Текст книги "Романы Круглого Стола. Бретонский цикл"

Это был, пожалуй, самый славный подвиг Помпея; никогда он не выказывал лучшего свидетельства своей отваги и неустрашимости. История, однако, о сем умалчивает, ибо этот великий человек отчасти стыдился недостойных врагов, коих ему столь нелегко было истребить[215]215
  Можно считать, что этот рассказ навеян тем, что романист знал о войне, которую вел Помпей с пиратами, опустошавшими Средиземноморье. (Прим. П. Париса).


[Закрыть]. По пути обратно в Рим он проходил через Иерусалим и имел дерзость устроить стойло для своих лошадей в храме Соломона. В святом городе был тогда один благочестивый и мудрый старец; это был отец священника Симеона, которому позже уготовано было встретить Святую Деву, когда она представляла своего Сына[216]216
  См.: Лука, 2:25–35. Евангельский текст, однако, не называет Симеона священником. (Прим. перев.).


[Закрыть]. Человек этот пришел к Помпею и воскликнул:

– Горе мне, узревшему, как дети Божии вкушают пищу за порогом, а псы – восседая за столом, для них накрытым! Горе мне, узревшему святые места, обращенные в жилые покои на потребу свиньям!

Затем, обратясь к императору, он сказал ему:

– Помпей, сразу видно, что ты водился с Фокаром и избрал его себе примером; но твое кощунство прогневало Всемогущего, и ты ощутишь тяжесть его мести.

С того дня победа отвернулась от Помпея: ни в один город более не входил он без того, чтобы покинуть его с позором; ни с одного поля боя не уходил он иначе, как изгнанный за его пределы. Прежняя слава его была позабыта, и помнились лишь его поражения.

Вот какова была Скала Погибельной Гавани, куда был перенесен король Мордрен. Чем больше он осматривался кругом, тем больше терял надежду остаться в живых в подобном месте. Вдруг он увидел, как приближается ладья необычайно приятных очертаний. Мачта, паруса и снасти были лилейной белизны, а над ладьей возносился алый крест. Когда она коснулась скалы, облако восхитительных ароматов развеялось вокруг и достигло Мордрена, уже воспрянувшего духом при виде креста. Некий муж совершеннейшей красоты поднялся в ладье и спросил короля, кто он, откуда пришел и как очутился здесь.

– Я христианин, – ответил Мордрен, – но не знаю, как очутился здесь; а вы, прекрасный путник, не соблаговолите ли сообщить мне, кто вы и каков ваш род занятий?

– Я, – ответствовал незнакомец, – искусен в ремесле, ни с чем не сравнимом. Я умею из уродливой женщины и безобразного мужчины сделать прекраснейшую из жен и прекраснейшего из мужей. Всему, что люди знают, они учатся у меня; я даю бедному богатство, глупцу мудрость, слабому силу.

– Что за восхитительные тайны, – промолвил Мордрен, – но не скажете ли вы мне, кто вы?

– Кто хочет назвать меня верно, называет «Все во всем».

– Прекрасное имя, – сказал Мордрен, – более того, по знаку, украшающему ваше судно, сдается мне, что вы христианин.

– Верно вы говорите; знайте, что без этого не бывает дела, всецело доброго. Сей знак охранит вас от всех зол; горе тому, кто осенил бы себя иным стягом; он не мог бы явиться от Бога.

Мордрен, слушая его, чувствовал, что тело его напитано тысячью услад; он позабыл, что вот уже два дня был лишен всякой пищи.

– Не могли бы вы поведать мне, – молвил он, – суждено мне быть вызволенным отсюда или остаться здесь на всю жизнь?

– Полно! – ответил незнакомец, – разве ты не веруешь в Иисуса Христа и не знаешь, что Он никогда не забывает тех, кто Его любит? Он лелеет их более, чем они сами любят себя; к чему же, с таким добрым и всемогущим хранителем, тревожиться о завтрашнем дне?

Не поступай, как те, что говорят: У Бога слишком много дел и без того, чтобы думать обо мне; если бы Он пожелал заняться столь слабым созданием, Он бы не преуспел в этом никогда. Те, кто говорит так, более еретики, чем попеликане[217]217
  Еретики, которые следовали воззрениям Павла Самосатского, откуда и взялось их первое название павликиане, превращенное в публикан и наконец в попеликан. Во Франции это название распространяли на вальденсов, на манихейцев и позже на альбигойцев. (Прим. П. Париса).


[Закрыть].

Эти слова повергли Мордрена в глубокие и сладостные грезы. Когда же он поднял голову, то не увидел более ни ладьи, ни прекрасного мужа, ее ведшего; все исчезло. Сколь сильно он сожалел тогда, что не нагляделся на него вдоволь! ибо не сомневался более, что это был посланец Бога или сам Бог.

Обратив затем свои взоры к Галерну[218]218
  Северо-запад. (Прим. П. Париса).


[Закрыть], он увидел, что близится другая ладья, богато снаряженная; паруса ее были черны, как и все снасти; мнилось, она движется вперед сама собою и безо всякой помощи. Когда она коснулась края скалы, поднялась женщина, красота которой показалась ему необычайной. В ответ на его учтивое приглашение прекрасная дама промолвила:

– Принимаю его, ибо вижу, наконец, человека, которого искала. Да, я желала быть с тобою, Эвалак, с тех самых пор, как живу на свете. Позволь мне проводить тебя, чтобы ты изведал место, прелестнейшее из всего, о чем ты грезил когда-либо.

– Премного благодарен, госпожа, – ответил Мордрен, – мне неведомо, как я сюда попал и зачем; но я знаю, что должен выйти отсюда по воле того, кто меня доставил.

– Пойдем со мной, – продолжала дама, – приди и раздели со мною все, чем я владею.

– Госпожа, как вы ни богаты, но нет у вас могущества того человека, что недавно побывал здесь: вы не могли бы, подобно ему, сделать бедного богатым, глупца мудрецом. К тому же, говорил он мне, без знака креста добрые дела не делаются, а я не вижу его на ваших парусах.

– Ах! – ответила дама, – какое заблуждение! И ты это знаешь лучше, чем кто-либо, ведь ты испытал без счета горестей и разочарований с тех пор, как принял эту новую веру. Ты отверг все радости, все наслаждения; вспомни об ужасах твоего замка: Сераф, твой шурин, из-за них лишился чувств, и жить ему осталось лишь несколько дней.

– Как! неужели вам ведомы столь печальные новости о Насьене?

– Да, я их знаю; в тот самый миг, когда ты был похищен, его настиг смертельный удар; однако мне не составит труда вернуть тебе твои владения и твою корону; стоит лишь тебе пойти со мною, чтобы не умереть здесь с голоду. Я хорошо знаю того, кто притязал на умение делать черное белым, а злодея добрым: это колдун. Некогда он был в меня влюблен: я ему не вняла, и ревность заставила его искать способы лишить моих друзей тех удовольствий, которые я им дарую.

Эти слова сильно впечатлили Мордрена; видя, что она осведомлена о том, что с ним случилось, он не мог не поверить отчасти в сказанное ею.

– О чем тебе еще размышлять? – вновь заговорила дама. – Подойди и дай проводить тебя туда, где ожидают твои истинные друзья. Но не мешкай, ибо я отплываю.

Мордрен не находил ответа, не смея ни противиться, ни соглашаться с тем, что она требовала. Между тем дама подняла якорь и удалилась, произнеся вполголоса: «Лучшее дерево то, что приносит поздние плоды». Эти слова вывели Мордрена из задумчивости; он поднял голову и увидел, что волны разбушевались, поднялась ужасная буря, а ладья исчезла в пенном вихре.

Сожалея, что не спросил у этой прекрасной дамы, кто она и откуда, он вновь обратился к тому, что она ему изъясняла: что никогда он не обретет ни радости, ни мира, пока будет хранить свою веру; он вообразил себе богатства, почести и преуспеяние, коими располагал долгое время; те ужасы и невзгоды, что ему сопутствовали с той поры, как он принял крещение; и вот, наконец, сердечная смута повергла его в почти безысходное отчаяние.

Приумножая его трепет, на море свирепствовала страшная буря. Боясь, что его захлестнут неистовые волны, Мордрен с трудом взобрался по скале до темного зева пещеры. Он хотел войти в нее, дабы укрыться от ветра, дождя и волн, как вдруг ощутил, что его удержала неодолимая сила, словно бы две руки резко ухватили его за волосы. Настала ночь, и ему чудилось, что он низвергнут в бездонную пропасть; не в силах более страдать, он лишился чувств и упал в обморок, от которого очнулся только с возвратом дня, когда море улеглось, а дождь, град и ветер затихли. Тогда он сотворил крестное знамение, поклонился на Восток, в сторону Иерусалима, и долго молился. Поднявшись, он увидел, как к нему приближается ладья с тем прекрасным мужем, что посетил его в первый раз.

Тот упрекнул его за сомнения и за потворство, с коим он дал себя увлечь женской красоте. Не на глаза свои должно было ему полагаться, но на голос своего сердца. Только сердце и подобало спрашивать, ибо глаза – зрак тела, а сердце – зрак души.

– Эта женщина, что предстала пред тобою столь прекрасной и богато одетой, была стократ прекраснее, когда вошла в мой дом; она имела в нем все, чего желала, и ни в чем ей не было отказа. Я и вправду сильно ее любил; но она понадеялась превзойти меня самого в величии и могуществе. Ее гордыня погубила ее, я изгнал ее из дома, и с той поры она пытается выместить обиду на всех тех, кому я дарую особые милости; все средства для нее хороши, чтобы сделать их такими же грешными и столь же несчастными, как она сама.

После отплытия Святого Духа, ибо это был сам Бог, вернулась прекрасная женщина или, правильнее, демон, обернувшийся ею. Еще на мгновение сумела она поколебать веру Мордрена, ложно известив его о смерти Серафа и Сарацинты и открыв ему несметные богатства, коими была полна ее ладья; но она не склонила его последовать за нею. Назавтра Мордрен, изнуренный голодом и усталостью, увидел подле себя черный хлеб, который схватил поспешно. Когда же он жадно подносил его к губам, то услышал, как воздух полнится шелестом, словно все обитатели неба слетелись над его головой. Одна птица, виду самого диковинного, вырвала хлеб у него из рук. У нее была змеиная голова, черная и рогатая, с глазами и зубами красными, будто тлеющие угли; шея дракона, грудь льва, ноги орла и два крыла, из коих одно, росшее вровень с грудью, крепостью и обликом своим было подобно стали, разящей, как самый острый меч; другое, посреди спины, было бело, как снег, и шумливо, как буря, колеблющая ветви высочайших деревьев. Самая же оконечность хвоста являла собою пламенеющий клинок, способный сразить любого, кто до него коснется.

Ученые мужи говорят, что птица эта появляется единственно тогда, когда Господу угодно внушить целительный ужас грешнику, коего Он любит. При ее приближении все прочие птицы небесные обращаются в бегство, словно сумерки перед солнцем. В ее натуре – пребывать одной на свете. Однако рождаются они в числе трех, будучи зачаты без соития. Когда мать отложит три яйца, изнутри ее снедает ледяной холод, и вот, чтобы дать им проклюнуться, она прибегает к посредству некоего камня, называемого пиратит[219]219
  От греч. «пирос» – огонь. (Прим. перев.).


[Закрыть], который находят в долине Эброна[220]220
  Эброн – город на севере Палестины, упоминаемый в книге Иисуса Навина (Нав. 19:28). (Прим. перев.).


[Закрыть]; ему свойственно нагревать и сжигать все, обо что его потрут. Если касаться его бережно, он сохраняет свою изначальную теплоту, и как только птица находит оный, она поднимает его со всею предосторожностью, кладет в свое гнездо и трет с такою силой, чтобы он возжег гнездо и вынудил яйца расколоться. Тотчас, воспламенясь от деяния, ею предпринятого, мать обращается в пепел, который ее новорожденные пожирают за неимением иной пищи. Рождаются два самца и одна самка; желание обладать самкой обращает обоих братьев в смертельных врагов. Они бросаются в схватку, терзают друг друга и умирают от ужасных ран, нанесенных взаимно. И потому самка, оставшись одна, продолжает свой род так, как мы только что видели; ее именуют Серпелион[221]221
  Вероятно, имя этой химерической птицы происходит от французских слов serpent (змей) и lion (лев). Описание ее жизненного цикла явно навеяно легендой о Фениксе. (Прим. перев.).


[Закрыть].

Досадно, что столь чудесная и редкая птица появляется здесь лишь для того, чтобы устрашить несчастного короля Мордрена и отнять у него кусок хлеба.

Но за минутами страха последовали часы более радостные: король, даже не вкусив пищи, почувствовал себя насыщенным в полной мере; не однажды прекрасный муж возвращался свидеться с ним, и, однако же, увещевания того не помешали ему уступить последнему обольщению красавицы; но ведь сколь многое уже довелось ему претерпеть! Он очнулся заброшенным на безводный богомерзкий утес, коего часть откололась только что и с грохотом упала в море; жесточайший град и злейший холод сменялся палящей жарою; и негде было укрыться от ветров, стужи, града, от вовсе нестерпимого зноя раскаленного солнца; а перед ним – судно, сверкающее красками, где сулили ему мирное прибежище, роскошное изобилие всего на свете, любовь прекраснейшей в мире женщины. Прежде он был недоступен подобным соблазнам. Буря прекратилась, дневная жара спала, воздух вновь очистился и прояснился, когда он увидел, как приближается большой корабль, на башне которого висели два щита с гербами; он не усомнился, что гербами этими были его собственный и его шурина Насьена. Он услышал ржание своего коня, которого признал без труда по тому, как тот приплясывал и бил копытами. Когда корабль коснулся скалы, Мордрен подошел к нему и увидел, что он полон людей, одетых по-благородному; первый же рыцарь, которого он заметил, был брат его сенешаля, убитый в последней битве при Оркане. Рыцарь приветствовал короля:

– Сир, – молвил он ему, проливая слезы, – я принес печальные новости: вы потеряли лучшего из своих друзей, герцога Серафа, вашего шурина. Он там, на этом корабле, мертвый.

Тем временем он протянул ему руку, помог ему взойти на корабль, показал ему гроб, который якобы заключал тело Насьена, затем поднял покров, его скрывающий, и Мордрен узнал лицо своего родича. Он упал без чувств; когда же он пришел в себя, Скала Погибельной Гавани была уже в столь большом отдалении, что он едва мог различить ее как точку в пространстве. По счастью, скорбь не помешала ему сотворить крестное знамение, и внезапно исчезли мужчины и женщины, ему видимые, и сам гроб, и то, что в нем было. Он остался на корабле один, скорбя о заблуждении, подвигнувшем его поступить вопреки велению Бога, покинув Скалу Погибельной Гавани.

Тут явился прекрасный муж, столь часто приносивший ему добрые слова утешения.

– Осуши свои слезы, – сказал он ему, – но готовься к новым испытаниям. Для начала ты не станешь принимать пищи, пока не воссоединишься с Насьеном; а твое освобождение последует вскоре за его прибытием. Это дух лжи возвестил тебе о его смерти; это демон, которому под личиной прекрасной дамы, а потом рыцаря удалось, наконец, завлечь тебя на свое судно; крестное знамение, коим ты сумел оградить себя, изгнало злых духов. Впредь остерегайся таких уловок получше.

Прекрасный муж исчез, а корабль блуждал по волнам два дня и две ночи. На третий день Мордрен увидел, как приближается некий человек, несомый двумя птицами по зеркалу вод; подойдя вплотную, человек этот осенил море широким крестным знамением, затем двумя руками окропил все части корабля.

– Мордрен, – промолвил он, – знай же, кто твой хранитель, во имя Иисуса Христа. Я Салюст, тот самый, кто обязан тебе прекрасной церковью в городе Саррасе. Агнец Божий велит мне открыть для тебя смысл последнего сна, виденного тобою, прежде чем ты покинул свои края. Ты узрел, как из груди твоего племянника исторглось большое озеро, откуда проистекли восемь рек, равно чистых и прозрачных; затем девятая, чище и обширнее прочих. Человек, обликом подобный истинному распятому Богу, вошел в это озеро, омыл в нем свои ноги и руки. Из озера перешел он в восемь первых рек, а когда подступил к девятой, то совлек последние свои одежды и погрузился в нее весь. Итак, озеро означает сына, который родится от твоего племянника и до которого Бог будет снисходить всегда, по причине его добрых мыслей и добрых дел. От этого сына произойдут напрямую один за другим восемь героев, наследников добродетели своего предка. Но девятый превзойдет их всех в целомудрии, в достоинстве, в доблести, в великих ратных подвигах. Иисус Христос омоется всецело в его деяниях: и коль скоро этот сон позволил тебе узреть Господа в полной наготе, прежде чем ты воссоединишься с Ним, сие означает, что Он намерен открыть ему все свои таинства, ничего не оставить сокрытым от него и дозволить ему, в конце концов, постичь все тайны Грааля[222]222
  Мы ограничились тем, что упомянули этот сон на стр. 168. (Прим. П. Париса).


[Закрыть].

Сказав так, святой Салюст[223]223
  Христианский святой с таким именем неизвестен. Скорее всего, автор позаимствовал это имя у Гая Саллюстия Криспа, римского историка и политика времен Цезаря (ок. 86 – ок. 35 г. до н. э.). (Прим. перев.).


[Закрыть] исчез.

Таковы были приключения короля Эвалака, ставшего Мордреном, вплоть до того дня, когда он вновь найдет действующих лиц, составляющих его семью. Мы вернемся к нему, когда речь пойдет о не менее удивительных испытаниях, выпавших на долю его шурина Насьена, его жены Сарацинты и его племянника Селидония.

Рассказ об этом в романе изрядно длинен; мы его сократим, насколько сможем это сделать без вреда для ясности всего сочинения.

III. Приключения Насьена. – Вертлявый остров. – Корабль Соломона

Как мы уже знаем, Насьена сочли виновным в исчезновении его шурина, короля Мордрена. Калафер, самый злобный из обвинителей, велел бросить его в темницу вместе с сыном-отроком, любезным Селидонием. Но не во власти Калафера было удержать его там долго. Насьен, ободренный пророческим сновидением, узрел, как некая рука отверзла своды темницы. Рука сия ухватила его за волосы и перенесла на расстояние тринадцати дней пути от города Орберик, на остров, который мы опишем далее. А недолгое время спустя безбожный Калафер, увидав, что юный Селидоний чудесным образом ускользнул от смерти, которую он ему готовил, сам был поражен смертью. Но прежде чем о том рассказывать, последуем за Насьеном в те края, куда поместила его таинственная рука.

Это был остров, расположенный посреди Восточного моря. Жители той страны называли его Вертлявым островом, и не без причины, каковая ниже будет представлена. Ибо здесь всему, о чем повествуется, дается объяснение. Будь это не так, в Граале можно было бы найти лишь хитросплетения словесные и почерпнуть из него одни только смутные тени идей. Но в книге сей – истории всех историй, – не должно допускать ни малейшего сомнения в истинности того, что в ней поведано.

До начала всех начал четыре стихии, смешанные в единую бездеятельную массу, не имели определенной формы. Основатель мира[224]224
  Видно, что наш автор верил в вечность четырех элементов, того, что мы называем Материей. (Прим. П. Париса).
  Отсюда следует, что основатель не создал материю, а лишь «устроил»! (Прим. перев.).


[Закрыть] прежде всего устроил небо, кое сделал местопребыванием огня, свод небесный и конечную границу Вселенной. Между огнем, по природе своей чрезвычайно легким, и землей, чрезвычайно тяжелой, поместил Он воздух, следом же вырыл более или менее вместительные ложа вод, дабы собрать в них водную стихию. Но прежде, чем случилось это разделение, каждая из стихий, борясь и проникая друг в друга, утратила кое-что из своих природных свойств. Было то нечто вроде ржавчины, пены или окалины – порождение сразу четырех стихий, образовавшее как бы пятую субстанцию из всего, что извергли оные четыре. И вот, гармония, установленная Божественным Творцом, была бы нарушена, если б нельзя было избавиться от постылых сих отбросов.

И когда оная масса, где смешались воедино легкость и тепло воздуха и огня с весомостью и холодом воды и земли, оказалась равным образом отвергаемой землею и небом и тщетно стремилась прилепиться к той или к другому[225]225
  Т. е., к воде или земле. (Прим. перев.).


[Закрыть], случилось ей однажды парить над Восточным морем, между гаванью Онагрина и гаванью на Тигре. Там же находится преизрядный магнитный утес[226]226
  Магниту в раннем средневековье приписывали чудесные свойства, имеющие подчас далекое отношение к законам физики. (Прим. перев.).


[Закрыть], а ведь известно, что магнит имеет свойство притягивать железо. Железная ржавчина, коя составляла большею частью ту массу, была, таким образом, притянута этой подводной скалою, но не столь основательно, чтобы одолеть все сопротивление отбросов прочих стихий. Поскольку воздух и огонь силились подняться, вода распространиться, земля осесть, а железная ржавчина – последовать к магниту, результатом их противоположных стремлений стало некое постоянное состояние массы и волнение различных ее частей.

Удерживаемая магнитом, она стала отныне вертеться вокруг своей оси, соответственно движениям неба и созвездий[227]227
  В построениях безымянного автора ясно проглядывает геоцентрическая система мира. (Прим. перев.).


[Закрыть]. Так и случилось, что противоположные устремления учетверенной природы той массы – и огненной, и воздушной, и жидкой, и земной сразу, – уготовили ей пребывание в некоем подобии непрестанного смерча. Вот почему эти отбросы Стихий получили название Вертлявого острова. Длина же его была не менее тысячи двухсот восьмидесяти стадиев, а ширина – восьмисот двенадцати стадиев. Стадий составляет шестнадцатую часть одного лье[228]228
  Этот счет верен; а упоминание о стадиях, по-видимому, указывает на греческое или византийское происхождение этой легенды. (Прим. П. Париса).
  1280/16 действительно составляют 80, а 812/16 = 50,75! И длина перепутана с шириной. По справочникам лье равняется примерно 4 км, стадий греко-римский – 176,6 м, олимпийский – 192,28 м, дельфийский – 177,55 м. Ну никак не выходит! Ни пересчета стадий в лье, ни соответствия 16 стадий одному лье. Этот и предыдущий (туманный в деталях) абзацы иллюстрируют особенности средневекового литературного мышления, так блестяще спародированные Рабле через несколько веков: достоверность повествованию придается за счет мелких «арифметических» деталей, напрямую перенесенных в текст из хорошо знакомых рассказчику бытовых задач и подсчетов. С другой стороны, эта конкретность мышления приводит к тому, что на «оживление», разработку абстрактных фантазий рядовому литератору тех времен, как правило, не хватало воображения, и они фактически ограничиваются констатацией голой идеи. Поэтому выражения типа «некое постоянное состояние массы», «некое подобие непрестанного смерча» вообще весьма характерны для фантастической части средневековых повествований. И, наконец, третья особенность – синтез первых двух – в разработке мистической составляющей. Здесь четко прослеживается, с одной стороны, стремление живописать чудеса христианского свойства, не отраженные в письменной (а чаще – восходящей к ней устной) новозаветной традиции – и рассказчик дает волю фантазии. Но, с другой стороны, истовость его веры (и боязнь богохульства, впрочем, с нашей точки зрения весьма условная, как видно из текста) и привычка к начетничеству заставляет конструировать эти чудеса из мозаики цитат из Евангелий и Деяний апостолов, что хорошо видно на примере опубликованного в этом томе «Обретения книги Грааль». (Прим. перев.).


[Закрыть]; Вертлявый остров, таким образом, имел восемьдесят лье в ширину и восемьдесят семь в длину.

Впрочем, в Книге не утверждается, что Вертлявый остров не был еще больших размеров; но имел по меньшей мере те, которые здесь определены. Грааль иногда говорит меньше, но никогда – больше, нежели то, что есть истина. Без сомнений, ни единому смертному не узнать полностью всего, что содержится в Книге Грааль; но, во всяком случае, мы можем обещать, что в ней не найти ничего, что расходилось бы с истиной. Да и кто осмелится сомневаться в словах, написанных Самим Иисусом Христом, сиречь Подателем всех истин? Известно, что Господь, прежде чем вознестись на небо, лишь дважды начертал письмена Собственной рукою. Первый раз – когда Он создал величественную молитву «Отче наш». Он начертал ее пальцем на камне. Второй же раз, когда иудеи привели к Нему падшую женщину, Он написал на песке: «Пусть тот из вас, кто без греха, первым бросит в нее камень». Затем, через некоторое время, добавил: «Ах! Земля, смеешь ли ты обвинять грязь!» Как если бы Он написал: «Человек, сделанный из столь презренной глины, – как можешь ты наказывать других за грехи, к совершению которых ты сам так расположен!».

И не сыскать ни единого ученого мужа, столь дерзкого, чтобы утверждать, будто Иисус Христос, пока Он был облечен в человеческую плоть, написал что-нибудь сверх того. Но зато со времени Своего Воскресения он написал Святой Грааль. Велико было бы безумие того, кто подверг бы сомнению прочитанное им в истории, начертанной Собственной рукой Сына Божия после того, как Он освободился от смертного тела и вновь облекся небесным величием[229]229
  Вольность и дерзость этих последних фраз немыслима. Это значит осмелиться поставить Святой Грааль выше Евангелий, поскольку они были написаны по вдохновению, а не собственной рукой Иисуса Христа. (Прим. П. Париса).


[Закрыть].

Но следует вернуться к словам истинной истории, к коей последнее из того, что вы прочитали, было прибавлено[230]230
  Фрагмент «Вертлявый остров» (с начала главы III) был отредактирован и подготовлен для журнальной публикации И. С. Мальским, однако опубликован не был. (Прим. перев.).


[Закрыть].

Насьен, поначалу пристально изучив сушу, спустился к тому месту, где море казалось ему всего ближе, и едва он заметил водную гладь, как на волнах распознал корабль, плывущий к нему. Чем более он приближался, тем виделся больше и роскошнее. Похоже было, что он стал на якорь у берега; Насьен притом подивился, не видя и не слыша на палубе никого, и пожелал удостовериться сам, так ли прекрасен корабль внутри, как снаружи. Но его удержали халдейские письмена, коих смысл был таков:

Ты, кто вознамерился войти сюда, убедись, что вера твоя безупречна. Лишь чистота помыслов и истинная вера здесь уместны. Ежели ты в сем оскудеваешь, не надейся ни на малую толику Моей помощи.

Насьен поразмыслил мгновение и не отыскал в душе своей ни крупицы сомнений в истинной вере; он смело ступил на корабль. Он побывал во всех частях его и не мог сдержать восхищения, найдя его столь красивым, роскошным и прочно построенным. Возвращаясь, он увидел посреди главной залы длинные белые завесы, которые приподнял; они окружали прекрасное ложе, широкое и богатое. В изголовье лежала золотая корона; в ногах меч, от коего исходило великое сияние; он был простерт поперек ложа и вытянут из ножен до половины. Рукоять его была из камня, который, чудилось, являл взору совокупность всех мыслимых цветов, и из этих цветов каждый, как о том будет сказано далее, имел особое свойство. Гарда была изготовлена из двух ребер, одно от змеи, именуемой Палагуст, которую находят более всего в стране Каледонии; коснувшись ее, будешь нечувствителен к жару солнца, сохранишь тело всегда свежим и бодрым. Второе ребро было взято от рыбы невеликого размера, называемой Кортенанс, что водится в реке Евфрат. Кто его коснется, забудет тотчас же все, что до тех пор приносило ему горести или радости, но будет всецело во власти той мысли, что побудила его схватиться за меч. На алом покрове, на котором покоился этот меч, видны были письмена, гласившие: Узреть меня есть чудо, познать же – чудо еще большее. Одному лишь будет дозволено испытать меня на деле, тому, кто превзойдет добродетелью всех прочих, рожденных или предуготовленных родиться.

Далее Насьен прочел надпись, выведенную на обнаженной части клинка; она возвещала: Да не достанет ни у кого дерзости обнажить меня до конца, если он не искуснейший во владении мечом. Иные же все будут наказаны за безрассудство внезапною смертью.

Потом он осмотрел ножны; но не смог уразуметь, из чего они сделаны. Они были цвета лепестка розы и надписаны золотом и лазурью. Что же до перевязи, к которой крепились ножны, она была вовсе недостойна столь благородной роли; ее можно было принять за скверную конопляную паклю, такую, что не преминула бы разорваться, если бы за нее взялись, поднимая меч. Вот что означала надпись, начертанная на ножнах:

Надевшему меня надлежит быть витязем, первейшим среди людей; и пока он будет препоясан сей перевязью, ему нет нужды опасаться бесчестья. Горе тому, кто пожелает сменить перевязь; он навлечет на себя величайшие бедствия. Только рукою женщины, дочери короля и королевы, предначертано заменить ее. Сия лишь единственно может заместить ее тем, что она носит на себе и любит более всего. Она даст нам, мечу и ножнам, истинное имя, каковое нам и подобает.

Насьен, желая видеть, помимо того, похожи ли обе стороны меча, протянул руку и повернул клинок обратной стороною. Он увидал, что оно было цвета крови и что на части, не скрываемой ножнами, было написано: Кто более меня превознесет, тому доведется более пенять на меня. Кому бы пристало счесть меня всего пригоднее, тому я окажусь опаснее всего, по меньшей мере, в первый раз.

Вот таковы были ложе, корона, меч и его перевязь. Но были к тому же три веретена, коих смысл окажется еще чудеснее. Первое возвышалось посреди деревянной спинки ложа. Напротив виднелось другое, укрепленное таким же образом. Третье располагалось поперек ложа, как бы сочленяясь с двумя другими. Из этих веретен первое было белым, как снег; второе алым, как кровь; третье – словно бы из прекраснейшего изумруда. Цвета сии отнюдь не были делом рук человеческих. И, поскольку некоторым пришло бы на ум усомниться в сказанном, уместно будет прояснить их смысл и происхождение. Это нас отвлечет немного от нашего повествования, но их история приятна для слуха; а сверх того, со знанием о сих веретенах сопряжено таковое и о корабле.

Когда грешница Ева, склонив слух к наущениям Врага, сорвала запретный плод, то вместе со вторым яблоком она отделила от древа ветвь, на которой оное росло. Адам взял его, оставив ветвь в руках у Евы, она же удерживала ее бездумно, как часто бывает с теми, кто сохраняет в руке предмет, с коим точно так же мог бы и расстаться. Едва лишь вкусили они плод, как натура их преобразилась: они воззрились друг на друга, зарделись при виде своей плоти и поспешили прикрыть руками срамные части.

Ева между тем все держала в руке ветвь. Выйдя из рая, она взглянула на нее; побег прелестно зеленел, и, оттого что произрос он от рокового древа, истока их погибели, она промолвила, что, памятуя о своем грехе, будет хранить его, как только может, и определит ему место, куда часто будет наведываться, дабы там оплакивать свое неповиновение. А поскольку не было еще ни ларца, ни шкатулки, куда бы можно было положить нечто, она воткнула ветвь в землю и обещала себе не забывать о ней.

В скором времени побег воспрял и укоренился; но следует нам сказать еще об одном: пока Ева держала его в руке, он знаменовал ей грядущее воздаяние и виделся чередою потомков, коих ей суждено было иметь. Такою, как Бог сотворил ее и предназначил пребывать в раю, ей надлежало оставаться девственной, не будучи подвластной смерти; но после ее и Адамова грехопадения от нее предстояло продолжиться роду человеческому[231]231
  Толкование интересное, но еретическое: получается, что Бог вынужден был заменить личное бессмертие человека коллективным, т. е. продолжением рода, лишь под давлением обстоятельств. Вероятно, именно после этого пришлось создавать рай и ад для душ умерших: ранее проблема хранения бессмертных душ не стояла. Тогда как, согласно Библии, завет «плодитесь и размножайтесь» был обращен к Адаму и Еве изначально (Бытие, 1:28); личного же бессмертия первых людей Бог не только не планировал, но и опасался (Бытие, 3:22). (Прим. перев.).


[Закрыть]; и, узрев в побеге образ своих потомков, она молвила ему с улыбкой:

– Не отчаивайтесь; вы не навеки потеряли наследие, коего мы вас лишили.

Теперь, ежели нас спросят, почему не Адам унес ветвь из Рая, – коль скоро мужчина по натуре своей выше женщины, – мы ответим, что женщине ее и подобало сохранить, ибо через нее жизнь была погублена, через нее и должно было ее восстановить.

Побег этот вырос в могучее дерево; его ствол, ветви, листья и кора были белы, как свежевыпавший снег. Белый цвет есть цвет целомудрия. И тут надобно вам уразуметь, сколь сильно отдалены друг от друга девственность и целомудрие. Первая есть дар, принадлежащий любой женщине, которая никогда не знала телесного соединения; вторая же – высокая добродетель, свойственная тем, кто не имеет к оному соединению ни малейшего влечения; таковой пребывала еще Ева в день, когда была изгнана из рая и когда посадила в землю ветвь.

Красота и мощь дерева, под коим они любили проводить свои досуги, побудила их вскоре отделить от него несколько других ветвей, которые они посадили, и те также укоренились. Они образовали некое подобие леса, и все сохранили сияющую белизну того дерева, что их породило. И вот случилось так, что однажды (то была пятница, говорят святые уста Иисуса Христа), когда они отдыхали под сенью первого дерева, они услышали голос, повелевающий им соединиться телесно. Но таковы были их смущение и стыд, что они не могли вынести ни вида столь гнусного деяния, ни даже помысла о нем, и мужчина при том не уступал в стыдливости женщине. Они долго взирали друг на друга, не имея смелости к сему приступить, так что Господь сжалился над их смятением. Возымев твердое желание основать род человеческий и даровать ему то место, коего лишился за свою гордыню десятый легион Его ангелов, Он опустил на них облако, дабы не позволить им видеть друг друга.

Дивясь этой внезапной тьме, которую они сочли проявлением доброты Господней, они вняли голосу и, не видя один другого, сблизились, соприкоснулись и, наконец, соединились телесно. Тогда они испытали некое облегчение своего греха; Адам произвел, а Ева зачала праведника Авеля, того, кто всегда преданно воздавал должное своему Творцу.

В миг оного зачатия дерево, до тех пор сиявшее белизной, стало зеленым, цвета луговой травы. Впервые начало оно цвести и плодоносить. И все те, что произросли от него с того времени, были зелеными, подобно ему. Но порожденные им до зачатия Авеля оставались белыми и лишенными цветов и плодов.

Это дерево и его поросль хранили свой зеленый цвет до той поры, когда Авель стал для своего брата Каина средоточием ненависти и ревности. Однажды, когда Авель пас своих овец вдали от отчего дома и вблизи от древа жизни, похищенного из земного Рая, сильный полуденный зной вынудил его прилечь под сенью того древа. Едва задремав, услышал он подошедшего Каина и тотчас поднялся, произнеся:

– Добро пожаловать, брат мой!

Тот его приветствовал в свой черед, предлагая сесть на место; но когда Авель повернулся, чтобы это исполнить, Каин извлек кривой нож и вонзил ему в грудь. В пятницу он был рожден, и вот настала иная пятница, когда он принял смерть.

Господь проклял Каина, но Он не проклял дерево, под коим был убит Авель. Он единственно отнял у него зеленый цвет и придал всему ему алый, в память о крови, пролитой при нем. Ни цветов, ни плодов не приносило оно отныне; ни одна из его ветвей не принялась в земле; однако то было прекраснейшее дерево из всех, доступных взору.

Все эти древеса – белые, рожденные до зачатия Авеля, зеленые, выросшие до Каинова злодейства, и древо алое, единственное из таковых и прозванное вначале древом смерти, затем древом жизни, а после древом помощи и утешения, – все эти деревья, говорим мы, дожили до времени потопа и не утратили ни свойств, ни красоты своей. Они еще сохраняли изначальное свое великолепие и в те годы, когда царствовал великий царь Соломон, сын Давидов[232]232
  Соломон – царь Израильско-Иудейского царства в 965–928 гг. до н. э., которому традиция приписывает великую мудрость и ученость. Считается автором пяти Соломоновых книг Ветхого завета (Притчи Соломона, Экклезиаст, Песнь Песней, Премудрости Соломона, Псалмы). (Прим. перев.).


[Закрыть]. Бог даровал этому царю мудрость и благоразумие сверх всякой меры; он знал все, доступное знанию, о силе трав, о движении звезд, о свойствах самоцветов; и, однако же, случилось ему быть столь ослепленным и одурманенным красотою женщины, что он позабыл, чем обязан был Богу. Хоть он и прозревал, что эта женщина его обманывала и причиняла ему всевозможное бесчестье, но он любил ее чрезмерно и не имел силы от этого уберечься; воистину, вся ученость мужчины не может помешать женщине выставить его дураком, коли она так решила; и доказательства тому видимы отнюдь не с нынешнего дня, но с самого начала мира.