же? Европа теперь так истощена.

* * *

Карамзин говорит, что в наше время промышляют текстами из Священного Писания. Он же говорит, что те, кто у нас более прочих вопиют против самодержавия, носят его в крови и в лимфе.

* * *

Кажется, Полетика сказал, что «в России от дурных мер, принимаемых правительством, есть спасение: дурное исполнение».

* * *

Как странна наша участь. Русский силился сделать из нас немцев, немка хотела переделать нас в русских.

Общее и разница между Москвой и Петербургом в следующем: здесь умничает глупость, там ум вынужден иногда дурачиться – подстать другим.

* * *

Алкивиад отрубил хвост у своей собаки, чтобы дать пищу толкам и отвлечь внимание черни от настоящих своих занятий. Поступки и слова Суворова, которые он пускал по городу, были его собака без хвоста. Нет ли больше хвастовства, чем ума, в этой поддельной жизни некоторых умных людей? К чему уловки хитрости Геркулесу, вооруженному палицей? Постоянная мысль – всё побеждающая палица умственного силача.

* * *

Суворов говаривал: «Тот уже не хитрый, о котором все говорят, что он хитер».

* * *

Тот, кто из тщеславия выказывает свою хитрость, похож на человека искусно замаскированного, но из хвастовства показавшего себя без маски и опять ее надевающего с надеждой обманывать.

* * *

В свете часто скрытность называют хитростью. Разве можно назвать молчаливого лжецом, потому что он правды не говорит?

* * *

Дмитриев говорит, что с той поры, как у нас духовные писатели стараются подражать светским, светские просятся в духовные.

* * *

Не довольно иметь хорошее ружье, порох и свинец; нужно еще искусство стрелять и метко попадать в цель. Не довольно автору иметь ум, мысли и сведения, нужно еще искусство писать. Писатель без слога – стрелок, не попадающий в цель. Сколько умных людей, которых ум вместе с пером притупляется. Живой ум на бумаге становится иногда вялым, веселый – скучным, едкий – приторным.

* * *

Мольер писал портреты мастерской кистью; о целых картинах его нельзя того сказать.

* * *

Хитрость – ум мелких умов. Лев сокрушает; лисица хитрит.

* * *

При Павле, тогда еще великом князе, толковали много о женевских возмущениях. «Да перестаньте, – сказал он, – говорить о буре в стакане воды». Павел мерил на свой аршин.

* * *

Иные люди хороши на одно время, как календарь на такой-то год: переживши свой срок, переживают они и свое назначение. К ним можно после заглядывать для справок; но если вы будете руководствоваться ими, то вам придется праздновать Пасху в Страстную Пятницу.

* * *

По первому взгляду на рабство в России говорю: оно уродливо. Это нарост на теле государства. Теперь дело лекарей решить: как истребить его? Свести ли медленными, но беспрестанно действующими средствами? Срезать ли его разом? Созовите совет лекарей: пусть перетолкуют они о способах, взвесят последствия, и тогда решитесь на что-нибудь. Теперь, что вы делаете? Вы сознаетесь, что это нарост, пальцем указываете на него и только что дразните больного тогда, когда должно и можно его лечить.

* * *

Законодатель французского Парнаса и, следственно, почти всего европейского сказал: «Безупречный сонет стоит целой поэмы». Теперь и в школах уже не пишут сонетов. Слава их пала вместе с французскими кафтанами. Условная красота имеет только временную цену. Хороший стих в сонете перейдет и к потомству хорошим стихом; но сонет, как ни будь правилен, оставлен без уважения. Сколько в людях встречалось сонетов Острое слово, сказанное остряком, не состарилось, но сам остряк пережил себя и не имеет уже почетного места в обществе.

* * *

Увядающая красавица перед цветущей не так смешна, как старый остряк перед новым. Мне сказывали, что в Берлине, во время эмиграции, Ривароль так заметал в обществе старика Буфлера, что тот слова не мог высказать при нем.

Батюшков говорит об Александре Хвостове: «Он пятьдесят лет тому назад сочинил книгу ума своего и всё еще по ней читает».

* * *

«Везде обнаруживается какая-то филантропия», – говорил Карамзин в статье «О верном способе». Если хотел бы с умыслом сказать на смех, то лучше бы и нельзя. Теперь везде обнаруживаются какая-то набожность и какая-то свободномысленность.

* * *

Мы видим много книг нового издания, исправленного и дополненного. Увидим ли когда-нибудь издание, исправленное и убавленное? Такое объявление книгопродавцев было бы вывеской успехов просвещения читателей.

Галиани пишет: «Чем более стареюсь, тем более нахожу, что убавить в книге, а не что прибавить. Книгопродавцам расчет этот не выгоден; они требуют изданий дополненных, и глупцы (потому что одни глупцы наперехват раскупают книги) того же требуют».

* * *

«Вы говорите о падении государств? Что это значит? Государств не бывает ни наверху, ни внизу, и они не падают; они меняются в лице. Но толкуют о падениях, о разрушениях, и эти слова заключают всю игру обманчивости и заблуждений.

Сказать фазы государств (изменений) было бы справедливее. Человеческий род вечен, как луна, но показывает иногда нам то одну сторону, то другую, потому что мы не так стоим, чтобы видеть его в полноте. Есть государства, которые красивы в ущербе, как французское государство; есть, которые будут хороши только в нетлении, как турецкое; есть, которые сияют только в первой четверти, как иезуитское. Одно государство Папское и было прекрасно в свое полнолуние».

(Галиани к госпоже д’Эпине)

* * *

«В Париже философы растут на открытом воздухе, в Стокгольме, в Петербурге – в теплицах, а в Неаполе взращают их под навозом: климат им неблагоприятен».

(Галиани к госпоже д’Эпине)

* * *

Не благотворите полякам на деле, а витийствуйте им о благотворении. Они так дорожат честью слыть благородными и доблестными, что от слов о доблести и мужестве полезут на стену…

И добродетели-то их все театральные! Оно не порок и показывает по крайней мере если не твердые правила, то хорошее направление. Робость, которая платит дань почтения мужеству, порок, который признает достоинство добродетели…

Наполеон совершенно по ним. Они всегда променяют солнце на фейерверк. Речь, читанная государем на сейме, дороже им всех его благодеяний. Бей их дома как хочешь, только при гостях будь с ними учтив. Нельзя сказать, что они словолюбивы, они успехолюбивы. Им счастье не в том, чтобы дома быть счастливыми, а в том, чтобы блеснуть пред Европой. Политические Дон-Кихоты.

* * *

Пугливые невежды — счастливое выражение Ломоносова («Петр Великий»).

 
Подвигнуты хвалой, исполнены надежды,
Которой лишены пугливые невежды.
 

* * *

«Раздавая места, они меньше заботились об интересах государства, чем о потребностях просителя». Можно подумать, что Мюллер не о персидской монархии говорит, а о нас. Сколько у нас мест для людей, и как мало людей на месте!

* * *

«Не употребляйте никогда нового слова, если нет в нем сих трех слов: быть нужным, понятным и звучным. Новые понятия, особенно в физике, требуют новых выражений. Но заместить слово обычное другим, имеющим только цену новизны, – значит язык не обогащать, а портить». (Вольтер)

* * *

«Излишнее подражание гасит гений». (Вольтер)

* * *

Иные думают, что кардинал Мазарини умер, другие – что он жив, а я ни тому, ни другому не верю.

* * *

«Вместо того чтобы уничтожать страсти, стоикам надлежало бы управлять ими. Преподавая учение, недоступное для людей обыкновенных, стоическая нравственность образовала лицемерие и возбудила сомнение в возможности достичь столь высокой добродетели. Метафизика сих философов была слишком холодна; они разливали большой свет на нравственные истины, но не умели запалить чистый пламень, который пожирает зародыши пороков.

Учение стоиков, оковывая страсти молчанием, без сомнения утверждало владычество рассудка; но оно не могло приверженцам своим внушить силу души, которая приводит в действие, и гибкость, приучающую подаваться обстоятельствам. И варвары, завоевавшие Италию, нашли в ней людей, или ослабленных крайностью безнравственности, или честных, но бессильных и несмелых». (Мюллер)

* * *

Юлий Кесарь говорил о неприятеле своем Цицероне: «Расширить пределы человеческого ума славнее, чем расширить пределы владений тленного».

* * *

«Будь счастлив как Август и добродетелен как Троян» – являлось на протяжении двух веков обыкновенным приветствием императорам от сената.

* * *

Один умный человек говорил, что в России честному человеку жить нельзя, пока не уничтожат следующих приговорок: без вины виноват, казенное на воде не тонет и в огне не горит, всё Божие да Государево.

* * *

Близ царя – близ смерти. Честь царю, если сия пословица родилась на войне! Горе – если в мирное время.

* * *

Ум любит простор, а не цензуру.

* * *

О девице NN говорят на всякий случай, что она замужем.

* * *

Какие трудности представились Екатерине II при вступлении ее на престол по крутой кончине Петра III! Как она долго колыхалась! Малейшее дуновение могло ее повалить. Она искренне и крепко оперлась на народ, и с той поры все грозы были против нее бессильны. Ее престол, поддерживаемый миллионами людей, убежденных в выгоде его поддержать, должен был быть неколебим и независим. Вот что княгиня Дашкова, ее приятельница, называла довольно забавно обрезать помочи настоящим ножом.

* * *

Август, будучи в Египте, велел раскрыть гробницу Александра. Его спросили, не хочет ли он раскрыть и гробницы Птоломеев. «Нет! – отвечал он, – я хотел видеть царя, а не мертвецов!»

* * *

Сытый Сганарель думал, что вся его семья пообедала.

* * *

Феопомпий, спартанский царь, первым присоединил эфоров[30]30
  Эфоры – в Спарте выборные должностные лица, администраторы с широким кругом полномочий. – Прим. ред.


[Закрыть] к отправлению государствования; испуганное его семейство, говорит Аристотель, укоряло его в ослаблении могущества, предоставленного ему предками. «Нет! – отвечал он, – я передам его еще в большей силе преемникам, потому что оно будет надежнее».

* * *

«Монархи не злее других людей. Доказательство тому в том, что обыкновенно обижают они тех, кого не видят, чтобы угодить тем, кого видят. Несчастье заключается в том, что видимые ими составляют малое количество, а невидимые – толпу.

Перенесите положение, и последствия будут иные. Монарх посреди своего двора благодетельствует двору в ущерб народу. Поставьте его посреди народа, и он будет покровительствовать народу, но не двору». (Бенжамен Констан)

* * *

Беклешов таким образом толковал происхождение слова таможня – там можно.

* * *

Разговорные прения в гостиницах, за круглым столом, в толпе слушателей, нетерпеливых не выслушать, а перебить вас, сказать свое мнение, где часто поборник ваш не только вас не слушает, но и не слышит… Вы пускаетесь не так, как в дорогу, чтобы от одного места дойти до другого, но как в прогулку. Дело не в том, чтобы дойти до назначенного места, а в том, чтобы ходить, дышать свежим воздухом, срывать мимоходом цветы. На бумаге ставишь межевые столбы, они свидетельствуют о том, что вы тут уже были, и ведут далее. В разговоре, иль по прихоти, или с запальчивости, переставляешь с места на место и оттого часто по долгом движении очутишься в двух шагах от точки, с какой пошел, а иногда и в ста шагах за точкой.

* * *

Бенжамена укоряли в непостоянстве политического поведения. Он оправдывался. «Правда, – отвечал затем, подумав, – я слишком круто поворотил».

Впрочем, можно изменять людям и правительствам, почитая их за орудия, и не изменять своим правилам. Если все государственные люди шли бы по следам Катона, то во многих случаях общественные дела сделались бы добычей одних бездельников. «С большей гибкостью, – говорил Мюллер, – он был бы отечеству полезнее, но хартиям истории недоставало бы характера Катона».

Мы должны служить не тому и не другому, но той нравственной силе, коей тот или другой представителем. Я меняю кафтан, а не лицо. И если Бенжамен переносил свои мнения от двора Наполеона ко двору Людовика и обратно, то может избежать он осуждения; но дело в том, чтобы переносил мнения, а не слова.

* * *

Госпожа де Сталь, говоря о поляках, сказала: «В них есть блеск, но ничего нет основательного. Я их скоро доканчиваю. Мне нужно по крайней мере двух или трех поляков на неделю».

* * *

Стихи «Храповицкому» (Державина) отличаются благородным чистосердечием, а две строки:

 
Раб и похвалить не может,
Он лишь может только льстить
 

одни стоят ста звучных стихов.

Державина стихотворения, точно как Горациевы, могут при случае заменить записки его века. Ничто не ускользнуло от его поэтического глаза.

* * *

Как герой полубарских затей имел своих арапов, так Польша имеет своих великих мужей. Поляки создали себе свою феогонию и жертвуют кумирам рук своих. Народу должно иметь своих героев. На них основывается любовь к Отечеству.

Последним их краеугольным камнем был князь Понятовский, великий доморощенный человек.

* * *

Власть по самому существу своему имеет главным свойством упругость. Будь она уступчива, она перестает быть властью. Как же требовать, чтобы те, кто, так сказать, срослись с властью, легко подавались на изменения? Им самих себя нужно переломить, чтобы выдать что-нибудь.

* * *

Признаться, теперь не найдешь запаса такой веселости ни в министре, ни в царе. События остепенили умы: правителям труднее, но народам легче.

* * *

Душа республиканского правления – добродетель, монархического – честь, деспотического – страх. Светозарное разделение Монтескье. Здесь глубокомыслие кроется под остроумием. Сначала пленишься им, а после убедишься.

* * *

После ночи Св. Варфоломея Карл IX писал ко всем губернаторам, приказывая им умертвить гугенотов. Виконт д’Орт, командовавший в Байонне, отвечал королю: «Государь, я нашел в жителях и войсках честных граждан и храбрых воинов, но не нашел ни одного палача; итак, они и я просим ваше величество употребить руки и жизни наши на дела возможные».

* * *

Боссюэ в первых своих проповедях был далек от Боссюэ в словах надгробных. В одном месте он говорит: «Да здравствует Вечный!» Детей называет постоянным рекрутским набором человеческого рода.

* * *

Если бы мнение, что басня есть уловка рабства, еще не существовало, то у нас должно бы оно родится. Недаром сочнейшая отрасль нашей словесности – басни. Ум прокрадывается в них мимо цензуры. Хемницер, Дмитриев и Крылов часто кололи истиной не в бровь.

* * *

Что кинуло наше драматическое искусство на узкую дорогу французов? Худые трагедии Сумарокова. Будь он подражателем Шекспира, мы усовершенствовали бы его худые подражания англичанам, как ныне усовершенствовали его бледные подражания французам. Как судьба любит уполномочивать первенцев во всех родах! Не только пример их увлекает современников, но и самое потомство долго еще опомниться не может и следует за ними слепо.

* * *

Смелые путешественники сперва открывают землю, а после наблюдательные географы по сим открытиям издают о ней географические карты и положительные описания. Смелые поэты, смелые прозаики! Откройте все богатства русского языка: после вас придут грамматики и соберут путевые записки и правила для указания будущим путешественникам, странствующим по земле знакомой и образованной.

* * *

Монморен, губернатор Оверни, писал к Карлу IX: «Государь, я получил за печатью вашего величества повеление умертвить всех протестантов, в области моей находящихся. Я слишком почитаю ваше величество, чтобы не подумать, что письма сии подделаны; и если, от чего Боже сохрани, повеление точно вами предписано, я также слишком вас почитаю, чтобы вам повиноваться».

* * *

«Какой несчастный дар природы ум, – восклицает Вольтер, говоря об исполинских красотах Гомера, – если он препятствовал Ламоту их постигнуть и если от него сей остроумный академик почел, что несколько антитез, искусных оборотов могут заменить сии великие черты красноречия! Ламот исправил у Гомера множество пороков, но не уберег ни одной его красоты: он претворил в маленький скелет тело непомерное и чересчур дородное».

* * *

У Паскаля, говорит Вольтер, находишь мнение, что нет поэтической красоты, что за неимением ее изобрели такие пышные слова, как бедственный лавр, прекрасное светило, и их-то и называют поэтической красотой. Что заключить из такого мнения, кроме того, что автор говорил о том, чего не понимал?

Чтобы судить о поэтах, нужно уметь чувствовать, нужно родиться с искрами пламени, которое согревает тех, кого мы знать хотим; равно как и для того, чтобы судить о музыке, вовсе не достаточно уметь рассчитывать соразмерность тонов, если притом не имеешь ни уха, ни души.

* * *

Вольтер говорит о Трисине: «Он идет, опираясь на Гомера, и падает, следуя за ним, срывает цветы греческого поэта, но они увядают от руки подражателя».

* * *

Если бы родился я царем, то желал бы иметь сверхъестественное средство сделать всякое преступление в царствование мое невозможным. Что же за жестокий и мелкий был бы расчет, имея это средство, дать каждому подданному волю, чтобы после в день Суда отличать неповинных от виновных?

* * *

Мумия одного из потомков Сезостриса уже несколько веков содержалась во внутренней зале большой пирамиды; она была облечена всеми царскими достоинствами и занимала место на престоле, где сидели его предки. Когда мемфисские жрецы захотели явить ее народу на поклонение, она рассыпалась в прах, ибо уже не была в отношении с атмосферой и теплотой солнца.

* * *

Чтобы подтвердить мнение, что иностранцу редко можно безошибочно судить об отделке писателя, признаюсь, что я не догадался бы о несравненном превосходстве Лафонтена, когда не прокричали бы мне уши о том. Я крепко верю, что он для французов неподражаем, потому что все французы твердят это в один голос, а кому же знать о том, как не им? Но и без единодушного определения понял бы я достоинства лирика Руссо, ясность, рассудительность, точность Депрео, пленительную сладость Расина, мужество Корнеля, остроту Пирона. Дайте Державина имеющему только книжное познание в русском языке, и он не поймет, отчего мы красоты его почитаем неподражаемыми.

* * *

Не дай Бог, чтобы все словесности имели один язык, одно выражение: оно будет тогда вернейшим свидетельством того, что посредственность стерла все отличительные черты. В обществе встречаешь пошлые лица, которые все на одно лицо. Образ гения может иметь черты, сходные с другим, но выражение их открывает прозорливому взору физиономию совсем отличную.

* * *

4 августа 1819

В одном письме к госпоже Неккер Тома говорил о строгом суждении парижан о короле Леаре в трагедии Дюси: «Деспотический приговор сих преподавателей вкуса[31]31
  «Король Лир», которого Дюси переложил для французской сцены, был превращен в сентиментальную мелодраму во вкусе XVIII века. – Прим. ред.


[Закрыть] сходствует немало с государственными постановлениями некоторых государей, кои, чтобы покровительствовать скудным заведениям отечественным, преграждают привоз изделий богатых мануфактур чуждого народа. Негодующие бедняки издают законы против богатств, коих у них нет, и гордятся потом экономической своей нищетой

Иные говорят, что такие трагедии хороши только для народа. Мне кажется, что никогда гордость так унижена не была, как сим различием: ибо с одной стороны ставят нравственность и чувство; с другой – критику и вкус; сим последним отдается преимущество. Ничто, может быть, так хорошо не доказывает, что у просвещенных народов некоторый вкус усовершенствовался почти всегда в ущерб нравственности. Может быть, чем народ развращеннее, тем вкус его чище».

* * *

Что такое страсть, если она не страдание? Недаром говорят: страдания Господни. Любовь должно пить в источнике бурном; в чистом она становится усыпительным напитком сердца. Счастье – тот же сон.

* * *

Запоздалые в ругательствах, коими обременяют они Вольтера, называют его зачинщиком французской революции. Когда и так было бы, что худого в этой революции? Доктора указали антонов огонь, больной отдан в руки неискусному оператору. Чем виноват доктор?

Писатель не есть правитель. Он наводит на прямую дорогу, а не предводительствует…

* * *

Шамфор людей дурачит, Ларошфуко их унижает, Вольтер исправляет их.

* * *

Жуковский похитил творческий пламень, но творение не свидетельствует еще земле о похищении с небес. Мы, посвященные, чувствуем в руке его творческую силу. Толпа чувствует глазами и убеждается осязанием. Для нее надобно поставить на ноги и пустить в ход исполина, тогда она поклоняется. К тому же искра в действии выносится обширным пламенем до небес и освещает окрестности.

Я не понимаю, как можно в Жуковском не признавать величайшего поэтического дарования или мерить его клейменым аршином. Форма его понятий и чувствований, самого языка не отлиты по другим нашим образцам. Пожалуй, говори, что он дурен, но не сравнивай же его с другими; или молчи, потому что не знаешь, что такое есть поэзия! Ты сбиваешься, ты слыхал об одном стихотворстве. Ты поэзию разделяешь на шестистопные, пятистопные и так далее. Я тебе не мешаю: пожалуй, можно ценить стихи и на вес. Только сделай милость, не говори при мне поэзия, а только – стихотворство.

* * *

Невежество не столь далеко от истины, как предрассудок. Дидеро)

* * *

В народе рабском всё понижается. Надобно стремиться выговором и движением, чтобы отнять у истины ее вес. Тогда поэты – то же, что шуты при царских дворах. Презрение, которое к ним имеют, развязывает ум и язык. Или, если хотите, они походят на тех преступников, которые, представленные к суду, избегают наказания только тем, что притворяются сумасшедшими. (Дидеро)

* * *

Я всегда люблю в многолюдном обществе мысленно допрашивать спины предстоящих: которые из них подались бы на палки? И всегда пугаюсь числом моих изысканий.

Я не говорю уже о спинах, битых с рождения, а только о тех, кои торговались бы с палками и выдавали бы себя на некоторых условиях: иные щекотливые согласились бы с глазу на глаз; другие – менее, но при двух или трех свидетелях. Вот испытание, которое я, будучи царем, предлагал бы при выборах людей.

Как трудно с девственной спиной ужиться в обществе! Как собаки обнюхиваются и бегут прочь, когда ошибутся, так и битые тотчас, встречаясь с вами, обнюхивают вашу спину и, удостоверившись, пристают к вам или от вас отходят. Нет сомнения, что общежитие более или менее уничижает души. Сколько людей, которые сквозь строй пробежали к честям и достоинствам. Как мало дошли до них нетронутые.

* * *

Не надобно уверять себя в излишней честности или твердости, но хорошо твердить себе: «Ты честен, ты тверд», – кончишь тем, что не захочешь прослыть лгуном в своих глазах.

Не говори трусу, что он излишне храбр, он тотчас тягу даст из осторожности; но уверяй его под пулями, что он стоит с благородным хладнокровием, – и он, вероятно, устоит на месте или по крайней мере получасом позже навострит лыжи, и то при удобном случае.

* * *

Я ничего не знаю величественнее благородства души и твердости в правилах. Вот зрелище, достойное небес: человек, идущий шагами верными и без оглядки против мелких заговоров зависти, разрывающий сети коварства одной силой своей.

Быть безмятежным под ударами рока есть дело благоразумия. Какие могут быть переговоры с врагом незримым и неодолимым? Но презреть врага, коего можно смешать хитростью, подкупить пожертвованиями, – вот дело великодушия.

* * *

Я никогда не позволил бы себе сыну своему сказать: «Угождай ближнему», а твердил бы: «Угождай совести!» Любовь к ближнему должна быть запечатлена в сердце, благоговейное уважение к совести – в правилах.

* * *

Меня можно назвать заваленным колодцем многих исторических достопамятностей.

* * *

Немцевич застал раз Лагарпа за переводом Камоэнса.

– Как, – спросил он, – при скольких различных познаниях в науках и языках вы еще нашли время и испанскому научиться?!

– Видно, что вы молоды, – отвечал тот, – как будто нужно знать язык, чтобы с него переводить. Хороший лексикон и ум, вот и всё!

* * *

Нет хуже либералов прошлого века, которые либеральничали, когда власть еще не тронута была; теперь, отставши от тех, кто власть обрезал, они видят в нынешнем образе мыслей мятеж и безначалие.

* * *

Несправедливо называть царедворцев холопами. В холопах найдется мало льстецов и суеверных обожателей господской власти. Напротив, таковых, если найдутся, приличнее называть царедворцами.

Вообще, в служителях домашних встречаешь какую-то врожденную независимость и недоброжелательство, которые могут быть очень неприятны для службы, но утешительны в отношении человечества: ибо оно только с помощью противоестественных установлений научилось искусству рабствовать добровольно.

В доказательство, что порабощение не есть природное состояние человека, можно заметить, что каждый при случае умеет повелевать, но не каждый может повиноваться. Дух господства внушен человеку самой природой, данницей его различных требований. Духом повиновения заразился он в обществе, которого польза побуждает ослаблять его силы и умерять напряжение. Одно – польза общества; другое – польза лица частного.

* * *

Не довольно размышляют о том, что цари не могли наравне с народами подвигаться к просвещению соразмерно.

Без сомнения, Людовик XVIII не многим образованнее Людовика XIV, а Петр I, конечно, не уступил бы в познаниях Александру I. Но подданные первых двух царствований далеко отстают от современных, если не в художествах и изящной литературе, то во всем том, что составляет существенность гражданских сведений. Вот чего цари и спесивые их подмастерья никак понять не могут или не хотят и в чем, быть может, заключается главнейшая причина разладицы, господствующей в нынешних событиях. Писатели современные, пожалуй, и не превзошли предшественников, но читатели нынешние – рассудительнее и многочисленнее. И тогда всё еще наш век превосходнее прошлых веков.

Живописна картина нескольких ветвистых гигантов, разбросанных по голой степи; но расчетливый хозяин дорожит более рощей ровной, но дружно усаженной деревьями сочными и матерыми.

* * *

Остафьево, 13 июня 1823

В сочинениях Мармонтеля находишь «Речь в защиту северных крестьян», писанную в 1757 году для решения задачи, предложенной «Экономическим обществом» в Петербурге. «Выгодно ли для государства, чтобы крестьянин обладал собственным земельным участком или только движимым имуществом? До какой степени может простираться право крестьянина на эту собственность, чтобы это было выгодно государству?»

Речь писана вообще с жаром, но в ней более риторства и философических видов, чем государственных. Мало применений к местности, мало дела. Рассуждая об опасении, чтобы освобожденные и приобретшие право владения крестьяне не нашли в чиновниках тиранов алчнейших, бесчеловечнейших и более надежных на безнаказанность, он говорит: «Во всех монархиях, где хотели оградить свободу, собственность, спокойствие, благоденствие народов, как в римской, китайской и у инков, следовали всегда одному и тому же средству. Везде видели, что судьи и приставы поселенные (постоянные) податливы на подкуп – участвуя в применении, они вскоре делались сообщниками. Тогда учредили суда подвижные и временных надсмотрщиков, кои везде оставались чужими, не заводили никогда ни связей, ни привычек, а в поручении своем, нечаянном и быстром, не давали времени соблазну преклонить их строгость.

Полагая, что задача о собственности решена в пользу поселян, спрашивают: как далеко должно простираться сие право собственности для пользы государства? На это отвечаю: столь далеко, сколь способности приобретается. Увы! Какие другие пределы ставить благосостоянию того, кто едиными трудами может обогатиться? Дай Боже, чтобы он надеялся вознестись до степени гражданина зажиточного и могущего приобретать в округе, в коем родился. Всякая граница, предпоставленная соревнованию людей, сжимает их душу и опечаливает, в особенности же для надежды. Обширнейшая темница есть всё же темница».