Текст книги "Ученик брадобрея"

Телефонный звонок из «Вулуорта»

Госслужащий, чьего имени мы так и не узнали, высадил нас на Главной улице Тихуаны и показал здание Государственного Туристического Бюро – места, где нам расскажут, чем можно заняться в Тихуане.

Государственное Туристическое Бюро было маленьким, стеклянным, очень модерновым, и перед ним стояла статуя. Высеченной из серого камня фигуре было явно не по себе. Она возвышалась над самим зданием. Изображала доколумбова бога или какого-то другого парня, занимавшегося тем, что не доставляло ему никакой радости.

Здание было довольно привлекательным на вид, но обитатели этого домика не могли для нас ничего сделать. От мексиканского народа нам требовалась иная услуга.

Народ лез к нам за долларами, стараясь продать то, чего нам не требовалось: ребятня со жвачкой, торговцы приграничным сувенирным хламом, очередные таксисты орали, что отвезут нас обратно к границе, хотя мы только что сюда приехали, а можно и в другие места, где мы здорово повеселимся.

– ТАКСИ!

– КРАСОТКА!

– ТАКСИ!

– БИТЛ!

(Посвист.)

Таксисты Тихуаны оставались нам верны. Я даже не представлял себе, что у меня такие длинные волосы, но и Вайда, разумеется, действовала на таксистов своим обычным образом.

Мы подошли к большому современному зданию универмага «Вулуорт» на Главной улице Тихуаны, надеясь найти там телефон. Это было здание пастельного оттенка с большой красной вывеской «Вулуорт», фасадом из красного кирпича и здоровенными витринами, забитыми пасхальной ерундой: кучи, кучи, кучи зайчиков и желтых цыплят, жизнерадостно проклевывающихся из огромных яиц.

«Вулуорт» был так чист и стерилен, так аккуратен по сравнению с тем, что творилось в нескольких футах снаружи – или даже не снаружи, если смотреть сквозь витрину над всеми этими зайчиками.

Продавщицами работали хорошенькие девушки – смуглые, юные, умело и очень привлекательно стрелявшие глазками. Похоже, место им было в банке, а не в «Вулуорте».

У одной такой девушки я спросил, где телефон, и она показала, куда идти.

– Вон там, – сказала она на пристойном английском.

Я подошел к телефону вместе с Вайдой, которая размазывала эротическое смятение по мужчинам в универмаге, словно баллистическое желе. Хорошенькие мексиканочки Вайде и в мишени не годились. Она сбивала их наземь, даже не задумываясь.

Телефон находился рядом со справочной будкой, недалеко от туалета, витрины с кожаными ремнями, витрины с пряжей и витрины секции женских блузок.

Вот ведь лезет всякий мусор в голову; почему-то я это запомнил и теперь с нетерпением жду, когда забуду снова.

Телефон работал на американские деньги: никель, как в старые добрые времена, как в детстве.

Трубку снял мужчина.

У него был врачебный голос.

– Алло, доктор Гарсия? – спросил я.

– Да.

– Вчера вам звонил человек по имени Фостер – по поводу нашего дела. Ну вот, мы уже здесь, – сказал я.

– Хорошо. Где вы?

– Мы в «Вулуорте», – сказал я.

– Прошу, простите мой английский. Он нехороший. Я позову девочку. Ее английский… лучше. Она скажет, как сюда прийти. Буду ждать. Все в порядке.

Трубку взяла девушка. Судя по голосу – очень юная. Она сказала:

– Вы в «Вулуорте».

– Да, – ответил я.

– Вы не очень далеко, – сказала она.

Это мне показалось ужасно странным.

– Когда выйдете из «Вулуорта», сверните направо и пройдите три квартала, а затем сверните налево по Четвертой улице, пройдите четыре квартала и затем снова сверните налево с Четвертой улицы, – сказала она. – Мы в зеленом доме в середине квартала. Не пропу́стите. Вы все поняли?

– Да, – ответил я. – Когда выйдем из «Вулуорта», свернем направо и пройдем три квартала до Четвертой улицы, затем свернем налево по Четвертой улице и пройдем четыре квартала, а после этого свернем снова налево с Четвертой улицы, и там будет зеленый дом в середине квартала – там вы и будете.

Вайда все это слушала.

– Ваша жена не ела, да?

– Да, – сказал я.

– Хорошо, мы будем вас ждать. Если заблудитесь, позвони́те опять.

Мы вышли из «Вулуорта» и последовали девочкиным инструкциям, проталкиваясь сквозь торговцев сувенирным хламом, таксистов и жвачных пацанов Тихуаны, в туче посвистов, машин-машин-машин, воплей животного ужаса и ЭЙ, БИТЛ!

Четвертая улица ждала нашего прихода вечно, нам суждено было появиться на ней, Вайде и мне, и вот мы пришли – сюда нас вел путь, начавшийся сегодня утром в Сан-Франциско, сюда вели нас жизни, начавшиеся много лет назад.

Машины, люди и фантастическое возбуждение переполняли улицы. Перед домами не было газонов – только та знаменитая пыль. Дома служили нам проводниками к доктору Гарсии.

Перед зеленым зданием стояла новехонькая американская машина. На ней были калифорнийские номера. Не требовалось особой сообразительности, чтобы придумать ответ. Я взглянул на заднее сиденье. Там лежал девичий свитер. Он выглядел беспомощным.

Перед клиникой доктора играли детишки. Они были бедны и одеты в несчастную одежду. Когда мы входили в дом, они бросили играть и посмотрели на нас.

Без сомнения, привыкли к такому зрелищу. Вероятно, часто видели гринго в этом районе города – тех, кто входит в этот зеленый саманный домик, гринго, выглядевших не очень счастливыми. Мы их не разочаровали.

Книга 5. Мои три аборта

Мебельные этюды

В дверь здесь тоже требовалось звонить. Звонок не походил на серебряный колокольчик моей библиотеки, теперь такой далекой. В этот звонок нужно было звонить, нажимая пальцем на кнопку. Что я и сделал.

Пришлось ждать, пока кто-нибудь ответит. Детишки не отвлекались на игру и смотрели на нас. Маленькие, грязные и оборванные. У них были странные истощенные тела и лица, по которым трудно определить, сколько мексиканским детям лет.

Ребенок, которому на вид пять, оказывается восьмилетним. Ребенку, которому на вид семь, оказывается, десять. Ужас.

Прошли мексиканские мамаши. И тоже посмотрели на нас. Глаза были совсем невыразительными, но именно так говорили нам: женщины знают, что мы – abortionistas.

Затем дверь в клинику доктора плавно распахнулась, словно собиралась открыться точно в это время, – нас встретил сам доктор Гарсия. Я не знал, как он выглядит, но понял, что это он.

– Прошу, – сказал он, жестом приглашая нас внутрь.

– Спасибо, – сказал я. – Я только что звонил вам по телефону. Я друг Фостера.

– Знаю, – спокойно ответил он. – За мной, прошу.

Врач был маленького роста, средних лет и одет врачом. Клиника у него была просторная, прохладная, много кабинетов, лабиринтом уводивших в глубину, о которой мы ничего не знали.

Доктор привел нас в маленькую приемную. В ней было чисто – современный линолеум и современная врачебная мебель: неудобная кушетка и три стула, на которых никак не устроиться.

Обстановка здесь такая же, как и в кабинетах американских врачей. В углу – высокое растение с большими плоскими и холодными зелеными листьями. Листья не делали ничего.

В приемной уже сидели люди: отец, мать и молоденькая дочь-подросток. Очевидно, она имела отношение к новенькому автомобилю, стоявшему у входа.

– Прошу. – Врач показал на два незанятых стула. – Скоро, – мягко улыбнулся он. – Подождите, прошу. Скоро.

Он ушел по коридору в другую комнату, которой нам не было видно, оставив нас с этими тремя людьми. Они не разговаривали, и во всем здании стояла странная тишина.

Все нервно посматривали друг на друга – так бывает, когда время и обстоятельства доводят нас до незаконных операций в Мексике.

Отец был похож на банкира из крохотного городишки в долине Сан-Хоакин, а мать – на женщину, увлеченную общественной деятельностью.

Хорошенькая и очевидно неглупая дочь ждала аборта и не знала, что делать со своим лицом, поэтому все время улыбалась в пустоту – быстро и резко, словно сверкала лезвием ножа.

Отец выглядел сурово – будто собирается отказать кому-то в кредите, а мать – смутно возмущенно, словно кто-то взял и рискованно пошутил на званом чае Общества друзей де Моле [78]78
  Имеется в виду «DeMolay International» (с 1919) – американская парамасонская инициатическая организация для молодых людей от 12 до 21 года, чьи отцы состоят в братстве вольных каменщиков. Организация носит имя последнего великого магистра ордена тамплиеров Жака де Моле (ок. 1240/1250–1314).


[Закрыть].

Дочь, несмотря на тугое расцветающее женское тело, была слишком молода для аборта. Ей бы заниматься чем-то другим.

Я перевел взгляд на Вайду. Она тоже выглядела слишком юной для аборта. Что мы все здесь делаем? Ее лицо все больше бледнело.

Увы, невинность любви – просто нарастающее физическое состояние, ее не формируют наши поцелуи.

Мой первый аборт

Прошла то ли вечность, то ли десять минут, врач вернулся и поманил нас с Вайдой за собой, хотя другие ждали дольше. Наверное, как-то связано с Фостером.

– Прошу, – тихо сказал доктор Гарсия.

Мы пошли за ним через вестибюль в маленький кабинет. Там стоял столик и на нем – пишущая машинка. В темном прохладном кабинете с опущенными жалюзи располагалось кожаное кресло, на стенах и на столе – фотографии доктора с семьей.

Еще там висели различные аттестаты – они показывали, какие медицинские степени получил доктор и какие университеты окончил.

Дверь из кабинета вела прямо в операционную. Девочка-подросток наводила там порядок, ей помогал мальчик, тоже подросток.

На подносе с хирургическими инструментами запрыгало голубое пламя. Мальчик стерилизовал их огнем. Нам с Вайдой стало страшно. В операционной стоял стол с металлическими штуками – придерживать ноги, – и к ним прилагались кожаные ремни.

– Без боли, – сказал врач Вайде, а потом мне. – Без боли и чисто, все чисто, без боли. Не волнуйтесь. Без боли и чисто. Ничего не останется. Я доктор, – сказал он.

Я не знал, что ему ответить. Я так волновался, что почти обалдел. С лица Вайды исчезли краски, а глаза будто ничего больше не видели.

– Двести пятьдесят долларов, – сказал врач. – Прошу.

– Фостер говорил – двести. У нас больше нету, – услышал я собственный голос. – Двести. Так вы сами сказали Фостеру.

– Двести. Больше нету? – повторил врач.

Вайда стояла и слушала, как мы торгуемся о цене ее живота. Ее лицо было бледнее летнего облака.

– Да, – сказал я. – У нас больше ничего нет.

Я вытащил из кармана деньги и отдал врачу. Протянул деньги, и он взял их из моей руки. Положил к себе в карман, не пересчитывая, и снова стал врачом – на все время, что мы там пробыли.

Он не был врачом всего один миг. Как-то странно. Не знаю, чего я ожидал. Но хорошо, что он был врачом все остальное время.

Фостер, конечно, оказался прав.

Став врачом, он повернулся к Вайде, улыбнулся и сказал:

– Не будет больно и все будет чисто. Ничего не остается и без боли, милая. Поверьте. Я доктор.

Вайда улыбнулась половинчато.

– Сколько уже? – спросил врач у меня, начав показывать на ее живот, но не закончив, поэтому жест выглядел бесцельным.

– Недель пять или шесть, – сказал я.

Вайда теперь улыбалась на четвертинку.

Врач помолчал и посмотрел на календарь у себя в голове, затем ласково кивнул ему. Вероятно, календарь ему был хорошо знаком. Они были старыми друзьями.

– Не завтракала? – спросил он, снова начав показывать на живот Вайды, но опять ему это не удалось.

– Не завтракала, – ответил я.

– Хорошая девочка, – сказал врач.

Вайда теперь улыбалась на одну тридцать седьмую.

Мальчик закончил стерилизовать хирургические инструменты и вынес небольшое ведерко в другую большую комнату, соседнюю с операционной.

В другой комнате, кажется, стояли кровати. Я наклонил голову и сумел разглядеть в ней койку – на ней спала девушка, а рядом на стуле сидел мужчина. Похоже, в комнате было очень тихо.

В тот момент, когда мальчик вышел из операционной, я услышал, как в туалете спустили воду, потом вода полилась из крана, потом вода полилась в туалет, потом снова спустили воду, и мальчик вернулся с ведерком.

Ведерко было пустым.

На запястье у мальчика были большие золотые часы.

– Все в порядке, – сказал врач.

Девочка-подросток, смуглая и хорошенькая, и тоже с симпатичными часиками, вошла в кабинет и улыбнулась Вайде. Такой улыбкой, что говорила: «Уже пора; пойдемте, пожалуйста, со мной».

– Без боли, без боли, без боли, – повторял врач, точно нервную детскую считалку.

Без боли, подумал я, как странно.

– Хотите смотреть? – спросил у меня врач, показав на смотровую кушетку в операционной, где я мог сесть, если мне захочется посмотреть на аборт.

Я перевел взгляд на Вайду. Она не желала, чтоб я смотрел, и я не желал смотреть сам.

– Нет, – ответил я. – Я останусь здесь.

– Пойдемте, прошу, милая, – сказал врач.

Девочка тронула Вайду за руку, Вайда зашла с ней в операционную, и врач закрыл дверь, но та не совсем закрылась. Оставалась щель примерно в дюйм.

– Больно не будет, – сказала девочка. Она делала Вайде укол.

Затем врач сказал мальчику что-то по-испански, тот ответил:

– О’кей, – и что-то сделал.

– Снимите одежду, – сказала девочка. – И наденьте это.

Затем врач сказал что-то по-испански, мальчик ответил по-испански, а девочка сказала:

– Пожалуйста. Теперь поднимите ноги. Вот так. Хорошо. Спасибо.

– Все правильно, милая, – сказал врач. – Совсем не больно, правда? Все будет в полном порядке. Хорошая девочка.

Затем он сказал мальчику что-то по-испански, девочка сказала врачу что-то по-испански, а тот сказал что-то по-испански им обоим.

На миг в операционной стало очень тихо. Я чувствовал прохладный сумрак докторского кабинета у себя на теле, словно руку какого-то совершенно иного врача.

– Милая? – сказал доктор. – Милая?

Ответа не было.

Затем врач сказал что-то по-испански мальчику, и мальчик ответил чем-то металлическим, хирургическим. Врач сделал что-то этой штукой, металлической и хирургической, и вернул ее мальчику, а тот дал ему еще что-то, металлическое и хирургическое.

Некоторое время там все было либо тихо, либо металлически и хирургически.

Потом девочка сказала мальчику что-то по-испански, а он ответил ей по-английски.

– Знаю, – сказал он.

Врач сказал что-то по-испански.

Девочка ответила ему по-испански.

Прошло несколько мгновений – хирургические звуки в операционной больше не раздавались. Теперь оттуда доносились звуки уборки, а врач, девочка и мальчик, разговаривали по-испански, завершая дела.

Их испанский больше не был хирургическим. Обычный повседневный испанский, как при уборке.

– Сколько времени? – спросила девочка. Ей не хотелось смотреть на свои часики.

– Около часу, – ответил мальчик.

Врач тоже заговорил по-английски.

– Много еще? – спросил он.

– Двое, – ответила девочка.

– ¿Dos? – переспросил врач по-испански.

– Одна едет, – сказала девочка.

Врач сказал что-то по-испански.

Девочка ответила ему по-испански.

– Лучше было б три, – сказал мальчик по-английски.

– Хватит думать о девочках, – шутливо сказал врач.

Затем врач и девочка отрывисто и быстро заговорили по-испански.

За этим последовало шумное молчанье, а потом, судя по звуку, врач вынес из операционной что-то тяжелое и бессознательное. Положил это в соседней комнате и вернулся секунду спустя.

Девочка подошла к двери в кабинет, где сидел я, и распахнула ее во всю ширь. Мой темный прохладный кабинет вдруг затопило светом из операционной. Мальчик делал уборку.

– Здравствуйте, – улыбнулась девочка. – Пойдемте, пожалуйста, со мной.

Небрежно поманила меня через операционную, точно та была розовым садом. Врач стерилизовал хирургические инструменты голубым пламенем.

Поднял голову от горящих инструментов и сказал:

– Все прошло отлично. Обещал без боли, все чисто. Как обычно. – Он улыбался. – Идеально.

Девочка ввела меня в другую комнату, где на кровати без сознания лежала Вайда. Она была тепло укрыта. А выглядела так, словно видела сны другого столетия.

– Отличная операция, – сказала девочка. – Никаких осложнений, прошла гладко, как только можно. Она скоро проснется. Красивая, правда?

– Да.

Девочка принесла стул и поставила его рядом с Вайдой. Я сел и стал смотреть на Вайду. Она была так одинока в этой постели. Я протянул руку и коснулся ее щеки. На ощупь – словно бы только что появилась без сознания из операционной.

Небольшой газовый обогреватель в углу горел себе тихонько и горел. В комнате стояли две кровати, и та, на которой недавно лежала девушка, сейчас была пуста, рядом с ней стоял пустой стул, так и эта кровать вскоре опустеет, и стул, на котором сейчас сидел я, тоже.

Дверь в операционную была открыта, но оттуда, где я сидел, мне не было видно стола.

Мой второй аборт

Дверь в операционную была открыта, но оттуда, где я сидел, мне не было видно стола. Через минуту они привели девушку-подростка из приемной.

– Все будет в порядке, милая, – сказал врач. – Совсем не больно. – Он сделал ей укол сам.

– Снимите, пожалуйста, одежду, – сказала девочка.

На несколько секунд повисло ошеломленное молчание, а затем кровью протекло в неловкий смущенный шорох – девушка-подросток снимала одежду.

Когда она разделась, девочка-помощница – сама не старше пациентки – сказала:

– Наденьте вот это.

Девушка надела.

Я посмотрел на спящую Вайду. На ней было то же самое.

Одежда Вайды была аккуратно сложена на стуле, а туфли стояли рядом на полу. Они выглядели очень грустными, потому что она утратила над ними всякую власть. А сама лежала рядом без сознания.

– Теперь поднимите ноги, милая, – сказал врач. – Немного выше, прошу вас. Вот хорошая девочка.

Затем он сказал что-то по-испански девочке-мексиканке, и та ответила ему тоже по-испански.

– Я полгода учила испанский, – сказала девушка-подросток с задранными вверх ногами, привязанными к металлическим стременам этой бездетной лошадки.

Врач сказал что-то по-испански девочке-мексиканке, и та ответила ему тоже по-испански.

– О, – несколько рассеянно произнес он, ни к кому не обращаясь. Наверное, в тот день он сделал много абортов. Потом сказал девушке-подростку:

– Это хорошо. Поучи́те еще.

Мальчик сказал что-то очень быстро по-испански.

Девочка-мексиканка сказала что-то очень быстро по-испански.

Врач сказал что-то очень быстро по-испански, а потом обратился к девушке-подростку:

– Как чувствуете, милая?

– Никак, – улыбнувшись, ответила она. – Я ничего не чувствую. Я должна сейчас что-то чувствовать?

Врач сказал мальчику что-то очень быстро по-испански. Мальчик не ответил.

– Хочу, чтоб расслабилась, – сказал врач девушке-подростку. – Прошу, не волнуйтесь.

Все они очень быстро заговорили по-испански. Казалось, у них что-то не ладится, а затем врач сказал что-то очень быстро по-испански девочке-мексиканке. Закончил он фразой:

– ¿Como se dice treinta? [79]79
  Как сказать «тридцать»? (исп.)


[Закрыть]

– Тридцать, – ответила девочка-мексиканка.

– Милая, – сказал врач. Он склонился над девушкой-подростком. – Хочу, чтоб нам посчитала до тридцати, прошу, милая.

– Ладно, – ответила та, улыбнувшись, но голос ее впервые прозвучал устало.

Начало действовать.

– 1, 2, 3, 4, 5, 6… – Тут наступила пауза. – 7, 8, 9… – Тут наступила еще одна пауза, длиннее первой.

– Считай до тридцати, милая, – сказал врач.

– 10, 11, 12.

Все прекратилось.

– Считай до тридцати, милая, – сказал мальчик. Голос его звучал мягко и нежно, как у самого врача. Их голоса были сторонами одной медали.

– Что после 12? – хихикнула девушка-подросток. – Я знаю! 13. – Она была очень довольна, что после 12 идет 13. – 14, 15, 15, 15.

– Ты уже сказала 15, – сказал врач.

– 15, – произнесла девочка-подросток.

– А дальше, милая? – спросил мальчик.

– 15, – очень медленно и торжествующе ответила девушка-подросток.

– Дальше, милая? – спросил врач.

– 15, – ответила девушка. – 15.

– Хватит, милая, – сказал врач.

– Что дальше? – спросил мальчик.

– Что дальше? – спросил врач.

Девушка ничего не отвечала.

Они тоже больше не говорили. В операционной стало очень тихо. Я посмотрел на Вайду. И она была очень тихой.

Неожиданно молчание в операционной нарушила девочка-мексиканка.

– 16, – сказала она.

– Что? – спросил врач.

– Ничего, – ответила девочка-мексиканка, и зазвучал безмолвный язык аборта.

Этюды грифельной доски

Вайда лежала нежно и неподвижно, словно мраморная пыль на постели. Она не выказывала ни малейших признаков сознания, но я не волновался: дыхание у нее было ровным.

Поэтому я просто сидел, слушал, как в соседней комнате проходит аборт, и смотрел на Вайду и на то, где я очутился: в этом мексиканском доме, таком далеком от моей библиотеки в Сан-Франциско.

Маленький газовый обогреватель занимался своим делом, поскольку в саманных стенах докторской клиники было прохладно.

Наша комната находилась в середине лабиринта.

По одну сторону комнаты тянулся небольшой коридор – мимо открытой двери в туалет и заканчивался на кухне.

Кухня располагалась футах в двадцати от того места, где без сознания лежала Вайда – с выскобленным, как грифельная доска, животом. Я видел в кухне холодильник и раковину, а также плиту и на ней – какие-то кастрюльки.

По другую сторону была дверь в огромную комнату, почти маленький спортзал, за которым я видел еще одну комнату.

Сквозь открытую дверь в комнате виднелась темная абстракция еще одной кровати – точно большого, плоского спящего животного.

Я смотрел на Вайду, по-прежнему погруженную в вакуум анестезии, и слушал, как в операционной заканчивается аборт.

Раздался мягкий симфонический лязг хирургических инструментов, а после этого звуки уборки – вытирали еще одну грифельную доску.