Текст книги "Романы Круглого Стола. Бретонский цикл"

Так рассуждал и мал, и велик подле корзины, вознесенной так высоко, что никакой самый искусно пущенный мяч не мог бы ее достигнуть. Что же до Гиппократа, он натянул свой капюшон и впал в задумчивость столь глубокую, что не прочь был бы сверзиться вниз, когда бы не лелеял в себе надежду на отмщение. Между тем император вернулся с охоты, весьма довольный своей добычей. Он заметил корзину и спросил, кто сей преступник, выставленный напоказ.

– Э! Сир, разве вам он не знаком? это Гиппократ, ваш лучший друг; не вы ли распорядились так наказать его?

– Я, о всемогущие боги! как вы могли этому поверить? Кто посмел так оскорбить его? Горе тому, я велю его повесить. Спустите корзину и приведите ко мне Гиппократа.

Его спустили не мешкая. Император, завидев его, подбежал и заключил его в объятия:

– Ах! мой дорогой Гиппократ, кто мог навлечь на вас такой позор?

– Сир, – ответил тот печально, – сие мне не ведомо, а когда я и проведаю, то не смогу рассказать, за что. Придется мне терпеливо ждать того дня, когда я отплачу за это.

Как ни пытался император заставить его высказать более, он в этом не преуспел; Гиппократ с превеликим усердием избегал разговоров обо всем, что могло бы напомнить о его прискорбном злоключении.

Однако с того дня он перестал навещать больных и отвечать тем, кто приходил к нему за советом со своими недугами. Тщетно упрашивал его император, коему все жаловались на молчание Гиппократа; тот отвечал, что утратил всю свою ученость и не сможет обрести ее вновь, пока нанесенное ему бесчестье не будет отомщено.

Вернемся теперь к прекрасной даме, счастливейшей из женщин, коль скоро она сумела так провести мудрейшего из мужей. Она отнюдь не унялась на этом; но, пригласив из Рима золотых дел мастера, хорошо ей знакомого и прибывшего, как и она, из галльских земель, поведала ему втайне, что она учинила над Гиппократом.

– Теперь я вас прошу, – сказала она ему, – изготовить для меня золоченую пластину наилучшей вашей выделки, с фигурой Гиппократа в тот самый миг, как он входит в корзину, привязанную к веревке. Изготовив ее, дождитесь ночи и укрепите ее сами на колонне, где уже стоят изваяния Гиппократа и Гая. Однако, если вам дорога жизнь, постарайтесь, чтобы никто не знал об этом.

Мастер обещал все исполнить, и сделанная им пластина была еще краше, а Гиппократ изображен вернее, чем того ожидала дама.

Когда в одну из самых темных ночей ему удалось тайно прикрепить оную пластину к колонне, наутро весь город узрел ее, пламенеющую в первых лучах солнца. Это послужило новым поводом, чтобы дивиться и шептаться, заново обратясь к посрамлению Гиппократа: все вспоминали его злоключение и спрашивали, кто мог так искусно его изобразить. Императора тогда не было в городе; когда же он вернулся, одной из первейших его забот было показаться в окнах с Гиппократом. Остановив взор на двух статуях, он молвил философу:

– Что значит сия новая доска, и кто посмел ее вывесить без моего приказа?

– Ах! Сир, – ответил Гиппократ, – не прозреваете ли вы в этом умысла приумножить мой позор? Если вы меня любите, прошу вас, прикажите, чтобы доска и статуи были сняты немедленно; иначе я покину город, и вы меня никогда более не увидите.

Император сделал, как пожелал Гиппократ, и так была утеряна память о пребывании в городе великого врача и о его чудесных исцелениях. Даме оставалось лишь поздравить себя с тем, что ввергла в небытие славу того, кого считали мудрейшим из людей. Что до Гиппократа, то его больше не видели смеющимся или играющим с дамами; он не выходил из своих покоев и едва отвечал тем, кто являлся, чтобы насладиться беседою с ним. Однажды, когда он, облокотясь, печально взирал в одно из окон дворца, он увидал, как из конуры, устроенной внизу лестницы, вылез карлик, хромой и черный, с расплющенным лицом, покрасневшими глазами, вздыбленными волосами – словом, создание самое уродливое, какое только можно вообразить. Несчастный жил объедками и милостыней, которую подавала ему дворцовая челядь. Император, движимый состраданием, позволил ему соорудить убогое ложе в той конуре и обустроить там себе жилище.

Этого-то урода Гиппократ избрал орудием своей мести. Он пошел собрать траву, коей свойства были ему известны, навел на нее некие чары, а когда он ее заворожил, как того желал, то пришел к горбуну и стал с ним беседовать и шутить.

– Видишь ли, – сказал он ему, – вот эту траву, что я держу в руке? Если бы ты мог дотронуться ею до самой красивой женщины, до той, что тебе милее всех, ты вмиг заставил бы ее полюбить тебя и делал бы с нею, что пожелаешь.

– Ах, – ответил горбун, – вы смеетесь надо мною, сир Гиппократ. Когда бы я обладал такой травою, я бы испытал ее силу на прекраснейшей даме Рима, на той, что родом из Галлии.

– Обещай мне, – сказал Гиппократ, – что ты не коснешься ею никакой другой и что ты сохранишь мою тайну.

– Клянусь моей верой и нашими богами.

Трава была вручена, и назавтра рано поутру карлик примостился у дороги, по которой народ шествовал, направляясь к храму. Когда дама из Галлии проходила перед ним, он подошел и проговорил, смеясь:

– Ах, госпожа, какая у вас красивая белая ножка! Счастлив тот кавалер, кто мог бы ее коснуться!

Дама была в открытых туфельках, прозываемых лодочками; карлик удержал ее за полу мантии и, поднеся другую руку к плотно надетой туфле, приложил траву к ноге, приговаривая: «Подайте милостыню, госпожа, или одарите меня вашей любовью». Дама прошла с опущенной головой, не говоря ни слова в ответ; но под своей пеленой[244]244
  Детали одежды дамы взяты из средневекового гардероба: римлянки не носили ни туфель-лодочек, ни мантии (в оригинале hermine – горностаевая мантия), ни пелены (guimpe – в Средние века женское головное покрывало, позднее у монахинь – косынка с нагрудником, или апостольник). (Прим. перев.).


[Закрыть] она не сдержала улыбки. Войдя же в храм вместе со всеми, она почувствовала себя в волнении и не могла произнести свои молитвы. Она вся залилась румянцем, не в силах отринуть мысли о карлике; и ей стоило превеликих усилий не вернуться на то место, где он разговаривал с нею. Придя из храма домой, она не последовала за своими компаньонками, но поспешно воротилась в свою опочивальню, бросилась на кровать и исходила слезами и вздохами до заката дня и приближения ночи. Когда же настала полночь, она, совсем потеряв голову, покинула свое ложе и отправилась одна к логову карлика, дверь в которое оставалась приоткрытой. Она ворвалась туда, будто за нею гнались.

– Кто здесь есть? – вымолвила она.

– Госпожа! – ответил карлик, – ваш друг, который ждал вас.

Тотчас же она бросилась к нему с распростертыми объятиями и осыпала его тысячей поцелуев. Уже наступил Первый час, а она все еще крепко прижимала его к своему прекрасному телу. А Гиппократ, извещенный своим слугой, видел, как она подходила к лестнице. Он помчался будить императора:

– Идите, Сир, смотреть на чудеса, идите вместе с вашими рыцарями.

Они спустились по ступеням и дошли до ложа карлика, коего нашли в любовном единении с прекрасной галльской дамой, преисполненной пыла.

– Воистину, – сказал император, обращаясь к своим рыцарям, – вот вам доказательство того, что женщина – самое порочное создание на свете.

Императрица, призванная вскоре взглянуть на эту картину, сочла ее срамной до крайности, рассудив, что от оного бесчестия пострадают все другие женщины. Поскольку император не пожелал позволить даме вернуться во дворец в ее покои, не было никого в Риме, кто не пришел бы ее повидать на ложе мерзкого карлика, на коего она, вопреки его досаде, не могла не взирать влюбленно. И таково было всеобщее возмущение, что предлагали предать ложе огню и сжечь их обоих: но Гиппократ этому сильно воспротивился и удовольствовался тем, что сговорил императора поженить их и взять даму на службу дворцовой прачкой. Свадьбу отпраздновали два дня спустя; им пожаловали десять ливров земли[245]245
  Ливр – старинная французская земельная мера, измеряемая количеством земли, необходимым, чтобы получать ренту в один ливр (денежную единицу). (Прим. перев.).


[Закрыть] и жилье при лестнице. Дама умела вышивать золотом и шелком: она делала пояса, кошельки, головные уборы из сукна, изукрашенные птицами и всевозможными зверьми; в своем новом состоянии она скопила немалые богатства, которыми делилась с карликом, не переставая любить единственно его, до самой его смерти; когда же спустя десять лет она его утратила, то осталась вдовою и даже слышать не желала об иной любви.

Так сумел Гиппократ отомстить за себя прекрасной галльской даме и доказать, что мудрость мужчины может возобладать над хитростью женщины. С этих пор он вновь обрел свою прежнюю безмятежность. Он согласился ходить по домам, исцелять больных и развлекать дам и девиц, с которыми проводил все то время, что не посвящал императору или тем, кто был причастен к его высокой науке.

В это самое время один рыцарь, вернувшись в Рим после долгого странствия, явился во дворец, где император, посадив его за свой стол, спросил, из какой страны он прибыл.

– Сир, из земли Галилейской, где я видел великие чудеса, творимые одним человеком из той страны. Он, в сущности, бедняк; но стоит узреть его деяния, как проникаешься верою в него.

– Посмотрим, – сказал Гиппократ, – поведайте нам об этих великих чудесах.

– Сир, у него слепые видят, глухие слышат, хромые ходят ровно.

– О! – промолвил Гиппократ, – все это я могу делать не хуже.

– Он творит и более того: он дает рассудок тем, кто был его лишен.

– Не вижу в этом ничего такого, что я не смог бы совершить.

– Но вот свершение, коим вы не осмелитесь похвалиться: он вернул от смерти к жизни человека, три дня пробывшего в гробнице. Ради этого ему стоило лишь воззвать к нему: мертвец поднялся в лучшем здравии, чем бывал прежде.

– Богом клянусь[246]246
  Каким Богом? Рассказчик вольно или невольно приписывает Гиппократу монотеизм. (Прим. перев.).


[Закрыть], – сказал Гиппократ, – если он сделал все, что вы тут рассказываете, не иначе как он превыше всех людей, когда-либо известных.

– Как его зовут? – спросил император.

– Сир, его имя – Иисус из Назарета, и те, кто знает его, убеждены, что он великий пророк.

– Коли так, – молвил Гиппократ, – я не успокоюсь, пока не съезжу в Галилею взглянуть на него своими глазами. Если он сведущ в этом более меня, я стану его учеником; если же я обладаю познаниями большими, то не возражаю, чтобы он стал моим.

Он простился с императором на несколько дней и направился к морю. В ту пору в гавань входил Антоний, король Персии, пребывавший в глубочайшем трауре по своему сыну Дардану, который скончался накануне после долгой болезни[247]247
  Легенда удвоенная или дважды использованная. См. выше историю исцеления Гая. (Прим. П. Париса).


[Закрыть]. Гиппократ, услышав эти новости, сошел со своего мула и явился к королю; затем, не заговаривая с ним, он обратился к ложу, где Дардан лежал распростертый, как тело, готовое к погребению. Он обследовал его со всем тщанием: пульс уже не бился, лишь губы, чуть окрашенные, хранили некий намек на последнее дуновение жизни. Он попросил немного шерсти, вынул из нее клочок и поместил его перед ноздрями лежащего. Тут Гиппократ увидел, что волокна чуть колеблются, и обратился к королю Антонию:

– Что вы дадите мне, Сир, если я верну вам вашего сына?

– Все, что вам будет угодно потребовать.

– Хорошо же! Я попрошу лишь один дар; и я скажу вам о нем позже.

Затем Гиппократ взял особую совокупность трав, которую, раскрыв больному рот, положил ему на язык. Через считанные минуты Дардан испустил вздох, открыл глаза и спросил, где он. Гиппократ не спускал с него глаз ни на миг и мало-помалу вернул его с края могилы к совершенному здравию, так что на восьмой день тот смог подняться и сесть на коня, как если бы в жизни не страдал хоть малейшим недугом. Исцеление это возбудило толков еще более, чем исцеление Гая; люди простые говорили, что он воскресил мертвого и что он скорее бог, нежели человек; иные же довольствовались тем, что почитали его за самого великого и самого мудрого из философов.

Антоний не знал, как отблагодарить за великую услугу, оказанную ему Гиппократом; и поскольку он намеревался проведать короля Тира, женатого на его дочери, то предложил Гиппократу сопровождать его в Сирию. Они вышли в море и прибыли, счастливо преодолев его. Антоний, сведя Гиппократа со своим зятем, поведал тому, как он вернул здоровье его сыну, и король Тира проникся к философу столь великой приязнью, что обещал, подобно Антонию, предоставить ему все, что он пожелает, при условии, чтобы он оставался с ним некоторое время.

У государя этого была дочь двенадцати лет отроду, столь прекрасная и любезная, насколько можно себе представить. Гиппократ не замедлил проникнуться к ней любовью. Однажды, сидя между королем Персии и королем Тира, он сказал им:

– Каждый из вас задолжал мне по одному дару. Настало время свести счеты. У вас, король Тира, я прошу руки вашей дочери. Вас же, король Персии, я прошу сделать так, чтобы она согласилась.

Оба короля, поначалу весьма удивленные, выговорили время для того, чтобы посоветоваться.

– По правде говоря, – промолвил король Тира, – не думаю, чтобы дочь моя вынудила меня нарушить слово.

– Соглашусь с вами, – отвечал король Антоний, – ибо ради того, чтобы вернуть долг Гиппократу, я решился бы даже похитить у вас девицу, лишь бы отдать ему.

Так Гиппократ стал зятем короля Тира; свадьбу отпраздновали с пышностью и благолепием. В наши дни люди подивились бы подобному союзу; но прежде философов чтили так высоко, как если бы они располагали величайшей властью. Времена изменились чрезвычайно.

После свадьбы Гиппократ, обратившись к тем, кто лучше был знаком с морем, просил указать ему вблизи Тира остров, который дал бы ему прибежище и приятное, и безопасное. Ему присоветовали остров, в то время называемый «Великанским», ибо прежде им владел один из самых могучих великанов на памяти людской, убитый Геркулесом, родственником силача Самсона[248]248
  Весьма неожиданное родство! (Прим. перев.).


[Закрыть]. Гиппократ велел препроводить себя туда и, найдя это место вполне себе по вкусу, начертал план тех прекрасных строений, последними останками которых восхищались посланные на поиски Насьена.

А дочь короля Тира, гордая своею родовитостью, стала супругою простого философа вопреки своей воле; не в силах полюбить его, она только и мечтала, как найти средство его перехитрить и избавиться от него. Не то было с Гиппократом, который лелеял ее больше, чем самого себя, но после приключения с дамой из Галлии не доверял ни одной из женщин. Он изготовил чудесный кубок, в коем все яды, вплоть до самых изощренных, теряли свою силу, благодаря воздействию драгоценных камней, его устилающих. Не раз жена приготовляла ему отравленное питье, которое разводила кровью жаб и ужей; Гиппократ отведывал их, ничуть не теряя притом здоровья и бодрости; так что она догадалась о свойствах кубка. Тогда она своими ухищрениями сумела завладеть им и тотчас же бросила его в море. Весьма прискорбно, разумеется, ибо мы не думаем, чтобы его возможно было отыскать снова.

Он, не мешкая, сделал новый, не столь прекрасный, но силою превосходящий прежний; так что довольно было поставить его на стол, чтобы лишить все яства, там разложенные, их губительных свойств. Злонравной жене пришлось оставить надежду через это уморить мужа. Она и так преуспела немало, отвратив его от мысли податься в Иудею, чтобы узреть чудеса, совершенные Господом нашим Иисусом Христом, который стал бы его Спасителем, каковым Он пребудет для всех, кто веровал и впредь уверует в Него.

Случилось так, что король Антоний, затеяв большой пир, передал Гиппократу просьбу повидать его; Гиппократ согласился, взяв с собою жену, которую он любил по-прежнему, тогда как она не питала к нему ни малейшей приязни. Съезд гостей был велик и роскошен, пиры обильны и разнообразны. Однажды, выйдя из-за стола, где он выпил и съел более обыкновенного, Гиппократ, желая подышать воздухом, прогуливался с женой перед лоджиями, сиречь галереями, выходящими во двор. Когда они стояли, опершись на край лоджии, они увидели, как мимо промчалась свинья в самой поре, преследуемая хряком.

– Взгляните на эту бестию, – промолвил тут Гиппократ. – Если ее убить в то время, когда она так распалена, ни один человек не сможет вкусить ее голову безнаказанно.

– Что вы говорите, сир? – воскликнула его жена. – Как! от нее умирают, и это неизлечимо?

– Именно так; по меньшей мере, если сразу не выпить воды, в которой сварена голова.

Дама выслушала сии слова с большим вниманием; но виду не подала, улыбнулась и переменила разговор. В этот миг послышались звуки барабанов и музыки; Гиппократ оставил ее и пошел к музыкантам. Она, не теряя времени, призвала главного повара и указала ему на свинью:

– Господин Гиппократ желает откушать головы этого животного на ужин, потрудитесь подать ему в миску; вот вам в награду. И еще, когда голова будет готова, не забудьте вылить воду, где она сварена, на груду камней или в навоз.

– Сделаю всенепременно, – сказал повар. Он приготовил голову; протрубили ужин, столы были накрыты; когда омыли руки, король сел и усадил Гиппократа и остальных. Гиппократ же был из тех, кто превыше всего на свете любил свиную головизну. И, увидев свою миску наполненной, он доставил себе удовольствие отведать ее. Но едва лишь первый кусок проник ему в горло, как он почувствовал великое стеснение в дыхании и в биении пульса. И вот первое слово, какое он вымолвил:

– Я человек погибший и гибну по своей вине; кто не хозяин своей тайны, тот не властен над чужими.

Тотчас он вышел из-за стола, бросился в кухню и потребовал у главного повара воду, где варилась свиная голова.

– Я ее вылил, – отвечал тот, – на навозную кучу, ту, что перед вами.

Гиппократ устремился к ней, силился вобрать в себя несколько капель той воды, но тщетно; его охватила лихорадка, жгучая жажда; и когда он почуял, что жить ему осталось несколько мгновений, он подозвал короля и сказал ему:

– Сир, невместно мне было доверять ни одной женщине, я умираю по своей вине.

– Неужели же вы не знаете ни одного средства? – спросил Антоний.

– Есть лишь одно: это большая мраморная плита, которую женщине, совершенно нагой, удалось бы нагреть до каления.

– Ну что ж! Предпримем сию попытку, и коль скоро ваша жена – причина вашей смерти, ее мы и распластаем на мраморе.

– О, нет, – возразил Гиппократ, – она может оттого умереть.

– Как! – воскликнул король. – Я вас не пойму. Вы опасаетесь за жизнь той, что дарует вам смерть! Впору ее возненавидеть, но вы ее любите, как прежде! О! вот она, природа мужчины и женщины! Чем более мы их любим, тем более склоняемся перед их волей, и тем больше они умышляют зла, дабы нас погубить!

Но Гиппократ так говорил, чтобы вернее исполнить свою месть. Дама была распластана на мраморе, холод камня мало-помалу проникал в нее, и она умерла в жестокой тоске, часом ранее Гиппократа, который не мог сдержаться, чтобы не изречь:

– Она желала моей смерти, она ее не увидела, я переживу ее. Я прошу у короля, как последней милости, чтобы меня перевезли на остров, который с этих пор будет наречен островом Гиппократа. Я желаю, чтобы тело мое было погребено в склепе, его вы найдете под портиком, и чтобы на мраморной плите начертали надпись, гласящую: «Здесь покоится Гиппократ, который пострадал и умер от хитроумия и коварства женщин»[249]249
  Эту красивую легенду о Гиппократе, начиная с XV века, приписывали Вергилию. Она не раз была напечатана под заголовком: Les faits merveil-leux de Virgile [Чудесные случаи от Вергилия]». (Прим. П. Париса).


[Закрыть].

V. Христиане прибывают вслед друг за другом на берега Великой Бретани

Во всех частях «Святого Грааля» мы больше не найдем и даже близко не увидим таких прикрас, как в историях о Гиппократе и о корабле Соломона. Романист не избегает повторений, аскетичных отступлений, эпизодов, заставляющих терять из виду цель. Мы быстро пересечем эти тягостно сухие земли. В той точке, которой мы достигли, нам остается привести всех новых христиан на берег Великой Бретани, где их уже ожидает Иосиф Аримафейский. В то время как две свояченицы, королева Сарацинта и герцогиня Флежетина, вздыхают в ожидании пяти посланников, которых они отправили на поиски своих супругов, юный Селидоний, как мы видели выше, нашел своего отца Насьена на Вертлявом острове, куда тот был перенесен. Оттуда, подобранные кораблем Соломона, они смогли догнать в открытом море судно, ведомое королем Мордреном.

Что до посланников, мы оставили их на острове Гиппократа с девицей из Персии, дочерью короля Лабеля; там их не раз посещают и бес, который в разных обличьях склоняет их вернуться к культу идолов, и Иисус Христос, который укрепляет их в их новой вере. Король Мордрен и герцог Насьен уже приучили нас к испытаниям такого рода. Скажем только, что, пустившись снова по морю, они встретились с теми, кого искали. Но едва они признали друг друга, как на легком челне является, рассекая воды, святой Гермоген, тот самый отшельник, которому Насьен посвятил церковь в своем городе Орберике, и забирает Селидония, чтобы отвезти его в Великую Бретань. Тем временем Мордрен и Насьен возвращаются на Восток, без сомнения, чтобы иметь случай ввести в свою историю новый персонаж, побочного сына короля Сарраса по имени Гримо, или Грималь, он же Гримальди у итальянцев. Его приключениями мы займемся в свое время. А сейчас скажем, что Насьена, прежде чем он повиновался новому небесному повелению, указывающему ему вернуться на Восток, задержали великан Фарен, дальний родственник Силача Самсона, и Набор, сенешаль[250]250
  Сенешаль, или дворецкий, домоправитель – одна из высших должностей при королевском дворе средневековой Франции. (Прим. перев.).


[Закрыть] Насьена, которого Флежетина ранее послала, чтобы вернуть того в Орберик. Набор убивает великана, а самого Набора поражает внезапная смерть в тот момент, когда он собирается умертвить Насьена. Затем корабль Соломона перевозит на берег Уэльса Насьена и тех христиан, которые не сумели воспользоваться сорочкой Иосифа, чтобы проделать этот долгий путь. В городе Гальфорде Насьен находит своего сына Селидония, который пытается обратить в веру герцога Ганора. Король Нортумбрии[251]251
  В оригинале – Northumberland. Мы позволили себе перевести это не как «Нортумберленд», а как «Нортумбрия». Так называлось англосаксонское королевство, сложившееся к 655 г. к северу от реки Хамбер. Королевство просуществовало примерно два века, но было завоевано не бретонцами, а викингами. Мы исходили из того, что Нортумбрия занимала территорию значительно большую, чем современный Нортумберленд, выходя в том числе и на побережье Ирландского моря. Тогда становятся понятны маршруты Иосифа и описанного ниже путешествия Гримо (см. стр. 234). (Прим. перев.).


[Закрыть] хочет заставить Ганора сохранить своих кумиров и проигрывает крупное сражение; Насьен отрубает ему голову, провозглашается королем Нортумбрии, и жители этой страны обретают религию, принесенную им азиатами.

Однако в Гальфорде были пятьдесят упрямцев, которые, дабы избежать крещения, решили покинуть страну. Едва они вышли в море, как ужасная буря поглотила их корабль и выбросила их трупы на берег. Ганор, по наущению Иосифа-сына, велел воздвигнуть башню, обнесенную стенами, под которыми погребли тела пятидесяти жертв кораблекрушения. Это строение, названное Судной или Чудной Башней, станет впоследствии местом великих приключений. Башня эта пылает вечным огнем, так что нельзя к ней приблизиться непосвященным, и лишь три рыцаря из Артурова двора смогут проникнуть за ограду, прежде чем пройдут испытания, кои предварят открытие Грааля.

Что касается епископа Иосифа, то, завершив обращение жителей Нортумбрии, он возвратился вспять и пришел в страну Норгаллию[252]252
  Естественно предположить, что Норгаллия – это Северный Уэльс (North Wales). Именно эта версия считается сейчас общепринятой. Однако Парис выдвигает другую версию (см. прим. на стр. 222). (Прим. перев.).


[Закрыть]. Там властвовал король Крюдель[253]253
  Явно прочитывается связь этого имени с лат. crudelis – «жестокий, бессердечный». (Прим. перев.).


[Закрыть], который, отнюдь не собираясь оказывать христианам добрый прием, велел бросить их в темницу и запретил приносить им хоть малейшую пищу. Тогда Иисус Христос стал их кормильцем, и в течение сорока дней, пока длилось их пленение, силою воздействия Святого Грааля чудилось им, что их в изобилии потчуют наилучшими яствами.

Король Мордрен, прежде чем ему второй раз велено было покинуть Саррас, доверил править своим королевством двум баронам, на коих он полагался более всего, тогда как Гримо, его бастард, обосновался в городе Баруте, или Бейруте. Мордрен возвратился в Бретань с огромной армией, взяв с собою на сей раз королеву Сарацинту, герцогиню Флежетину и дочь короля Лабеля, окрещенную под тем же именем Сарацинты. Странствие Мордрена было отмечено лишь одним происшествием.

Шателен[254]254
  Шателен – владелец замка и окрестных земель. (Прим. перев.).


[Закрыть] Куэна[255]255
  Латинское название – Икониум (современная Конья в Турции). Город был столицей римской провинции Ликаонии, позднее вошедшей в состав Галатии. Галаты (кельты) вторглись в Малую Азию в III в. до н. э. Вскоре Галатия попала под власть Рима, но галатский язык (предположительно, близкий галльскому) существовал до V в. (Прим. перев.).


[Закрыть], шедший при флотилии на своем корабле, с давних пор питал грешную любовь к герцогине Флежетине; но добродетель ее была ему слишком хорошо известна, чтобы ее домогаться. Некий бес предложил ему обеспечить благосклонность герцогини, если он пожелает заключить с ним сделку. Шателен отрекся от Бога и предался злому духу, который, тотчас приняв облик Флежетины, позволил шателену утолить его преступную страсть.

Тут на море поднялась свирепая буря и грозила потопить весь флот; святой отшельник, получив откровение во сне, посоветовал королю окропить святой водой корабль, несший шателена. И вмиг все увидали, как ложная герцогиня увлекает в бездну владельца Куэна, вопя: «Я уношу то, что мне причитается». Буря утихла, и флот мирно доплыл по волнам до того места Великой Бретани, где Хамбер впадает в море, в трех малых лье от Гальфорда[256]256
  Другой текст, рукопись 747, говорит, что они приблизились к королевству Норгаллов, у замка, называемого Калаф. На самом деле весьма сомнительно, что романисты не были намерены привезти христиан в Уэльс. (Прим. П. Париса).


[Закрыть].

Едва обустроившись, Мордрен, повинуясь небесному голосу, разделил ложе со славной королевой Сарацинтой и зачал с нею сына, будущего короля Сарраса.

За встречей короля Мордрена и дам с Насьеном и Селидонием следует длинный рассказ о дважды случившейся битве между вновь обращенными нортумбрийцами и норгаллами. В нем можно найти много эпизодов из сражения, данного Эвалаком и Серафом королю Египта Толомею. Здесь Крюдель, король норгаллов, гибнет от руки Мордрена, а подданные Крюделя соглашаются признать Бога, который дарует уверовавшим в него такие победы. Оба Иосифа, заключенные в темницы Крюделя и лишенные пищи в течение сорока дней[257]257
  Реминисценция о сорока годах, проведенных Иосифом в башне, откуда его освободил Веспасиан. (Прим. П. Париса).


[Закрыть], к счастью, как мы говорили выше, вновь обрели силы милостью Иисуса Христа и Грааля. Рыцаря, посланного Мордреном в подземелье, куда они были брошены, вначале ослепил свет, освещающий его своды и подобный свету тридцати зажженных свечей[258]258
  Весьма примечательный образ. Очевидно, в XII веке редко кто мог позволить себе такую роскошь, и яркость тридцати свечей казалась ослепительной. (Прим. перев.).


[Закрыть]. Он позвал обоих Иосифов, известил их о смерти Крюделя, прибытии Мордрена и обращении Норгаллов; в городе Норгаллов была выстроена прекрасная церковь. Но здесь король Мордрен, столь неторопливый в принятии веры и столь легко расположенный к отказу от нее, получает наказание за свое дерзкое любопытство, как мы сейчас увидим.

Иосиф-сын велел принести в покои сего государя ковчег, где хранился Грааль. Христиане собрались на положенную службу, а после подошли причаститься благодати. Король, на себе самом изведав ее сладостные плоды, изъявил, что ничего на свете он не желал бы столь сильно, как, пребывая в ковчеге, своими глазами проникнуть вглубь святыни, откуда, мнится, исходит дар оной благодати. Презрев те раны, что приобрел он в битвах накануне, он поднялся с ложа, облачился в верхнее платье поверх рубахи и приблизился к дверце ковчега вплотную, так что голова его и плечи оказались внутри. Тогда он принялся созерцать святую чашу, стоящую рядом с потиром[259]259
  Вероятно, терминологическая неточность рассказчика. Здесь рядом с чашей (écuelle) должна стоять патена, а не потир (calice). См. описание первого причастия Иосифа на стр. 158–159. (Прим. перев.).


[Закрыть], которую употреблял Иосиф для совершения таинства. Перед ним предстал епископ, облаченный в те прекрасные одежды, в коих он принял посвящение от руки Иисуса Христа. Полный восторга при виде сего, король живо перенес свои взоры на святую чашу и нашел там стократ более поводов для восторга. Никакому разуму не под силу вообразить, никаким устам вымолвить всего, что было ему явлено. До тех пор он стоял коленопреклоненный, подавшись вперед головой и плечами; тут он поднялся и внезапно был пронзен во всех своих членах трепетом и содроганием, будто упреждающими дерзость его. Но он не мог решиться отпрянуть ни на малую толику. Он даже более проник вперед головою, и тогда раздался устрашающий голос, изойдя из багрового облака:

– По мере Моего гнева, Моя месть. Ты противился Моим повелениям и Моим запретам; ты не был достоин покуда узреть столь ясно таинства Мои и сокрытое Мною. Смирись же с тем, что все твои члены пребудут неподвижны, пока не явится последний и лучший из витязей; он, взяв тебя в объятия, возвратит тебе силы, коими ты обладал доселе.

Голос умолк, и Мордрен упал тяжко, будто свинцовый груз; из всех своих членов он отныне владел лишь языком и не мог сам произвести ни малейшего движения. Первые слова, им произнесенные, были таковы:

– О Боже мой! Хвала Вам! Благодарю Вас за кару, меня поразившую; я заслужил Ваш гнев тем, что осмелился посягнуть на Ваши тайны.

Тут оба Иосифа, Насьен, Ганор, Селидоний, Брон и Петр, окружив короля, взяли его и перенесли на ложе, и не могли сдержать слез при виде его тела, обмякшего и вялого, словно брюхо зверя, только что освежеванного. Мордрен же повторял, что не хотел бы лишиться знания о виденном в ковчеге даже ценою здоровья, им утраченного.

– Что же вы там такое видели? – спросил герцог Ганор.

– Конец и начало мира, – ответствовал он, – мудрость всех мудростей; добродетель всех добродетелей; чудо всех чудес. Но уста не в силах выразить всего, что могли постичь мои взоры. Не спрашивайте меня более ни о чем.

Сарацинта и Флежетина пришли в свой черед оплакать немощь короля Мордрена. Не теряя времени, тот велел приблизиться Селидонию и своей крестнице, юной Сарацинте.

– Я буду говорить с вами, – сказал он им, – именем Бога. Иосиф, вам следует сочетать браком этих двух чад; союз их будет венцом всех моих желаний.

На другой день, в присутствии вновь обращенных христиан города Лонгтауна[260]260
  Лонгтаун – город, расположенный на северной оконечности Камбрии; таким образом, Норгаллия соответствует этой провинции. (Прим. П. Париса).


[Закрыть], Селидоний и дочь короля Персии были обвенчаны епископом Иосифом; свадьба длилась неделю, в продолжение которой Насьен, король Нортумбрии, пожаловал своему сыну королевство Норгаллию и короновал его в том же городе Лонгтауне. Горожане присягнули на верность новому государю, который великодушно распорядился отдать в их пользу несметные сокровища, накопленные королем Крюделем, чье место он заступил.

Брак сей не мог остаться бесплодным. Не прошло и года, как юная Сарацинта произвела на свет сына, которого нарекли Насьеном и который стал наследником своего отца.

Побыв две недели в Лонгтауне, пора было расставаться; Святой Грааль возвратили в Гальфорд с Увечным королем, как отныне будут называть Мордрена; его едва перевезли в носилках.

Селидоний остался в своих новых владениях, и романист, пространно описывая его добрые деяния, замечает, что он часто ездил верхом из города в город, из замка в замок, основывая церкви и часовни, предписывая учить грамоте маленьких детей и день ото дня приобретая все большую любовь всех своих подданных.

Насьен вернулся в страну Нортумбрию с Флежетиной. Как и его сын, он был великим основателем церквей, большим сторонником обучения детей.

В Гальфорд прибыли с Увечным королем королева Сарацинта, Ганор, Иосиф и его сын. Через несколько дней после их прихода жена Иосифа произвела на свет сына, коего, по небесному предуведомлению, нарекли Галахадом Сильным. Увечный король, видя, что сбылись все его надежды, сказал своему шурину Насьену:

– Я хотел бы, чтобы вы были так добры препроводить меня в приют или обитель, удаленную от всякого прочего жилья. Ни мир, ни я более не нуждаемся друг в друге; я был бы слишком тягостной обузой для тех, кого призывают другие заботы. Найдите мне убежище, для меня желанное, покуда вы и ваша сестра еще живы: ибо, если я переживу вашу кончину, не пришлось бы мне остаться одному среди людей, мне чуждых.

Насьен спросил совета у Иосифа-сына.

– Увечный король прав, – сказал епископ. – Он еще весьма далек от того дня, когда его посетит смерть; ни мы его не переживем, ни дети наших детей. Недалеко отсюда, в семи галльских лье, мы найдем приют одного доброго отшельника, который его примет и будет рад ему услужить. Туда и следует отвезти Увечного короля.

Когда были готовы носилки, куда его уложили, он отбыл вместе с королем Насьеном, герцогом Ганором, обоими Иосифами и королевой Сарацинтой. Приют, где они остановились, как и сказал Иосиф, лежал удаленно от всякого жилья. Его прозвали Милинген, что по-халдейски означает «медом порожденный», по причине целомудрия и доброты почтенных мужей, населявших его каждый в свой черед. Увечного короля уложили у выступающего угла алтаря, на ложе, заключенном в некое подобие железной ограды[261]261
  «Et frent son lit environner de prosne de fer (ст. – фр.)» (рук. 2455, л. 257). Prosne, видимо, происходит не от prœconium, а от proscenium, и первоначально это должно было означать перила кафедры или выступающего помоста; отсюда и «проповедь» [prône] священника. Словом prône еще называют, хотя Академия об этом и не говорит, решетчатую дверцу, которую открывают и закрывают, когда настоящая дверь открыта. (Прим. П. Париса).


[Закрыть]. Оттуда он мог созерцать Тело Господне всякий раз, как отшельник совершал причастие. В железной ограде была проделана дверца, чтобы позволить ему следить взором за службой отшельника. Будучи там уложен, он попросил принести ему щит, расписанный алым крестом по белому, тот, что был при нем некогда в битве с Толомеем Серастом. Щит повесили над ложем, и Увечный король промолвил, глядя на него: