Текст книги "Ученик брадобрея"

– На заднем крыльце в мешке, – ответил старик, – забирай, а я пока обдумаю твою хорошую погоду. Иди через дом – когда вернешься, узнаешь, что я решил.

– Спасибо, – сказал я.

– Нечего меня благодарить, – проворчал он. – Скажи лучше спасибо, что я алкоголик.

Я понял, что ответа не требуется, и, отражая атаки колючек, двинулся к переднему крыльцу, где на уже завоеванном колючками кресле сидел старик и осторожно по очень прямой линии нес ко рту бутылку с пивом. Рембрандт и тот не провел бы эту линию точнее.

Но прежде чем открыть дверь и шагнуть внутрь сторожки, я сделаю небольшое отступление. Лесопильного сторожа-алкоголика я все время называю «стариком». Но, оглядываясь в то далекое прошлое с высоты августовского дня 1979 года, я понимаю, что «старик» был тогда моложе меня теперешнего. Ему исполнилось, наверное, лет тридцать пять – на девять лет меньше, чем сейчас мне. Моему сопливому жизненному опыту он казался очень пожилым – примерно такими видятся мне теперь восьмидесятилетние старцы.

Пиво тоже ему не прибавляло молодости.

Я почти ничего о нем не знал. Только то, что, отвертевшись каким-то образом от армии, он всю войну просидел в Мобиле, Алабама, где пил пиво и был женат на женщине, которая бросила его через два года, потому что не захотела жить с человеком, который пил столько пива.

Она решила, что в жизни есть вещи поинтереснее, и подала на развод. Он очень сильно ее любил, и после развода стал пить еще больше.

Однажды, когда ночной сторож с неизменной бутылкой пива в руках рассказывал о своей жене, я вдруг подумал, что он ни разу не упомянул ее имени, и тут же спросил, как звали эту женщину. Прежде чем ответить, он надолго приложился к бутылке. Потом, когда прошло, как мне показалось, не меньше часа, наконец сообщил, что имя не имеет никакого значения и что мне полагается знать об этой женщине только то, что она разбила ему сердце.

На это я ему тоже ничего не сказал.

Я знал, что ничего говорить не нужно.

Я открыл дверь и вошел в крошечный однокомнатный домик – как ни странно, чисто прибранный. Ночной сторож был постоянно пьян, но пьяницей был аккуратным.

Кроме обычных деревяшек, служивших хозяину мебелью, в домике было слишком мало вещей, чтобы судить по ним, какой он человек. Картинка с изображением Иисуса на стене – явно не на своем месте, но это было его и Его дело, а не мое. Иисус висел криво: вряд ли ночной сторож был прилежным христианином.

Вполне возможно, Иисус закрывал собой трещину в стене.

На столе лежали письма. Всегда два одни и те же конверта. Оба аккуратно вскрыты. Одно письмо пришло из Пенсаколы, Флорида, и на штемпеле стояло 1 сентября 1939 года. Наверняка, если бы сторож пил поменьше пива, ему писали бы чаще.

Счетов на столе не было.

Он так четко организовал свою жизнь, что в ней не осталось даже намека на возможность предъявления счета.

Я ни разу не прикоснулся к его почте. Я был не из тех ребят, которые занимаются подобными вещами. То есть, конечно, я любил подглядывать, но не так, как другие. Я подглядывал за воображением.

Я очень медленно и очень близко проходил мимо стола и бросал на конверты безразличный взгляд. Так, словно сам же их принес. Второе письмо прибыло из Литтл-Рока, Арканзас, на нем стоял штамп 4 апреля 1942 года.

Письмо прислал человек по имени Эдгар Питерс. Все эти годы его имя зачем-то сидит у меня в голове. Я успел забыть множество гораздо более важных вещей. Я забыл даже то, о чем не знаю сейчас – было оно или нет. Все ушло, но Эдгар Питерс горит у меня в мозгу, словно неоновые огни Лас-Вегаса.

Над кухонной раковиной рядом с дверью, за которой меня ждали пустые пивные бутылки, висела на гвозде открытка.

Эта карточка ужасно меня интриговала, и я с нетерпением ждал повода лишний раз на нее взглянуть. Открытка была повернута текстом к стене, и я не знал, кто ее прислал, но ясно видел почтовый штамп, на котором значилось: 12 июля 1938 года, Новый Орлеан; хотя по правилам штампу тоже полагалось стоять на обороте карточки.

Цветная фотография на открытке значила для меня, пожалуй, больше, чем само существование «старика» и даже его способность снабжать меня деньгами, заливая себе в глотку пиво.

Там был грузовик с опущенными бортами, весь кузов которого занимал громадный сом. Размером с хорошего кита. Вспомните Моби Дика, посмотрите на него двенадцатилетними глазами, и тогда вы, может быть, приблизитесь к истине. Это наверняка был фотомонтаж, но 50 % меня верили в реальность громадной рыбины.

Однажды, когда эти 50 % вдруг целиком завладели моим сознанием, я спросил ночного сторожа, настоящий ли это сом. Наверное, в тот день я слишком долго ловил на солнце рыбу.

– Смеешься? – ответил он.

– Да так, – сказал я. – Как они это сделали?

– Откуда я знаю, – ответил сторож. – Знал бы, так наверное, не караулил бы у черта на рогах эту говняную лесопилку.

Ответа не требовалось.

Я вновь оглядываюсь назад, и мне приходит в голову еще один вопрос насчет этого человека, так что я сделаю паузу и подумаю – недолго, совсем чуть-чуть: то немногое, что хоть как-то могло рассказать историю его жизни, обязательно относилось к Югу.

Войну он провел в Мобиле, Алабама.

Открытка с сомом пришла из Нового Орлеана.

Он был женат на южной женщине.

Одно из писем он получил из Пенсаколы, Флорида, а другое из Литтл-Рока, Арканзас.

Все это указывало на Юг, но говорил он без малейшего намека на южный акцент. Звук собственного голоса уносил его за миллиард миль от Роберта Э. Ли [89]89
  Роберт Эдвард Ли (1807–1870) – генерал, участник Гражданской войны, главнокомандующий Армии Конфедерации с февраля по апрель 1865 г. Вынужден был сдаться армии северян под командованием генерала Улисса Гранта.


[Закрыть].

Я задумывался над этим, но не слишком часто. Когда у меня находилось о чем подумать, кроме глупой загадки, почему «старый» пьяница ночной сторож лесопилки разговаривает без южного акцента, я предпочитал размышлять об этих, всяко более интересных вещах.

Я открыл дверь на заднее крыльцо и шагнул навстречу новой армии колючек, готовых ворваться в сторожку и выяснить наконец, почему «старик» говорит без южного акцента, а заодно, как звали жену, бросившую его в 1944 году, потому что он пил слишком много пива, а она не хотела лежать рядом с уродом-алкоголиком душными мобилскими ночами, когда воздух даже не колышется.

Я взял мешок с пустыми бутылками и отправился через весь дом к «старику», который ждал меня на переднем крыльце, очевидно намереваясь съязвить насчет «хорошей погоды», но мне уже было все равно: я получил свои пивные бутылки, посмотрел на открытку с сомом и на письмо от Эдгара Питерса, сообщавшего ночному сторожу нечто, навсегда оставшееся для меня тайной. Возможно, он уговаривал «старика» не пить столько пива, иначе друзья от него отвернутся.

Когда, волоча за собой бутылки, я добрался до противоположного крыльца домика, «старик», к огромному моему удивлению, объявил:

– Ты прав. Сегодня хорошая погода, и тебе досталось девятнадцать отличных бутылок. На прошлой неделе было больше. Почти три коробки. Зря не пришел. Катался бы, как сыр в масле.

Он еще улыбался.

Три коробки! – подумал я.

– Их забрал один мальчик, – сказал он.

– Кто? – Я старался говорить как можно спокойнее, одновременно прокручивая в голове список своих врагов. Иногда мальчишкам удавалось раньше меня забрать у «старика» пивные бутылки. Все, кто этим занимался, не числились среди моих друзей.

Интересно, что «старик» никогда не сдавал бутылки сам, притом что был, насколько я знал, отнюдь не богат. Он просто шел в магазин, покупал пиво, нес его к себе на лесопилку, садился и выпивал, дожидаясь, пока не придет кто-нибудь из мальчишек и не заглотит эти отбросы, словно пивнобутылочный шакал.

– Ты его не знаешь, – сказал ночной сторож, погасив мое любопытство. – Он живет в другой стороне. Кажется, около «Мелоди-рэнч».

«Мелоди-рэнчем» назывался дешевый придорожный танцзал; по воскресеньям там разгорались кулачные бои между пьяными мужиками, что никогда не сядут в кресло Гарри Трумэна [90]90
  Гарри С. Трумэн (1884–1972) – 33-й (1945–1953) президент США.


[Закрыть]. Танцзал находился за границей моей территории, поэтому пацан так и остался для меня неизвестным конкурентом – просто одним из тех стервятников, что описывали круги над спивавшимся «старым» ночным сторожем.

Иногда я задумывался, что он станет делать, если на лесопилку действительно кто-то залезет. У него было истонченное пивом тело. Некоторые люди от пива толстеют. Другие, наоборот, худеют до тех пор, пока кости не становятся похожими на высохшие колючки. Ночной сторож был из последних.

Еще одну вещь я забыл рассказать. «Старик» обожал модную одежду, и весь его гардероб был безукоризненно чист и опрятен.

Иногда он отправлялся сторожить лесопилку в костюме, галстуке и с неизменной бутылкой пива в руке. Он больше походил на страхового агента, чем на ночного сторожа. Я сильно сомневался в его способности защитить лесопилку от лесопильных воров – если судить по виду, он вряд ли защитил бы шоколадку от трехлетнего ребенка.

Может, у него есть ружье?

Как-то я его об этом спросил.

– Зачем мне ружье? – был ответ.

Я не стал развивать эту тему, но позже поинтересовался, что он будет делать, если кто-нибудь действительно попытается что-то стащить.

– Да пусть уносят хоть всю эту паршивую лесопилку. Но помогать я им не буду. Незачем пачкать одежду. За эту забытую богом дыру мне платят пятьдесят долларов в месяц, плюс дом и коммунальные услуги.

Он засмеялся, когда произнес «коммунальные услуги». Потом повторил эти слова опять, на этот раз намного громче:

– Коммунальные услуги! – и захохотал во весь голос. Я старался понять, что же здесь смешного, но все равно ничего не понял – и ушел.

Так или иначе, этот разговор происходил два месяца назад, а сейчас с мешком пустых пивных бутылок я собирался в путь. Пора было возвращаться к пруду.

Люди, возившие на рыбалку мебель, должны были появиться совсем скоро – в то время они интересовали меня куда больше, чем этот разодетый «старый» пьяница ночной сторож, которому было до фонаря, если воры заберут у него все: лес, пилы, пруд, бревна; останутся только он и пиво, а вокруг ничего, кроме маленькой сторожки и кресла-колючки на переднем крыльце.

– Я пошел, – сказал я, делая шаг назад и исчезая из его мира.

– Только не в Мобил, Алабама, – ответил он и засмеялся.

Второй мой шаг оказался немного шире.

– Мобил, Алабама! – повторил он:

Чтоб ветер не унес все это прочь

Пыль… в Америке… пыль

Послеполуденное солнце, как ему и положено, опускалось к краю неба, ветер стихал – после долгого и горячего летнего дня наступал вечер, неся с собою свежесть и возрожденные надежды.

Еще четверть мили я буду волочить за спиной мешок с пивными бутылками, но по пути расскажу вам о чем-нибудь поинтереснее, чем шпалы и затоптанные дорожки, выходящие потом к последней тропе, которая кончается, а может, начинается у самого пруда.

Когда я был мал, у меня вызывала огромное любопытство смерть других детей. Интерес, вне всякого сомнения, нездоровый, и каждый новый случай только сильнее раздувал его греховное пламя.

Позже, в феврале 1948 года, любопытство стало реальностью, всосало в себя мою жизнь, перевернуло ее с ног на голову и вывернуло наизнанку – как будто на кладбище вдруг разыграли «Алису в Стране чудес» с гробовщиком вместо кролика и Алисой, одетой для этого представления в погребальный саван.

Но в жизни, которой я жил до того, как это случилось, детская смерть тянула меня к себе, а вместе с нею все, что происходило после. Видимо, это началось в 1940 году, когда мы переехали в квартиру рядом с похоронным бюро.

Когда-то она была частью этой конторы. Не знаю точно, какой именно частью – хозяин в надежде побольше заработать превратил место для мертвых в комнаты, где в конце весны 1940 года мы и прожили несколько месяцев.

По утрам я смотрел из окна на похороны. Приходилось взбираться на стул, ведь мне было только пять лет, и, стоя на полу, я ничего бы не увидел.

Я хорошо помню, что похороны проходили рано утром – все в доме еще спали, а на мне была надета пижама.

Чтобы добраться до похоронного зрелища, приходилось заворачивать вверх жалюзи – при моей тогдашней сноровке это было трудно, но как-то я с ними справлялся, затем пододвигал к окну стул и взбирался на сиденье.

Мы переехали в эту квартиру под вечер, а на следующее утро, когда все еще спали, я зачем-то встал и принялся бродить по комнате. Я сонно заглянул за жалюзи и там увидал свои первые похороны – большие, как сама смерть.

Катафалк стоял футах в тридцати от моего окна. Представляете размеры катафалка? Тридцать футов – слишком близко для пятилетнего ребенка. Мне он показался размером с кинотеатр, который зачем-то выкрасили в черный цвет.

Тогда-то после долгой борьбы с жалюзи я впервые закатал их наверх, и, вскарабкавшись на придвинутый стул, занял у окна удобное место.

Все это я проделал очень тихо, чтобы не разбудить никого в доме. Чем бы ни занимались дети, взрослые ни за что не упустят возможности им помешать – кроме случаев, когда дети заняты тем, что им не нравится. Если ребенок не любит какое-то дело, взрослые заставят его заниматься им всю жизнь, если же, наоборот, любят…

Катафалк был завален цветами.

Их было столько, что от цветов мне до сих пор не по себе. Мне нравятся цветы, но рядом с ними мне почему-то неуютно. Я не выпускаю это ощущение наружу, но оно всегда со мной – с того утра 1940 года, когда я смотрел на первые в своей жизни похороны.

Несколько минут катафалк и цветы стояли в одиночестве, если не считать двух мужчин в черном, которые явно никуда не торопились, а просто чего-то ждали. Мужчины и сами стали похожи на цветы – что-то вроде черных нарциссов.

Один курил сигарету. Он дотянул ее до самого конца, и окурок должен был вот-вот прожечь ему руку. Другой поглаживал длинные усы – такие черные, что можно было подумать, они прыгнули с катафалка прямо мужчине под нос, но его это, кажется, не волновало.

Вы, наверное, захотите узнать, как я сообразил, что наблюдаю именно за похоронами, – ведь мне было всего пять лет, никогда раньше я не видел ничего подобного, и некому было объяснить, что же именно происходит за окном. Ответ прост: всего за неделю до того я видел похороны в кино и догадался обо всем сам.

Некоторое время спустя стоявшие у катафалка мужчины скрылись в похоронном бюро, а во дворе стали собираться люди. У всех был траурный вид, и передвигались они соответственно. Очень медленно. Я со своим стулом находился совсем близко, но почти не слышал, о чем они говорили.

Все это становилось очень интересным.

Я не мог дождаться, что же будет дальше.

Опять появились мужчины в черном, теперь их было трое – все вместе они несли гроб. Мужчины опустили его на катафалк. Фактически им пришлось впихивать гроб в гору цветов, но они как-то с этим справились и двинулись к переднему сиденью – туда, где ездят живые.

Очень медленно люди расходились по машинам. К лобовым стеклам были прилеплены таблички с каким-то словом, но тогда я не знал, что оно означает. Прошло несколько лет, прежде чем я смог это выяснить.

Все постепенно разъехались, и во дворе после их исчезновения стало совсем тихо. Было слышно, как прямо под окном чирикает воробей.

Я слез со стула и лег в кровать. Потом долго глядел в потолок, перебирая в памяти все, что недавно видел. И не вылезал из кровати, пока все не встали.

Когда в кухне раздались шаги, я поднялся. Сонные взрослые варили кофе, с которого начиналась битва нового дня.

Меня спросили, хорошо ли я спал.

Почему-то я задумался над этим вопросом, хотя никто не ждал от меня ответа. То есть я мог буркнуть любую ерунду, и было бы достаточно, но вместо этого застыл на месте и всерьез задумался, что бы такое сказать.

Взрослые продолжали свои дела, забыв, как секунду назад о чем-то меня спрашивали. Люди не могут слишком долго интересоваться, хорошо ли спал пятилетний мальчик.

– Да, – сказал я наконец.

– Что «да»? – спросили меня.

– Я хорошо спал.

– А, – сказали они, с любопытством глядя на меня и явно забыв свой вопрос. Взрослые всегда так относятся к детям.

Как бы то ни было, с тех пор я каждый день вставал спозаранку и смотрел на похороны. Нужно сказать, они проходили не каждое утро, и в такие неудачные дни я чувствовал ужасное разочарование. Приходилось вновь укладываться в кровать с надеждой, что завтра мне повезет больше.

Похороны бывали и днем тоже, но эти церемонии меня не интересовали.

Определенно, я был дитя утренних похорон.

Первые две недели вся квартира по утрам спала. Но однажды кто-то из взрослых встал раньше обычного и обнаружил, как я торчу в пижаме перед окном и что-то там разглядываю.

Человек тихо встал у меня за спиной, видимо решив выяснить, чем это можно увлечься настолько, чтобы даже не заметить его появления.

Наверное, я представлял собой странное зрелище.

– Что ты делаешь? – прозвучал вопрос, хотя человек прекрасно видел, что я делаю, и вопрос, соответственно, прозвучал бессмысленно.

– Смотрю в окно, – сказал я.

– Смотришь в окно на похороны? Что за странный ребенок!

Должен согласиться, замечание было на редкость точным.

Мне сообщили, что со мной серьезно поговорят, но потом забыли, и серьезный разговор так никогда и не состоялся.

У хозяина похоронной конторы имелись жена и маленькая дочка. Они жили в похоронном бюро вместе с мертвецами. Дочка была на год старше меня. Ей исполнилось шесть лет, и у нее всегда были очень холодные руки. Наверное, такие холодные руки бывают у всех, кто живет в похоронных конторах.

Я часто задумывался, как это: жить, когда вокруг тебя, словно мрачный траурный ветер, то появляются, то исчезают мертвецы. Мы играли с ней в разные игры, но только на улице. Я не звал ее в гости, потому что боялся, вдруг она тоже позовет меня к себе.

Однажды я спросил, не страшно ли ей жить среди мертвецов.

– С чего это? – ответила девочка. – Они же мертвые. Что они могут сделать?

Своеобразный взгляд на вещи, но мне он не подходил.

В другой раз я спросил, слушает ли она по радио «Голоса духов». Я подумал, это, наверное, очень жутко – «Голоса духов» в похоронной конторе. Пожалуй, самое страшное, что вообще может случиться с человеком – «Голоса духов» и так кого угодно напугают до смерти, но в похоронной конторе! Как удержаться и не закричать, как потом заснуть?

– Конечно, – ответила она, – но мне больше нравится «Центральный вокзал». Там здорово стучит поезд, и слышно, как люди ходят по вагонам. Они рассказывают разные истории.

– А как же «Голоса духов»? – спросил я, возвращаясь к теме, сильнее всего меня тогда занимавшей. Не было мне дела до «Центрального вокзала».

– «Голоса духов» слишком… – Она задумалась. – …Слишком обыкновенные.

ОБЫКНОВЕННЫЕ! «ГОЛОСА ДУХОВ» ОБЫКНОВЕННЫЕ!

Я был убит.

– Обыкновенные, – повторила она, на этот раз шепотом – для пущего эффекта.

Если «Голоса духов» для нее обыкновенные, то почему, черт побери, у нее такие холодные руки? Где она их взяла? Это же не сюрприз из коробки с печеньем! Я старался играть с ней только в те игры, во время которых не нужно держаться за руки.

У дочки похоронщика были длинные светлые волосы, при этом вовсе не холодные – холодными оставались только руки, и я шарахался от них, как от чумы. Однажды ей захотелось поиграть в «кольцо вокруг розы» – мы должны были зацепиться пальцами. Я объявил, что у меня заболела мать и мне нужно принести ей стакан воды.

– У тебя мать болеет? – удивилась девочка. – Ты про это не говорил. Почему? – Дочка похоронщика слишком хорошо соображала.

Требовалось срочно что-то придумать.

Если бы у меня действительно болела мать, то я, как любой нормальный ребенок, сообщил бы об этом в первую очередь. Больная мать – самая главная новость. Я стал быстро перебирать в голове варианты. Одновременно я засовывал руки в карманы, чтобы дочка похоронщика не дотронулась до них своими холодными пальцами, и пятился к дому.

Но, черт побери, я не мог ничего придумать.

Я топтался на месте, как последний идиот, не зная, что делать с этой воображаемой больной матерью, которой на самом деле никакого ухода не требовалось.

– Я пойду принесу ей стакан воды, – выговорил я наконец в полном отчаянии и побежал домой.

Скоро мне тоже будет шесть лет, и вот тогда я научусь придумывать ответы на какие угодно вопросы.

– Что тебе надо? – удивилась мать, когда я влетел в квартиру. – Такая хорошая погода. Иди гуляй.

– Я хочу в туалет, – объявил я.

– А, – сказала мать, теряя ко мне всякий интерес. – После туалета иди на улицу. Такая хорошая погода.

Я и не собирался сидеть дома. Просто это был последний бастион, за которым я мог спрятаться от холодных рук похоронщиковой дочки. Я шагнул к абсолютно ненужному мне туалету, и в эту минуту раздался стук в дверь.

Мать пошла открывать.

Я понятия не имел, кто там мог быть, но почему-то сразу понял, что ничего хорошего меня не ждет.

Мать открыла дверь.

Наполовину спрятавшись в туалете, я наблюдал за тем, что происходило в передней. Возможно, мне только казалось, что я прячусь. Может, я лишь стоял, не пытаясь замаскировать свое присутствие.

То была жена похоронщика.

Увидав, что моя мать вполне здорова, она очень удивилась.

– Дочь сказала, что вы больны, – объяснила она. – И я пришла спросить, не могу ли вам чем-то помочь.

– Вы очень добры, – ответила мать, – но я не больна. – Я прекрасно знал, какой у нее сейчас изумленный вид, несмотря на то, что не видел ее лица.

Жена похоронщика посмотрела прямо на меня, хотя я стоял за материнской спиной и очень старался спрятаться. Выражение ее лица не прибавило мне хорошего настроения.

– Дочь сказала, что ваш сын сказал, что вы больны, вот я и пришла. Но, как вижу, вы здоровы. Простите за беспокойство.

Жена похоронщика отступила назад.

– Что вы, спасибо за заботу, я правда не больна. Может быть, выпьете чашечку кофе? – спросила мать.

– Спасибо, не могу, – ответила жена похоронщика, – у меня там включена духовка.

В тот момент я чувствовал себя тонущим кораблем, и все-таки у меня хватило любопытства задуматься, что же она там печет в похоронной конторе.

Я никогда не интересовался, что они едят, но, ясное дело, они должны были чем-то питаться, а для этого нужно варить еду – вот она и готовила завтраки, обеды и ужины рядом с мертвецами, сложенными рядом временно, пока им не подыщут постоянное место.

Интересно, какой в похоронной конторе вкус у яичницы с беконом? И можно ли там есть мороженое? Наверное, оно никогда не тает, даже в самый жаркий день.

– Что ж, простите за беспокойство, – сказала мать. – Придется разобраться и спустить кое с кого штаны.

Разбираться было особенно не в чем.

Я и так стоял у нее за спиной.

Матери оставалось всего-навсего повернуться.

На следующее утро в моем кинозале показывали похороны ребенка. Я, как обычно, проснулся спозаранку и залез на стул.

Похороны раскрывались, словно цветочный бутон, и последним его лепестком стал маленький гробик, отправившийся в путь из дверей похоронной конторы – сперва к катафалку, а затем к последнему пристанищу, откуда катафалк вернется пустым и где никаким детям уже не нужны игрушки.

Понятно, что до тех пор, пока не вынесли маленький гроб, я не подозревал, что умер именно ребенок – кроме редких случаев я почти никогда не знал, кого именно сегодня хоронят. У меня не было способа определить, кому на этот раз не повезло – мужчине, женщине, юноше, старику или человеку посередке.

Гробы всегда были закрыты, и я не видел лица того, кто в нем находится. Знал только, что там мертвец.

Именно поэтому меня так поразил маленький гроб. Чтобы его вынести, хватило двух человек. Эти двое держали гроб так, словно он – перышко смерти. Мне вдруг стало жутко – он был такого же размера, как я. Кто там внутри, я не знал – мертвая девочка или мертвый мальчик. Это, конечно, ужасно, но мне очень хотелось, чтобы там лежала мертвая девочка, потому что мертвый мальчик оказался бы ко мне слишком близко.

Первое потрясение прошло и сменилось нездоровым любопытством, меня вдруг заинтересовали детали, и я стал выискивать среди пришедших на похороны тех, кто был бы такого же возраста, как я, и такого же размера, как гроб. Никого. Ни единого ребенка.

Это показалось мне очень странным. Неужели у мальчика или девочки не было друзей? Господи, несчастный ребенок, думал я, – ни одного друга. Я представил, как это ужасно, когда не с кем играть. Я содрогнулся дважды: сначала оттого, что ребенок умер, и второй раз потому, что он был таким одиноким.

Человек тридцать наблюдали, как маленький украшенный цветами гроб совершает свой короткий путь к катафалку, взявшему на себя заботу о ребенке, у которого когда-нибудь потом все же могли появиться друзья.

Мне стало очень грустно – выходит, он никогда не играл в прятки, пятнашки или в «умри-замри-воскресни». Ему были доступны только те игры, в которые играют в одиночку, – например куклы, или эта маленькая настольная игра, где нужно держать в одной руке голову зверя с дырками вместо глаз, а другой катать и катать крошечные серебряные шарики до тех пор, пока не сообразишь, что можно сойти с ума раньше, чем из них получатся глаза для зверя; а может, мальчику или девочке оставалось только крутить в одиночестве педали трехколесного велосипеда, проезжая мимо детей, что играли вместе, но с этим мертвым ребенком почему-то не хотели водиться.

Я не знал какой именно жребий ему выпал, но даже если бы знал, не поменялся бы с этим ребенком судьбами даже за весь чай Китая – так часто говорили в 40-е годы, теперь, в 1979-м, этого выражения почти не услышишь.

Если вы скажете «даже за весь чай Китая» сейчас, то ответом вам будут лишь удивленно поднятые брови, но в то время эти слова кое-что значили. Вас бы поняли.

Я по-настоящему расстроился из-за того, что на похоронах не было детей. Я поклялся, что отныне буду внимательным ко всем, особенно к детям. Сделаю все, чтобы у меня появились новые приятели, возобновлю и укреплю старую дружбу.

Ни при каких условиях я не желал кончить свою жизнь, как этот несчастный беспомощный ребенок, которого хоронили только взрослые. С сегодняшнего дня я перестану ссориться с дочкой похоронщика.

Я даже… я даже возьму ее за руку. Если я вдруг умру и она не придет ко мне на похороны, это будет самое ужасное, что может случиться на свете. Это станет для меня последним ударом. Жаль, что сейчас не зима, а то бы я надел варежки. Нет, так нельзя. Я твердо обещал себе взять ее за руку, чтобы она пришла потом на мои похороны.

Маленький гроб поставили на катафалк, сверху уложили венки, букеты, и они словно поглотили его целиком. Если бы живым вдруг захотелось поиграть в прятки, лучше места, чем этот катафалк, трудно было придумать. Среди стольких цветов тебя в жизни никто не найдет.

ГДЕ ДОЧКА ПОХОРОНЩИКА? – эта мысль вдруг хлопнула у меня в голове, точно первый удар ремня по заднице. Она не пришла на похороны; но потом я подумал: значит, она тоже не дружила с умершим ребенком, иначе стояла бы здесь в коротком черном платье, прижимая к глазам белый, как луна, платок.

Катафалк двинулся с места, процессия тенью последовала за ним, словно хвост черного воздушного змея, а я стал думать о дочке похоронщика и о ребенке, направлявшемся сейчас к кладбищу, где он останется один, когда все остальные вернутся назад. О размерах «навсегда» я знал тогда только то, что оно дольше, чем ждать Рождества.

Я верил, что «навсегда» тянется гораздо медленнее, чем 39 дней перед Рождеством, когда люди покупают подарки.

Вчера, пока я играл с дочкой похоронщика, а потом убегал, испугавшись, что придется брать ее за руку, мертвый ребенок лежал у них в конторе, и его готовили к сегодняшним похоронам. Мы играли на улице, а из него в это время выкачивали кровь и заменяли ее бальзамирующей жидкостью.

Интересно, видела ли дочка похоронщика, как к ним в контору привезли мертвого ребенка – если это была девочка, дочка похоронщика, наверное, подумала: ну что ж, мы никогда не будем играть с нею в куклы; а может, она знала, что с нею никто не дружил, и вообще не думала ни о каких играх.

Что за жуткие мысли, скажете вы, – но именно об этом я думал, стоя на своем насесте и таращась в пустоту, которая только что была похоронами ребенка.

Я удивлялся, как дочка похоронщика не боится мертвецов, но потом решил, что человек, предпочитающий «Центральный вокзал» «Голосам духов», способен на все.

Чуть позже, услыхав, как по квартире кто-то ходит, я опустил жалюзи и слез со стула. Поставил стул на место. Сегодня я не хотел, чтобы меня ругали.

Я направился к кровати, собираясь хорошенько обдумать все, что видел, но потом вспомнил о мертвом ребенке, лежавшем сейчас в заваленном цветами гробу и направлявшемся на кладбище, и мне вдруг резко расхотелось ложиться. Я решил, насколько это будет возможно, провести весь день на ногах – хотя бы для того, чтобы как следует их потренировать.

Прошло несколько месяцев, мы уехали из этой квартиры, и с тех пор я не встречал дочку похоронщика. Наверняка она выросла, поступила в колледж, вышла замуж, нарожала детей и так далее. Может даже, у нее потеплели руки.

Мне бы следовало думать о ней чаще. За последние годы я вспоминал ее лишь три или четыре раза, а может, и того меньше.

Время, когда я жил рядом с похоронной конторой и, словно незваный гость за вечеринкой в саду, подглядывал за похоронами, представляется мне теперь туманным сном.

Дочка похоронщика стала персонажем этого сна. Неужели я действительно стоял в пижаме на стуле и с таким удовольствием таращился на похороны? Неужели мы действительно жили когда-то в квартире, которая прежде была частью похоронного бюро? Неужели мне снились по ночам руки похоронщиковой дочки, выраставшие из земли, словно белые маргаритки на Эвересте? Неужели я действительно прятался от них до тех пор, пока не застал однажды утром похороны мертвого ребенка, у которого совсем не было друзей, и, не желая себе такой судьбы, бросился добиваться этих рук, точно они стали для меня не менее притягательными, чем теплые рукавицы в морозный зимний день?

Да, я помню:

Чтоб ветер не унес все это прочь

Пыль… в Америке… пыль

Вот и все о дочке похоронного агента, а я с мешком пивных бутылок на плече так и бреду в сторону пруда, у которого эти люди, стащив с кузова мебель, скоро начнут обустраивать свой невероятный дом.

Детские мысли о ранней смерти разматываются у меня в голове – очищаются от шелухи, вот более точные слова – подобно тому, как в пелене набухающих слез очищается от шелухи лук, распадаясь на все меньшие и меньшие кружки до тех пор, пока весь не превратится в шелуху, а я не перестану плакать.

Прошло пять лет, мы давно уехали из приснившейся мне квартиры рядом с похоронной конторой и поселились совсем в другом месте. Вторая мировая война продолжалась. Она цеплялась за людей беззубыми деснами, хотя все чувствовали, что конец близок.