Текст книги "Записные книжки"

Это напоминает мне два стиха, гораздо до прочтения писанные:

 
И светлых нив простор, приют свободы мирной
Не будет для него темницею обширной.
 

* * *

Дмитриев в записках своих нарисовал портреты некоторых из своих современников по министерству и по совету, и, между прочими, регента Салтыкова, который был к нему недоброжелателен и стал вероятной, главной причиной того, что Дмитриев просился в отставку, когда министры перестали докладывать лично.

На Страстной неделе, в которую Дмитриев говел, попалась ему на глаза страница, означенная резкими чертами регента, и он, раскаявшись, вымарал главнейшее из своей тетради и из книги потомства! Движение благородное или, лучше сказать, добродушное! Уважаю движение, но не одобряю. Писатель, как и судья, должен быть бесстрастен и несострадателен. И что же останется нам в отраду, если не будут произносить у нас, хоть над трупами славных, окончательного египетского суда?

Записки Дмитриева содержат много любопытного и на неурожае нашем питательны; но жаль, что он пишет их в мундире. По настоящему должно приложить бы к ним словесные прибавления, заимствованные из его разговоров, обыкновенно откровенных, особенно же в избранном кругу.

* * *

Довольно одного следующего параграфа, чтобы правительству нашему не разрешать выпуска «Истории Наполеона» Вальтера Скотта: «Посредственные умы всегда придают рутине такое же значение, как основным вещам; они судят о небрежности во внешнем виде так же сурово, как о дурном поступке. Французские генералы проявили свою гениальность в том, что восторжествовали в момент опасности над всеми предрассудками профессии, обладающей такой же педантичностью, как и все другие; они умеряли дисциплину согласно характерам подчиненных и срочности обстоятельств.

Наши педанты, несмотря на победы республиканских генералов, посадили бы их под арест за каждое отступление. Что мне в храбрости ваших солдат, если они не умеют маршировать? Вот ответ, или смысл ответа, наших педантов».

* * *

У императора Павла случались царские движения, то есть великодушные движения могущества. Они пленяли приближенных и современников, искупая порывы исступления. Я видел слезы отца моего и Нелединского, оплакивающих Павла. Слезы таких людей – свидетельства похвальные.

* * *

Профессор Росси говорил, кажется, о Швейцарии: «В ней поступают с истинами как с людьми. Спрашивают, который им год. И если они не успели еще состариться, то им отказывают в праве заседать в сенате».

* * *

Сисмонди в одной статье, говоря о пользе и приятности истории, замечает:

«Между тем мало привлекательности для человека в изучении того, что могло бы быть благотворно для человечества или для его нации, если он убежден, что, узнав истину, не в его воле будет привести ее в исполнение; что ни он, ни все ему равные не имеют никакого влияния на судьбы народов, а те, кто правят ими, не их пользу назначают целью себе. Он тогда предпочтет оставаться в слепоте, чем глазами открытыми видеть, как ведут его к бездне.

Поэтому народы, не пользующиеся свободой и не уповающие на нее, никогда не имеют истинной склонности к истории. Иные даже не сохраняют в памяти событий минувших; другие ищут в ней одну суетную пищу воображению – чудесные битвы, великолепные празднества, изумительные приключения; прочие еще, и эти многочисленнее, вместо истории народной сохраняют просто историю царскую: для царей, а не для народа трудились ученые, для них собрали они всё, что может льстить их гордости, покорили им прошлое, потому что владычества настоящим было им недостаточно».

* * *

Ж.Б.Сэй говорит: «Можно представить себе народ, не ведающий истин, доказываемых политической экономией, как население, принужденное жить в обширном подземелье, в коем заключаются все предметы, потребные для существования. Мрак не дозволяет их находить. Каждый, подстрекаемый нуждой, ищет, что ему потребно, и проходит мимо предмета, который наиболее желает, или, не замечая, попирает его ногами. Друг друга ищут, окликают и не могут сойтись. Не удается условиться в вещах, которые каждый хочет иметь, вырывают их друг у друга из рук, раздирают их, даже раздирают друг друга. Всё беспорядок, суматоха, насилие, разорение…

Когда нечаянно светозарный луч проникнет в ограду, краснеешь за вред взаимно нанесенный; усматриваешь, что каждый может добыть то, чего желает. Узнаешь, что сии блага плодятся по мере взаимного содействия. Тысяча побуждений любить друг друга, тысяча средств к честным выгодам являются отовсюду: лишь один луч света был всему виной.

Таков образ народа, погруженного в варварство. Таков народ, когда он просветится. Таковы будем мы, когда успехи, отныне неизбежные, совершатся»[32]32
  Жан Батист Сэй (1767—1832) – французский экономист, представитель классической школы политэкономии. – Прим. ред.


[Закрыть].

* * *

«История Петра», изданная в Венеции, и «История Меншикова», напечатанная в «Зеркале света».

Историк разбираемой книги говорит: «Государь ни одного из иностранцев во всю жизнь свою не возвел в первые достоинства военачальников, и сколь бы кто из них ни славился хорошим полководцем, но государь не мог полагаться на наемников».

Вероятно, в Петре было еще и другое побуждение. Он был слишком царь в душе, чтобы не иметь чутья государственного. Он мог и должен был пользоваться чужестранцами, но не угощал их Россией, как ныне делают. Можно решительно сказать, что России не нужны и победы, купленные ценой стыда видеть какого-нибудь Дибича начальствующим русским войском на почве, прославленной русскими именами Румянцева, Суворова и других. При этой мысли вся русская кровь стынет на сердце, зная, что кипеть ей не к чему. Что сказали бы Державины, Петровы, если воинственной лире их пришлось бы звучать готическими именами Дибича, Толя? На этих людей ни один русский стих не встанет.

* * *

Известный Пуколов уверял при мне Карамзина, будто по каким-то историческим доказательствам видно, что Алексей Петрович был в связи с Екатериной, что Петр застал их однажды в несомнительном положении и гибель царевича имеет свое начало в этом обстоятельстве.

* * *

Император Александр Павлович не любил Апраксина, вероятно, потому, что Апраксин, будучи его флигель-адъютантом, перешел к великому князю Константину. Апраксин просил однажды объяснения, не зная, чем подвергнул себя царской немилости. Государь сказал, что видел, как Апраксин за столом смеялся над ним и передразнивал его… В чем, между прочим, Апраксин не сознавался.

Его мучило, что он еще не произведен в генералы. Однажды преследовал он Волконского своими жалобами, и тот, чтобы отделаться, сказал ему:

– Да подожди, вот будет случай награждения, когда родит великая княгиня (Александра Федоровна).

– А как выкинет? – подхватил Апраксин.

Апраксин был русское лицо во многих отношениях. Ум открытый, живость, понятливость, острота, недостаток образованности: учения самого первоначального, он не мог правильно подписать свое имя. Решительно при этом способности разнообразные и гибкие: живопись или рисование и музыка были для него почти природными способностями. Карикатуры его превосходны; с уха разыгрывал он на клавикордах и пел целые оперы.

Чтобы дать понятие о его легкоумии, надо заметить, что Апраксин во всё пребывание свое в Варшаве, когда всю судьбу свою, так сказать, поработил великому князю, писал его карикатуры одну смелее другой, по двадцати в день. Он так набил руку на карикатурах великого князя, что писал их машинально пером или карандашом где ни попадя: на летучих листах, на книгах, на конвертах.

Кроме двух страстей – музыки и рисования, – имел он еще две: духи и ордена. У него была точно лавка склянок с духами, орденскими лентами и крестами, которыми он был пожалован. Уверяют даже, что по его смерти нашли у Апраксина несколько экземпляров в разных форматах звезды Станислава 2-й степени, на которую давно глядел он со страстным вожделением. Он несколько раз и был представлен к ней, но по сказанным причинам не получил ее от государя.

К довершению русских примет был Апраксин сердца доброго, но правил весьма легких и уступчивых. В характере его и поведении не было достоинства нравственного. Его можно было любить, но нельзя было уважать.

При другом общежитии, при другом воспитании он, без сомнения, получил бы высшее направление, более соответственное дарам, коими отличила его природа. В качествах своих благих и порочных был он коренное и образцовое дитя русской природы и русского общежития. Часто, посреди самого живого разговора, опускал он вниз глаза свои на кресты, развешанные у него в щегольской симметрии, с нежностью ребенка любующегося своими игрушками, или с пугливым беспокойством ребенка, который смотрит: тут ли они?

* * *

Напрасно думают, что желать нескольких прав, гражданских и политических, для человека, члена образованного общества, есть признак неприязни к властям, возмутительного беспокойства. Нимало: мы желаем свободы умственных способностей своих, как желаем свободы телесных способностей, рук, ног, глаз, ушей, подвергаясь взысканию закона, если во зло или через меру употребим эту свободу.

Рука – орудие верно пагубное для ближних, когда она висит с плеча разбойника, но правительство не велит связывать руки всем из-за того, что в числе прочих будут руки и убийственные. В обществе, где я не имею законного участия просто по праву того, что я член этого общества, я связан.

Читая газеты, видя, что во Франции, в Англии человек пользуется полнотой бытия своего нравственного и умственного; видя, что каждая мысль там, каждое чувство имеет свой исток и применяется к общей пользе, я не могу смотреть на себя иначе как на затворника в тюрьме, которому оставили применение только неотъемлемых способностей, и то с ограничениями; а свобода затворника этого в том заключается, что он ходит, бренча цепями, по улице за водой, метет улицы или собирает милостыню для содержания тюрьмы. В таком насильственном положении страсти будут раздражаемы.

Вероятно, что если человеку, долго просидевшему с узами на руках, удастся их расторгнуть, то первым движением его будет не перекреститься или подать милостыню, а разве ударить того и тех, кто связали ему руки и дразнили его, когда он был связан.

* * *

Мещерское, 18 мая 1829

Третьего дня или четвертого имел я во сне разговор с каким-то иностранцем о России. Между прочим, говорили мы с ним о 14 Декабря. Он удивлялся, что мятежники полагали возмутить народ именем цесаревича. Я отвечал ему: «У нас не может быть революции ради идеи; они могут случиться у нас лишь во имя определенного лица».

Я готов подтвердить наяву сказанное во сне: история тому свидетельница.

* * *

Что есть любовь к Отечеству в нашем быту? Ненависть к настоящему положению. В этой любви патриот может сказать с Жуковским:

 
В любви я знал одни мученья.
 

Какая же тут любовь, спросят, когда не за что любить? Спросите разрешение загадки этой у Строителя сердца человеческого. За что любим мы с нежностью, с пристрастием брата недостойного, сына, за которого часто краснеешь? Собственность, не только в физическом, но и в нравственном, не только в положительном, но и в отвлеченном отношении властвует над нами какой-то талисманною силой.

* * *

Журналы наши так грязны, что нельзя читать их иначе как в перчатках.

* * *

14 октября 1855

«С одной стороны, уже одно имя автора ручается за благонамеренность его сочинения, с другой – результат его суждений в рукописи (за исключением только некоторых отдельных мыслей и выражений) стремится к тому, чтобы обличить с верою в Бога удалившегося от религии человека и представить превратность существующего ныне образа дел и понятий на Западе. И тем не менее духовные вопросы сочинения слишком жизненны и глубоки, а политические – слишком развернуты, свежи и своевременны, чтобы можно было без опасения и вреда представить их чтению юной публики.

Частое повторение слов свобода, равенство, реформа, частое возвращение к понятиям движение века вперед, вечные начала, единство народов, собственность есть кража и тому подобным останавливают на них внимание читателя и возбуждают деятельность рассудка. Размышления вызывают размышления, а звуки – отголоски, иногда неверные. Благоразумие не касается той струны, сотрясение которой произвело столько разрушительных переворотов в западном мире и вибрация которой еще колеблет воздух.

Самое верное средство предостеречь от зла – удалять самое понятие о нем».

(Заключение генерала Дубельта, поданное в Главное управление цензуры о последних сочинениях Жуковского, 23 декабря 1850 года.)

* * *

ОФИЦИАЛЬНЫЙ СПИСОК МОСКОВСКИХ СЛАВЯНОФИЛОВ

Аксаков, Константин Сергеевич

Аксаков, Иван Сергеевич

Свербеев, Дмитрий Николаевич

Хомяков, Алексей Степанович

Киреевский, Иван Васильевич

Дмитриев-Мамонтов, Эммануил Александрович

Кошелев, Александр Иванович

Соловьев, Сергей Михайлович, профессор

Армфельд, Александр Осипович

Ефремов, Сергей Михайлович

Чаадаев, Петр Яковлевич

Смешно видеть в этом списке между прочими Чаадаева, который некогда был по высочайшему повелению произведен в сумасшедшие как отчаянный оксиденталист и папист. Вот с каким толком, с каким знанием личностей и мнений наша высшая полиция доносит правительству на личности и мнения.

* * *

ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВУ БАРОНУ Ф.П.ВРАНГЕЛЮ

26 ноября 1855

В одной весьма замечательной записке о нынешних тяжких обстоятельствах России, при указании причин, которые довели нас до нынешнего бедственного положения, между прочим сказано: «Многочисленность форм подавляет у нас сущность административной деятельности и обеспечивает официальную ложь. Взгляните на годовые отчеты. Везде сделано всё возможное, везде приобретены успехи, везде водворяется, если не вдруг, то по крайней мере постепенно должный порядок. Но взгляните на дело, всмотритесь в него, отделите сущность от бумажной оболочки, то, что есть, от того, что кажется, правду от неправды или полуправды, и редко где окажется прочная плодотворная польза. Сверху блеск, внизу гниль. В творениях нашего официального многословия нет места для истины. Она затаена между строками, но кто из официальных читателей будет всегда обращать внимание на междустрочие?»

Прошу ваше превосходительство сообщить эти правдивые слова всем лицам и местам морского ведомства, от которых в начале будущего года мы ожидаем отчетов за нынешний год, и повторите им, что я требую в помянутых отчетах не похвалы, а истины, и в особенности откровенного и глубоко обдуманного изложения недостатков каждой части управления и сделанных в ней ошибок. Те отчеты, в которых нужно будет читать между строками, будут возвращены мною с большой гласностью. Прошу ваше превосходительство разослать всем вышеупомянутым местам и лицам копии с настоящей моей записки.

Подписал: генерал-адмирал Константин.

Сей напечатанный циркуляр был после отобран. Приведенные в нем слова взяты из записки, составленной П.А.Валуевым, которую я сообщил великому князю.

Книжка 3 (1818—1828)

* * *

ВОСПОМИНАНИЯ О ДЕРЖАВИНЕ, ПЕРЕДАННЫЕ ДМИТРИЕВЫМ

Солдатские жены, жившие с Державиным-солдатом, заметили, что он всегда занимался чтением, и потому стали просить его, как грамотея, писать за них письма к родственникам. Державин и писал. После хотел он употребить в пользу свою писарскую должность и писал (Бакунин говорит, за деньги, за 5 и 10 копеек) письма с тем, чтобы мужья отправляли за него ротную службу, то есть ездили за мукою, счищали снег около съезжей и проч. Далее перекладывал он в стихи полковые поговорки, переписывал сочинения Баркова. Отпущен Державин был в Москву, где просрочил более полутора года, промотался, проигрался и написал в негодовании стихи на Москву, которую сравнивал с развратным Вавилоном. Он сказывал эти стихи Дмитриеву, уже бывши статс – секретарем.

* * *

ПОЕЗДКА В МОСКВУ 1818 ГОДА

Я выехал из Варшавы 14(26) декабря, в десять часов утром, с похмелья: лучше пьяным выезжать. Догнал Николая Николаевича (Новосильцева) только в Бресте сегодня, 15-го. Что за Царство? По всей дороге нет и тени вида. Равнина, перерезанная болотами, песками и сосновыми лесами. По мерзлой земле дорога славная. Брест-Литовский – вертеп таможенников. На прошлой ярмарке пошлин за провозимые товары заплачено было 460 тысяч рублей, на нынешней думают собрать около 400 тысяч, но зато товара менее. Брест имел одну из древнейших типографий. Буг здесь узок.

Николай Николаевич получил эстафету от Волконского, уведомляющего, что государь назначает ему свидание в Минске, однако он дождется его здесь. Один Пономарев заплатил около 90 тысяч пошлин за провоз товаров на 300 тысяч рублей. С сукна берут пять рублей с аршина. Здешние таможенные фокус-покусничают с повозками: придет нагруженная бричка, оглянешься – ее уже нет. Из-под носа так их и скрадывают. Здесь есть и присланный ревизор из Петербурга от Гурьева. Стоял у жидовки Раген-Мейер.

16 декабря

Не дождавшись государя, поехали мы с Николаем Николаевичем в Слоним в карете. Приехали ночью, то есть к утру 17-го числа. Здесь жили Огинский, Слонимский, Позняков. Театр, каскады, сады. Было прекрасно, но театр в развалинах. Огинский канал, сооруженный под присмотром Фалькони.

Польских губерний города – тот же Рим. Всё прах, всё воспоминания, но только не так красноречивы. Послушать от них нечего, разве поучения, что народ без характера и правительство без уложения (что идет всегда рука в руку) не могут надеяться на жизнь. Это какая-то подложная жизнь. Такие государства ходят сгоряча. Пощупайте их пульс: он уже не бьется или бьется последними судорожными биениями.

В Литве ужасно страждут крестьяне. Николай Николаевич может дать прекрасный пример, как держать казенные аренды. На них смотрят как на лимон, который попался к вам на минуту в руки: всякий старается выжать из него весь сок. Честным арендатором был около двадцати лет маршал Пусловский, отменный лимоножатель. Он кровью крестьян нажил миллионы. Маршал поветовый Вронский. Себе на уме, должен быть тонок, потому что этого не видать. Грабовский – губернский гродненский маршал. В Литве задумывают установить состояние крестьян. Грабовский подавал просьбу о том государю. Боюсь, чтобы эта свобода крестьян не была уловкою рабства панов. Увидим, как приступать к делу. Хотят собрать по одному депутату с уезда и решить эту задачу. Дай Бог!

Крестьяне литовские ужасно угнетены. Здесь не знают ни брата на брата, ни других постановлений наших. Паныцизна[33]33
  Барщина. – Прим. ред.


[Закрыть]. Крестьянин должен с двумя волами работать три дня в неделю на пана, между тем редкий имеет и одного вола. Чтобы наверстать, паны заставляют одним волом работать шесть дней.

Стояли в доме часового мастера Либера. Государя ожидали 17-го числа к вечеру. Он приехал 18-го к 12 часам пополудни. Артиллерийская рота простояла на ногах почти сутки. Государь думает, что он, проезжая губернию, ничего с места не трогает, потому что запрещает встречи, приемы. Но каждый проезд его – новый налог. Всё в движении: губернаторы и вице-губернаторы невидимо следуют за ним или провожают, как Сбогары[34]34
  Сбогар – герой популярного в те годы разбойничьего романа Шарля Нодье. – Прим. ред.


[Закрыть]. Государь не тронут, но по сторонам все режут и давят. Крестьянам за взятых лошадей не платится. Мы спросили у одного холопа, который с нами ехал, получает ли он за то деньги, которые мы заплатили. А ja pana wiezu. Как будто не его дело. Он не привык и думать об этом.

Государь приехал с Волконским, в открытых санях. Свеж, как будто с постели. Мы поехали из Слонима в Минск в четыре часа после обеда.

* * *

18 декабря

На санях. На последней станции перед Минском ожидали государя около тридцати просителей и просительниц. Посмотреть, точно комическая сцена, а подумать, так не так-то и смешно. Всякий тут со своими надеждами, расчетами. Друг другу рассказывают. Ужасно положение; сорок миллионов народа, который, везде выбившись из сил, ждет суда от одного человека. Это положение едва ли не есть отчаяние.

Приехали в Минск в 12 часов пополудни. Остановились у Влодека. Город, то есть то, что может назваться городом, весь на одной площади. Считают в обывателях одного христианина на десять жидов. Всё у них в руках, никакой ремесленник из христиан не может удержаться при них: тотчас спустят цену, он принужден будет отойти, а они снова цену возвысят. Около 11 тысяч жителей.

Государь приехал в восемь часов вечера. В городе есть театр «Casino». Покои изрядные. Бывает иногда до ста пятидесяти человек. Вечером должен был быть тут бал, приготовлен был для государя. Но не принят, потому что пост…

Дороги в Литве делают шестидесяти сажен ширины. Прогонов скота нет. У нас никогда ни в чем нет меры.

Николай Николаевич поехал с государем работать на два часа.

* * *

НИЖНИЙ НОВГОРОД

3 августа 1822

Мы приехали вечером 21-го. Город обширный – верхний, казалось, почти совсем пуст, по мере того как спускались вниз, движение возрастало. Первое впечатление, производимое ярмаркой, которую видим с горы, не отвечает мысли о ярмарке по рассказам. Она более походит на большой базар, не азиатский, а деревенский. Вместе с тем удивляешься богатству, сокровенному под такой смиренной наружностью.

Гостиный двор, то есть именно лавки, очень некрасивы и что-то похожи более на конюшни. Кирпич и черные кровли дают вид пасмурный, тут нужны бы краски яркие: товар лицом продается. Церковь прекрасная. Главный дом, где помещается губернатор и ресторация, где много зал для собрания, хорош, обширен. Лестница, извилистая и опирающаяся только на четыре столба, легка, но слишком узка и сжата. Говорят, что губернатор препятствовал в ином исполнении предполагаемого плана для сохранения удобств в покоях, ему назначенных. Столбы чугунные в лавках, выкрашенные белой краской, тонки, длинны и безобразны.

Вопрос о выгоде перемещения ярмарки из Макарьева в Нижний еще не совершенно, кажется, решен. Впрочем, отлагая в сторону личные и частные выгоды и ущербы, которые должны молчать перед общественной пользой, кажется, решительно можно сказать, что ярмарке приличнее быть достоянием губернского города, каков Нижний, нежели Макарьевского монастыря, который один обогащался ею, тогда как город нимало не богател и не украшался.

Реман в записках о Макарьевской ярмарке (на которую, впрочем, кажется, смотрел он слишком поэтическим глазом) замечает, что в Макарьеве не видишь и следов выгод, которые ярмарка должна бы доставить городу. Притом до́лжно вспомнить, что на первые годы, пока казна не выручит наймом лавок деньги, употребленные на сооружение гостиного двора (а и по выручке, может быть, захочет сократить этот долг), высокая цена лавок весьма ощутительна для купцов, особливо же для тех, кто приезжает с товаром не на миллионы, а на несколько тысяч рублей. Вообще, кажется здание слишком огромным.

Потребность ярмарки должна ослабевать в государстве по мере того, как распространится образованность, а с нею и промышленность и выгоды общежития. Не нужно тогда будет ехать за несколько сот верст запасаться тем, что для общей выгоды и покупщиков, и продавцов будет у каждого под рукой. Число приезжих дворян от году в год убавляется. Многие купцы еще по старой привычке приезжают на ярмарку, но неудача ежегодная отучит их от нее.

Разумеется, говорю здесь о торговле мелочной, а главная отрасль здешней торговли – железо, чай и рыба – никогда не ослабнет, потому что ей нужно иметь средоточие, из коего распространится она по России (и это средоточие самой природой назначено в Нижнем).

Вина продавалось до вчерашнего дня около тысячи ведер. Это немного, полагая, что стечение народа возвышается до 200 тысяч и в обыкновенное время продается в Нижнем от 200 до 300 ведер. Впрочем, возрастание винной продажи во время ярмарки не ограничивается одним городом, а отдается и во всей губернии вместе с движением и беспрестанным приливом и отливом народа. Недостаток методы и гласности везде колет глаза в России. Приезжему невозможно обнять одним взором и поверхностного положения ярмарки. Ничего не печатается, нет торговых ведомостей, извещающих о приезде купцов, о количестве товаров, о состоянии курса. Всё это делается как попало и как Бог велит.

Конечно, Русский Бог велик, и то, что делается у нас впотьмах и наобум, то иным и при свете и расчетах не удается делать. При нашем несчастье нас балует какое-то счастье. Провидение смотрит за детьми, пьяными и за русскими, прибавить должно.

Вероятно, показания купцов были бы неверны, ибо недоверчивость к правительству есть вывеска нашего политического быта, но всё от большей гласности и большего европеизма в формах явились бы какие-то средства получить понятие о действиях ярмарки и основать на том свои соображения, выгодные не для одного любопытства, но и для самой общественной пользы. Теперь и самые купцы и правительство не имеют положительного познания о действиях и средствах ярмарки. Здесь каждый знает о себе, как в сражении офицер о действиях своей команды, но нет главнокомандующего, извещенного о действии целого, и нет политика, основывающего свои планы на последствии действий.

Ярмарка не представляет никаких или весьма мало увеселений, приманок для любопытства праздношатающихся. Новое доказательство того, что главный характер ее – европейский и образованный. Приезжие иностранные торговцы оказываются здесь как бы случайно, и нет сомнения, что они со временем перестанут ездить, а для наших бородачей прихоти общежития не нужны. Я уверен, что ярмарка в Макарьеве была своеобразнее и живописнее. Здесь хотели китайскую картину вместить в европейскую раму, азиатский кинжал – в европейскую оправу, и нет единства. Торговля здешней ярмарки – в балаганах; в лавках она в гостях и ей неловко. Зябловский в «Новейшем землеописании Российской Империи» (второе издание, 1818) говорит, что «количество привозимого на сие годовое торжище товаров простирается ежегодно до 5 миллионов рублей». Ошибка ли это от незнания или не позволено правительством сказать истину?

* * *

9 августа

Мы поехали с прокурором. Теперешняя городская тюрьма деревянная и ветхая. Затворников около ста, пересылочных далее не тут содержат. Нашли мальчика лет двенадцати. Он учился в семинарии; узнал, что у одного знакомого крестьянина, отъезжающего в деревню, есть деньги, рублей тридцать, уговорил его отвезти с собою к отцу своему, дорогою напоил его на свои деньги и, как тот крестьянин заснул крепким сном, два раза ударил его топором по голове: шапка спасла крестьянина от смерти.

Помещение дурное, новый тюремный каменный замок еще не достроен. Ассигновано на него 218 тысяч, но, кажется, еще потребно будет около 100 тысяч. Должно, и половины не стоит. Строят его исподволь, уже третий год. Из комнат, назначенных для смотрителя, вид на город хорош. Отделения нижние, назначенные для важных преступников, будут, без сомнения, сыры и темны. Всё делается из одного тщеславия и для одной наружности, об истинной пользе и помина нет.

Оттуда полями поехали в Девичий монастырь. Город на правой руке, виды на него хороши. Нижний, который на высокой горе, с дороги казался в долине. Девичий монастырь красив, опрятен, большая церковь еще не достроена. В ограде дорожки посыпаны песком, цветники.

Дорофея Михайловна Новикова, игуменья – приветливая, умная; говорят, красноречивая. Сказывают, что она переделала на русский лад историю Элоизы. Взаимная любовь связывала ее с пензенским дворянином, и согласились они поступить в монашеское звание. Долго уже после того она сделалась игуменьею, а он – архимандритом Израилем. Всё у нее в монастыре делалось по его советам; он живал у них, но под конец разорились они.

Из монастыря поехали в Гребешок. Вид чудесный в три стороны. Гостиный двор ярмарочный – как на блюдечке, но и мал, как сахарный. На горе часовня митрополита Алексея. Повыше монастырь, им заложенный. Алексей, недовольный первым приемом жителей, сказал, что здесь горы каменные, а сердца железные. Не понимаю, как избы ветхие торчат по горе и как не сносит их весною. Здесь гипербола Пушкина «домишка, как тростник, от ветра колыхал» становится правдоподобной.

* * *

Дорога от Москвы в Пензу: 696 верст (по подорожной 695), по пяти копеек, кроме первой станции. Издержано всего дорогою 146 рублей. От Пензы в Мещерское 85 верст, на Елань. Скрыпицыно. Проезжаешь имение трех Бекетовых. У Аполлона дом каменный с аркою, которая когда-нибудь сядет на голову проезжающего.

Выехал я из Москвы 12-го числа (декабря, 1827), в семь часов вечера. В полдень на другой день был во Владимире, ночью в Муроме, на другое утро поехал на Выксу к Шепелеву, верст тридцать от Мурома. Едешь Окою. От него ночью вывезли меня на вторую станцию от Мурома.

В Арзамасе видел я общину. Церковь прекрасная. Позолота работы затворниц – искусные золотошвейки. Около пятисот затворниц. Община учреждена после упразднения многих монастырей. Кажется, в доме господствуют большой порядок, чистота. Настоятельница – женщина или девица пожилая – умная, хорошо говорит по-русски, из Костромы, купеческого звания. Тут живала юродивая дворянка, которая пользовалась большой известностью, пророчествовала и, говорят, часто сквернословила. В келье после ее смерти читается неугасимый Псалтырь, стоит плащаница с деревянными или картонными статуями.

Монастырь не имеет никаких определенных доходов. Заведение благодетельное и было бы еще благодетельнее, если бы при святом назначении его было и мирское просвещение: школа для бедных детей, больница для бедных и тому подобное. В Арзамасе есть школа живописи, заведенная дворянином-академиком. Картины этой школы развешаны и продаются в трактире. Всё это – зародыши образованности, просвещение выживает дичь.

Не доезжая Пензы, в деревне знаменитой графини Лаваль[35]35
  Лаваль Александра Григорьевна – хозяйка блестящего салона, собирательница произведений искусства и благотворительница. – Прим. ред.


[Закрыть] Рузаевка поэта Струйского. После него остались вдова и два сына, живущие в околотке. От станции в пятнадцати верстах, в другой деревне Лаваль, застрелился молодой Лаваль. Дорогою деревня Полуектова, кажется, Шатки.

В Пензу приехал я в 10 часов вечера 16-го. В Мещерское – 17-го после обеда. Река Хопер. Губернаторство Сперанского в Пензе не оставило в Пензе никаких прочных следов: доказательство, что в нем нет благонамеренности и патриотической совести. Он оставил по себе одну память человека общежительного. Сомов, вице-губернатор саратовский, пользуется репутацией честного и бескорыстного человека. Теперь вышел в отставку. Белорукова, пензенская дворянка, засекла девочку восьми лет. Исполнительницей приказания была няня, которая после заперла несчастную в холодном месте, где она и умерла. Сын Струйского сослан в Сибирь также за жестокосердие.

Мы выехали из Мещерского в Пензу 5 января, в восьмом часу утра. Погода казалась тихая и теплая, мы думали, что часов в пять после обеда будем в городе. Вместо того настал мороз ужасный, вьюга ледяная, и в пятом часу приехали мы только в Елань. Кучера и люди перемерзли, форейтор отморозил себе нос и колено. Видя это, еланские ямщики нас никак везти далее не хотели до утра, несмотря на просьбы, увещания, обещания дать двойные прогоны; должны мы были решиться провести на месте часть дня и ночь. Мороз был красноречивее нас и денег.