Текст книги "Записные книжки"

Все мои европейские надеждишки обращаются в дым. Вот и Бенжамен Констан умер, а я думал послать ему при письме мой перевод «Адольфа». Впрочем, Тургенев сказывал ему, что я его переводчик. Редеет, мелеет матушка Европа. Не на кого будет и взглянуть. Всё ровня останется.

27 декабря

Прокламация великого князя: «Я удаляюсь в поход с войсками и, положась на польскую честность, надеюсь, что войска не встретят препятствий при возвращении в империю», – род признания того, что случилось.

14 сентября 1831

Вот что я было написал в письме к Пушкину сегодня и чего не послал.

«Попроси Жуковского прислать мне поскорее какую-нибудь новую сказку свою. Охота ему было писать шинельные стихи[48]48
  Стихотворцы ходили в Москве по домам с поздравительными одами в шинелях. – Прим. ред.


[Закрыть] и не совестно ли певцу во стане русских воинов и певцу в Кремле сравнивать нынешнее событие с Бородиным? Там мы бились один против десяти, а здесь, напротив, десять против одного. Это дело весьма важно в государственном отношении, но тут нет ни на грош поэзии. Можно было дивиться, что оно долго не делается, но почему в восторг приходить от того, что оно сделалось? Слава Богу, русские не голландцы: хорошо им не верить глазам и рукам своим, что посекли бельгийцев. Очень хорошо и законно делает господин, когда приказывает высечь холопа, который вздумает отыскивать незаконно и нагло свободу свою, но всё же нет тут вдохновений для поэта. Зачем перекладывать в стихи то, что очень кстати в политической газете?»

Признаюсь, что мне хотелось здесь оцарапнуть и Пушкина, который также, сказывают, написал стихи. Признаюсь и в том, что не послал письма не от нравственной вежливости, но чтобы не сделать хлопот от распечатанного письма на почте.

Я уверен, что в стихах Жуковского нет царедворческого побуждения, тут просто русское невежество. Какая тут черт народная поэзия в том, что нас выгнали из Варшавы за то, что мы не умели владеть ею и после нескольких месячных маршей и контрмаршей опять вступили в этот городок? Грустны могли быть неудачи наши, но ничего нет возвышенного в удаче, тем более что она нравственно никак не искупает их. Унизили наше политическое достоинство в глазах Европы, раздели наголо пред нею этот колосс и показали все язвы, все немощи его; а она – удача — просто положительное событие, окончательная необходимость, и только.

Мы удивительные самохвалы, и грустно то, что в нашем самохвальстве есть какой-то холопский отсед. Французское самохвальство возвышается некоторыми звучными словами, которых нет в нашем словаре. Как мы ни радуйся, а всё похожи на дворню, которая в лакейской поет и поздравляет барина с именинами, с пожалованием чина и проч. Одни песни 12-го года могли быть несколько на другой лад, и потому Жуковскому стыдно запеть иначе. Таким образом, вот и последнее действие кровавой драмы, что будет после? Верно, ничего хорошего, потому что ничему хорошему не быть.

Что было причиною всей передряги? Одна: мы не умели заставить поляков полюбить нашу власть. Эта причина теперь еще сильнее, еще ядовитее, на время можно придавить ее. Но разве правительства могут созидать на один день, говорить: «Век мой – день мой…»? При первой войне, при первом движении в России Польша восстанет против нас, или придется будет иметь русского часового при каждом поляке.

Есть одно средство: бросить Царство Польское, как даем мы отпускную негодяю, которого ни держать у себя не можем, ни поставить в рекруты. Пускай Польша выбирает себе род жизни. До победы нам нельзя было так поступать, но по победе очень можно. Но такая мысль слишком широка для головы какого-нибудь Нессельроде, она в ней не уместится… Польское дело – такая болезнь, что показала нам порок нашего сложения. Мало излечить болезнь, нужно искоренить порок. Какая выгода России быть внутренней стражей Польши? Гораздо легче при случае иметь ее явным врагом…

Для меня назначение хорошего губернатора в Рязань или Вологду – гораздо более предмет для поэзии, нежели взятие Варшавы. (Да у кого мы ее взяли, что за взятие, что за слова без мысли!) Вот воспевайте правительство за такие меры, если у вас колена чешутся и непременно надобно вам ползать с лирой в руках.

15 января 1832

Стихи Жуковского навели на меня тоску. Как я ни старался растосковатъ или растаскать ее по Немецкому клубу и черт знает где, а всё не мог. Как можно в наше время видеть поэзию в бомбах, в палисадах? Может быть, поэзия в мысли, которая направляет эти бомбы, и таковы были бомбы наваринские[49]49
  Речь идет о победе русского флота в Наваринской бухте, 8 октября 1827 года. – Прим. ред.


[Закрыть], но здесь, по совести, где была мысль — у нас или против нас? Мало ли что политика может и должна делать? Ей нужны палачи, но разве вы будете их петь?

Мы были на краю гибели, чтобы удержать за собой лоскуток Царства Польского, то есть жертвовали целым ради частички. Шереметев, проиграв рубль серебром, гнул на себя донельзя, истощил несколько миллионов и, наконец, по перелому фортуны, перелому почти неминуемому, отыграл свой рубль. Дворня его восхищается и кричит: что за молодец! Знай наших Шереметевых!

Дело в том, можно ли в наше время управлять с успехом людьми, имеющими некоторую степень образованности, не заслужив доверенности и любви их? Можно, но тогда нужно быть Наполеоном, который, как деспотическая кокетка, не требовал, чтобы любили, а хотел влюблять в себя, и имел всё, что горячит и задорит людей. Но можно ли достигнуть этой цели с Храповицким? А кто у нас не Храповицкий?

Я более и более уединяюсь, особняюсъ в своем образе мыслей. Как ни говори, а стихи Жуковского – вопрос жизни и смерти между нами. Для меня они такая пакость, что я предпочел бы им смерть.

Разумеется, Жуковский не переломил себя, не кривил совестью, следовательно, мы с ним не сочувственники, не единомышленники. Впрочем, Жуковский слишком под игом обстоятельств, слишком под влиянием лживой атмосферы, чтобы сохранить свои мысли во всей чистоте и девственности их. Как пьяному мужику жид нашептывал, сколько тот пропил, так и той атмосфере невидимые силы нашептывают мысли, суждения, вдохновения, чувства.

Будь у нас гласность печати, никогда Жуковский не подумал бы, а Пушкин не осмелился бы воспеть победы Паскевича. Во-первых, потому, что этот род восторга – анахронизм, что ничего нет поэтического в моем кучере, которого я за пьянство и воровство отдал в солдаты и который, попав в железный фрунт, попал в махину, стоящую на месте или подающуюся вперед без воли, без мысли и без отчета. Еще потому, что города берутся именно этими махинами, а не полководцем, которому стоит только расчесть, сколько он пожертвует этих махин, чтобы повязать на жену свою Екатерининскую ленту. Наконец, потому, что курам на смех быть вне себя от изумления, видя, что льву удалось, наконец, наложить лапу на мышь…

22 января

Пушкин в стихах своих «Клеветникам России» кажет им шиш из кармана. Он знает, что они не прочтут стихов его, следовательно, и отвечать не будут на вопросы, на которые отвечать было бы очень легко, даже самому Пушкину. За что возрождающейся Европе любить нас?..

Мне также уже надоели эти географические фанфаронады наши: От Перми до Тавриды и проч. Что же тут хорошего, чем радоваться и чем хвастаться, что мы лежим в растяжку, что у нас от мысли до мысли пять тысяч верст?..

 
Вы грозны на словах, попробуйте на деле.
 

А это похоже на Яшку, который горланит на мирской сходке: «Да что вы, да сунься-ка, да где вам, да мы-то!» Неужли Пушкин не убедился, что нам с Европой воевать была бы смерть? Зачем же говорить нелепости и еще против совести и более всего без пользы? Хорошо иногда в журнале политическом взбивать слова, чтобы заметать глаза пеной, но у нас, где нет политики, из чего пустословить, кривословить? Это глупое ребячество или постыдное унижение. Нет ни одного листка «Journal des Debats», где не было бы статьи, написанной с большим жаром и с большим красноречием, нежели стихи Пушкина в «Бородинской годовщине». Там те же мысли… или то же безмыслие…

И что опять за святотатство сочетать Бородино с Варшавой! Россия вопиет против этого беззакония. Хорошо «Инвалиду» сближать эпохи и события в календарных своих калейдоскопах, но Пушкину и Жуковскому, кажется бы, и стыдно. Одна мысль в обоих стихотворениях показалась мне уместной и кстати. Это мадригал молодому Суворову. Нечего было Суворову вставать из гроба, чтобы благословить страдание Паскевича, которое милостию Божией и без того обойдется. В Паскевиче ничего нет суворовского, а война наша с Польшей тоже вовсе не суворовская, но хорошо было дедушке полюбоваться внуком.

После этих стихов не понимаю, почему Пушкину не воспевать Орлова за победы его старорусские, а Нессельроде – за подписание мира. Когда решишься быть поэтом событий, а не соображений, то нечего робеть и жеманиться… Пой, да и только. Смешно, когда Пушкин хвастается, что мы не сожжем Варшавы их. И вестимо, потому что после нам пришлось же бы застроить ее. Вы так уже сбились с пахвей[50]50
  Сбиться с пахвей (народы.) — запутаться, быть сбитым с толку (пахва – часть конной сбруи). – Прим. ред.


[Закрыть] в своем патриотическом восторге, что не знаете, на что решится, то у вас Варшава неприятельский город, то наш посад.

* * *

6 декабря 1837

Будочники ходили сегодня по домам и приказывали, чтобы по две свечи стояли на окнах до часа пополуночи.

Сегодня же обедал я у директора в шитом мундире по приглашению его. Матушка-Россия не берет насильно, а всё добровольно, наступая на горло.

* * *

«Люди ума и люди совести могут сказать в России: “Вы хотите, чтобы была оппозиция? Вы ее получите”».

Книжка 9 (1832—1833)

* * *

ПЕРЕВОДЫ С ФРАНЦУЗСКОГО

С.-Петербург, май 1832 Жестокость русских. Генерал Давыдов, Вольтер русских степей, знаменитый русский патриот 1812 года, обнаружив несколько ружей в доме господина Чарнолусского в Волыни, приказал расстрелять без суда этого злосчастного дворянина и затем повесить его тело на дереве на растерзание хищным птицам. Приговор же составлен задним числом. А грубые издевательства над женщинами, включая беременных?.. Нет такого преступления, которого он не разрешил бы своим солдатам. («Le Messager Polonais», № 34.)

* * *

20 мая

В газете «Le Temps» от 11 мая 1832 есть перевод письма Марата, писанного к Уильяму Дейли. Марат занимался тогда медициной и хирургией. «Будьте уверены: искусство и известность в хирургии можно приобрести только частными упражнениями над живыми объектами. Мертвые тела я получаю по дешевке из госпиталей. Еще я договорился с одним мясником насчет овец, телят, свиней и даже быков. Я тоже не люблю видеть страдания бедных тварей, но не понять тайн человеческого тела, не изучая природу в ее работе на ходу. Надо причинить немного зла, чтобы сделать много добра, – только тогда станешь благодетелем рода человеческого…

Если бы я был законодателем, я предложил бы – для блага своей страны и целого мира, – чтобы приговоренные к смерти могли отдавать себя для операции, которая может привести к смерти. Если же операция завершается удачно, то преступнику казнь заменяют тюрьмой или ссылкой».

Странно видеть эти прелюдии Марата, который после разыгрывал свою тему в таком оркестре.

* * *

В той же газете есть письма Бомарше о герцоге де Лораге, который носил жену свою на пальце. По смерти ее, говорил он, «я обратился к химику Вендебергу; тот сжег мою умершую жену и посредством некоего химического соединения превратил прах в синее стекловидное существо. Вот оно, господа, оправленное в золотое кольцо; это сама сущность моей обожаемой жены».

* * *

15 июня 1833

Греч во весь обед у Дмитриева в Москве рассказывал анекдоты о Булгарине, не весьма выгодные для чести его, и после каждого прибавлял: «Да не подумайте, что он подлец, совсем нет, а урод, сумасброд – да не подумайте, что он злой человек, напротив, предобрая душа, а урод».

Книжка 10 (1834—1835)

18 октября 1834

Выехали из Ганау после обеда, приехали в девятом часу ночевать в Ашаффенбург. Строго требовали паспорт и едва согласились дать нам доехать до трактира и там получить его. По дороге от Ашаффенбурга видели в лесах снег.

19 октября

Приехали в Вюрцбург в первом часу ночи. Всё с горы на гору. Живописно для глаз, но не живоходно с немецкими лошадьми. Здесь сторона бесплоднее, города и селения не так теснятся по дороге, как по ту сторону. Городской замок на Майне…

Вюрцбург – прекрасный город. Сад, площадь, замок, церковь близ замка полна народом и нарядными красавицами. От праздничного утра большое движение на улицах, все из церкви или в церковь, и в полчаса времени увидел я, может быть, половину городского населения. Крепость на высоте.

21 октября

Приехали ночевать в Нердлинген. Дорога всё гористая, но менее, особенно последняя половина. Города очень хороши. Народ везде приветливый. Огромные прически у женщин…

23 октября

Всю ночь протащились и приехали в Мюнхен в 5 часов утра.

Вдовствующая курфюрстина Баварская разбогатела поставками и откупами. После Ганауского сражения поскакала она в армию и начала свои обороты. Сказывают, сама о том говорит охотно.

У короля собрание портретов современных и полюбившихся ему красавиц. Кто бы ни понравился ему, он выпросит позволение велеть списать портрет и внесет в свой тайный музей. Доныне их шестнадцать. В потомстве он таким образом прослывет Соломоном, если по портретам будут судить о подлинниках. Сказывают, один прусский кронпринц видел этот платонико-созерцательный сераль.

Принц Карл женат на актрисе.

2 ноября

Приехали в Инсбрук. С горы на гору. Везде шумят ключи и потоки. Царство сосны. На равнинах снег. Австрийская граница. Приставы очень вежливы.

3 ноября

На первой станции до Шенберга увидели мы горную красавицу (перевал Бреннер) во всем блеске. Снежные горы, которые торчат в небесах под облаками, удивительное зрелище. Дорога над пропастью. Хаос в первые дни Создания. Солнце и лед. Тьма и свет. Необузданные потоки и громады камней. Рука человечества еще не раздвинула горы.

Когда мы совершили свое облачное путешествие, Наденька сказала: «Четвертинские, может быть, видят нас теперь, если смотрят на небо».

В Штейнахе довольно хороший трактир. Церковь, расписанная доморощенным живописцем, здесь рожденным и жившим в Милане. В церкви есть памятник ему.

Инсбрук – хорошо обстроенный городок. Улица с гостиницей «Золотое Солнце», в которой мы остановились, – широкая, с широкими гранитными тротуарами. Все дома расписаны снаружи: Рафаэлевы ложи на медные деньги.

В Штейнахе рабочий народ в трактире после ужина молился в чулане на коленях, громко произнося молитвы. Везде католическая набожность уже несколько итальянская. И другая примера итальянского соседства: в трактирной избе большая плита мраморная, вставленная в стол.

Все путешественники рассказывают про тирольские песни, коими оглашена горная атмосфера; я ни одной еще не слыхал. Может быть, оттого что ноябрь на дворе или на горе, оттого нет и красивости нарядов, о коих также много говорят. Заметил я только у женщин огромные турнюры, которые за пояс заткнули бы турнюры наших петербургских щеголих.

После обеда заходящее солнце задергивало золотым прозрачным покровом ущелья гор и отсвечивалось на посеребренных вершинах сосен, слегка осыпанных снегом. Слияние золотого пара с серебряным паром.

4 ноября

Проехали весь день и всю ночь обнадеженные и прельщенные светлой и теплой итальянской ночью. За Бреннером нашли мы солнце и что-то весеннее в воздухе, точно весеннее, ибо вышли мы из зимы.

5 ноября

Приехали в Триент. Италия! То есть холодные комнаты, дымящиеся камины и кислый хлеб.

Верона. Амфитеатр: сильнейшее впечатление всего путешествия. Посреди амфитеатра – Подновинский балаган. В Италии постыдное пренебрежение памятниками, коими между тем она живет и показывает прохожим, как нищие – увечья свои, чтобы вымолить грош.

Флоренция, 10—25 ноября

Концерт полуартистов-полуаматеров. Есть еще отголоски старины, но уже не то. Бал у английского священника. Познакомился тут с английским майором, тюремщиком Наполеона при Хадсоне Лоу.

Бал у князя Монфора. Графиня Липона[51]51
  Речь идет о Каролине Бонапарт, королеве Неаполитанской. Comtesse de Lipona — анаграмма Napoly, Неаполь. – Прим. ред.


[Закрыть]. Вероятно, издаст со временем свои записки или бумаги, чтобы оправдать короля, козла отпущения этой эпохи. В одной книге говорится, что она хотела отравить брата и надеть императорский венец на мужа. Говорила о привязанности и благодарности русским.

25 ноября

Выехали из Флоренции. У заставы нас задержали около двух часов. Нет нам удачи в дороге, всё какая-нибудь закорючка.

Из Флоренции до Рима дорога всё вниз и вверх. Много сельских домов по сторонам. В первый раз слышу громкие песни на улицах вечером. Вообще итальянский народ замолк. «Стал счастлив – замолчал». Сказывают, напротив.

26 ноября

Выехали около 6 часов утра, т.е. ночью. Предрассудок, что надобно рано выезжать и засветло останавливаться, как будто не всё равно – тьма утренней ночи или вечерней.

На высотах Радикофани поднялся холодный и сильный ветер, а день был самый теплый, даже и не на солнце. Ужасная сторона и ужасная дорога. Всё в гору и с горы, и дорога извивается змеей. И это называется bella Italia. Мертвая природа – кладбище с нагими остовами гор. Можно ли сравнить берега Рейна? В Италии, то есть в известной мне Италии, есть несколько замечательных городов с замечательными памятниками, но живописной природы нет. Апеннины только что раздражают нервы, а поэзии нет: Италия – прекрасный музей, а не прекрасная земля.

11 февраля 1835

Зажег сигарку огнем Везувия в 12 часов утра.

10 апреля

Выехал из Рима в 5 часов за полдень. Как мог я решиться ехать один; я, в котором нет ни твердости, ни бодрости, ни покорности? Переваливаю мысли свои как камни с одной на другую…

11 апреля

Погода совершенно осенняя: холод, пасмурно. В сердце хуже осени. Судороги тоски. Что-то чинят в коляске.

13 апреля

Всю ночь проспал в коляске. Проспал кривую башню Пизы. Город, кажется, прекрасный.

22 апреля

Обедал в Клагенфурте. Край очень живописный. Дождь оставил меня на границе Италии, а солнце встретило в Германии.

24 апреля

В девятом часу утра приехал в Вену. Сдал депеши Горчакову и поехал в трактир. После обеда, в Пратере, весь город в колясках и верхом. Общество, которое ежедневно собирается в один час и в одно место, должно быть пустое общество. Странный вид гулянья в траурных платьях и траурных ливреях.

Разница между итальянскими почтарями и немецкими. Те, и не дожидаясь ваших замечаний, указывают вам с восторгом на красоты земли: bellissima cosa и проч. Сегодня, сидя на козлах, говорил я почтарю:

– Красивые места.

– Ничего, сойдет, – отвечал он.

26 апреля

Был у Разумовской и Разумовского. Приятный старик, прекрасный дом. Был на выставке цветов. Обедал у Татищева. Опера «Норма». Был в 7 часов с Килем в синагоге. Род протестантизма еврейского. Мало жидовских платьев и первобытных лиц. Прекрасно поют. Интересно слышать псалмы Давида, петые стройными голосами на природном их языке. Все в шляпах.

27 апреля

Был в Шенбрунне. Прекрасный сад. Зверинец опустел. Видел «одно из могуществ Вены», но не Меттерниха, а слониху. Обедал у Киселевой. Таскался с обеими сестрами по лавкам; пил чай у Ольги Нарышкиной. Выехал из Вены в первом часу.

28 апреля

Выехал не в добрый час. Лошади стали на дороге. Всё шоссе завалено каменьями, которые проезжающие должны разжевать.

29 апреля

Приехали утром в двенадцатом часу в Часлав. Коляску чинят уже во второй раз из Вены. Еду хуже прежнего, хотя беру третью лошадь.

Здесь всё пахнет Русью и корешками Шишкова. Я понимаю их язык, а они меня не понимают. Вообще, русский слух смышленее прочих. Если не выговаривать так, как иностранцы привыкли выговаривать свои слова, они уже вас не разумеют. А русский мужик всегда поймет исковерканный русский всякого шмерца.

И природа здесь сбивается на русскую – плоская. Небо молочное, цвета снятого молока. Женский убор – платок, повязанный на голове, также русский. Одна почта не русская, а архинемецкая. Язык – смесь польского и русского. Читал в коляске переписку госпожи Кампан с Гортензией. Полюбил и ту и другую.

30 апреля

Вчера обедал, или ужинал, в Праге около полночи. Следовательно, Праги не видел. Граф Андрей Кириллович Разумовский говорил мне в Вене, что она походит на Москву. Не догадываюсь чем. Дома высокие, улицы узкие, река широкая. Вот всё, что я видел.

Старался узнать что-нибудь о старых Бурбонах, но ничего не узнал, кроме того, что Карл X мало выходил из дома.

1 мая

Утром в 4 часа дотащился до Дрездена. Коляска опять ломалась, какой-то винт всё не держался. Обедал в Теплицах. Кульм, два памятника: прусский и австрийский. Последний – колоссальный и одному человеку, другой – всем падшим братьям и мелок. Природа, приближаясь к границе, несколько оживляется.

2 мая

Вчера провел деятельный день. В письме к жене описываю его. Выехал из Дрездена в девятом часу утра. Прусская почта поспешная, что-то военное русское во всем. И береза встречается. И, подъезжая к Берлину, вспоминаешь петергофскую дорогу.

3 мая

Приехал в Берлин в девятом часу утра. И тут часа три лишних проехал. Потсдам осмотреть не смог. Ай, ай, месяц май тепел да холоден! И в этом союзная держава. Ночью продрог и, приехав в Берлин, велел тотчас затопить род русской печи.

4 мая

Был на маленькой выставке картин. Картины Крюгера: император, два великих князя, Паскевич, Волконский, Бенкендорф, Чернышов. Был у Крюгера в его студии. Всё петербургские лица.

Ездил по городу. Красив. Сбивается на Петербург. В Итальянской опере был король и жена его. После первого акта поехали они во французский спектакль.

Пил чай у Озеровых и выехал из Берлина за полночь. Заезжал к Гумбольдту, но не застал.

5 мая

Приехал в Любек в полдень. Парохода еще нет. Ожидаем пароход, но нет ни слуху, ни духу. Любек город недоступный, со всех сторон окруженный непроездностью датских дорог. От Бойценбурга до Любека 8 миль, около 12 часов езды. Все образцы дурных русских проселочных дорог. Князь Андрей Горчаков и Гурьевы едут со мной на пароходе.

7-е, 8-е и 9 мая

Ждем парохода.

Две пилы: одна пилит медленно, но безостановочно. Другая зазубрилась.

10 мая

Пароход пришел. Отправляемся из Любека в 8 часов утра.