Текст книги "Романы Круглого Стола. Бретонский цикл"

VI. Первая кампания в Галлии. – Мерлин в Романии

Мы быстро пройдемся по этой первой кампании короля Артура в Галлии; ибо полагаем, что угодим намерениям читателя, если ограничимся упоминанием об обстоятельствах, выделяющихся на фоне общих мест, посреди всех этих воинственных описаний, столь дорогих нашим романистам.

Артур мог рассчитывать на шестьдесят тысяч воинов: двадцать тысяч были из его владений; еще двадцать из Кармелидского королевства, остальных снарядил его новый союзник, король Лот Орканийский. Мы видим, что Мерлин почти всегда составлял план кампании и на деле исполнял роль генералиссимуса. Двадцать тысяч человек были оставлены в Логре под командованием До Кардуэльского; Гавейн, отвечающий за приготовления к большому походу, первым отправляется в Дувр; и когда Артур прибывает в этот город, он находит флот готовым поднять паруса.

Ночью они взошли на корабли, которые подняли якоря на рассвете; благоприятствуемые свежим ветром, они причалили в Ла-Рошели. Из рыцарей, шедших в свите Артура и обоих королей, Бана и Богора, первейшими были Гавейн и еще три сына короля Лота, четыре Ивейна – его же кузены, Додинель, Кэй Эстрауский, Каэдин и, наконец, Сагремор, принц Константинопольский.

Тем временем Леонс Паэрнский и Фарьен Беноикский, извещенные Мерлином о грозящем нашествии Римлян, Алеманов и Галлов под предводительством Понтия Антония, герцога Фролло, короля Клодаса Пустынного и сенешаля Рандоля, доверили защиту городов и крепостей двух королевств – Ганна и Беноика – десяти тысячам воиновополченцев, жаждущих заслужить рыцарское облачение.

Вскоре разнеслась весть о приближении врагов, которые предавали пламени все на своем пути. Им мало что удавалось захватить; все было заблаговременно перевезено под защиту городов. Они собрались осадить твердыню замка Треб[432]432
  Полагаю, что это нынешний Трев на Луаре, в двух лье от Сомюра. (Прим. П. Париса).


[Закрыть], но сумели разбить стан лишь в изрядном отдалении, из-за зыбкой и болотистой почвы, его окружающей. Они подошли к подножию холма, который возвышался над крепостью, по узкой тропинке длиною в половину лье. Понтий Антоний удовольствовался тем, что отрезал пути к замку и не давал осажденным пополнять запасы провизии. В Требе оказались заперты королева Элейна Беноикская и ее невестка[433]433
  Ранее говорилось, что супруги Бана и Богора были двоюродными сестрами. (Прим. перев.).


[Закрыть], королева Ганнская. Защита крепости была поручена Грациану и его сыну Банену, храброму юноше, крестнику короля Бана. Что же до Леонса Паэрнского, то едва он узнал о подходе Римлян к Требу, как припомнил советы Мерлина и поручил Ансиому, сенешалю короля Бана, тайно провести десять тысяч всадников в Бриокский лес, близ родника на Пустоши. То же он указал сделать Фарьену Ганнскому, а сам не замедлил отправиться в путь к назначенному месту встречи[434]434
  Старинные переписчики именуют этот лес то Бриокским, то Дар-нантским. Это смешение наверняка происходит оттого, что два сказания были сплавлены в одно. (Прим. П. Париса).


[Закрыть].

Мерлин же присоединился к Артуру и не жалел для него добрых советов. Войско поделили на четыре части, или полка, равной численности. Гавейн, коннетабль, стал во главе первого со своими братьями, кузенами и тридцатью семью рыцарями – сподвижниками Артура по Кармелиду. Король Бан возглавил второй полк, король Богор – третий, с четырьмя сотнями рыцарей короля Аманта и воинством Кармелида. Четвертый был под началом Артура и включал сотрапезников Круглого Стола, возглавляемых между собою благочестивым Насьеном, Адрагеном и Хервисом Ринельским.

– А вы, Кэй, – сказал Мерлин, – вы понесете Дракона, стяг короля Артура. Это ваше право: вам нужно приложить великое усердие, чтобы держаться неизменно в первом ряду, и для всех вы будете средоточием битвы.

Затем промолвил, обратясь к королю Артуру:

– Трогайтесь в путь этой же ночью, после первого сна; в конце дневного перехода вы окажетесь в виду Треба, осажденного с четырех сторон восемьюдесятью тысячами человек. Пусть ваши четыре полка разом нападут на четыре вражеских; врасплох вы их не застанете, ибо у них хорошая стража; а значит, вам понадобится немалая отвага.

– Как! – воскликнул король Артур, – Римлян больше, чем нас?

– Да, вполовину больше; но из Бриокского леса к вам подойдет подкрепление в двадцать тысяч человек. На заре вы услышите звук рога и увидите в небе преогромное зарево. Это знак, что помощь подошла; сразу же нападайте на них.

Когда Мерлин удалился, Бретонское войско покинуло равнины Ла-Рошели; полк Гавейна выступил первым, ведомый Блиоберисом, который знал дороги. На рассвете они достигли Луары, недалеко от устья. Там они заночевали, затем двинулись снова, покуда не увидели шатры, разбитые вокруг Треба. В темноте маячили огни, освещая все уголки вражеского стана. Услыхав шум оружия и лошадей, римские часовые подняли тревогу; в тот же миг Понтий Антоний призвал своих людей к оружию и приказал собраться на равнине, поджидая Бретонцев. Другие три полка, под началом Фролло, Клодаса и Рандоля, вооружились в свой черед и растянулись вдоль небольшой речки, называемой Ароэза. Пока они облачались в спешке и сумятице, зазвучал рог Мерлина, и громадный столб пламени взметнулся в небеса. И тотчас мессир Гавейн во главе своих воинов ринулся на шатры и пологи Фролло; Бан, Богор и Артур напали на стоянки Клодаса, Понтия Антония и Рандоля. В мгновение ока шатры были порушены, бойцы, кто не успел вооружиться, – убиты, а воеводы, не сумевшие защитить их вовремя, вскоре оказались втянуты во всеобщую битву.

Взошло солнце, и отблеск, бросаемый им на шлемы, кольчуги и щиты, являл взору чудную картину[435]435
  «Столь прекрасную, – говорит романист, – что это было усладой и музыкой для взора». (Прим. П. Париса).


[Закрыть]. Вот посреди рукопашной сходятся Сагремор с Фролло, а Бан с Клодасом: рубятся, падают и поднимаются вновь, изранены кто больше, кто меньше; вот затоптали ногами Понтия Антония, дважды сбитого королем Богором; а вот теснят людей короля Беноикского, но их собирает и возвращает в битву король Артур. Но доблесть и деяния всех этих героев ничто по сравнению с подвигами Гавейна, который чувствует в полуденный час, что утроилась не только отвага его, но и сила[436]436
  Противоречие: на стр. 371–372, где описаны циклические свойства силы Гавейна, на полдень приходится как раз временный спад этих сил. (Прим. перев.).


[Закрыть]: он не единожды свергает Понтия Антония и Фролло; он сажает снова на коней короля Бана и своих братьев Агравейна и Гахериса. И не миновать бы гибели Клодасу, чей конь разрублен надвое, если бы Гавейн узнал в нем короля Буржского; слишком поздно ему сказал об этом король Бан. Оба скачут по пятам за Клодасом, а тот, едва живой от ужаса, мечется туда и сюда в самой гуще полков, надеясь избегнуть еще одной встречи с грозным Гавейном.

Между тем исход битвы оставался неясен. Превосходство в числе уравнивалось превосходством в доблести, и невозможно было сказать, кто победит. С высоты стен Треба две королевы видели ярость дерущихся, не различая, кто их неприятели, а кто заступники. Но более всего дивились они знамени Дракона: оно будто извергало длинные языки пламени, застилая небо кровавым заревом. Их слуга вышел через потайную дверь, чтобы разузнать причину великой битвы и имена тех, кто пришел сразить или поддержать Клодаса. Посланец этот встретил Бретеля, когда тот чуть поодаль выправлял свой помятый шлем.

– Сир, прошу вас, – сказал он, – объясните мне, что за люди бьются с нашими врагами.

– Друг мой, – ответил Бретель, – скажите в Требе, что мы пришли с королем Логрским, с королями Баном и Богором, с цветом бретонского рыцарства. Видите это знамя Дракона? Его держит мессир Кэй, сенешаль короля Артура.

Посланный поблагодарил и вернулся рассказать королевам, что он узнал. Те, кто держал оборону замка, были бы рады пойти присоединиться к бретонским государям, но они поклялись оставаться в городе, и с них довольно было зрелища могучих ударов, раздаваемых направо и налево у них на глазах. Вскоре они увидели, как из леса один за другим показались четыре знамени. Это были войска Ансиома Беноикского, Грациана Требского, Леонса Паэрнского и Фарьена Динанского. Король Бан, узнав их первым, указал на них мессиру Гавейну.

– Поле боя за нами, – обрадовался Гавейн, – но давайте уж сделаем так, чтобы ни Римлянам, ни Алеманам, ни этим пришельцам из Галлии и Пустынной Земли неповадно было ходить войной на соседей. Сядем в засаду, отрежем путь беглецам, чтобы отнять у них всякую надежду на спасение.

Тут он дал пройти рыцарям Круглого Стола и прочим всадникам из полка короля Артура, а в это время Ансиом, Леонс, Грациан и Фарьен с криками Ганн и Беноик сеяли смуту во вражеских рядах; а те то ломались, то строились вновь, однако шаг за шагом уступали. Бегство увлекло всех; и от силы половина из восьмидесяти тысяч человек, вчера еще стоявших под стенами Треба, с превеликим трудом добралась до Пустынной Земли.

Как вы и сами понимаете, в замке Треб короля Артура, Гавейна и обоих братьев-королей встречали с ликованием. Обе королевы, столь давно разлученные с любимыми супругами, вкусили чистейшую радость, обретя их вновь. В первую же ночь королева Элейна зачала сына, которому было суждено превзойти славой своих благородных предков, но уготованы были и великие испытания, как видно будет далее из наших рассказов. Сын этот при рождении был назван Ланселотом[437]437
  В романе «Ланселот Озерный» упоминается, что его назвали так в честь короля Ланселота, отца Бана и Богора, уже знакомого нам по роману «Святой Грааль». (Прим. перев.).


[Закрыть].

Несколько дней спустя Артур распростился с двумя королями и повел воинов Логра и Кармелида обратно в Великую Бретань. Мерлин с ним не вернулся и не пожелал быть на свадебном пиру Артура и Гвиневры: спешное дело, сказал он, вынуждает его направиться в Рим.

(Здесь вторгается эпизод, который не имеет ничего общего с бретонскими сказаниями. Это скорее изначальная версия, чем копия одного рассказа из книги о Марке Римском, продолжения знаменитого восточного романа О семи мудрецах. Сюжет сам по себе весьма экстравагантен, и нас нисколько не подготавливает к нему та роль, которую римляне только что играли в Галльской войне. Но в любом случае читается он с удовольствием, хоть мы и не стремились скрыть его несовершенства).

Мерлин перебрался из лесов Великой Бретани в леса Романии: ибо прежде всего он был человек лесной. В то время правил Юлий Цезарь: не тот, кого в Персии погубит в шатре некий призрак[438]438
  Намек на легенду о смерти Юлиана Отступника, изложенную в старинной александрийской хронике. (Прим. П. Париса).


[Закрыть], но тот, кого сразит Гавейн в битве при Лангре, в конце правления Артура[439]439
  См. стр. 522; правда, императора там зовут Луций. По словам Париса, Юлием Цезарем его именует в том эпизоде другая версия легенды. (Прим. перев.).


[Закрыть].

У императора этого была жена, знатная родом и видная собой, хотя цвет ее лица и волос был почти как у рыжих; но нравов она была самых распущенных[440]440
  С неприятием рыжих людей, распространенным в Средние века, мы уже сталкивались в романе «Святой Грааль». Здесь к тому же можно усмотреть намек на рыжую Мессалину, жену римского императора Клавдия (правил в 41–54 гг. н. э.), известную своим развратным поведением. Ее имя стало нарицательным для обозначения распутной женщины. (Прим. перев.).


[Закрыть]. Она собрала у себя двенадцать красивых юношей, которые в женских одеждах были при ней под видом придворных девиц. Всякий раз, когда император отлучался из Рима, императрица делила его ложе с одним из этих юных пажей; а чтобы у них не росла борода, она велела им смазывать подбородок смесью негашеной извести и красного перца, разведенной водою. И поскольку они носили длинные платья со шлейфами, головы окутывали пеленами, а волосы заплетали, как принято у молодых девиц, никто не подозревал их истинный пол.

Такова была жизнь императрицы, когда ко двору императора явилась дочь алеманского герцога по имени Матан, изгнанного из своей страны герцогом Фролло. Дабы уберечься от опасностей, неизбежных в долгом путешествии, она переоделась в мужское платье; а потом, найдя это притворство удобным, решила его продолжить. Как простой оруженосец, она пришла просить службы у императора; ее высокий рост и твердый шаг, ее повадки и речи – все сходилось, позволяя ей казаться тем, кем она желала, хотя она усердно избегала любой непристойности во взорах и речах. Гризандоль – таково было имя, которое она приняла вместо Авенабль, – в скором времени завоевала доверие императора; она равно приглянулась всем; и столь весомо стало ее влияние и на государя, и на придворных, что на Святого Иоанна, когда посвящали новых рыцарей, она была среди тех, кто принял это звание. На кентене, воздвигнутой по сему случаю посреди Пренуарона[441]441
  Prata Neronis [Луга Нерона (лат.)]. (Прим. П. Париса).


[Закрыть], Гризандоль завоевал от устроителей приз. Тогда император назначил его сенешалем Романии, и, мыслимое ли дело, выбор этот одобрили все, до того сумел Гризандоль всем понравиться.

И вот однажды ночью, когда император покоился рядом с женой, он увидел сон, преисполнивший его тревоги. Перед дверьми его дворца привиделась ему огромная свинья, чья длинная щетина свисала с боков до земли, а между ушей был надет золотой обруч. Было у императора смутное чувство, что он ее уже видел прежде, и даже кормил; но он не сказал бы, что она ему принадлежала. Пока его занимали эти мысли, вдруг из покоев выбежали три молодых волка и покрыли свинью. Тогда император спросил своих баронов, что ему делать со свиньей, преданной на произвол волкам. Бароны отвечали, что непотребную тварь надлежит бросить в огонь. Тут император содрогнулся; он пробудился и впал в глубокое раздумье; но, будучи весьма мудр по натуре, никому не сказал о своем сновидении. Когда рассвело, он встал, пошел прослушать мессу и по возвращении нашел уже накрытые столы и ожидающих его баронов. Все принялись за еду; император оставался в раздумье, так что все сотрапезники хранили молчание из боязни его расстроить и обидеть.

Не успели еще убрать столы, как на подходе ко дворцу послышался глухой шум. То был олень необычайного роста, с рогами о пяти ветвях и передними ногами ослепительной белизны. Он промчался по улицам Рима, как будто за ним гналась свора собак. Все, кто его видел, горожане, воины, женщины и дети, бросались за ним в погоню, вооружась пиками, топорами, дубинами или кольем. Он переступил двери дворца; прислужники, метнувшиеся было к окнам, едва успели отскочить, чтобы он их не пришиб. Он подбежал к столам, взвился на дыбы, опрокинул вино и мясо, миски и чаши, затем проговорил, преклонив колени перед императором:

– О чем думает король Юлий Римский? Он весьма желал бы знать, что означает его сон, но истолковать его может только дикий человек.

Произнеся это, он сотворил тайное волшебство, ибо двери позади него заперли; двери отворились и пропустили его; охота за ним возобновилась; однако он преодолел стены Рима и исчез среди равнин, и никто не мог сказать, куда он подевался.

Вы догадались уже, что большой олень был не кто иной, как Мерлин. Император выказал крайнее огорчение, когда его люди вернулись, не сказав, каким путем зверь ушел. Он велел огласить по всем землям Романии, что тому, кто сможет поймать и привести к нему оленя или дикого человека, достанется в супруги его единственная дочь, а в приданое половина империи. Вообразите, с каким пылом все бароны Романии принялись искать большого оленя и дикаря! Не осталось ни единого логова в лесах, ни улицы в городах, ни ложбинки в полях, где бы они не побывали, но все напрасно: они не нашли следа ни того, ни другого. Гризандоль, однако, не отчаялся. Восемь дней он бродил по лесу вблизи от Рима, а на девятый, едва он вознес молитву Господу, прося навести его на обиталище дикого человека, как явился большой олень, стал перед ним и промолвил:

– Авенабль, твоя охота безрассудна; ты не найдешь того, кого ищешь. Послушайся меня: купи свежепросоленной свинины, сдобренной молотым перцем; к ней добавь молока, меду и теплого хлеба; возьми с собою четырех спутников и еще мальчика, чтобы вращал вертел с мясом над огнем, который ты разведешь в самом нехоженом углу этого леса. Там поставь стол, выложи на него хлеб, молоко, мед; а потом держитесь поодаль, поджидая того, кого ищете.

Вообразите, как дивился Гризандоль речам большого оленя. Было во всем этом нечто чудесное, и потому он без колебаний сделал то, что ему было сказано. Он вернулся в ближайший городок, купил свиной окорок, молоко, мед и хлеб, подобрал пятерых спутников и снова углубился в лес. Они остановились в глухом месте под большим дубом; разожгли огонь, накрыли стол, разложили на нем хлеб, молоко, мед и велели мальчику держать окорок над углями. Все обустроив, они притаились за кустом. Вскоре они услышали шум от дикого человека: он шел с палицей, по пути то и дело круша ею деревья; ноги его были босы, волосы всклокочены, лицо заросло бородой, котта разодралась. Мальчик при виде его едва усидел на месте; дикарь же стал отогревать свои члены, затем разинул рот, будто сильно томимый голодом. Вот он взглянул на свинину, перевел взор на скатерть, на молоко, мед и хлеб, вырвал из рук мальчика соленое мясо, стал рвать его на куски, макать в молоко, в мед и с жадностью пожирать. Поглотив окорок, он схватил теплый хлеб, съел его, запил молоком и завершил трапезу остатками хлеба, вымазанными в меду. Потом с раздутым брюхом он растянулся перед огнем и уснул.

Гризандоль не упустил ни одного его движения: он вышел из укрытия и вместе со своими спутниками с величайшей предосторожностью подобрался к дикому человеку. Прежде чем напасть, они завладели его палицей; они связали его, скрутив руки железной цепью так, чтобы лишить всякой возможности бегства. Дикарь проснулся, огляделся, будто ища свою дубину, но не мог пошевелиться. Подвели одну из лошадей, на которую его усадили в седло, и Гризандоль, сев на ее круп, поехал по дороге, ведущей в Рим. По дороге он хотел побудить его к разговору, но дикий человек презрительно рассмеялся:

– Тварь, искаженная в подлинном естестве своем, – изрек он, – горькая, как сажа, сладкая, как мед, обманнейшая, хитроумнейшая на свете, надменная, как вепрь и леопард, язвящая, как слепень, ядовитая, как змея, – я отвечу тебе лишь перед императором!

Хотя Гризандоль и не понял смысла этих слов, он заключил из них, что дикий человек наделен разумением и мудростью. Так они добрались до одного аббатства и увидели у ворот его толпу людей, ожидающих часа подаяния. Обратив взор в их сторону, дикарь разразился смехом.

– Ради Бога, – сказал Гризандоль, – объясни мне, почему ты смеешься.

Тот ответил:

– Образ искаженный, потерявший естество, молчи; не спрашивай ничего: я буду говорить лишь перед императором.

На другой день, остановясь у одной капеллы, где собирались начать богослужение, они спешились и повели с собою в храм дикого человека, все так же закованного в цепи. Там стоял один рыцарь, а немного поодаль оруженосец. Пока рыцарь с удивлением разглядывал дикаря, его оруженосец, стоявший у входа, подошел к своему сеньору, дал ему пощечину, слышную на всю церковь, и, плача от смущения и раскаяния, возвратился туда же, где и был. Едва дойдя, он переменился в лице и выглядел донельзя довольным собою. Тут дикий человек захохотал снова, рыцарь же явно не мог ничего понять в проделке своего оруженосца. Мгновение спустя оруженосец вновь поднялся, вернулся к хозяину, отвесил ему вторую пощечину, ничуть не слабее первой, и возвратился в слезах; едва придя на место, он принял прежний безмятежный вид; а дикарь рассмеялся повторно. Еще и третья пощечина досталась рыцарю до конца мессы и в третий раз исторгла смех у дикаря. Когда служба окончилась, рыцарь последовал за Гризандолем и попросил его пояснить, кто он такой, и прежде всего – кто этот человек в цепях. Гризандоль ответил, что везет его к императору, дабы истолковать один странный сон.

– А вы, сир рыцарь, – прибавил он, – не скажете ли, почему ваш слуга дал вам три пощечины?

– Нет, не знаю и собираюсь спросить у него самого.

Оруженосец, будучи допрошен, уверял, что желал бы провалиться сквозь землю и что, нанося удары своему господину, он уступал непреодолимой силе, действие которой один лишь дикий человек способен объяснить.

– Скажите нам, по крайней мере, – обратился к тому Гризандоль, – почему вы смеялись каждый раз, как оруженосец ходил бить господина.

– Лик безмерно обманчивый и опасный, всепроникающий, как шило, зеркало лжи; тварь, ради которой разрушают города, крепости и твердыни и истребляют величайшие народы; крюк для ловли власть имущих; хитрая ловчая сеть для птиц; лезвие, секущее острее меча; бурливый источник, что вечно льется и вовек не иссякает; молчи, я буду говорить лишь перед императором.

Гризандоль более не пытался его разговорить. Итак, они прибыли в Рим без дальнейших происшествий и встретили у императора наилучший прием, какой только можно себе представить.

– Передаю в ваши руки, – сказал ему Гризандоль, – дикого человека, которого нам стоило больших трудов отыскать; теперь дело за вами, сир, чтобы он от вас не убежал.

– Нет никакой нужды, – промолвил Дикарь, – удерживать меня в цепях или путах. Я дождусь позволения императора, чтобы уйти.

– А кто мне поручится, – возразил Юлий, – в твоей честности?

– Моя христианская вера.

– Как? разве ты христианин? так ты умудрился получить крещение?

– Да, я крещен. Когда моя мать возвращалась однажды с рынка, ее застала ночь в большом Броселиандском лесу. Она заблудилась, не могла найти пути назад и, изнемогая от усталости, пристроилась под деревом и уснула. Пока она спала, к ней подкрался один дикарь и разбудил ее: она была против него бессильна и чуть не умерла от страха; тогда я и был зачат. Моя мать вернулась домой опечаленная; когда я появился на свет, она меня окрестила и во младенчестве держала при себе[442]442
  Эта история зачатия и рождения Мерлина, как мы видим, сильно расходится с версией Робера де Борона. (Прим. перев.).


[Закрыть]. Но как только я научился бегать, я покинул ее и ушел жить в дремучие леса; ибо от отца я перенял склонность обретаться среди лесов.

Тогда император сказал:

– Боже упаси, чтобы столь разумный человек и дальше оставался в оковах! Придется мне положиться на твое слово.

Тогда Гризандоль рассказал, как пленник смеялся по пути.

– Я вам объясню все это, – сказал Дикарь, – но пусть император созовет баронов из своего совета, я хочу говорить перед ними.

Спустя три дня император собрал баронов; он усадил дикого человека рядом с собою, прося, чтобы тот сам изложил сон, посетивший его. Но тот хотел говорить только в присутствии императрицы и двенадцати девиц из ее свиты. Дамы были приглашены, императрица пришла с лицом улыбчивым и беззаботным, как особа, которой некого и нечего бояться. При ее появлении бароны почтительно встали; что до Дикаря, он отвернулся, засмеялся с презрением и сказал, обратясь к императору:

– Сир, если вы желаете, чтобы я говорил, мне нужно ваше заверение, что вы не будете держать на меня зла и несмотря ни на что позволите мне вернуться туда, откуда я пришел.

Император дал согласие.

– Сир, однажды ночью, когда вы спали рядом с этой женщиной, вам привиделась большая свинья, щетина которой свисала до самой земли, а на голове был золотой обруч. Вам казалось, что свинья эта была вскормлена в вашем доме; вы ее уже встречали; затем вы увидели, как двенадцать молодых волков один за другим подбегали, покрывали свинью и возвращались в соседний покой. Тогда вы стали спрашивать своих баронов, каким судом надо судить эту свинью; и бароны приговорили ее к костру вместе с ее волками. Таково ли было ваше сновидение?

– Оно самое, – сказал император. А бароны Римские прибавили:

– Сир, раз он сумел узнать сон, о котором вы никому не говорили, он должен знать и его смысл.

– Несомненно, – ответил император, – и я прошу его немедленно нам об этом рассказать.

– Знайте же, – продолжал дикий человек, – что большая свинья – это госпожа императрица, здесь присутствующая. Долгая щетина – это ее длинное платье, ниспадающее до земли. Золотой обруч у свиньи – это золотая корона, которой вы ее увенчали. А теперь я предпочел бы не говорить ничего более.

– Нет уж, – промолвил император, – вы ничего не должны от меня утаить.

– Ну что ж, я скажу. Молодые волки, которые в вашем сне сближались со свиньей, суть двенадцать девиц императрицы. Девицы сии – вовсе не девицы, а красивые юноши; велите раздеть их, и вы получите тому доказательство. Да будет вам известно, что не было ни одной ночи, проводимой вами вне города, когда бы императрица не призывала их и не разделяла с ними ваше ложе.

Ничто не может сравниться с горестным изумлением императора, когда он слушал эти речи.

– Посмотрим, – сказал он, – правда ли все это. Гризандоль, распорядитесь, чтобы эти девицы сбросили свои одежды.

Сенешаль повиновался, и все собрание могло убедиться, что двенадцать девиц были столь завидно сложены всеми своими членами, как бывают самые прекрасные мужчины. Императрица, не найдя ни слова в свою защиту, была предана суду баронов, которые после краткого разбирательства высказались, что ничего не остается лучшего для нее и двенадцати юношей, как приговорить их к смерти через сожжение; приговор тут же был приведен в исполнение.

Так, превеликим разумом дикого человека, был отомщен император за дурное поведение императрицы.

– Но не скажете ли вы еще, – спросил Юлий, – почему до вашего прибытия в Рим вы не раз смеялись, глядя на Гризандоля, и почему оруженосец хлестал по щекам своего господина?

– Скажу охотно. В первый раз я смеялся, подумав, что поддаюсь на женские уловки: ибо тот, кого вы называете Гризандолем, на деле прекраснейшая и умнейшая в мире девица. Я засмеялся перед аббатством, ибо эти люди, ожидавшие милостыни, попирали ногами великое сокровище; им стоило только копнуть землю на несколько пье, чтобы оказаться в десять раз богаче всех монахов. Когда сенешаль спросил меня, почему я смеялся, я намекнул, что он ряженый, что он якобы изменил своей природе. Разве не женщины обманули столь многих благородных мужей? не они ли бывали причиной гибели великих городов, великих царств? Не про него вел я речь, но про пол, к коему он принадлежит. Не сокрушайся, государь, о казни императрицы: на свете есть еще премудрые женщины, каковой будет и та, кого ты изберешь своей второй супругой. Но, по правде говоря, они обыкновенно презирают своих покровителей; ибо такова природа женщины, что, чем более она вправе хвалиться добродетелями своего господина, тем более у нее соблазна обращаться с ним, как с последним из людей.

В часовне же я смеялся вовсе не из-за тех оплеух, которыми награждал слуга своего хозяина, но из-за тайной причины, его к тому побуждающей. Под ногами оруженосца тоже был зарыт клад. Первая пощечина знаменовала собою гордыню и суетность, что одолевают неимущего, стоит ему разбогатеть, и заставляют его унижать превосходивших его и мучить таких же бедняков, каким был он сам. Вторая была за скупердяя-ростовщика, что купается в своих сокровищах, ожесточась против тех, кто владеет землей и имеет надобность в заемных деньгах. Он им ссужает под немалый залог, и приходит день, когда они могут расплатиться не иначе, как утратив свои наделы. Третья же пощечина касается сварливых соседей, кои терпеть не могут подле себя людей, богаче или вельможнее себя; они их винят, оговаривают и смакуют их крах, оправдывая поговорку: С дурным соседом – дурное утро. Вот теперь, – прибавил Дикарь, – вам нечего больше узнать, и я прошу отпустить меня.

– Пока еще нет, – сказал император, – надо удостовериться, вправду ли Гризандоль девица.

Сенешаля раздели и признали в нем одну из прекраснейших дев на свете.

– Увы! что же мне теперь делать? – воскликнул император, – я обещал свою дочь и половину своей империи тому, кто найдет дикого человека; но я не могу сдержать слово, раз Гризандоль не мужчина.

– Вот способ все уладить, – сказал Дикарь. – Возьмите в жены Авенабль, более достойного выбора вы не можете сделать. Это дочь герцога Матана Суабского, у которого Фролло отнял земли. Спасаясь бегством, Матан с женой и храбрым верным сыном нашел приют в Провансе, в городе, называемом Монпелье[443]443
  Согласно современному административному делению, город Монпелье расположен в провинции Лангедок, хотя и близко к границе Прованса. Границы этих регионов, впрочем, не раз изменялись на протяжении истории. (Прим. перев.).


[Закрыть]; пошлите к ним, заставьте вернуть им владения, выдайте вашу дочь за Патриса, брата Авенабль, и ничего лучшего вы в жизни своей не предпримете.

Все бывшие там бароны рассудили, что императору следует сделать то, что ему предлагает человек, чье здравомыслие и мудрость уже выказали себя столь явно.

– Согласен, – ответил император, – но, прежде чем нам расстаться, я попрошу дикого человека сказать нам, кто он по прозванию и что за большой олень явился ко мне во дворец, когда я сидел за столом.

– Не спрашивайте, ибо я не намерен говорить вам об этом; я же прошу меня отпустить, вы должны мне это позволить.

– Так и быть! – сказал император, – и премного благодарен за все, что вы рассказали. Ступайте с Богом!

Дикий человек немедля отправился в путь. Но на пороге дворца он остановился, чтобы начертать над дверьми греческими буквами, которые никто не умел прочесть, надпись, гласившую: «Да будет известно всем, кто прочтет эти письмена, что истинный смысл сновидения императора был явлен Мерлином из Нортумбрии; а большой ветвисторогий олень, вошедший в залу с накрытыми столами и говоривший в лесу с Авенабль, был тот же Мерлин, главный советник короля Утер-Пендрагона и его сына, короля Артура». Написав эти строки, дикий человек исчез, и никто не мог ни рассказать, ни разузнать, что с ним стало. Истина же в том, что не прошло и двух дней, как силою своего искусства он очутился в лесах Нортумбрии и поспешил поведать своему наставнику Блезу обо всем, что он делал в Галлии: о великом сражении, данном Сенам Артуром; о причине своей отлучки в Романию и ее последствиях. Блез старательно записал все это в свою книгу, и благодаря ему память об этом сохранилась.

Император же после ухода Мерлина послал своих людей в Прованс, чтобы отыскать родичей Авенабль. Их нашли в богатом городе Монпелье; посланники привезли их в Рим, и император принял их с почестями. Фролло пришлось вернуть Матану отобранные владения. Патрис женился на дочери Юлия, а император сочетался вторым браком с мудрой и прекрасной Авенабль.

Немного погодя из Греции в Рим прибыл некий рыцарь с письмом от императора Адриана Константинопольского; он взглянул на дворцовую дверь и прочитал надпись, начертанную там Мерлином. Он разъяснил ее смысл императору Юлию, и тот пожалел, почему он не знал, что и Большой Олень, и Дикий человек[444]444
  Большой Олень, вывеска стольких трактиров, и Дикий человек, держатель стольких геральдических щитов, наверняка кое-чем обязаны этому эпизоду нашего романа. (Прим. П. Париса).


[Закрыть] были не кем иным, как Мерлином. Но едва лишь письмена были истолкованы, как на дверях и след их простыл, так что в Риме вовсе не осталось памяти о странствии и деяниях Мерлина.