Текст книги "Записные книжки"

Остров San-Cristoforo della расе, соединенный впоследствии времени с островом Сан-Микеле, – общее Венецианское кладбище. В середине нет надгробных памятников, а просто кресты над прахом простонародных покойников. Могилы отборные в крытых галереях с надписями по стенам и, редко, барельефами. В протестантском отделении поразила меня надпись «Да будет воля твоя!». Тут покоится бывший наш генеральный консул в Венеции Фрейганг.

В стороне видишь остров Бурано, который годится только разве для рифмы Мурано (славившийся некогда кружевной промышленностью), и остров S. Francesco in deserto — в самом деле пустыня после разорения бывшего монастыря, но привлекает взоры несколькими деревьями, на нем возвышающимися.

1 ноября

Греческая обедня. Ныне опять русские молитвы, хотя по газетам дела наши идут нехорошо. Если им верить, то мы до того финтим или рыцарствуем, что даем бить себя туркам. На днях я занес ногу в бессмертие: дал в библиотеку S. Marco собранные в одном переплете «Масленицу», «Песнь Русского ратника», «8 января» и «Венецию» и «Живописное обозрение» Плюшара с описанием Венеции; а еще статью Давыдова о Гоголе.

3 ноября

На днях графиня Эстергази показывала мне свои автографы: письмо Екатерины II к мужу ее, когда он был еще ребенком (она дала мне копию с этого письма), письма императора Павла к ее тестю, письма к нему Людовика XVI, Марии-Антуанетты, великой княгини Александры Иосифовны к ней.

Вчера был вечером у Стюрмера. La blondina in gondoletta славилась долголетними своими любовными похождениями, а под старость стала лысая и безобразная старуха с претензиями. Сегодня был я в Zecca: готовится новая монета флоринт, то есть 3 цванзигера. Всего около 20 работников, всё довольно неопрятно и более походит на кузницу, чем на монетный двор.

4 ноября

Княгиня Изабелла Гагарина рассказывала чудеса о вертящихся, говорящих и пишущих столах дочери ее. Николай Муханов спрашивал стол о выигрышном номере рулетки, о дне и часе, когда им играть, и, согласно с полученными указаниями, выиграл в Гамбурге несколько тысяч франков. Она же сказывала, что Софья Киселева, по совету пророческого стола, совершенно обратилась на истинный путь: перестала играть, оплакивает прежнюю жизнь, каждый день бывает у обедни, часто у исповеди и причастия. Не знаешь, чему тут верить и чему нет.

5 ноября

В манифесте 20 октября не желал бы я видеть следующих слов: «Тщетно даже главные европейские державы (следовательно, подразумеваются здесь Англия и Франция) старались своими увещеваниями поколебать закоснелое упорство турецкого правительства. На миролюбивые усилия Европы, на наше долготерпение оно ответствовало объявлением войны и прокламацией, исполненной изветов против России».

К чему это лицемерие слов? Не одни журналы, но и послы Англии и Франции гласно и явно обвиняют в упорстве не султана, а царя. Кому неизвестно, что Франция и Англия подбивали и подбивают Турцию нам не уступать, восхищаются с умилением ее великодушием, самоотвержением и повторяют за Турцией (или, вернее, Турция повторяет за ними) все изветы, на кои жалуется манифест? Все действия, особенно Франции, не только недоброжелательны для нас, но оскорбительны. Нет тут достоинства хвалится содействием людей, которые явно строят нам преграды и козни. В отношении к Европе это малодушно, в отношении к России бесполезно. К чему ее обманывать, да к тому же и не обманешь. Напротив, если объявить бы чистую правду и вывести на чистую воду действия Франции и Англии, то еще вернее можно бы возбудить в русском народе рвение защитить оружием свою оскорбленную честь.

Мы должны быть сильны правдой. И правительство наше, когда обращается к орудию слова, обязано говорить правду; не то молчать. Другие правительства, связанные многими путами, могут и должны лукавить и лгать. Более или менее конституционные державы, имея многосложные и частью лживые или фиктивные начала, осуждены на вечную репрезентацию, то есть, попросту, комедию. Не люблю я также этой необходимой библейской заплаты, которой клеймят у нас все манифесты. Хорошо раз, да и будет…

7 ноября

Последствия не замедлили оправдать мои замечания. «Moniteur» опровергает слова манифеста: Наполеон говорит, что император Николай лжет. «Moniteur» не простой журнал, а официальный орган французского правительства. Опровергается здесь не нота, не депеша Нессельроде, а манифест, то есть собственные слова государя. Тут нет обиняков, двусмысленности, а просто ответ одного царя другому царю: неправда! И после того Киселев остается в Париже и еще, может быть, поедет охотиться в Фонтенбло. До чего мы дожили!

Я всегда был того мнения, что грамота нам не далась. На письме мы всегда будем в дураках. Недаром «Moniteur» над нами смеется. Между тем и действия наши что-то не лучше нашей логики и нашей риторики. Мы действуем слабо. Неужели мы подняли всю эту передрягу и сунулись вперед так опрометчиво, не уверившись заранее, что при первом движении турок мы не только устоим, но еще и сокрушим их совершенно? По всему оказывается, что подготовленные силы наши недостаточны.

9 ноября

На днях с балкона Дукального дворца смотрел я на извозчичью биржу внизу, то есть на, пожалуй, ряд черных гондол, точно галоши в сенях какого-нибудь бюргер-клуба.

Иностранные журналы, английские и французские, продолжают критиковать манифест в моем смысле, то есть в здравом смысле; ибо неосновательность и неловкость известной фразы каждому кидается в глаза. Талейран, не знаю в каком случае, говорил в ответ товарищам своим, которые полагали, что нужно обстоятельно рассмотреть и обсудить дело, подлежащее рассмотрению: «Начнем с удара; разберемся позже». Этому правилу должны мы следовать, особенно в сношениях наших с турками. Допустив переговоры, европейское посредничество, третейский суд, чего мы достигли? Попасть под опеку Европы наравне с Турцией.

Европа смотрит на нашу ссору как на ссору детей, которых нужно развести и унять. Это положение для России неприлично и унизительно. Призвание России – оставаться в стороне или решать европейские тяжбы, когда дело дойдет до ее участия. Из судьи сделалась она ныне подсудимой. По письму Убри видно, что турки ретировались на правый берег Дуная, не дождавшись сражения. Жаль. Вопрос, таким образом, остается нерешенным и в прежнем положении. Надобно было прогнать турок киселями и штыками в задницу. Теперь французы и англичане скажут, что Омер-паша ретировался по их убеждению, чтобы унять кровопролитие и дать средство завязать новые мирные переговоры.

Сегодня Festa per la Madonna della Salute — праздник в память избавления Венеции от чумы 1631 года. На канале построены два моста на барках, один – чтобы пройти к храму, другой – для обратного пути. Ход духовенства, городских властей. Весь город на ногах. Разумеется, всё это торжество ныне – бедная тень того, что бывало во время оно.

Княгиня Клари Фикельмонт приехала в Венецию.

Доктор Верон в своих «Мемуарах парижского буржуа» говорит о немецких врачах, что они-то и есть многорецептники. Хороши же и французские доктора. У них всегда два-три модных лекарства в ходу, и без разбора применяют они их всем болезням, всем больным, всем темпераментам и всем возрастам. Теперь яды в чести… Верон говорит не садиться тотчас после лакомого обеда за карточный стол или в ложу душной театральной залы. Дружеская, живая беседа – лучшее вспомогательное средство для хорошего пищеварения.

В этих «Мемуарах» приводятся письма Бальзака, Жорж Саид, Дюма, Евгения Сю. Нет в них ничего литературного, а одно цеховое ремесло, поденщина или нахальная спесь баричей, которые вчера еще были холопами. Дюма, Жорж Саид доносят подрядчику о работе своей, словно столяры, которым сделаны заказы к такому-то дню. Саид говорит о собаках своих, теплицах, Бальзак – о дорогих покупках своих в Дрездене. Вообще первый том этих «Мемуаров» не очень любопытен: от Верона нельзя было ожидать ничего возвышенного и назидательного, много остроумной болтовни, но скандалезных нескромностей – и тех нет. Он напоминает мне иногда Сергея Глинку сбивчивостью своих рассказов – кидает его из одной стороны, из одной эпохи в другую[87]87
  Луи-Дезире Верон, псевдоним – Доктор Верон (1798—1867) – получил медицинское образование, но, увлекшись журналистикой, бросил медицину. – Прим. ред.


[Закрыть].

Вчера отправил я свою официальную переписку Броку, Мейендорфу, Бибикову. 10-го ездил я с египетским Фоком[88]88
  Александр Максимович фон Фок, генеральный консул в Египте (1845—1853). – Прим. ред.


[Закрыть] в Тревизо по железной дороге. Скажу как дож, что более всего в Тревизо удивило меня видеть себя в коляске, запряженной парой лошадей. После плавной и рыбной жизни венецианской странно очутиться посреди колесной и четвероногой жизни даже и малого городка, но на твердой земле. Древний собор Св. Петра (duomo), церковь Св. Николая, картины Тициана, Порденоне. В одной из них вырезана была голова, неизвестно кем и как, но подозревают в том туриста-англичанина. Театр, библиотека. Ездили на виллу Mantrini, ныне не помню чью; сад. Возвратились к обеду.

12 ноября

Вечер у Стюрмеров. Первый в Венеции. Разыгрывали в лотерее акварель бедного немецкого художника. Выиграла графиня Адлерберг.

Принцесса Клари белоплечная с успехом поддерживает плечистую славу бабушки своей Элизы Хитровой. Красива и мила.

На днях была у нас графиня Пизани с мужем. Красавица черноглазая и белозубая. Много живости, веселости и простодушия. Она говорил мне, что отец ее, когда она нездорова, никакого лекарства ей не прописывает.

– Да вы лечите же других, – замечает она.

– Других поневоле, – отвечает он, – потому что я доктор, но дочь свою обманывать не хочу.

Французы допускают возможность, что флот их будет в Одесской гавани, а мы всё еще великодушничаем и любезничаем с Францией. Никогда дипломатия не доходила до такого евангельского смирения. Генералу Гуону Наполеон приказывает отказаться от приглашения в Варшаву, а наш Киселев отправляется охотиться в Фонтенбло. Вот охота! На месте Киселева я ни за что не поехал бы. Хоть в отставку, а не поехал бы.

Киселев – умный малый и русский чувством, не сомневаюсь, но, по несчастью, он прежде и выше всего парижанин. Для него вне Парижа нет спасения. В обстоятельствах, подобных нынешним, представители России перед Европой должны бы быть другого роста и другого покроя.

Грустно встречать в военных бюллетенях название Туртукай. Поневоле вспомнишь Суворова. Но Горчаков не поэт и не дождешься от него стихов «Слава Богу! Слава Вам!»[89]89
  «Слава Богу! Слава Вам! Туртукай взят, и я там!» – написал Суворов в 1778 году после взятия турецкой крепости. – Прим. ред.


[Закрыть]. Видно, что у нас все надеются на голод Франции, на соперничество, враждолюбие англичан и французов. Всё это может быть, но вражда против России сильнее всего, по крайней мере на настоящий час. Когда пришлось бы делиться барышами, то старый антагонизм явится налицо. Но теперь идет дело об обессилении общего врага, и братья-разбойники действуют заодно. Голод тоже не помеха. Напротив: войска пойдут есть чужой хлеб.

Дорогой часто приходило мне желание расспросить Фока о том, что он обо мне знает. Он, верно, знает многое, чего я сам о себе не знаю. Он четыре года был при Бенкендорфе и именно, кажется, во время Турецкой кампании, когда сделан был донос на меня и князь Дмитрий Голицын так честно и благородно отстаивал меня, а добрый Жуковский шел за меня на приступ в Зимнем дворце.

Дрезден также – мирный город и спокойная опочивальня, но там засыпаешь несколько тяжелым, пивным сном; здесь в Венеции у тебя сон или сновидение, которым очарованы были боги Олимпа после нектарной попойки.

На днях был я на вечере у доктора Намиаса. Венецианская стихотворница Вордони читала два стихотворения. Сдается мне, что наша Бунина должна походить на нее. Всё, что другим могло бы казаться преувеличенным, театральным, итальянцам сходит с рук. Вордони, читая стихи свои на диване пред пятью или шестью слушателями, вопила, трепетала, как Пифия на треножнике, и заметно было, что слушатели находили это совершено приличным.

15 ноября

Забавно читать в газетах, что есть надежда, что зимой, когда невольно последует перемирие между двумя враждебными армиями, дипломатия опять примется за переговоры для удовлетворительного разрешения восточного вопроса. Это напоминает квартет Крылова: «Пересядем теперь так, возьмемся с этого конца…» Несколько месяцев дипломатия путала и запутывала и ни до какого конца дойти не умела. Кажется, можно было бы образумиться. Нет, хотят приняться за то же пустословие и бестолковщину.

16 ноября

По несчастью, победы иначе не покупаются, как ценою людей. Цель наша не в том, чтобы препятствовать туркам занять такое-то или другое положение, а в том, чтобы разбить турок сокрушительным ударом и на спине их за один раз поколотить друзей их, англичан и французов.

Мы растратили много времени в пустых негоциациях, теперь тратим его в слабых военных действиях. Сказывают, что Кутузов, отправляясь в армию, говорил государю о Наполеоне: «Побьет-то, может, и побьет, но обмануть не обманет». Того и смотри, что теперь мы будем и побиты, и обмануты.

Если Венеция – лысая красавица, то зато венецианки заросли тучными и дремучими волосами. Глаза и волосы – отличительное их украшение. А старухи со своими седыми и взъерошенными волосами – настоящие макбетовские ведьмы. Вообще встречаешь здесь более красивых мужчин, нежели женщин.

Фок рассказывал мне, что встретился за границей со стариком Хрептовичем, который разъезжал без камердинера, но с картиной Корреджио и виолончелью.

Он же. «Солдат загляделся на улице на попугая, который сидел на балконе. Попугай закричал: “Дурак!” Солдат торопливо снял фуражку, вытянулся и сказал: “Извините, ваше благородие, я думал, что вы птица”».

Нынешний египетский паша – большой проказник и тысячеодноночник в своих забавах. Большую беломраморную залу дворца своего освещает он вечером множеством огней, впускает в нее стаю голубей с бриллиантовыми ожерельями на шее и тешится светозарным их полетом.

17 ноября

На днях был у меня Залеман. Ничего особенно нового о цареградских делах и миссии Меншикова не сказал, но подтвердил и частью объяснил уже известные подробности.

Главная беда, что мы скоры и круты в приступе к делу, а медленны, слишком опасливы в исполнении. Это тем объясняется, что хочет и решает всемогущая воля, а приведение в действие зависит от внешних орудий, по-видимому, всепокорных, но не менее того повинующихся иногда неохотно и с тайной оговоркой. Нет сомнения, что граф Нессельроде – честный человек и государственный человек, с отличными способностями; но не подлежит также сомнению и то, что возбуждение восточного вопроса и вся обстановка этого дела, способ, которым вели его, совершенно противоречат его понятиям, правилам и убеждениям. Как же ожидать успеха от руководства его, как же ожидать хороших вдохновений в деле, которое не может иметь хорошего окончания? Второстепенные орудия, подчиненные ему, также находятся в фальшивом положении. И потому нет единства в воле головы и в исполнении рук. Это явление натуральное…

Французская литература всё нахальнее и безобразнее. Французы давно утратили чувство политического достоинства: оно истерлось и сокрушилось в беспрерывном трении шестидесятилетних революций. Чувство литературного достоинства и приличия еще более исказилось и опозорилось. Что остается французам, чтобы иметь еще голос в Европейском капитуле? Сила преданий и вера других в эту силу. Разумеется, французы еще подерутся за себя, но против большинства храбрость их устоять не может, а в 1814 году мы видели, как они сговорчивы, когда их раз побьют.

Канкрин говаривал, что дипломаты должны быть по необходимости более или менее пустыми людьми, по привычке и по обязанности придавать часто важность пустякам. Никогда дипломатия, как в нынешних событиях, не показывала во всей силе своей ничтожности. Да и как было ей успеть? Она хотела невозможного. Англия и Франция (а частью и Австрия) готовы допустить лады между Россией и Турцией, но с тем, чтобы эти лады не приносили никакой пользы России, а только им. Вот и весь восточный вопрос.

Напрасно некоторые угрюмые и желчные умы утверждают, что успех в свете есть достояние глупцов и злых. Нет, глупцы и злые не всегда торжествуют. Баловень успехов в свете есть человек-дрянь. Это особенный тип: он не умен и не глуп, не добр и не зол; всё не то, а он просто и выше всего дрянь. Между прочими качествами, которые утверждают за ним успех и удачу, есть то, что каждому с ним ловко. Природа его сгибается на все стороны, он подается на все руки. Глупец может, наконец, надоесть или втянуть в беду товарища своего. Злой человек всегда отвратителен и может при удобном случае обмануть вас и против вас обратиться. Человек-дрянь не пугает ни злостью, ни глупостью. Чтобы ясно и вполне выразить мысль мою, нужно было бы собственное имя. Оно у меня на языке и под пером, но избегаю личности. Пускай каждый даст себе труд отыскать объяснение в списке своих приятелей.

19 ноября

Когда встречаю людей, которые, затвердив старые политические аксиомы, надеются в нынешних неблагоприятных обстоятельствах на вековечную вражду Англии и Франции, то вижу в них человека, который ожидал бы спасения своего от того, что с двух сторон две шайки разбойников напали на него. Такой конфликт очень хорош в басне Лафонтена, но в действительности это плохая подмога. Только и выгода ему в том, что ограбят и поколотят его посильнее. Единомыслие в добром деле – явление редкое. Но чтобы напасть на третьего, каждый готов действовать с противником руку в руку и душа в душу.

20 ноября

Графиня Эстергази показывала мне вчера серебряный карандаш, принадлежавший Екатерине II. Она употребляла его, когда была еще великой княгиней, и лежал он всегда на ее чернильнице. Подарила она его маленькому Эстергази, который имел большую склонность к рисованию. Вот любопытно было бы магнетическим способом (ныне в употреблении) заставить этот карандаш написать свою исповедь и разведать от него всё, что случилось ему написать.

Темпоризация[90]90
  Промедление, выжидание. – Прим. ред.


[Закрыть] в исполнительной власти может быть очень полезна и спасительна, когда она вовремя успевает затормозить стремление безответственной воли. Но когда эта воля уже приступила к делу и высказала во всеуслышание, чего хочет, исполнительная темпоризация только нарушает достоинство верховной власти и компрометирует ее.

Исполнители-переводчики с умыслом ослабляют, изменяют положительный смысл подлинника. Наша дипломатия обыкновенно – неверный перевод высочайшего текста. Он кажется ей слишком резок и она – добросовестно, верю, но часто неловко – старается смягчить выражение. Газеты рассказывают, что Наполеон был очень внимателен к Киселеву в Фонтенбло. Еще бы нет! Довольно и того унижения, что Киселев был в Фонтенбло. Лежащего не бьют.

21 ноября

Вчера минуло два года парижской передряге и бивакам под окнами на Елисейских Полях.

Вечером был у Стюрмеров. Лакур в проезд свой чрез Венецию говорил, что Каннинг заварил всю кашу, убедив Порту не соглашаться на венскую ноту. А теперь он и старается угомонить турок и сделать их сговорчивыми, но они его не слушают и возражают ему, что он же вовлек их в войну, что все усилия, все издержки ими сделаны и уступить то, что отвергали они прежде, теперь уже не время. И вот что называется независимостью и самобытностью Турции, о которых так хлопочут! Никогда Турция не действует от себя, а все ее действия направляются то в одну, то в другую сторону, тем и другим. Турция на то только и существует, чтобы периодически ссорить Европу между собой.

Вечером в «Аполло» опера «Parisina», которую в 1835 году слушал я в Риме с таким удовольствием… Нынешнее представление не отвечало римским воспоминаниям. Певица София Перуцци, которая недурна была в Сафо, совершенно убила роль Паризины. Она мне так не понравилась, что отбила желание разведать, не дочь ли она наших московских Перуцци.

22 ноября, обедня

Прогулка в Giardini publici – воспоминание осенних прогулок на петербургских островах; шорох поблекших листьев под ногами. Обед у Свистуновой, с Клейстом. Вечер у Кассини. Говорили о потомках некоторых дожей и знаменитых венецианских фамилий.

Девицы Фоскари до кончины получали от австрийского правительства по несколько цванцигеров в месяц на пропитание и брали по цванцигеру на водку от путешественников, показывая им дворец своих предков. Другой потомок какого-то дожа и теперь торгует зажигательными спичками на Piazza. Впрочем, многие богатые фамилии раздают ежегодно милостыни. Тревес, еврейский банкир, несколько лет тому назад выиграл в лотерее 200 тысяч цванцигеров и все их раздал неимущим своим единоверцам и христианам. Венецианцы вообще худые хозяева, и немногие и из богатейших не кончают разорением.

Миллионщик Маруцци, брат генеральши Сумароковой, имел богатые поместья, рыбные ловли, за которые случалось ему иногда приплачивать значительные суммы вследствие беспечного управления. Этот Маруцци был краснобаем флорианского кафе, где проводил все ночи, окруженный слушателями. И теперь встречаются в кофейных домах говоруны, но, по общим отзывам, далеко не стоящие Маруцци.

В России тоже переводятся эти типы. Последний из них был сенатор Павел Никитич Каверин. Встречаешь болтунов, но говорунов уж нет.

Ничего нет глупее этого разрыва в обществе между венецианцами и австрийцами. До последней революции его не было. Около 60 лет, с падения Республики, были они всегда под чужим владением. Несколько месяцев подурачились, побесновались – и очутились в первобытном положении. Не совсем приятно, согласен. Но как ни дуйся, а покориться необходимости должно.

Хорошо наше положение. Если мы будем биты турками, то французы и англичане будут смотреть на это со стороны и с особенным удовольствием, не трогаясь с места, пока турки останутся победителями. Начнем ли мы турок бить – англичане и французы скажут, что это никуда не годится и что если мы не уймемся, они пойдут выручать турок.

24 ноября

Екатеринин день. Хотя бы в этот день поколотили турок по-екатеринински и по-суворовски.

Вот уже и ноябрь уплывает, а мы всё еще не можем оторваться от обольстительной адриатической русалки. Впрочем, сегодня принимаюсь укладываться.

25 ноября

И другая моя догадка сбылась: отступление Омер-паши за Дунай начали приписывать наступательным требованиям французского и английского послов.

* * *

А.Я.БУЛГАКОВУ

Карлсруэ, 29 декабря 1853

После многих странствований по суше и морям, по озерам и горам, а в особенности по снегам, которым и вы могли бы завидовать, вот, наконец, мы дома, то есть в Carlsruhe, или в Paulsruhe, у сына в гостях.

С самого Милана провожала нас зима со снегом, морозами и метелью. Там познакомился я с живописным и поэтическим Комским озером. О переходе через Шплюген и говорить нечего. Впрочем, день был тихий, и мы благополучно совершили свое вознесение и сошествие в маленьких санках, гуськом, и могли еще любоваться этой дикой и величественной природой.

В Мюнхене промерзли мы около двух недель и согревались только у нашего приятеля Северина, который отапливает свои комнаты, как и подобает полномочному послу российского двора. Экс-король Баварский так обстроил свою столицу греческими зданиями, что добрые баварцы думают, что они в самом деле согреваются аттическим солнцем, и не оберегают себя от стужи, которая при нас доходила до 17 и 19 градусов мороза.

В Штутгарте провел я сутки у Горчакова, слушал там с особенным удовольствием давно не слыханную мной русскую обедню; много говорил о Москве, о тебе, о прекрасной Ольге с Любовью Голицыной и познакомился с нашим священником, который напутствовал Жуковского в последний путь и так хорошо описал предсмертные дни его. Вот тебе короткий, но верный отчет в моих деяниях и движениях с отъезда моего из Венеции и после моего письма тебе от 25 ноября.

Я с Радецким, который на 85-м году кажется так изумительно бодр, свеж и жив. Он принял меня очень радушно и, кажется, от чистой души желает нам успехов в нашем новом 1812 годе.

Здесь надеялся найти письмо от тебя, но надежда не сбылась. Боюсь, не затерялось ли оно где-нибудь, бегая за мной по разным царствам и мытарствам.

О здешнем житье-бытье еще ничего сказать не могу: не успел оглядеться. Да мне же нужно немного прирасти к месту, чтобы полюбить его. Конечно, после Венеции Карлсруэ – несколько сухая материя. Но зато есть семейная жизнь: детки Павла очень милы, и мне нужны дети, чтобы раскрасить и оживить грунт житейской картины. Впрочем, город мне нравится, хотя и смотрит опахалом. Улицы широкие и все ведут к городским воротам, во все направления и к загородным прогулкам, а мне, отчаянному пешеходцу, то и любо и надобно.

Больших развлечений нет, но с меня довольно. Я представлялся герцогской фамилии. Они все очень приветливы и простого обхождения. Регент, кажется, умен и деятельно занимается управлением своей вотчины. По мнению некоторых, даже слишком деятельно, мало времени оставляя себе для отдыха и развлечений, нужных в его молодые лета.

Его мать, герцогиня София, очень мила. В кабинете ее портреты Александра и Елизаветы. Она указала мне на одну даму, которая была при императрице еще до ее императорства и потому – живой архив воспоминаний. Хочу ее поэксплуатировать.

Зима начинает сходить, и снежные валы, которые баррикадами возвышались вдоль улиц, мало-помалу тают. Воздух имеет в себе что-то весеннее, наше, апрельское. Но, впрочем, уверяют, что мы с зимой еще не окончательно разделались.

Русских здесь, кроме нас, Озерова и словаря-Рейфа, нет. Кстати о нем. Он сказывал мне, что из Турции требуют от него много русских словарей и грамматик[91]91
  Рейф Карл Филипп (1792—1872) – немецкий и русский лексикограф. – Прим. ред.


[Закрыть]. Турки, вероятно, надеются, что с тобой, земляком своим, будут говорить по-русски, когда овладеют Москвой. Хорошо, что старик Кутайсов умер, а то пришлось бы Закревскому выслать его из Москвы, как Растопчин выслал Кузнецкий Мост[92]92
  Перед пожаром 1812 года Растопчин приказал выгнать с Кузнецкого Моста (московского «французского квартала») всех торговцев-францу-зов и снять все вывески на французском языке. – Прим. ред.


[Закрыть].

А вот и 54-й год стучит в двери. Милости просим! Только принеси нам победоносный ответ на дерзкий циркуляр мсье Друэна де Люиса. А пока желаю тебе и всем твоим доброго здравия и Божией благодати.

* * *

П.С.НАХИМОВУ[93]93
  Поздравление по поводу победы адмирала в Синопском сражении 30 ноября 1853 года. – Прим. ред.


[Закрыть]

Карлсруэ, 31 декабря 1853

Позвольте незнакомому Вам лицу, но русскому и, следовательно, благодарною душой Вам и славе Вашей сочувствующему, принести Вашему превосходительству дань слабую и подвига Вашего недостойную, но по крайней мере искренно выражающую, как сумел ось выразить, чувства, коими порадовали и ободрили Вы меня на чужой стороне.

Покорнейше прошу Ваше превосходительство принять уверение в моем глубочайшем почтении и в душевной и неизменной преданности.

Князь Петр Вяземский.

* * *

19 января

Каждый раз, что мы прибегаем к дипломатической уловке, есть в поступке нашем что-то ребяческое и неловкое. Наш вопрос, в ответ на появление союзных флотов в Черном море с целью, объявленной и циркуляром французского министерства, и посланниками в Царьград, и адмиралами, командующими этими флотами, совершенно неуместен и находится в противоположности с характером государя, который любит и привык делать дела на чистоту. Нам дали пощечину на Черном море, с угрозой, что если не уймемся, то будут нас бить, а мы после того спрашиваем Англию и Францию, каков характер и размах обоих правительств. Разумеется, все журналы подняли на смех этот простодушный вопрос. Да к чему же у нас Брунновы и Киселевы, если они не только не объясняют меры, принимаемые правительствами, но данными объяснениями не предваряют наше правительство о значении и силе, которые чуждые правительства придают этим мерам! Одно средство выйти из этой путаницы есть – вызвать наших посланников из Лондона и Парижа и прекратить все дипломатические сношения. Тогда дела заговорят: а теперь слова действуют и все и всех сбивают с толку.

* * *

За неимением в Карлсруэ материалов для продолжения своего дневника, вношу в него некоторые из моих писем, особенно те, которые касаются восточного вопроса. Мне здесь не скучно, но пусто. Жизнь здесь, как и почва, – ровная, плоская. В прогулках за городом ни на что не набредешь. В салонах ни на какую оригинальность или возвышенность не наткнешься. Люди, кажется, добрые, но бесцветные.

Ближе всех сошелся я с госпожой Шонау. Разговорчивая, веселая и милая женщина. К тому же глаза прелестные…

В Петербурге в течение нескольких лет не облачался я в мундир и не воздевал ленты так часто, как здесь в течение месяца, на балах придворных и частных, даваемых для двора. Принцесса Мария очень мила. Дрезден – новый Вавилон, Содом и Гомор в сравнении с Карлсруэ.

* * *

Журналы извещают о смерти Сильвио Пеллико в Турине, 31 января 1854 года. Помнится, еще не так давно пронесся слух о смерти его. Авось и нынешний окажется лживым. Проездом через Турин в 1835 году познакомился я с Пеллико и после того получал от него по временам письма. В бумагах моих в Петербурге должны быть два-три письма его, довольно интересных. В одном защищает он смертную казнь.

Теперь, в проезд мой через Милан, возобновил я знакомство с Мандзони, которого узнал в том же 1835 году. Он вовсе оставил литературу, то есть деятельную литературу, текущую. Вообще, кажется, ко всему довольно охладел, не сочувствуя ни понятиями, ни чувствами, ни убеждениями всему тому, что ныне делается и пишется[94]94
  Сильвио Пеллико и Алессандро Мандзони – итальянские писатели. – Прим. ред.


[Закрыть].

* * *

Д.Г.БИБИКОВУ

Карлсруэ, 28 января 1854

Сколько мне помнится, почтеннейший и любезнейший Дмитрий Гаврилович, ваше высокопревосходительство никогда не жаловали стихов. И, вероятно, министерство

внутренних дел вас с поэзией не более сблизило. Но вы, как и я, и гораздо более меня грешного и недостойного, – ветеран 1812 года. Вы так усердно и себя не жалея парили дорогих наших гостей, что пожертвовали им рукой своей. А потому, не ради стихов моих, а ради воспоминания, прочтете, может быть, мои современные заметки, которые при сем имею честь вам представить.

Один заграничный мой приятель, которому я сообщал их, отвечал мне, что если бы от него зависело, он разослал бы мои стихи во все армейские штабы и всем губернским предводителям и уездным исправникам.

А шутки в сторону. Не только в Европе забыли, но боюсь, что и в России мало или худо помнят наш православный 12-й год. Надеюсь на вас, что вы будете для всех живым и красноречивым преданием. Надеюсь и на левшу вашу, которую оторвало французское ядро, и на ваш французский девиз Fa is се que dois, advienne, que pourra (Делай, что следует, и пусть будет, что будет). Робеть нечего: увечье не стыд и не смерть. Потерпим и напоследок свое возьмем.

А крепко начинает попахивать 12-м годом. Вместо теплого местечка, которого просил я у вас в последнем письме моем, не придется ли вам опять ссудить меня конем, как под Бородином? Жаль очень было выехать из Венеции.

Не знаю, напечатаны ли в «Инвалиде» стихи мои на Синоп и на Баш-Кадык-Лар. Посылаю и их, кстати или некстати. По принадлежности, отправил я их военному министру, но ни слуху ни духу о них не имею. Авось министр Безрукий примет их милостивее министра Долгорукого.