Текст книги "Рождение от Духа. Что значит жить в православном Предании"

Глава XIV
Об иконопочитании́

Богослужебное содержание Великого поста, и в первую очередь его воскресений, очень обогащает понимание рассматриваемых нами догматических тем. Начнем с богослужебного последования первого великопостного воскресенья – Торжества Православия. Чин Торжества Православия впервые возник в связи с событиями, имевшими место в IX веке в Византии, в конце того периода, который в истории Церкви называется вторым периодом иконоборчества. Собственно Торжество Православия ознаменовало конец иконоборческой ереси, окончательную победу иконопочитания. А поскольку по крайней мере во вселенском масштабе иконоборчество было последней ересью, то это одна из причин, хотя и не единственная, по которой мы победу над ней понимаем как торжество Православия в целом.

Вопросы, связанные с борьбой между иконопочитанием и иконоборчеством, имеют не временный характер, актуальный только для периода VIII–IX веков, но, как и все, что связано с догматами, то, что за ними скрыто, имеет вечное значение и, соответственно, актуально для всякого времени.

Люди, не принимавшие почитания святых икон, существовали задолго до начала первого периода иконоборчества. В частности, епископ Евсевий Кесарийский – современник императора Константина Великого, выступал против почитания икон, против того, что Бог может быть изображен красками. То есть высказывания иконоборческого характера существовали достаточно давно. Другое дело, что они имели частный характер и не приводили к конфликтам, которые затрагивали бы все церковное общество. Так называемый первый период иконоборчества начался с императора Льва, по прозвищу Исавр (VIII век). Император Лев в военном и экономическом отношении сделал очень многое для процветания Византии, поэтому его авторитет во многом определил успех иконоборческой политики.

Лев Исавр ополчился не только на сами иконы, но и на всех почитавших иконы – монахов, духовенство, народ. Император издал приказ разгромить статуарное изображение Господа Иисуса Христа, распятого на Кресте, стоящее в центре Константинополя. Воин, выполнявший приказ, не тронул Крест (ни разу иконоборцы не выступали против почитания изображения Креста Христова), но он не просто демонтировал изображение Господа Иисуса Христа, а символически нанес топором ряд ударов по Лику Христа. Толпа предала этого человека самосуду, причем, как говорится в хрониках, больше усердствовали женщины, но за это в свою очередь последовали страшные репрессии со стороны императорской власти. Так начался первый иконоборческий период.

При следующем императоре – Константине V Копрониме в 754 году был собран первый иконоборческий собор, в котором участвовало очень много епископов. Они ссылались на большое число текстов Ветхого Завета, начиная со слов заповеди: не делай себе… никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли (Исх. 20: 4). В Ветхом Завете есть много мест, которые можно использовать для защиты иконоборческой позиции. Ссылались в том числе и на упомянутого епископа Евсевия. При императоре Льве Хазаре опять была волна гонений на иконопочитателей, и только царица Ирина, которая формально была регентом при своем малолетнем сыне императоре Константине, придя к власти, восстановила иконопочитание. И тогда в 787 году собрался Седьмой Вселенский Собор.

Прежде чем продолжать наш рассказ, обратимся к центральному отрывку из соборного постановления и остановимся на богословском содержании тех слов, тех позиций, которые содержатся в этом отрывке.

«…Мы храним не нововведенные, все церковные предания, установленные для нас письменно или без писания. Одно из них есть изображение икон ной живописью, как согласное с повествованием евангельской проповеди и служащее нам к удостоверению истинного, а не призрачного воплощения Бога Слова и к подобной пользе; ибо вещи, которые указывают взаимно друг на друга, без сомнения, и уясняют друг друга. Поэтому мы, шествуя как бы царским путем и следуя богоглаголивому учению Святых Отцов и преданию кафолической церкви и Духу Святому, в ней живущему, со всяким тщанием и осмотрительностью определяем: подобно изображению Честного и Животворящего Креста, полагать во святых Божиих церквах, на священных сосудах и одеждах, на стенах и на досках, в домах и на путях честные и святые иконы, написанные красками и сделанные из мозаики и другого пригодного для этого вещества, иконы Господа, и Бога, и Спаса нашего Иисуса Христа и непорочной Владычицы нашей Святой Богородицы, также и честных ангелов, и всех святых, и преподобных мужей. Ибо чем чаще через изображение на иконах они бывают видимы, тем более взирающие на них побуждаются к воспоминанию о самих первообразах и к любви к ним, и к тому, чтобы чествовать их лобызанием и почитательным поклонением, но не тем истинным по вере нашей служением, которое приличествует одному Божескому естеству, но почитанием по тому образцу, как оно воздается изображению Честного и Животворящего Креста и Святому Евангелию …Ибо честь, воздаваемая образу, восходит к первообразу, и поклоняющийся иконе поклоняется ипостаси изображенного на ней»[63]63
  Деяния Вселенских Соборов, изданные в русском переводе при Казанской духовной академии. Казань: Центральная типография, 1909. Т. 7. С. 284–285.


[Закрыть].

Первая мысль состоит в том, что иконное изображение служит нам удостоверением подлинного, а не призрачного воплощения Бога Слова. В каком смысле икона является удостоверением? Когда мы поклоняемся образу, когда лобызаем образ, молимся перед ним, то мы причащаемся энергиям первообраза – вот какая богословская мысль стоит за этим.

Мы почитаем в Боге одну Божественную природу, Три Нераздельных Лица, одну Божественную волю и исповедуем излияние нетварных Божественных энергий, благодаря которым творение, и в первую очередь человек, может приобщаться Божественной жизни. Божественная сущность человеку недоступна, но мы можем прикасаться, причащаться Божественной сущности через соединение с Богом в Его энергиях.

Божественные энергии – основная тема второго воскресенья Великого поста. В это воскресенье празднуется память святителя Григория Паламы.

Святитель Григорий Палама является выразителем православного догмата о нетварных Божественных энергиях, о возможности познания Бога через причастие Его сущности в Его энергиях. Как обычно, догматическое учение появилось не в результате отвлеченных размышлений, а как ответ на ересь. Если период борьбы иконопочитания и иконоборчества – это VIII–IX века, то паламитские споры относятся к XIV веку, и если иконопочитателям противостояли иконоборцы, то тем, кто вслед за святителем Григорием Паламой исповедовал возможность познания Бога в Его энергиях, противостояли люди, в некотором смысле очень похожие на иконоборцев, аргументировавшие свою позицию невозможностью познания Бога.

Социально-психологический фон был также подобен тому, что имело место в период иконоборческих споров. Последователями святителя Григория Паламы были монахи-безмолвники. Их духовный опыт свидетельствовал о возможности познания Бога, возможности причащения нетварному Божественному свету. Святитель Григорий Палама выразил этот опыт в богословских терминах в учении о нетварных Божественных энергиях.

Сам святитель Григорий, хотя и не принадлежал к интеллектуальной элите, был человеком образованным. А время, о котором идет речь, XIII–XIV века, – это начало Возрождения в Западной Европе. Тогда после периода схоластики, занятой в основном отвлеченными вопросами, обращенными вовне, снова обратились к человеку, но не на основе молитвенного делания, а, упрощенно говоря, на основе возобновления светских традиций мышления, которые имели место еще в дохристианские времена. Среди противников Григория Паламы были представители так называемого Византийского возрождения, защищавшие, как они сами считали, чистоту Православия.

Аргументы противников Григория Паламы отчасти подобны аргументам Евсевия, а его аргументы, в свою очередь, заимствованы у Оригена, который был близок неоплатонической традиции, в рамках которой единственное, что могло быть сказано о Боге, – то, что Бог непознаваем и неописуем.

И значит, воскресенье, посвященное памяти Григория Паламы, это в каком-то смысле тоже Торжество Православия – принятие сначала на Поместном Соборе, а потом и всей полнотой Церкви учения о Божественных энергиях.

Церковь радикальным образом отличается от всех человеческих сообществ именно тем, что в ней каждый из нас в свою меру, пребывая на земле, находится на Небе. Или, выражаясь богословским языком святителя Григория Паламы, мы причащаемся Божественным энергиям. Католическая Церковь принимает решения всех семи Вселенских Соборов, но учение святителя Григория Паламы о нетварных Божественных энергиях в целом остается чуждо ее духовной традиции. Поэтому возможность созерцания, возможность причащения Божественному бытию, еще находясь на земле, – это дар, который дан именно Православной Церкви.

На богослужении Торжества Православия читается зачало – заключительная часть первой главы Евангелия от Иоанна, которое завершается обетованием Спасителя: отныне будете видеть небо отверстым и Ангелов Божиих восходящих и нисходящих к Сыну Человеческому (Ин. 1: 51). И если словосочетание Торжество Православия применять как в целом, так и к тому, что связано с победой иконопочитания, то это обетование в Православной Церкви исполнилось, ведь самая главная ценность Православия – в том, что нам дано – в целом – видеть Небо отверстым, и мы прикасаемся к Небесному бытию, в том числе и через почитание святых икон. Причина, по которой иконы удостоверяют нас в подлинном, а не призрачном Воплощении Бога Слова, состоит в том, что мы, почитая иконы Спасителя, прикасаемся к нетварным энергиям Того, Кто на них изображен. И в этом смысле они удостоверяют то, что Слово стало плотью. Но верно и обратное: все это – проникновение Неба на землю, преодоление пропасти между жизнью человека и творения и Божественной жизнью, той пропасти, которая была создана грехопадением, – от начала до конца стало возможно через Воплощение Бога Слова. По причине того, что Бог воплотился, возможно и то, что во Христе Иисусе, в Боге разрыв преодолен, и мы имеем возможность через иконы воспринимать Божественные энергии.

Иконы всегда бывают надписаны. Если на иконе нет никаких надписей о том, кто на ней изображен, она иконой не является. В связи с этим отметим, что в Римско-Католической Церкви есть праздник Тела Христова, когда отвлеченно поклоняются Святым Таинам. В Православной Церкви нет такого отдельного поклонения. Мы с благоговением причащаемся Святых Христовых Таин, в этом состоит наше поклонение. Так и в практике иконопочитания нет отделенных от человека икон. Когда мы совершаем поклон перед иконой, когда мы с благоговением подходим к иконе, то это и есть почитание иконы. И конечно, такое почитание нераздельно с молитвой, молитва нераздельна с тем именем, которое мы призываем.

Вернемся к истории. Седьмой Вселенский Собор восстановил иконопочитание. Но так же как в IV веке Первый Вселенский Собор с целью опровержения арианской ереси ввел в действие термин православного богословия о единосущности Сына Отцу, и арианство после этого, собственно, и развернулось со всей силой, между 10-ми годами VIII века и 40-ми годами IX века нечто подобное произошло с иконоборчеством. Тогда, после Седьмого Собора, начался второй его период, продолжавшийся примерно тридцать лет. Сходство второго периода иконоборчества с первым состоит в том, что как иконоборчество первого периода было преодолено женщиной – царицей Ириной с малолетним царем Константином, так и преодоление второго периода иконоборчества связано с женщиной, царицей Феодорой, у которой был малолетний сын – император Михаил. Не будем останавливаться на втором иконоборческом соборе и других событиях, уделять внимание вопросу смены императоров, которые то более, то менее яростно преследовали иконопочитателей. Их нравы ничем не отличались от нравов римских императоров – гонителей христиан: страшные гонения, физическое уничтожение, муки, пытки – при некоторых императорах они были ужасны[64]64
  Например, Феодор Начертанный – один из святых второго периода иконоборчества, назывался так потому, что, когда он пришел из Палестины защищать святые иконы, император-иконоборец Феофил приказал каленым железом начертать у него на лице глумливую надпись, что все хотят в Иерусалим, а он приехал из Иерусалима и учит нас глупостям. И было много других страшных пыток. – Прим. авт.


[Закрыть].

Император Феофил был последним иконоборцем, на нем иконоборчество завершилось. Его супруга императрица Феодора почитала иконы, Феофил неоднократно с гневом отмечал, что его дети целуют святые иконы, ему доносили, что сама Феодора почитает святые иконы. Он, хотя и гневался, но, видимо, чувствовал, что ничего не может изменить. Император заболел смертельной болезнью. И дальше предание рассказывает, что, когда он уже был недвижим, недееспособен, тогда фактически стала царствовать Феодора. Она начала возвращать из ссылки защитников святых икон: Феодора Студита, Феодора Начертанного, патриарха Тарасия. И по преданию, через молитву царицы в конце жизни Феофил покаялся в своем иконоборчестве, приложился к иконам Матери Божией и Спасителя и предал свою душу Богу как иконопочитатель. Так говорит предание. Далее оно сообщает, что, когда Феодора уже полностью возвратила и собрала вместе защитников святых икон, она просила их молиться за своего усопшего супруга и сама молилась вместе с ними. И это была для них непростая молитва, они действительно выполняли заповедь о любви к врагам. Феодоре было видение, что Феофил прощен. В пятницу первой недели Великого поста всю ночь молился патриарх и иже с ним. И когда после молитвы раскрыли свиток, содержавший список имен всех императоров-иконоборцев, которые должны были быть преданы анафеме, имя императора Феофила оказалось вымытым из списка[65]65
  Это повествование содержится в синаксаре Постной Триоди к Неделе Торжества Православия.


[Закрыть].

Когда это произошло, по благословению патриарха, по повелению Феодоры в первую неделю Великого поста был совершен торжественный крестный ход, который и стал Торжеством Православия. Так возник праздник первой недели Великого поста.

Остановимся еще на некоторых вещах. Икона, которая при поверхностном взгляде является чем-то статическим, по своей внутренней сущности исполнена динамики. Одно из проявлений этой динамичности состоит в том, что икона пронизана не только энергией первообраза, но и энергией всех тех, кто обращался к ней с молитвами. Есть такое выражение: намоленная икона. Если то и другое соединить, то получится часто употребляемое нами слово синергия, или соработничество (ср.: 1 Кор. 3). Русский философ-славянофил А. С. Хомяков обратился к Богу, когда вошел в храм, где была чудотворная икона Божией Матери. Он почувствовал ее намоленность, ему открылось в первую очередь не то, что идет как бы свыше от Матери Божией, а то, что идет от почитания Ее, ему открылась атмосфера моления тысяч и тысяч людей, приходивших к ней во все эпохи. И через это он обратился к Святому Православию.

Но и икона пронизана динамикой. Когда на ней мы видим клейма – изображения сюжетов вокруг основного изображения, связанных с житием запечатленного на ней святого от рождения до кончины, – то это как бы некоторый момент времени, соединяющий в себе множество исторических событий. Динамичность иконы связана еще с тем, что она неотделима от истории. С иконой всегда связаны какие-то исторические события. С каждой иконой Божией Матери, в частности, связаны фундаментальные события. Можно привести рассказы о том, что связано с Казанской, Владимирской, Иверской и другими иконами.

До сих пор говорилось о том, что икона связывается с Воплощением. Но икона связывается не только с Воплощением, но и с Искуплением. Кроме рукотворных образов Божиих есть еще нерукотворный образ Божий – человек. Так же как в постановлении Седьмого Вселенского Собора сказано, что Воплощение и икона взаимно указывают друг на друга, это происходит и во взаимных отношениях человека и иконы. В частности, обычный человек, не такой, как преподобный Серафим Саровский, а человек, не достигший бесстрастия, подобится древней старинной иконе, на которую с разных сторон наложилось много и червивости, и грязи. И не обязательно грязь пристала в течение жизни этого человека, ведь на душу его влияет не только та земная жизнь, которую он проходит, но и очень много разных обстоятельств, находящихся во времени и пространстве вне этого человека. Духовную жизнь человека можно уподобить реставрации – сам человек, а в основном Бог как будто с иконы все эти слои грязи и червивости снимает, чтобы первозданный образ Божий воссиял, как он сияет в ликах преподобных еще при их жизни. Тогда праведники воссияют, как солнце, в Царстве Отца их (Мф. 13, 43).

У подлинных духовников дело обстоит не так, что когда на исповедь приходит человек, не обремененный грехами, то они относятся к нему хорошо, а когда приходит человек, грехами обремененный, то они его гнушаются. Нет, по благодати священства, чем больше человек отошел от своего подлинного образа, тем больше проявляется жалости, тем больше внимания, тем больше любви. Поэтому уход за иконой, если ее понимать и как изображение – икону в собственном смысле слова, и как нерукотворную икону – человека, уход, в который входит реставрация, опять-таки в прямом и переносном смысле слова, неотделим не только от тайны Воплощения, но и от тайны Искупления.

Другая сторона этого же проявляется особенно полно на недавно созданных иконах новомучеников и новомучениц Российских. В храме Святого Великомученика Димитрия Солунского в селе Дуброво Наро-Фоминского района есть икона вышегородских священномучеников Александра Смирнова и Феодора Ремизова, которые пострадали недалеко от этого храма. В центре находится их иконописное изображение, а в клеймах представлены разные обстоятельства их жития. И не только их милосердная помощь, как у святителя Николая, но и их мученическая кончина, происшедшая так недавно, что одновременно с иконной символизацией в клеймах историческим образом запечатлено, как красноармейцы мучают и расстреливают священномучеников. Там же изображено событие, случившееся вскоре после их мученической кончины. (Они были убиты в 1918 году, 14 ноября по новому стилю.) Матушка отца Александра с детьми шла к могиле (ей дали возможность похоронить священников, потому и мощи их сейчас есть). Дети побежали вперед, и им было видение, что их отец вместе со своим другом отцом Феодором на небе в белоснежных ризах служат Богу, совершают каждение. И они закричали: «Мама, мама, смотри! Папа с отцом Феодором служат!» Но когда мама подошла, то уже ничего не смогла увидеть.

Святые отцы, защитники иконопочитания, принадлежат к двум поколениям. Перед Седьмым Вселенским Собором – Иоанн Дамаскин, патриарх Герман, а на втором этапе – Феодор Студит, патриарх Никифор и другие. Но эти отцы, как, впрочем и другие, не стремились внести от себя что-то новое, а раскрывали прежнюю традицию. Они ссылались на более ранних святых отцов, в первую очередь на великих каппадокийцев – Василия Великого, Григория Нисского и Григория Богослова. Потому что, хотя вопрос об иконопочитании не стоял во времена великих каппадокийцев, но они реагировали на ересь арианства и вырабатывали православное учение о Святой Троице, о Едином Существе в различных ипостасях, о том, что Сын единосущен Отцу. И таким образом уже тогда они касались корня проблемы о возможности иконы, о возможности образа.

Одно из произведений, на котором мы остановимся, это так называемое 38-е послание Василия Великого брату Григорию. (В настоящее время большинство патрологов считает, что это произведение принадлежит, по всей видимости, не Василию Великому, а как раз тому, кто обозначен в нем как адресат, – его брату святителю Григорию Нисскому, но для нас это не так существенно.) Послание называется «О различии сущности и ипостаси». При поверхностном восприятии оба эти слова означают сущность. Если открыть словарь древнегреческого языка, то и у слова οὐσία (усия), и у слова ὑπόστασις (ипостась) одно из значений – сущность, поэтому слова эти воспринимались как синонимы. Начало трактата производит такое впечатление, будто бы оно написано не богословом, а ученым, и ученым не в том смысле, какой это слово имело во времена Василия Великого, а скорее ближе к тому, как мы это слово понимаем сейчас. А именно автор послания анализирует большое количество случаев употребления этих двух слов в языке, то есть, можно сказать, проводит эксперимент, только в области не физической, а языковой реальности. И выводы, к которым приходит святитель Григорий Нисский, приблизительно состоят в том, что слово ипостась обозначает нечто, называемое «последним состоянием». Если усия так, как она реально употребляется в языке, обозначает нечто предварительное, нуждающееся в конкретном наполнении, как например, человек вообще, то для указания на то, что не нуждается в большей определенности, скажем, для обозначения конкретного человека с таким-то именем, употребляется слово ипостась.

Затем этот естественный для человеческого разума дискурс прерывается, и автором следующей части является уже не ученый-лингвист, а богослов. Его цель состоит в том, чтобы с помощью понятия ὑπόστασις выразить данную Откровением тайну Божественных Лиц. Можно вспомнить слова Владимира Лосского о том, что отцы-каппадокийцы совершили великий подвиг, в результате которого была крещена античная культура. Если воспринять это слово – крещение – достаточно буквально, то мы знаем, что человек подходит к купели крещения некрещеным, а восстает из нее уже рожденным в Царство Небесное; но что, собственно, происходит в момент крещения, – это тайна. Самого момента крещения мы не можем зафиксировать, не можем его рационально раскрыть и только безмолвствуем перед этой тайной. В последовательности изложения, наблюдаемой в этом послании, как раз происходит нечто аналогичное, то есть сначала слово предоставляется естественному разуму, и после этого речь предоставляется уже богослову, который пишет на основании Божественного Откровения.

Если мы снова обратимся к первой части, то обнаружим, что она очень тесно связана, очень глубоко взаимодействует со второй богооткровенной частью. Этот пример показывает, к какому результату может привести и приводит встреча Церкви с внешней культурой.

Одновременно с этими двумя ключевыми словами – усия и ипостась – святитель Григорий вводит в действие еще два слова, которые вместе с производными от них очень существенны для описания процесса, так сказать, затвердения усии в ипостась, определенности усии в ипостаси.

Первое – греческое слово γραϕή (графи). На русский слух это связывается с писанием, с графикой. На самом деле исходное значение этого слова одновременно и писание, и изображение. А второе слово – χαρακτήρ (характир). То, что мы подразумеваем под словом характер, является, скорее, его вторичным значением. А первоначальное, буквальное значение – то, что связано с печатью: печать, отпечаток, клеймо, изображение. И когда святитель Григорий Нисский, уже как богослов, желает высказать ту истину, что Сын, и в этом состоит Его Ипостась, является неповторимым Образом Отца, он, среди прочего, обращает внимание своих читателей на то, что знакомо по реалиям жизни: «И как увидевший в чистом зеркале появившееся там отображение лика приобрел ясное знание и о [самом] отображенном лице, так и узнавший Сына принял в сердце свое через это знание образ Отчей ипостаси».

Именно изображение царя на царской монете удостоверяло ее подлинность. Эта реальность находит отзвук в Евангелии в известном событии, когда Господа спрашивали, давать ли подать кесарю или нет. Указывая притчею на богословие образа, Господь как раз и задавал вопрос: Чье это изображение и надпись? (Мк. 12: 16).

Эти лингвистические наблюдения, как и в других случаях, открывают нам возможности для понимания очень глубоких реалий, связанных с Церковью, с Богом. Эти реалии, центрируясь вокруг лингвистической ситуации, начинают к тому же соотноситься и между собой.

Первое – то значение, которое придавалось и придается в православной традиции имени. Часто вспоминают о том, что икона, на которой, по тем или иным причинам, утрачены лики, иконой не является, даже если она была освящена, но меньше вспоминают о том, что если на иконе нет надписания, то иконой она тоже не является. И дело здесь не только в двуедином значении слова графи – писать и изображать, а во внутреннем смысле этого слова – различие, различение. Когда мы пишем, то именно в процессе писания мы различаем некоторые ранее неразличимые реальности. И потому само это слово, графи, указывает на различие лиц.

Это понятие – различие — является столь же фундаментальным для человеческого знания, как например, сущность, природа, существование. Если обратиться к современной философской мысли, то можно обнаружить, что начиная, по крайней мере, с XX века эта категория различия или различения во многих философских системах становится фундаментальной. В частности, у одного из философов прошлого века, Жака Деррида, особенно в его ранних произведениях 60–70-х годов, утверждается, что различие – это некоторая категория, первичная по отношению к тому, что различается. Она является исходной, фундаментальной. И одновременно с этим, вопреки обычному мнению, что письмо является записью устной речи, его позиция состоит в том, что письмо первично по отношению к устной речи, поскольку оно выражает первичный концепт различения. Подобно тому как у Платона мы видим предвосхищение каких-то вещей, подробно раскрытых только в современной науке (причем в науке последнего столетия больше, чем в предшествующей), так и на уровне философии те идеи, которые в чисто философском естественном плане высказывали святые отцы, нашли отклик в большей степени в современной философии, чем в философии, удаленной от нас по времени. Но сама интенция, сама движущая волевая сила этого различия у святых отцов и у современных философов противоположна. Потому что нет ничего более противоположного, чем такое различение, целью которого является максимально возможное для человеческого ума приникновение к Триипостасному Богу, и различение с конечным результатом всеобщего разрушения, де конструкции, которое имеет место в современной философии.

Поэтому за соборным постановлением Седьмого Вселенского Собора о том, что имя необходимо для иконы, лежит не просто следование каким-то ранее установленным правилам, а та бездна смысла, которая связана с этим концептом графи, или различение.

В связи со словом χαρακτήρ, которое означает не только и не столько характер, сколько отпечаток, печать, клеймо, изображение, может вспомниться таинственное слово из ветхозаветной книги «Песнь песней Соломона»: Положи меня, как печать, на сердце твое… ибо крепка, как смерть, любовь (Песн. 8: 6). Эта книга, входящая при традиционном разделении в число так называемых учительных книг Ветхого Завета вместе с Псалтирью, Книгой Экклезиаста, Притчами Соломона, сама – икона или символ. А именно реалистически явленная в этой книге земная любовь мужчины и женщины – икона любви или отношений между душой и Богом, избранным народом и Богом, Церковью и Богом. И это соотнесение любви, печати и смерти указывает на то, что реальность образа уже в домостроительстве Божественном связана не только с тайной Воплощения, но и с тайной Искупления. По крайней мере, она не проходит мимо события смерти.

Чтобы эти относящиеся к Богу позиции стали несколько более ясными, обратимся к тому, что обозначает применительно к человеку понятие человеческая ипостась, человеческая личность. В нашем обыденном употреблении слов два понятия: человеческая индивидуальность и человеческая личность — рассматриваются как синонимичные.

На самом деле это не так. Об этом хорошо и подробно пишет Владимир Николаевич Лосский в «Очерке мистического богословия Восточной Церкви». Индивидуальность – это особенность общечеловеческой природы, то, чем человек обособляется от других людей: пол, телосложение, темперамент, семейная или национальная принадлежность и т. д. На поверхностном уровне это скорее отрицательный статус, который имеет человеческая индивидуальность в видении богословия, в видении Церкви. Потому что в той степени, в какой человек держится за свою индивидуальность, он проявляет самолюбие, самостность, гордость, и результатом такой коренной страстности является его обособление от других людей.

Если мы хотим понять, что такое человеческая личность, то надо смириться с тем, что на земле это понять невозможно. Личность – тайна, которая соотносится с человеком в полноте только в жизни будущего века, когда, по слову Христову, праведники воссияют, как солнце, в Царстве Отца их (Мф. 13: 43). Но, как выражается апостол Павел, видеть мы можем как бы сквозь тусклое стекло (1 Кор. 13: 12). И первое, что приходит на ум, чтобы было возможно как-то об этом говорить, – опять же икона. Когда мы взираем на иконы святых, то мы видим личности. Есть такое слово, связанное с иконой, – лик святых. И когда мы утверждаем, и правильно утверждаем, что каждый святой имеет свою неповторимую личность, которая в полноте проявляется в царстве будущего века, но ее сияние доходит и до земли, то, конечно, имеются в виду не индивидуальные особенности. Когда мы утверждаем, что есть неповторимая личность преподобного Серафима и неповторимая личность преподобного Сергия, то мы имеем в виду не то, что они жили в разные исторические эпохи, в разных условиях, не говорим о том, что у них были разные внешность, темперамент, образ мышления. Мы знаем, что эти утверждения, независимо от того, верны они или являются нашими домыслами, к делу не относятся. А говорим мы о том, на что можно только указать и что нельзя положительно раскрыть. Личность постигается апофатически, отрицательно, через безмолвное личностное общение. Или, другими словами, признаком того, что люди находятся в глубоком личностном общении между собой, является то, что они могут находиться друг подле друга в безмолвии, молчании. Как у Цветаевой в стихотворении «Вот опять окно…»: «Может, пьют вино, / Может, так сидят… / Или просто – рук / не разнимут двое. / В каждом доме, друг, / Есть окно такое…»

Когда это так, тогда это общение личностное. Когда люди начинают чувствовать дискомфорт при таком общении и пытаются заполнять вакуум какими-то словами, это признак того, что личностного общения нет.

Когда человек в процессе духовного совершенствования и возрастания вступает на путь стяжания этого личностного начала, ему не миновать того, что апостол Павел называет распятием плотского человека со страстьми и похотьми (см.: Гал. 5: 24). Человек при этом не держится за свои индивидуальные особенности, не холит их и не лелеет, а стремится обрести от них свободу. Это не значит, что высокий человек в результате духовного подвига становится низким, или блондин брюнетом, или человек холерического темперамента делается сангвиником, мягкий человек – суровым, а суровый – мягким. А это значит, что человек перестает иметь зависимость от своих данных по естеству индивидуальных особенностей. Как выражается Владимир Лосский, человек в той степени, в какой он приобретает личностное измерение, делается обладателем всей полноты человеческой природы. У людей, обретших личностное начало, выражается это в том, что еще во время земной жизни такой человек как бы светит всем и имеет со всеми общий язык, открывается каждому человеку и способствует его утешению, его росту. И достигается это никаким иным способом, как путем креста, тем путем, про который апостол Павел говорит: …представьте тела ваши в жертву живую, святую, благоугодную Богу, для разумного служения вашего (Рим. 12: 1). Имеется в виду не только физическое тело, но вся совокупность человеческой индивидуальности. Поэтому приобретение неповторимой человеческой личности, человеческой ипостаси неотъемлемо от тайны смерти, о которой мы читали как о соотносимой с тайной любви в «Песни песней».