Текст книги "Романы Круглого Стола. Бретонский цикл"

Вот почему Соломон поведал в своей книге, называемой «Притчи»: «Я обошел весь свет; я прошел моря и обитаемые земли; ни разу я не встретил добродетельной женщины». В тот самый вечер, когда он написал сие, ему послышался глас небесный, говорящий:

– Соломон, не питай столь великого презрения к женщинам; если поначалу зло явилось в мир от первой из них, однажды другая принесет людям радости более, чем они изведали горестей. Через женщину исцелится рана, нанесенная женщиной. И исцеление сие придет от твоего рода.

Видение это побудило его раскаяться в том, что он говорил и думал в посрамление женщин[233]233
  И, очевидно, внести правку в текст. В «Притчах Соломона» нет ничего похожего на вышеприведенную цитату. Напротив, для сравнения с «позорными» и «прелюбодейными» женщинами там упоминаются жены «благонравные», «добродетельные» и просто «добрые». Зато о бессилии своего разума в отношениях с женщиной Соломон говорит ясно: «Три вещи непостижимы для меня, и четырех я не понимаю: пути орла на небе, пути змея на скале, пути корабля среди моря и пути мужчины к девице». (Прим. перев.).


[Закрыть]. Тогда он принялся искать, справляться во всех книгах и сподобился, наконец, прозреть пришествие благостной святой Марии, чьему девственному лону предстояло принять Богочеловека. Он возрадовался при мысли, что сия благословенная жена произойдет из его рода, но одно лишь сомнение оставалось у него: будет ли она последней среди его потомства? На другую ночь некий голос явился рассеять его тревоги:

– Соломон, – изрек он, – через много лет после пречистой Девы придет рыцарь, последний из твоего рода, который превознесется в праведной жизни и в рыцарской доблести над всеми, кто были до него или пребудут после. Солнце не так затмевает лунный свет, твой шурин Иошуа не столь возвышается среди прочих витязей, ныне живущих[234]234
  Видно, что наш автор был знаком со святой Библией лишь понаслышке; иначе Иошуа [Иисус Навин – прим. перев.], ставший в устах поэтов Средневековья одним из Девяти витязей, не был бы здесь современником Соломона, да еще и его шурином. (Прим. П. Париса).


[Закрыть], как тот затмит и превзойдет добродетелью и храбростью всех рыцарей во веки вечные.

Как ни обрадован был Соломон этими вестями, он все же сожалел, что явление оного рыцаря отнесено ко временам, чересчур отдаленным, чтобы оставить им хоть малейшую надежду свидеться. Две тысячи лет и более пролегали между его веком и веком последнего и славного потомка.

Если бы мог он измыслить способ известить того, что приход его был предвиден и предвосхищен! Он грезил об этом день и ночь, так что жена его заметила сию озабоченность; она оттого опечалилась, думая, что он, верно, раскрыл что-нибудь из ее козней и обманов. Однажды ночью, застав его в лучшем расположении духа и в большем веселье против обычного, она спросила у него, в чем причина его долгих раздумий. Соломону ведомо было, что ни один мужчина не в силах разрешить вопрос, его терзающий; но не может ли быть, сказал он себе, что в этом преуспеет женщина, обладая умом более тонким. Итак, он открыл ей все свои помыслы, и то, что он разгадал, и о чем поведал ему глас небесный; и, наконец, свое желание донести до последнего рыцаря в его роду свидетельство, что царь Соломон предрек его подвиги и знал время его пришествия.

– Господин, – молвила тогда дама, – я прошу у вас три дня, дабы поразмыслить над тем, что вы мне поведали.

И когда настала третья ночь, она сказала:

– Я долго искала, как мог бы последний рыцарь вашего рода узнать, что вы предвидели его приход, и вот средство, найденное мною: созовите всех плотников своего царства; когда они соберутся все, велите им выстроить корабль из дерева, которое не убоится ни малейшего тления от воды или от времени на четыре тысячи лет вперед. Пока они соорудят этот корабль, я позабочусь об остальном.

Соломон доверился этим словам. На другой день он созвал плотников, которым раздал указания; корабль был построен за шесть месяцев. Тогда дама сказала:

– Господин, коль скоро рыцарь сей должен превзойти в доблести всех, кто были до него и пребудут после, следовало бы приготовить ему оружие, равно превосходящее все прочие, и пусть он носил бы его в память о вас.

– Где же найти такое оружие? – спросил Соломон.

– Я вам скажу. В храме, который вы воздвигли в честь Иисуса Христа[235]235
  Эта версия логично вытекает из сюжета: оказывается, Соломон не только предвидел пришествие Христа, но и посвятил ему Первый Иерусалимский храм! (Прим. перев.).


[Закрыть], есть меч царя Давида, вашего отца. Это лучший и драгоценнейший меч из всех, что выкованы когда-либо; возьмите его, отделите от рукояти и гарды. Вы, кому ведомы сила трав и свойства каменьев, изготовьте рукоять из смеси самоцветов, столь тонкой, что никто не сможет ни отличить один от другого, ни усмотреть, что она сотворена не из единого вещества. Рукоять и ножны достойны будут совершенства меча. Что же до перевязи, о ней я позабочусь сама.

Соломон сделал все, что советовала ему жена; он достал из Храма меч Давида, сам изготовил ему рукоять; но вместо того, чтобы сплавить множество камней воедино, он взял из них один, в котором слились все краски, какие только мыслимо представить. И, оглядев затем клинок, ножны, гарду и рукоять, сочетанные так, как он того добивался, он уверился, что никогда доселе рыцарю не доводилось владеть подобным оружием.

– Да будет угодно Богу, – воскликнул он, – чтобы отныне ничья иная рука, кроме как того несравненного рыцаря, коему уготован меч, не посмела извлечь его из ножен, не претерпев немедленной кары.

– Соломон, – раздался тогда некий глас, – твое желание будет исполнено. Никто не обнажит сей меч, не раскаявшись в этом, кроме того, кому он предназначен.

Оставалось начертать на мече письмена, которые бы дали распознать его среди всех прочих, и изготовить перевязь, чтобы крепить его обок тому, кто будет им обладать. Письмена сии вырезал Соломон. Что же до перевязи, ее принесла жена царя. И была эта перевязь вида премерзкого, убогого, свита из конопли, столь худо спряденной, что нельзя было на нее повесить меч без того, чтобы тут же его не обронить.

– Что это вам вздумалось? – сказал тут Соломон, – Даже и самый гадкий меч никогда не висел на столь гадкой перевязи.

– Вот для чего я намереваюсь соединить ее с чудеснейшим из мечей. Некая девица в грядущие времена сумеет найти ей замену, более достойную нести его. И в этом распознают благотворный пример двух жен, о которых вы мне поведали; ибо, подобно тому, как пречистая Дева загладит грех нашей праматери, так и сия девица снимет перевязь, позорящую ваш меч, и возместит ее самой прекрасной и драгоценной на свете.

Чем более говорила дама, тем более дивился Соломон тонкости ее ума и верности ее измышлений. Затем он велел перенести на корабль ложе из драгоценнейшего дерева, куда он возложил, как довелось нам увидеть, корону и меч царя Давида.

Но дама подметила, что еще одного недостает для совершенства сего творения. Она привела плотников к древу жизни, под коим был убит Авель.

– Видите, – сказала она им, – это алое дерево и другие деревья, одни белые, другие зеленые; выточите из них три веретена, одно белое, другое зеленое, третье алое.

Плотники колебались, ибо до тех пор никто не смел первым коснуться этих ветвей. Но, наконец, уступив угрозам дамы, они вонзили в него свои топоры. Каково же было их удивление, когда на глазах у них оттуда брызнули капли крови, столь обильные, как если бы они лились из только что пораненной руки человеческой! Они не дерзнули бы продолжить, но надобно было повиноваться новым приказаниям дамы. Три веретена были отнесены на корабль и расположены так, как нам уже ведомо.

– Знайте, – сказала дама, – что кто бы ни увидал сии три веретена, он помыслит о рае земном, о рождении и смерти Авеля.

Пока она говорила эти слова, пришла весть, что тех плотников, что вырезали веретена, поразило слепотой. Соломон справедливо обвинил в их несчастии свою жену и оставил на корабле послание, где были начертаны такие строки:

«О славный рыцарь, коему суждено быть последним в моем роду! Если хочешь сохранить мир, добродетель и мудрость, опасайся женского хитроумия. Ничего не следует бояться более, чем женщины. Если ты ей доверишься, ни разум твой, ни твоя отвага не отвратят от тебя обмана».

Потом в изголовье ложа под короной он положил другое послание, изъясняющее достоинства корабля, ложа, ножен и меча и, наконец, намерение, с коим царь Соломон велел этот корабль построить. Но одного намерения недоставало, чтобы объяснить истинный смысл сего творения; и глас небесный счел за благо открыть ему оный в сновидении:

– Корабль сей, – поведал он, – явит собою Мой новый дом и будет прообразом Церкви, в которую входить подобает лишь тому, кто бесхитростен в вере, чист от греха или, по меньшей мере, скорбит о кощунствах, кои совершил он против величия Бога. Корабли простые бывают построены как вместилище тех, кто желает перебраться с одного берега на другой; корабль же святой Церкви даст прибежище христианам в мирском море, дабы привести их в спасительную гавань, сиречь на небеса.

Соломон, закрыв свой корабль покрывалом из шелка, не поддающегося тлению, велел доставить его на берег ближайшего моря. Затем по его приказу разбили поблизости множество шатров, которые он занял со своею женой и приближенными людьми.

Вскоре после того царь пожелал взойти на корабль, видя, как он прекрасен и полон драгоценных вещей; но его удержал голос, который вскричал:

– Остановись, если не хочешь умереть; дай кораблю плыть по воле волн. Множество раз будет он являться в виду, прежде чем встретит его тот, кому откроются все его тайны.

И тогда ветер надул паруса, корабль вышел в открытое море и скоро затерялся вдали.

Вот каков был корабль, ставший у Вертлявого острова, куда незадолго до того был переправлен герцог Насьен. Его великая вера позволила ему взойти туда и рассмотреть как подобает ложе, корону и меч. Но до конца устоять в твердыне своей веры он не смог и при виде трех веретен, хранивших, согласно здесь изложенному, изначальный цвет древес, на них употребленных, промолвил:

– Нет, не могу я себе поверить, чтобы столь многие чудеса бывали наяву: есть в этом нечто от морока.

Едва он произнес эти слова, как корабль разверзся под его ногами, и он упал в море. На счастье, он поспешил препоручить свою душу Богу и вплавь добрался до Вертлявого острова, откуда ранее попал на корабль; тут он испросил у Бога прощения, вознес множество молитв и уснул, а когда проснулся, не увидел более Соломонова корабля, который поплыл далее своей дорогой.

Оставим же Насьена на Вертлявом острове и поведаем вам о его сыне.

Селидоний родился при счастливейшем стечении небесных светил. Солнце было в полудне, когда мать произвела его на свет; и тотчас же все увидели, как звезда обратила вспять свой путь к горизонту, и луна воссияла на западе в полном своем великолепии. Отсюда заключили, что дитя обретет все добродетели и всю мудрость, какими может обладать человек; и нарекли его Селидонием[236]236
  Имя не вполне вымышленное. Во франко-галльской истории известен Целидоний – епископ Безансонский (ум. в 451 г.). (Прим. перев.).


[Закрыть], что означает – дарованный небом.

Дитя это, которое гнусный Калафер велел заточить в то же подземелье, что и его отца, освобождено было не менее чудесным образом. После похищения Насьена, о чем уже было рассказано, тиран повелел, чтобы Селидония сбросили с верха высочайшей башни Орберика; но едва Калаферовы палачи свергли его оттуда, как девять рук, от коих прочие телеса были скрыты за облаком, удержали его и унесли вдаль.

А по прошествии немногих дней молния с небес настигла Калафера.

Селидонию его перемещения принесли меньше превратностей, чем Мордрену и Насьену. Те девять рук, что его подхватили, переносят его на отдаленный остров. Туда только что причалил король Персии Лабель, которому он толкует повторяющиеся сны, предсказывает близкую смерть, а накануне смерти склоняет его принять крещение. Затем, будучи брошен в легком челноке на милость волн персами, которые не простили ему обращение их государя, он встречает корабль Соломона; ему позволено войти туда, и корабль привозит его на Вертлявый остров, где он вновь находит своего отца Насьена.

Поведав друг другу свои предыдущие приключения, они возвращаются на корабль Соломона, который везет их на другой остров, где обитает жестокий великан. Чтобы сразиться с ним, Насьен хочет взять меч Давида и уже вынимает его из таинственных ножен; но рукоять тут же отделяется, и клинок падает перед ним на землю. Тогда он понимает, как дерзко поступил, желая употребить оружие, предназначенное последнему из его потомков; затем, заметив другой меч, лежащий возле первого, он берет его, идет биться с великаном и поражает его одним смертельным ударом. После они возвращаются на корабль Соломона и продолжают свой путь, направление которого предоставлено воле небес, пока не встречают корабль короля Мордрена. Он же, приложив к мечу Давида рукоять, отделенную от него Насьеном, видит, как обе части соединяются, как и прежде[237]237
  Вариант копья, которое ранило Иосифа, было сломано и вновь соединено ангелом. (Прим. П. Париса).


[Закрыть]. Затем некий голос приказывает им немедленно покинуть корабль и вернуться на судно, которое доставило к ним короля Мордрена. Насьен, колеблющийся более двух других, чувствует, как пылающий меч опустился на его левое плечо, оставив в нем широкую и болезненную рану. «Это, – сказал голос, – наказание за провинность, которую ты совершил, вынув из ножен меч Давида». Боль заставила Насьена упасть на землю, но не могла исторгнуть у него ни малейшего ропота. Напротив, он счел, что эта рана – новое доказательство любви, которую Бог питал к нему, поскольку он наказал его на этом свете, вместо того чтобы уготовить ему вторую жизнь, полную вечного страдания.

Здесь наш автор оставляет короля Мордрена, герцога Насьена и юного Селидония, чтобы занять нас рассказом о королеве Сарацинте и герцогине Флежетине, жене Насьена, оставшихся в королевстве Саррас после того, как их супруги удалились.

IV. Путешествие посланников в поисках Мордрена, Насьена и Селидония

Как нетрудно поверить, новость о смерти Калафера и о пропаже Насьена привела в величайшее изумление добрую и прекрасную герцогиню Флежетину. Супруг ее Насьен скоро явился ей во сне утешить ее и поведать, что в один прекрасный день Богу будет угодно воссоединить их и населить их потомками отдаленный край в Восточных землях. Дама тотчас решилась покинуть свой город Орберик и пуститься на поиски, держа путь в ту сторону, не особенно ясную, что указало ей видение. Едва она отбыла, сопровождаемая верным вавассером[238]238
  Вассал вассала; вассал второй степени. (Прим. перев.).


[Закрыть], как королева Сарацинта, повинуясь подобному же побуждению, велела пяти верным воинам отправиться в другой путь, на поиски Мордрена. Гонцы уехали, имея при себе послание, должное при случае служить им охранной грамотой, где излагалась цель их странствия и история испытаний, выпавших на долю короля Мордрена, герцога Насьена и юного Селидония.

Сии пятеро благородных мужей направились в Египет и прибыли в город Кокеан, прародину преподобной Марии Египетской[239]239
  Христианская святая, жившая в V веке. Место, где жили ее предки, на самом деле неизвестно. (Прим. перев.).


[Закрыть]. Будучи уведомлены во сне, что они следуют ложным путем и что те, кого они ищут, блуждают сейчас по Греческому морю, они вернулись восвояси и вошли в Александрию. Там похоронили они одного из сотоварищей, не вынесшего чрезмерного зноя тех земель.

У берега они приметили корабль, с виду покинутый. Велико же было их удивление, когда, взойдя, они нашли на палубе и в недрах корабля две сотни мертвых тел. Они оглядели все вокруг и, наконец, обнаружили юную даму, залитую слезами. Как и по какой превратности судьбы довелось ей очутиться в подобном месте?

– Судари, – сказала она им, – если вы дадите слово пощадить меня, я вам поведаю: люди, коих вы видите, были подданными короля Лабеля, моего отца; накануне он уважил просьбу короля Менелая, одного из моих дядей, желавшего проведать своего сына, правителя Сирии. Менелай отправился морем и позволил мне сопровождать его. Король Тарса, с которым у него была давняя распря, прослышав о его отъезде, снарядил сонмище кораблей, вышел наперерез нашему и напал на него. Битва была долгой и донельзя жестокой, но множество их было неодолимо; мой дядя погиб с оружием в руках; воинов его постигла та же участь; это их тела распростерты перед вами. Выказав род сострадания к моей юности, мне сохранили жизнь, которую я так жажду отринуть. Судите сами, не уместнее ли было бы даровать мне смерть.

Посланники были тронуты этим рассказом, но корабль решили употребить, чтобы продолжить свои поиски. Они спросили у дочери короля Лабеля, не угодно ли ей будет сопровождать их. Девица отвечала, что, если они обязуются не чинить ей бесчестия, она охотно последует за ними, куда им заблагорассудится. Первейшей их заботой было решить, как освободить корабль от всех мертвецов и схоронить их от зубов медведей и львов. Прибегнув к помощи местных жителей, они выкопали обширный ров, куда сложили две сотни тел; их накрыли огромным камнем с такой надписью: «Здесь покоятся люди Лабеля, убитые людьми Тарса; посланные на поиски Насьена похоронили их из благочестивого уважения к их человеческому облику». Затем они нагрузили корабль всем, в чем могла у них возникнуть надобность во время плавания, столь полного случайностей; но тщетно они искали лоцмана: и когда настала ночь, все они уснули на корабле. Паруса, однако, оставались подняты; и вдруг мощное дуновение увлекло корабль и погнало в открытое море, так что назавтра, проснувшись, они уже не увидели берега и оказались без шкипера и лоцмана, летя над волнами с быстротою сокола, преследуемого или преследующего добычу.

Они не преминули пасть на колени и горячо и слезно молили о небесной защите. На утро четвертого дня их корабль налетел на остров, ощетиненный острыми скалами, и раскололся на четыре части. Из четверых посланников двое утонули, двое же других достигли скал, окаймлявших оный остров. Что до девицы, она держалась на утлой доске, взывая к жалости своих спутников. Один из них, сам рискуя утонуть, скинул свои одежды, устремился к ней вплавь и повлек ее к тому месту, куда вынесло их двоих.

Тут они осмотрелись по сторонам и заметили справа от скалы узкую тропинку, которая вела на вершину горы, огражденной скалами супротивного берега. По мере того, как они по ней следовали, открывали они добрые земли, плодоносные кущи, сады, давно уже не возделанные, и, наконец, – замок, на диво громадный и могучий, хотя многие камни из его кладки обвалились. Между выщербленных стен возвышался дворец, разрушенный, но роскошный, выстроенный из мрамора всевозможных цветов, где немалое число колонн еще держалось стоймя. Что за государь владел им в былые времена, что за мастер смог воздвигнуть здание столь чудесное? Оглядевшись, они обнаружили под мраморным портиком, отделанным золотом, серебром и агатом, богатейшее ложе, четыре опоры которого были покрыты эмалью и драгоценными каменьями. Под ложем простерлась гробница из слоновой кости, изукрашенная фигурами птиц, где было начертано золотыми буквами: Здесь покоится Гиппократ, величайший из врачей[240]240
  Гиппократ (460–377 гг. до н. э.) – древнегреческий врач, реформатор античной медицины. Вел жизнь странствующего врача в Греции, Малой Азии, Ливии; посетил берег Черного моря, Скифию. До нас дошли сочинения под именем Гиппократа – сборник из 59 трудов различных авторов; самому Гиппократу принадлежат лишь несколько из них. Заслугой Гиппократа было освобождение медицины от жреческого влияния и определение самостоятельного пути ее развития. (Прим. перев.).


[Закрыть], коего обмануло и сгубило хитроумие и злонравие женщин.

Как о том свидетельствует история философов, Гиппократ был искуснейшим из людей в науке врачевания. Долгое время он жил, не будучи особо знаменит; но одно деяние, совершенное им в Риме, разнесло повсюду славу о его несравненной учености.

Было это во времена императора Августа Цезаря. Когда Гиппократ попал в Рим, то подивился, видя народ в трауре, как если бы каждый из горожан утратил собственное дитя. Одна девица спускалась тогда по ступеням дворца; он остановил ее, коснувшись туники, и попросил поведать ему о причине столь великой скорби.

– Это оттого, – ответила ему девица, – что Гай, племянник императора, в сей момент при смерти или умер. У императора нет другого наследника, и кончина его – величайшая потеря для Рима, ибо это был очень добрый и красивый юноша, весьма образованный, щедрый к бедному люду, скромный и кроткий со всеми.

– Где тело? – спросил Гиппократ.

– В зале у императора.

Если душа еще не отлетела, подумалось Гиппократу, я, пожалуй, сумею удержать ее. Он взошел по ступеням дворца и у входа в покои был остановлен толпою, пройти сквозь которую, казалось, не было никакой возможности. Однако же он откинул капюшон плаща, глубже надвинул свой чепец[241]241
  «Son chapel de bonnet» (ст. – фр.). Я полагаю, что le bonnet был тканью из шелковых очесов; позже мы перенесли название ткани на головной убор. (Прим. П. Париса).


[Закрыть] и принялся так толкаться и втираться между людьми, что добрался до ложа молодого Гая. Он осмотрел его, положил свою руку ему на грудь, на виски, затем на то место руки, где был пульс.

– Позвольте мне, – промолвил он, – поговорить с императором.

Император явился.

– Сир, что вы дадите мне, если племянник ваш снова будет цел и невредим?

– Все, что попросите. Вы станете моим другом навеки, сударь.

– Ручаетесь ли вы за это?

– Да, всем, кроме моей чести.

– О! что до вашей чести, – ответствовал Гиппократ, – вам нечего опасаться, я ценю ее дороже всей вашей империи.

Тут он вынул из сумы, висящей у пояса, некую траву, смочил ее влагой из склянки, всегда носимой им при себе; затем, велев отворить окна, он разжал Гаю зубы лезвием ножа и влил ему в рот своего снадобья, сколько мог. Юноша тотчас же застонал и приоткрыл глаза; тихим голосом он спросил, где он. Вообразите же себе радость императора! И далее, что ни день, Гай чувствовал, как утихает боль и возвращаются силы, так что по прошествии месяца он был крепок и здоров, как никогда прежде.

С той поры в Риме только и речи было, что о Гиппократе; все больные приходили к нему и возвращались исцеленными. Он обошел окрестности Рима и тем завоевал любовь и признание всех, кто искал его помощи. Он никогда не требовал награды, но его осыпали подарками, так что он очень разбогател. Напрасно император предлагал ему земли и почести; он отвечал, что ему нечего желать, коль скоро тот благоволит к нему. Он лишь соглашался вкушать хлеб, вино и мясо от императора и принимать от него одежды. Но сердцу Цезаря Августа было этого мало, и вот какое средство он измыслил, чтобы отблагодарить за то, что Гиппократ сделал для него.

Он велел воздвигнуть посреди Рима мраморную колонну, выше высочайшей башни, и на самый верх водрузили по его указу два каменных изваяния, из коих одно являло собою Гиппократа, другое Гая. В левой руке Гиппократ держал скрижаль, где было начертано крупными золотыми буквами:

Се Гиппократ, первейший среди философов, кто возвратил от смерти к жизни племянника императора, Гая, чей образ здесь запечатлен.

В тот самый день, когда эти статуи были открыты для обозрения, император взял Гиппократа за руку и подвел его к окнам своего дворца, откуда видна была колонна.

– Что это за две фигуры? – спросил Гиппократ.

– Вы и сами видите, – отвечал император, – вы довольно знаете грамоту, чтобы прочесть там написанное.

– Оно неблизко, – возразил Гиппократ. Однако он взял зеркало и различил буквы. Они виделись ему обращенными, но от этого он распознал не хуже, что они означали.

– Сир, – сказал он императору, – при всем вашем благоволении, вы могли бы избавить себя от воздвижения этих статуй; они не прибавят мне цены. Они во много обошлись, но малого стоят. Истинная моя награда – это ваша любовь, завоеванная мною. И, как гласит старинное изречение: «Служащий человеку чести уже вознагражден за службу».

В то время, когда Гиппократ был в Риме в столь большом фаворе, одна дама, родом из Галлии, остановилась в сем достославном городе. Она была сущая красавица; все в ней говорило о знатности ее рода. Если бы она явилась, чтобы стать супругой императора, и тогда бы ее одежды не были богаче и не сочетались лучше с ее персоною. Император, видя, сколь она прекрасна, пожелал дать ей кров и пропитание. Ей отвели отдельные покои и предоставили дам и девиц для совместных досугов. Она уже прожила в Риме некоторый срок, когда однажды император, Гиппократ и несколько других придворных остановились перед ее покоем. Заслышав их разговор, она приоткрыла дверь, и лучи солнца, падавшие тогда на золото, которым украшены были обе статуи, прянули ей в лицо и до того ослепили, что она не увидела императора. Несколько мгновений спустя, желая узнать, что ей так помрачило взор, она заметила на колонне две статуи; ей поведали, что это Гай, племянник императора, и тот, кто возвратил Гая от смерти к жизни, а именно Гиппократ, мудрейший из философов.

– О, – отвечала она, – не родился еще тот, кто мог бы вернуть человека от смерти к жизни. Соглашусь, что сей Гиппократ – первый среди философов; но, если бы мне заблагорассудилось приложить к этому руку, хватило бы мне и одного дня, чтобы сделать из него первейшего в городе глупца.

Слова эти передали Гиппократу, который принял их с презрением, ибо они были сказаны женщиной. Однако он попросил императора дать ему случай увидеть ту, что вела подобные речи.

– Я покажу вам ее завтра, когда мы пойдем на молитву в храм.

Дама же, со своей стороны, начиная с этого дня, прилагала больше стараний к украшению своей наружности, дабы вернее привлечь взоры Гиппократа.

На другой день, в Первом часу[242]242
  С 6 до 9 ч. утра. (Прим. перев.).


[Закрыть], император отправился, по своему обыкновению, в храм и повел с собою Гиппократа. Они уселись на местах, предназначенных для клира. Дама из Галлии позаботилась о том, чтобы устроиться напротив, и, когда она поднялась для пожертвования, все восхитились красотою ее лица и убранства. Тогда император, сделав знак Гиппократу, промолвил: «Вот она». Гиппократ проследовал взором за дамой и туда, и обратно; она же, проходя мимо их сидений, исподволь глянула на него нежно и влюбленно; затем, возвратясь на свое место, смотрела на него не переставая, так что Гиппократ был в одночасье изумлен, взволнован и воспламенен. По окончании службы он едва добрался до своего дома, лег в постель и много дней пребывал без пищи, с переполненным сердцем, с глазами, полными слез и в столь великом смущении, что предпочел бы умереть, чем обнаружить причину сего.

Весь Рим был опечален, узнав, что великого философа постигла болезнь, от коей он не мог или не желал излечиться. Дом его постоянно был полон людьми, пришедшими осведомиться, нет ли надежды на его спасение. Однажды все придворные дамы собрались, чтобы его проведать, и среди них прекрасная уроженка Галлии в богатейшем наряде. Когда же он поблагодарил их всех за визит и они стали прощаться, он передал прекрасной даме просьбу остаться, с тем чтобы перемолвиться с глазу на глаз. Она уже предугадала его намерения и, подойдя снова к его ложу, обратилась к нему:

– Гиппократ, милейший друг, правда ли, что вы желаете говорить со мной? Я готова сделать все, что вам будет угодно.

– Ах, госпожа, – ответил Гиппократ, – я бы не хворал нисколько, если бы вы сказали мне это прежде. Я умираю изза вас, из-за любви, которой вы меня испепелили. И если я не заключу вас в объятия как возлюбленный, коему дозволено требовать всего от своей любимой, мне не избежать погибели.

– Что вы такое говорите? – отвечала дама, – пусть лучше я умру, я и еще сотня мне подобных, только бы вы остались живы. Воспряньте же: пейте, ешьте, пребывайте в веселье; мы не упустим наше время, и я ни в чем не намерена вам отказывать.

– Безмерно благодарен, госпожа: помните же о вашем обещании, когда вы вновь увидите меня при дворе.

Она вышла, а Гиппократ, начиная с того часа, снова обрел румянец и доброе здравие. Он более не отвергал пищи, поднялся с постели, и несколько дней спустя весть об исцелении великого философа разнеслась по всему городу. Он вновь появился при дворе, и Бог свидетель, какой прекрасный прием был ему оказан; но никто не принял его ласковей, чем галльская дама. Подав ему руку, она пригласила его подняться на самый верх дворцовой башни, вплоть до зубцов, к которым крепилась длинная и прочная веревка.

– Видите ли вы эту веревку, милый друг? – спросила она.

– Да.

– Знаете ли вы, каково ее предназначение?

– Ни в коей мере.

– Я вам скажу. В одном из покоев той башни, на которой мы пребываем, заточен Главк, сын короля Вавилонского. Двери его велено было замкнуть навеки; когда ему надобно пропитание, провизию ему кладут в ту корзину, что вы видите привязанной у земли, и поднимают ее до оконца, смотрящего из его камеры. Любезный сладчайший друг, слушайте меня прилежно: если вы желаете, чтобы я исполнила вашу волю, приходите к окну моей опочивальни, оно снизу от Главкова; как только настанет ночь, займите место в корзине; мы с моею служанкой подтянем веревку к нам; вы войдете, и мы сможем побеседовать вволю до наступления дня. Спуститесь вы так же, как и поднялись, и таким путем мы продолжим видеться столь часто, сколь нам будет угодно.

Гиппократ, далекий от того, чтобы узреть в этих словах злой умысел, изъявил даме множество благодарностей и обещал сделать все, как она предлагала, лишь только наступит ночь и император отойдет ко сну. Увы, слишком часто бывает, что сулят себе премного удовольствий там, где выйдет более всего неприятностей, и сие в точности приключилось с Гиппократом. Он не мог отвести глаз от той вышины, где почивала дама, и ему не терпелось увидеть наступление ночи. Наконец, слуги протрубили ужин: расстелили скатерти, император сел и усадил вокруг своих рыцарей и Гиппократа, коему каждый оказывал почтение: ибо он был прекрасный собою молодой человек, с лицом смуглым и приветливым, с приятной речью и всегда в красивых одеждах. Он много пил и ел за ужином, был более любезен и красноречив, чем обыкновенно, как и всякий, кто чает вскоре разделить радость и веселье со своей любимой. Выйдя из-за стола, император известил, что завтра перед зарею он выедет на охоту, и удалился рано, тогда как Гиппократ прошел к дамам, дабы побеседовать и развлечь их до того, как все распростятся и уйдут на покой. Настала полночь; и когда всех сморил первый сон, Гиппократ поднялся, обулся, оделся и тихо проник в корзину. Дама и ее служанка были на страже у своего окна: они подтянули веревку до высоты опочивальни, куда Гиппократ думал войти; затем продолжили тянуть, так что корзина поднялась выше их окна более чем на два копья. Тогда они прикрепили корзину к крюку, вбитому в башню, и вскричали:

– Сидите и радуйтесь, Гиппократ, вот как следует обходиться с ротозеями, вам подобными.

Ибо корзина эта была там отнюдь не затем, чтобы подавать пропитание сыну короля Вавилонского; она служила, дабы выставлять напоказ злодеев, прежде чем предать их правосудию, как те позорные столбы, что ныне установлены в добрых городах[243]243
  Имеются в виду привилегированные (т. е. отчасти самоуправляемые) города. В Великой и Малой Бретани, в отличие, например, от средневековой Германии или Северной Италии, даже самые крупные и богатые города не могли добиться полной независимости от власти сеньоров. Но некоторые из них получали значительные привилегии и вольности в сфере торговли, уплаты налогов и т. д., а также некоторую свободу самоуправления. (Прим. перев.).


[Закрыть]. Судите сами, сколь велики были скорбь и смятение Гиппократа, когда он услышал слова дамы и нашел себя одураченным на сей манер. Он пребывал в этой корзине всю ночь и следующий день до часа Вечерни: ибо император припозднился с охоты и не мог услышать ранее даже намека на то, что не преминуло стать забавою для целого города. Как только рассвело и видно стало, что корзина не пуста, народ начал переговариваться: «Идем, поглядим, кто этот злодей, там вывешенный, вор ли он или убийца». И когда распознали в нем Гиппократа, мудрого философа, шум поднялся пуще прежнего.

– Как! это Гиппократ!

– Э! что же он натворил? Чем он мог навлечь на себя столь великий позор?

Известили сенаторов, стали у них дознаваться, исходит ли приговор от них или от императора; но никто не умел сего объяснить.

– Император, – говорили одни, – не мог приказать такого; слишком он любил Гиппократа; он будет весьма разгневан, когда узнает, что с тем обошлись так недостойно; надобно спустить корзину.

– Нет, – говорили другие, – мы еще не знаем доподлинно, не было ли у императора на то своих причин. Однако же это не лучшая награда Гиппократу за те великие услуги, что он оказал и ему, и стольким добрым людям города.