Текст книги "Рождение от Духа. Что значит жить в православном Предании"

Из этого следуют фундаментальные выводы, касающиеся нашего пути к Богу, нашего восхождения по степеням богопознания. В Евангелии от Иоанна Филипп в беседе, которая непосредственно предшествовала аресту Господа, говорит: Господи, покажи нам Отца, и довольно для нас (Ин. 14: 8). А Господь ему отвечает: Видевший Меня видел Отца; как же ты говоришь: покажи нам Отца? (Ин. 14: 9). Когда мы слышим эти слова, то, конечно, вспоминаем, что Сын – это образ Отца. Но может быть, в меньшей степени вспоминаем о том, что, когда Господь говорит эти слова, Он не имеет в виду тот образ, который приобрел на горе Преображения, когда сиял Божественной славой, когда, как учит об этом святитель Григорий Палама, Его человечество было пронизано нетварными Божественными энергиями. Филипп не был на горе Преображения, и здесь речь идет не о моменте Преображения. Это было пред-ощущением, какими-то последними словами, каким-то последним подступом к Крестной смерти, потому что эта беседа завершается предательством Иуды и арестом Спасителя. То есть Господь, говоря, что видевший Меня видел Отца (Ин. 14: 9), призывает того, кто видел и видит Его в уничиженном образе раба (не просто человека, такого же, как окружающие его люди, а Человека особенно преследуемого, Который был предан, Человека, особенно уничиженного, особенно позоримого), прозревая в этом уничиженном зраке Господа Иисуса Христа, видел бы образ Отца.

Поэтому когда мы ведем беседу о познании Бога через Его образы, о познании Бога в Лице Сына Божия Иисуса Христа, мы должны иметь в виду неотделимость этого богопознания от того, что мы познаем Бога через кенозис, через уничижение, через тайну Искупления Христова.

Античная философия доходила до тех высот, которые были для нее доступны. Она приближалась к постижению и троичности Божества, и универсальности Логоса. И то, что благо познается апофатически, было выражено в том синтезе, который осуществил античный философ Плотин, последователь Платона. Но она не могла постичь того, что выше этого. А что выше этого? А выше или, вернее, глубже – уничиженный, поруганный человек Христос Иисус. Значит ли это, что в Божественной природе существует что-либо человеческое? Нет, не значит. А означает это то, что с «Божественным характером» (если не слишком сильно заботиться о строгости употребляемых слов) мы знакомимся более всего не тогда, когда размышляем о чем-то высшем, царственном и совершенно отделенном от нашего житейского бытия, а тогда, когда идем путем Христовым до последнего уничижения, до последнего креста. И потому в православном образе благочестия сила славы Божественной, сила Христа Воскресшего и Божественный свет уже прозреваются в стоянии перед Крестом Христовым.

Глава XV
Пересечение тем Искупления и Креста́

Святые отцы говорят о том, что для человека нормально отдохнуть, сделать привал в середине длинного пути, и этот привал они связывают с почитанием Креста Христова в Крестопоклонную неделю Великого поста и в ту седмицу, которая за ней следует. Естественно возникает вопрос: «Какой отдых может быть связан с Крестом?» С привалом мы связываем отдых, комфорт и покой, а с Крестом – все то, что этому диаметрально противоположно. Ответ на заданный выше вопрос связан с Богом и с человеком. Чем ближе к Богу, тем больше подлинного покоя. А самая последняя близость с Богом – близость во Христе, Личность Которого проявляется во всем, что Он сделал. А венец, и цель, и центр того, что Он сделал, – крестная смерть и Крест.

С человеческой же стороны объяснение этих слов святых отцов состоит в том, что человек приобретает подлинный покой, когда стремится быть подобным Господу Иисусу Христу через подвиг постный. Естественно, не только в смысле собственно воздержания от определенного рода пищи, но и в более широком – в стремлении побороть свои страсти, распять плотского человека со страстьми и похотьми. То есть через то, о чем Сам Господь говорит: кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною (Лк. 9: 23). В той степени, в какой человек достигает этого обнищания от страстей, он достигает свободы, покоя и соединенности с Богом, насколько это для человека возможно.

У меня был духовный отец, старец схиархимандрит Григорий (Давыдов) – очень живой собеседник, он любил задавать вопросы приезжавшим к нему, например: «Кого Господь больше любил – Марию или Марфу?» И сам же отвечал, как сказано в повествовании евангельском о воскрешении Лазаря: Иисус же любил Марфу и сестру ее… (Ин. 11: 5), то есть Марфа на первом месте. Отвечая на один из своих вопросов: «Почему когда шли на Голгофу, то сначала заставили Господа нести Крест, а потом – одного киринеянина по имени Симон заставили нести Крест?» – отец Григорий сказал, что в этом есть глубочайший духовный смысл: Господь сначала Сам понес Свой Крест, показав этим пример крестоношения, а потом передал Его человеку.

В теме Креста и вообще в теме Искупления совмещаются два плана. Несколько отстраненно их можно назвать объективным и субъективным. Кратко говоря, объективный план – это Крест Христов и то, как и в каком смысле Крест является центром тайны Божественного домостроительства, а субъективный план – это крест, который несет человек. Участником и совершителем тайны Искупления является не только Господь Иисус Христос, но и люди, идущие вместе со Христом. Они являются Его соработниками и несут Крест Христов.

Начиная со всенощной под Крестопоклонную неделю, совершается поклонение Кресту. В первую очередь – это внешнее поклонение Кресту. Оно состоит в том, что мы подходим с благоговением (по крайней мере так должно быть) ко Святому Кресту, лобызаем Святой Крест, совершаем на себе крестное знамение, носим на себе нательный крест. Всеми этими действиями мы исповедуем то, что можно назвать силой Честного Животворящего Креста. Как поется в светильне Святому Кресту: «Крест, царей держава… Крест, ангелов слава и демонов язва». И каждое из этих трех сочетаний несет в себе глубокий смысл.

То, что крест – демонов язва, это, можно сказать, как бы не нуждается в объяснении. Это есть исповедание нашей веры, констатация или свидетельство опыта Церкви. Мы знаем из житий святых, что бесы страшатся и трепещут знамения креста, «не терпя взирати на силу его», как говорится в другом церковном песнопении. И каждый из нас имеет опыт того, как с благоговением положенное неоднократно крестное знамение поражает падших духов, которые могут нас одержать, и они оставляют нас в покое, не вынося силы креста. За этим опытом стоит определенный богословский смысл, здесь богословие и опыт взаимно указывают друг на друга. Потому что корень бытия падших духов – самодостаточность, автономия, самозамкнутость, а все, что связано с крестом, – это отвержение себя, истощаемость, раскрытость. И потому эти две духовные установки не могут находиться друг подле друга. Именно поэтому гордые падшие духи не выносят креста и силы смирения вплоть до смерти, до смерти крестной, которая идет от Распятого Господа славы.

То, что Крест – Ангелов слава, – тоже, если вдуматься в эти слова, является тайной, парадоксом. Потому что мы привыкли ко кресту, вплоть до того, что заботимся о том, красивый ли он, воспринимаем его чуть ли не как украшение. И при таком эстетическом восприятии креста забываем, что крест – это самая страшная вещь на свете, потому что распятие – страшная казнь (давно не практикующаяся в рамках какого бы то ни было права), которая применялась в древнем мире, современном Христу, только к самым отпетым преступникам. Таким образом, она была еще и исполнена позора: И к злодеям причтен (Мк. 15: 28). Даже если мы будем говорить о кресте в буквальном смысле, то это долгая мучительная казнь со все увеличивающейся мукой, с потерей сознания от боли. И нужно понять, что, говоря о Кресте, с которым реально связан этот позор и ужас, мы утверждаем, что Он – Ангелов слава, Божественная слава. Этим подчеркивается, что все христианское благовестие, тайна христианства совершенно переворачивает понятия, существующие в обществе, не знающем Христа, о том, что славно и бесславно, что позорно и не позорно.

И наконец, утверждение, что Крест – царей держава, тоже парадоксально. Потому что, посмотрев, как реально применялось это слово в образе благочестия христианских государств, мы увидим, что первоначальный смысл этого выражения был в определенной степени затемнен, объязычен. Он вобрал в себя такие элементы содержания, что, например, во времена крестовых походов это слово могли интерпретировать как преимущество своей силы на земле. И это естественно: когда христианство делается предметом массового исповедания, так или иначе забывается, что оно ищет царства не от мира сего. На самом деле Крест, конечно, «царей держава» не в том смысле, что с помощью креста можно удобнее устроиться на земле. Крест – это не путь устроения на земле, это путь самоотречения, путь поражения на земле для того, чтобы воспринять царство, которое не от мира сего. Царь – это слово, имеющее очень большой спектр значений, и не обязательно речь должна идти о его буквальном, политическом значении главы православного государства. В частности, для каждого человека его ум – это то, что является царем в человеке. Когда мы говорим про кого-то «без царя в голове», то имеем в виду именно такое значение слова царь. Конечно, не следует понимать это так, что человек, у которого держава его ума – крест, имеет преимущество в той или иной сфере земного бытия: что он умнее, сильнее, богаче, интеллектуально или материально, чем те, у кого другое основание жизни. Люди и человеческие сообщества, у которых истинной державой является крест, которые безумны Христа ради, как выражается апостол Павел (1 Кор. 4: 10), они юродивы. И если мы вникнем в жизнь тех людей, для которых от начала до конца державой был крест, то есть в жития святых, то увидим, что как исповедниками, свидетелями-мучениками являются все святые, а не только физически свою жизнь отдавшие за Христа Спасителя, так же точно, когда мы под царем понимаем ум, то для всех святых, а не только для Христа ради юродивых речь идет не о гарантиях безопасности, стабильности и крепкого стояния на земле (не обязательно в плане внешнеполитическом, но и в плане умственной деятельности и пр.), а о том, чтобы разрушить и обрушить свою связь с земной системой ценностей мира сего, прекратить связывать себя с ней. И вот при таком безумии действительно устанавливается держава Креста.

Когда мы с вами поклоняемся Кресту, то, как об этом особенно подробно рассказывает преподобный Исаак Сирианин, мы поклоняемся образу Божию. Остановимся на этом немного подробнее. Конечно, вся Соборная Апостольская Церковь почитает Крест, но каждая поместная традиция делает определенные акценты в общем исповедании веры. Если, например, духовная традиция, которую унаследовала Русская Православная Церковь, отличается стремлением к постоянному творению Иисусовой молитвы, то сирийская традиция, к которой принадлежал преподобный Исаак Сирианин, была особенно связана с почитанием Святого Креста. В сочинениях преподобного Исаака Сирианина кроме его собственных созерцаний есть свидетельства о том образе благочестия, который он поддерживал и к которому он обращался. В этом образе благочестия были распространены молитвы с поклонами около Креста, и особый акцент делался на почитании Креста Христова. Преподобный Исаак Сирианин в нескольких местах своих сочинений богословски обосновывает традицию, бывшую для него родной. В частности, он утверждает, что Крест – это место Божественного присутствия. В еврейском и сирийском языках, и вообще в семитской группе языков, это слово обозначается как Шехина. Это то, что в греческом догматическом изложении православного богословия называется Божественная слава, Божественная энергия, Божественная сила – мы не будем сейчас проводить тонких различий между этими тремя вещами. Слово Шехина употреблялось еще в Ветхом Завете, в частности, когда речь шла о том образе Богообщения, которое было у Моисея на горе Синай, у первосвященника, когда он входил в Святая Святых и Бог ему открывался над крышкой ковчега Завета (см.: Лев. 16). Преподобный Исаак Сирианин рассматривает ковчег как прообраз Креста. Прообраз, с одной стороны, похожий, а с другой – радикально отличный от Креста. Потому что все, что касается закона, данного Богом через Моисея, иногда буквально, иногда нет, связывалось с упрочением и стабильностью жизни избранного народа в плане земном – возможностью победы над врагами, сохранением при реальных напастях и искушениях. Божественное Откровение Господь преподавал народу через Моисея на горе Синай или через первосвященника, когда тот входил один раз в год в Святая Святых. И народ в той степени, в какой он не изменял этому завету, в той степени, в какой он был послушен этому Откровению, являлся народом-носителем Божественного Откровения и был храним в войне на уничтожение со всем языческим окружением.

Крест, по богословию преподобного Исаака Сирианина, – это место Божественного присутствия, но место парадоксальное. Потому что, конечно, парадоксально, не подкрашивая эмоциями, реально соотносить ситуацию распятия, крестных мук, ужаса, тьмы, катастрофы с Божественной славой. В этом состоит тайна Искупления. Ибо вне того Откровения, которое дано во Христе Иисусе Распятом, эти два ряда: ряд Божественной славы, Божественного присутствия, Богообщения и ряд позора, ужаса и тьмы – совершенно несовместимы.

Тема борьбы иконопочитания с иконоборчеством, ставшая актуальной через сто лет после преподобного Исаака Сирианина, берет начало еще в проблемах богословских оснований поклонения Кресту. Так же как иконоборцы утверждали, что почитание икон является идолопоклонством, так и за сто лет до этого имели место сомнения, не является ли поклонение Кресту, то есть куску дерева, идолопоклонством. Кстати говоря, за весь период иконоборческих споров никогда ни один иконоборец не ставил под сомнение возможность и допустимость почитания Креста. Одна из внешних причин этого состояла в том, что иконоборцы, в общем-то, были связаны с Востоком, с семитской и сирийской традициями, где в гораздо большей степени, чем на Западе и в Византии, следовали духу Ветхого Завета, очень серьезно относились к выполнению Божественных заповедей Ветхого Завета против идолопоклонства, не ставя при этом под сомнение поклонение Кресту. И иконоборческие соборы противопоставляли ложное с точки зрения иконоборцев почитание святых икон традиции почитания Святого Креста. Это гораздо позже, уже в Новое время, в рамках протестантизма почитание Креста стало подвергаться сомнению.

Преподобный Исаак Сирианин исповедовал, что Крест является образом Христа, что он является Его Ликом[66]66
  В Древней Церкви не было молитв на освящение креста, считалось, что крест сам по себе имеет такую силу, что не нуждается в дополнительном освящении. – Прим. авт.


[Закрыть]. Крест, если продолжить неявные цитаты из сочинений преподобного Исаака Сирианина, переворачивает отношение человека к смерти. Ужас перед катастрофой смерти пронизывает язычество. Начиная, по крайней мере, с эпохи Просвещения (фактически эта тематика, так или иначе, заявляла себя еще в эпоху Возрождения) считалось, что народ Древней Греции был веселым, жизнерадостным и оптимистичным, его боги были счастливыми, а сами греки только и делали, что радовались жизни. С точки зрения приверженцев такого видения вещей хорошо было бы, конечно, чтобы христиане прекратили угрюмый образ жизни и последовали примеру древних греков. Но это всего лишь фантазия, которую первым развенчал Ницше в своем раннем произведении «Рождение трагедии из духа музыки». Достаточно адекватное прочтение греческих текстов и вникание в греческое искусство показывает, что сознание древних греков было сознанием тотальной безвыходной катастрофы. А Крест меняет отношение человека к смерти. Крест является до предела свернутым символом всей полноты Божественного домостроительства.

Если мы соотнесем традицию, делающую акцент на поклонении Кресту, с более нам знакомой традицией беспрестанной молитвы Иисусовой, припоминания Бога через произнесение Его Божественного имени, то обнаружим нечто раскрывающееся в русской книге XIX века, посвященной творению Иисусовой молитвы «Откровенные рассказы странника духовному своему отцу». Здесь среди прочего утверждается, что имя Иисуса Христа – это свернутое выражение всего Святого Евангелия. И наоборот, Святое Евангелие является развертыванием имени Господа Иисуса Христа. И это, безусловно, входит в церковное Предание. В этом же смысле верно и то, что Святой Крест является свернутым выражением всей тайны Божественного домостроительства, и все благовестие Божественного домостроительства имеет своим ядром и центром Святой Крест. Крест – это как бы дверь, или веха, которая стоит на границе между этим миром и миром Царства Небесного и является проводником в тот мир.

Подобно тому как Христос сначала Сам нес Свой Крест на Голгофу, а потом дал его нести Симону Киринеянину, нет причин разделять или противопоставлять Распятие и Крестную смерть Самого Господа Славы и то, как люди участвуют в этом, почитая сию тайну в первую очередь не внешним (хотя и внешним, конечно, тоже), но внутренним образом. А внутренним образом они участвуют в этом тем, что несут свой крест. И так же, как, выражаясь словами Седьмого Вселенского Собора, тайны Воплощения и иконопочитания взаимно указывают друг на друга, то же самое происходит и с этими двумя сторонами, связанными со Крестом. Потому что каждый раз, когда речь идет о том, что человек несет свой крест, он, как Симон Киринеянин, взирает на Начальника и Совершителя нашего спасения Господа Иисуса Христа, несущего Крест. И делать он это может только силой и уподоблением Распятому Господу Иисусу Христу. И наоборот, каждый раз Распятие Христово является причиной и возможностью того, что люди несут свой крест. Человеческое крестоношение является иконой, образом того, как Христос несет Свой Крест, и потому человек, несущий крест, является образом Христа. И это имеет место совершенно независимо от того, несет ли святой сознательно свой крест или человеку дан удел страданий, который он пока еще не осознает.

В романе Достоевского «Братья Карамазовы» обращает на себя внимание эпизод, когда большая группа людей во главе с Федором Павловичем Карамазовым, настроенная в основном глумливо и дерзко, посещает монастырь, где старчествует старец Зосима, и там происходит их встреча с этим старцем. Старец к изумлению, даже шоку всех присутствующих (а люди это были довольно забубенные, трудно было их чем-то удивить, они сами привыкли кого-то удивлять своими выходками), видя Дмитрия Карамазова, земно ему кланяется несколько раз. В ответ на немой вопрос – почему он таким образом прореагировал на этого буяна и кутилу, старец сказал, что поклоняется его грядущим великим страданиям. Если говорить не о старце, а о нас, то мы, прозревая славу человеческую и образ Христов в человеке, не должны фарисействовать и разделять тех, кто правильно и хорошо несет свой крест, и тех, кто, по нашему суду, не крест свой несет, а попадает в руки своих же собственных грехов и страстей.

И в связи с несением креста людьми, и в связи с самим Крестом Господним в святоотеческом богословии возникает ассоциация, или образ древа познания добра и зла и древа жизни. Восхождение на Крест в собственном смысле слова, когда мы помним Господа Распятого, и в широком смысле слова, когда идет речь о крестоношениии любого рода, интерпретируется святоотеческим богословием как действие, противоположное вкушению от плода древа познания добра и зла. Нельзя сказать, что в результате этого вкушения человек, бывший очень добрым и только добрым, потом стал злым и только злым. Это неточное понимание, не соответствующее нашему опыту, хотя и входящее в него. Лев Толстой говорил, что не понимает, какое отношение к нему имеет то, что давным-давно один человек очень плохо поступил, имея в виду Адама и Еву, а потом другой человек поступил очень хорошо, имея в виду Господа Иисуса Христа, Которого писатель воспринимал исключительно как человека. Это, конечно, не церковное видение. Церковное же видение состоит в том, что Адам – это я, и Христос – это тоже я. Не в том смысле, что я такой плохой, как Адам, или такой хороший, как Христос. Но люди связаны между собой, мы причастны общечеловеческой природе, мы дети Адама по своему естеству, мы по благодати причастны Сыну Божию Иисусу Христу, и поэтому все, что происходит в человечестве, в частности, и в особенности с Адамом, и с Господом, – это не события давно минувших дней, а актуальные в нашей реальной жизни.

В результате принятия того искушения, которое предлагает нам сатана и его ангелы, мы не столько делаемся очень плохими, сколько в нас происходит вавилон: смешение доброго и злого. И плененность злом состоит в мешанине, в том, что зло и добро перемешаны, и только Страшный Суд окончательно разделит доброе и злое. А сила Страшного Суда – это Крест Христов. Потому что в той степени, в какой человек принимает свой крест, он отрекается себя, отрекается всего того, что его связывает, он делается нищим и может силою Христа возвратиться (хотя и в состоянии по отношению к падшей земле страдательном и уничиженном) в ту меру, которую имел первозданный Адам, но не как в раю, а как это только возможно в мире, пораженном злом.

С этим уподоблением или, вернее, с этой зависимостью между Крестом и древом познания добра и зла связана и тема страдания и наслаждения. По учению преподобного Максима Исповедника и других святых отцов, у первозданного человека не было страданий и наслаждений, хотя это не значит, что он находился в состоянии равнодушия и апатии. Этот круг вошел в человеческое бытие, человек слился с ним в результате первородного греха. И когда человек вслед за Господом Иисусом Христом принимает на себя крестоношение, то через злострадание (а крест связан со страданием, иначе это не крест), он от плена этого круга освобождается.

Один из путей проникновения в тайну Креста дан Самим Господом, Который в беседе с Никодимом говорит такие слова: И как Моисей вознес змию в пустыне, так должно вознесену быть Сыну Человеческому (Ин. 3: 14). Здесь Господь указывает на событие, изложенное в Книге Чисел, когда Божественным наказанием еврейскому народу, в очередной раз нарушившему Божии заповеди, была попущена казнь, а именно люди гибли от укусов ядовитых змей. И тогда Сам же Господь повелел Моисею сделать изображение медного змея, и, взирая на это изображение, люди исцелялись от смертельных укусов. Этот символ может вызвать удивление, даже противление, потому что змей, начиная с той его кардинальной роли, которую он сыграл в событии грехопадения, естественно ассоциируется со всем отрицательным. Его духовная оценка во всех проявлениях отрицательная. И всякий раз, когда мы говорим о змеях в тех или иных текстах, связанных с Церковью, то всегда это связано с чем-то отрицательным. Это настолько очевидно, что об этом можно было бы и не вспоминать. И то, что предел отрицательного, выраженный в символе змея, Сам Господь уподобляет Самому Себе, Который является центром всего положительного, может вызвать недоумение. Объяснение же таково, что речь идет именно о змее распятом, не о худости всей душевной мудрости, автономной от Бога, которую воплощает в себе змей, а о том, куда она направлена, – на самостное обогащение или на то, чтобы быть принесенной в жертву Богу, то есть быть пригвожденной ко Кресту. И когда апостол Павел говорит: Представьте тела ваши в жертву живую, святую, благоугодную Богу, для разумного служения вашего (Рим. 12: 1), он имеет в виду не столько физическое тело, сколько отдание всей своей самостной автономной душевности Богу. И это символизируется распятым на древе змеем.

И слова Господа Иисуса Христа, которые мы слышим в евангельском чтении Крестопоклонной недели: Кто хо чет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой (Мк. 8: 34), указывают, что эти два плана: крестоношения и самоотвержения – неотделимы друг от друга. И следующие далее слова Христовы: Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради Меня и Евангелия, тот сбережет ее (Мк. 8: 35), говорят все о том же. Потому что спасание души в том смысле, какой Спаситель в этом Своем слове придавал этому выражению, – как раз расширение своих хранилищ, знаний, имений, не только и не столько физических, сколько душевных под видом духовных. А потеря души – это умервщление, распятие, гибель своей души именно ради Меня и Евангелия, вход туда, где душа обретается уже в вечной будущей жизни. Тут же закономерны и последние слова этого евангельского чтения: …есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят Царствие Божие, пришедшее в силе (Мк. 9: 1), потому что через восшествие на Крест мы прикасаемся не только новому древу познания добра и зла, но и новому древу жизни. Через крестную смерть идет путь в жизнь вечную. Слава вечной жизни, слава Царства Небесного сияет уже в пределе катастрофы крестной смерти. В то время как все объято тьмой, в этой тьме по всей земле глазами веры уже видится свет Христов. И потому, когда Господь говорит: …когда Я вознесен буду от земли, всех привлеку к Себе (Ин. 12: 32), то это слово вознесение может пониматься двояко: как относящееся к вознесению на Крест и как относящееся к Вознесению Господню, которое имело место через сорок дней после Пасхи. Тайна Божественного домостроительства состоит в том, что эти два понимания не противоречат друг другу. В вознесении на Крест уже содержится тайна Вознесения Господа на Небо. И мы можем через причастие Кресту, через веру в него быть участниками Воскресения и Вознесения Христова. Вознесение с Ним на Крест – это путь к нашему пребыванию гражданами Царства Небесного.

То, что связывает нас с самой смертью на Кресте, – это крестная агония, выражающая предел тайны соотношения Божественной и человеческой природы в Иисусе Христе, когда Господь сказал: Боже Мой! Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил? (Мк. 15: 34). Эти слова парадоксальны. Сказал это Бог. Как Бог может сказать «для чего Ты Меня оставил?» Здесь это соотношение, абсурдное и антиномичное для человеческого разума, является тем, без чего невозможно наше спасение. Если бы Господь не принял смерти, а корень смерти – это разделенность с Богом, то самое центральное, самое корневое для греховного человечества состояние – смерть, не было бы воспринято, осталось бы за пределами Его спасительного действия, и не было бы осуществлено спасение. Значит, он должен был принять Крест. Он должен был принять смерть. Но с другой стороны, Он не мог ее принять, потому что был Богом. Тут содержится тайна, которая не может быть непротиворечиво выражена словом, ее именует только противоречие. И вместе с тем в этой тайне предельного единства уничиженного человечества, предельно разделенного с Богом, и Божественной славой – место нашего спасения, тот центр, тот корень, в котором суть всех отношений между Богом, людьми и миром.