Текст книги "Ученик брадобрея"

Через месяц Дэвиду исполнилось бы пятнадцать лет.

Мы к этому времени ушли с вэлфера, и мать работала официанткой. Город был маленький, ей перестали давать чаевые, так что…

Нас ничего здесь не держало. В школе я несколько раз подрался. Моей вины в том не было. Моя вина была в том, что я не купил гамбургер. Если бы в тот день мне захотелось гамбургера, все было бы совсем по-другому. На планете жило бы одним человеком больше, и этот человек рассказывал бы мне о своих снах.

Изо дня в день мать твердила, что я не виноват.

– Надо было купить гамбургер, – отвечал я.

Она была терпеливой женщиной и не спрашивала, что я хочу этим сказать.

Один и тот же разговор много раз.

Наконец она сказала:

– Я не понимаю, о чем ты.

– Это не имеет значения, – ответил я.

Позже, но в том же году, когда мы перебрались в другой город и я, как за соломинку, ухватился за свои нелепые исследования всего, что относилось к гамбургерам, мать вдруг сказала ни с того, ни с сего – здорово меня при этом испугав, ведь я уже успел привыкнуть к тому, как она словно бы не замечала моих гамбургерных изысканий, хотя прекрасно понимала, что происходит.

– Может, ты купишь себе гамбургер?

Я никогда ей не говорил о том гамбургерном решении, которое привело меня к коробке с патронами – потому и удивился так сильно, когда она сказала, чтобы я купил себе гамбургер.

– Сейчас уже поздно, – ответил я.

Ничего не сказав, она вышла из комнаты.

На следующий день я подвел черту под исследованиями гамбургеров. Я отнес заметки, интервью и все другие документы на берег реки, что текла по городу нашего изгнания, и сжег их в жаровне для пикников неподалеку от тоскливого орегонского зоопарка – малочисленные звери там были вечно мокры от дождя, такая уж этой земле выпала доля.

На убогой площадке, огороженной сетчатым забором, стоял тощий насквозь промокший койот и глядел, как я жгу неимоверное количество бумаг, посвященных происхождению, секретам приготовления и разновидностям гамбургеров.

Как только догорела последняя бумага и пепел перемешался с забвением, койот ушел.

На обратном пути я остановился у клетки с черным медведем. У него была жалобная морда. Медведь не отрываясь смотрел на мокрый цементный пол. И даже не взглянул в мою сторону. Прошло столько лет, а я по-прежнему его помню. Сейчас он уже, наверное, умер. Медведи не вечны, но я его помню:

Чтоб ветер не унес все это прочь

Пыль… в Америке… пыль

Теперь, когда вы все знаете, я могу наконец выпустить этих людей из застывшей на 32 года фотографии, и вот их грузовик с мебелью уже катится по дороге к пруду.

Мотор взвыл, грузовик остановился, мужчина и женщина вышли из кабины. Увидав меня, они ничуть не удивились: почти каждый вечер я был у них незваным гостем.

– Привет, – сказали они медленно, голоса прозвучали в унисон и немного по-оклахомски. Привет получился не особенно приветливым, но и не сердитым. Я ответил таким же обыкновенным приветом. Кажется, они еще не решили, что обо мне думать.

Они назначили мне что-то вроде испытательного срока, и все же я чувствовал, что здесь, на берегу пруда, у нас потихоньку завязывается осторожная рыболовно-товарищеская дружба. Впереди у меня было все лето, я еще успею как следует их изучить. И, может, переупрямить.

Неделю назад они предложили мне посидеть на диване; это оказалось нелегко: мужчина и женщина были такими огромными, что вдвоем занимали его почти целиком. Но я все же протиснулся между ними, словно последняя капля зубной пасты из тюбика.

Им было под сорок, ростом больше шести футов; они весили по 250 фунтов каждый, носили комбинезоны с нагрудниками и кеды. Понятия не имею, чем они занимались и на что жили – я ни разу не слышал, чтобы они говорили о работе.

Но чем бы эти люди ни занимались в жизни, они делали это вместе – почему-то я уверен. Таких людей невозможно представить по отдельности. Наверняка они вместе приходили на работу, вместе работали и вместе обедали в перерыве, всегда одетые в одну и ту же одежду. Что бы ни делали они, к этому занятию прилагались комбинезоны с нагрудниками и кеды.

Я почти видел, как они заполняют анкету для приема на работу.

В графе «опыт» они пишут «комбинезон с нагрудником и кеды».

Еще мне думалось: чем бы ни занимались эти люди, сразу после работы они садятся в машину и едут к пруду. Наверное, даже не переодеваются, поскольку весь их гардероб составлен из разных по цвету и фасону, но похожих друг на друга комбинезонов с нагрудниками и кед.

Вполне возможно, что и для воскресного утра у них имелись специальные комбинезоны и кеды; они надевали их в церковь, не обращая внимания на то, что другие прихожане стараются сесть от них подальше.

И еще: чем бы эти люди ни занимались в жизни, это не принесло им богатства; свидетельство тому – изрядно потертая мебель в кузове грузовика, которая с самого начала была не из дорогих. Обычная старая мебель – подобной рухлядью набиты дешевые меблированные квартиры.

Эта мебель была почти точной копией обстановки, среди которой я прожил все свои двенадцать лет. У новой мебели обычно нет характера, зато у старой есть прошлое. Новая мебель всегда молчит, старая – всегда разговаривает. Прислушавшись, можно узнать много интересного о славных или тяжелых временах, которые ей довелось пережить. Есть, кажется, даже кантри-вестерн-песня о говорящей мебели, только я забыл название.

Послав мне беглый привет, мужчина и женщина принялись выгружать из кузова диван. Они работали настолько умело и слаженно, что диван выскочил из грузовика, как банан из кожуры. Они донесли его до пруда и поставили у самой воды так, чтобы можно было сидя ловить рыбу, но при этом оставалась узкая полоска земли, не дававшая промокнуть кедам.

Затем они вернулись к грузовику и стащили оттуда большое кресло. С диваном цвета обмоток египетской мумии оно сочеталось плохо. Кресло было красным, как засохшая кровь.

Женщина сама вытащила его из кузова, мужчина в это время стоял рядом и ждал, когда она отойдет, чтобы достать что-нибудь другое. Кресло поплыло к пруду занимать свое место, а мужчина вытащил из кузова два журнальных столика и поставил их с разных боков дивана. Женщина за это время вернулась к грузовику и принесла оттуда кресло-качалку.

Затем они достали из кузова небольшую дровяную плиту и стали сооружать в углу гостиной маленькую кухню.

Солнце садилось, и пруд был абсолютно тих. На противоположном берегу у лодочного причала стоял старик и смотрел в нашу сторону. Пока люди выгружали свою мебель, он ни разу не пошевелился. Его берег прятался в тени, и старик тоже казался тенью, почти неразличимой среди тысяч других теней.

Мужчина и женщина выгрузили из кузова коробку с продуктами, утварь и маленький кухонный столик – все, что нужно для готовки. Мужчина разжег в плите огонь. Они привезли с собой даже дрова. Мужчина очень ловко управился с плитой: та моментально разогрелась и можно было готовить.

Краснокрылые дрозды расселись на верхушках камышей и обзванивали теперь других птиц, сообщая, что сейчас уже поздно, и они продолжат разговор на рассвете.

Чиркнул первый сверчок.

Звук получился таким громким и чистым, словно сверчок был кинозвездой из фильма Уолта Диснея. На месте Диснея я послал бы к этому сверчку агента подписывать контракт.

Мужчина принялся жарить гамбургеры.

Они вкусно пахли, но я не обращал внимания – еще не наступил февраль и долгие месяцы вслед за ним, когда после того выстрела я не мог думать ни о чем, кроме упущенных гамбургеров. Сейчас я совершенно спокойно вдыхал аромат жареного мяса.

Женщина достала из машины три когда-то электрических, а теперь керосиновых лампы. Керосин отлично справлялся со своим делом, хотя от электричества лампы наверняка горели бы ярче.

У ламп была еще одна интересная особенность. Эти люди не позаботились отрезать провода, оставив их просто болтаться до земли. Нельзя сказать, чтобы провода выглядели нелепо, но и уместными их назвать тоже трудно. Интересно, почему они их не отрезали?

Женщина поставила высокие торшеры рядом с журнальными столиками и зажгла фитили. Свет теперь падал на столики.

Она принесла картонную коробку и достала оттуда две фотографии в высоких резных рамках. Судя по всему, на одной фотографии были изображены ее родители, на другой – его. Очень старые снимки, тонированные в манере начала века. Женщина поставила их на один столик.

На другой она водрузила часы, и над прудом теперь разносилось их тяжелое мрачное тиканье. Звук был таким, словно сама вечность, если б даже захотела, не смогла бы обмануть эти часы. Рядом расположилась медная собачья фигурка. Если бы часы были слепыми, эта – тоже очень старая – собака могла бы служить им компаньоном или поводырем.

Я, кажется, забыл сказать, что перед тем, как поставить на столик часы и собаку, женщина постелила кружевную салфетку.

Да, забыл, значит, говорю сейчас; такая же кружевная салфетка лежала на столике с фотографиями их родителей. Нужно добавить, что родители не носили комбинезоны с нагрудниками и кеды. Они были одеты в выходные костюмы – очевидно, по моде 1890-х годов.

Еще одна керосиновая лампа освещала кухонный стол и плиту, где жарились гамбургеры, но эта лампа была вполне обыкновенной. Я хочу сказать, что она ничем не отличалась от простой керосиновой лампы.

В кастрюле закипала вода для «крафта» [101]101
  «Крафт» – фирма, изготавливающая удобные пищевые полуфабрикаты.


[Закрыть], а на столике стояла банка с консервированными грушами.

Таким был сегодня вечером их ужин – 32 года назад.

Дым, выбравшись из плиты, сначала судорожно искал трубу, но не найдя, успокаивался и медленно полз по земле, как потерянный калека.

Гостиная готова – только об одной вещи я забыл упомянуть: о журналах «Нэшнл Джиогрэфик», разложенных на столиках у дивана. Иногда, если клев был слабым, мужчина и женщина в ожидании рыб читали «Нэшнл Джиогрэфик».

Они варили кофе в огромном железном кофейнике, воду в него набрав из пруда. Готовый кофе разливался в железные кружки. Они сыпали туда неимоверное количество сахара. За один вечер у них уходил фунтовый пакет. По этому кофе, наверное, можно было ходить. Муравьи, достанься им глоток такого кофе, были бы на седьмом небе.

Сидя в траве, я молча наблюдал за тем, как эти люди устанавливают на берегу пруда свои ритуальные декорации жизни.

Они тоже почти не разговаривали, а редкие фразы касались каких-то далеких от них людей.

– Биллу бы здесь понравилось, правда, Отец? – спросила она.

Они всегда называли друг друга Отец и Мать – в тех случаях, когда вообще хоть как-то друг друга называли. Они не тратили много времени на разговоры. Эти люди так долго пробыли вместе, что им больше не о чем стало говорить.

– Да, Мать, он был бы доволен. Хороший пруд.

– Не знаю, зачем вообще переезжать с места на место, правда, Отец?

– И я не знаю, Мать.

Он перевернул на сковородке гамбургер.

– Бетти Энн уехала в 30-м, – сказал он.

– Значит, Билл – или в 29-м, или в 31-м, я помню, между ними был год, – сказала она.

– Не понимаю, зачем им понадобилось уезжать, – сказал он.

– Не забывай, мы ведь тоже уехали, – сказала она.

– Это совсем другое дело. Нам было нужно, – сказал он. – А им нет. Вполне могли остаться. Захотели бы – жили б там до сих пор, – сказал он.

Она ничего ему на это не ответила.

Она бестолково засуетилась по гостиной, как обычно поступают женщины, когда хотят что-то обдумать.

К первому сверчку присоединились другие, но до кинозвезд их голосам было далеко. Самые обыкновенные сверчки. Голливудский агент не поехал бы в Орегон подписывать с ними контракт.

С трудом я еще мог рассмотреть на противоположном берегу старика, глядевшего на нас со своего причала, но он быстро растворялся в темноте. Начав свой путь, ночь не останавливается.

– Как тебе «крафт»? – рассеянно спросила женщина.

Перьевой метелкой она смахивала с мебели пыль, севшую за время долгого пути по грязной развороченной дороге, которая и привела их к орегонскому пруду в июле 1947-го – второго года с тех пор, как небо перестало разрываться от грохота бомбардировщиков и истребителей, прежде валившегося людям на головы, словно пластинка с хит-парадом Второй мировой войны из музыкального автомата, который включили на полную мощь и отправили к звездам.

Я был ужасно рад, что война кончилась.

Я таращился в молчаливое небо, прежде полное военных самолетов.

– Нормально, – сказал он. – Крафтовцы молодцы, что придумали эти ужины, их совсем легко готовить. Побольше бы такого. Приятно и легко. Мой девиз: легко и приятно.

– Зря мы так часто вспоминаем Билла и Бетти Энн, – ответила на его рассуждения о крафтовских ужинах она. – Вряд ли мы их еще когда увидим. Помнишь ту открытку в 35-м? Я так радовалась, что они поженились. И с тех пор ни слова. Наверное, в войну они работали на заводе. Где-то они сейчас, но здесь бы им, пожалуй, понравилось.

Мужчина раскладывал по тарелкам крафтовский ужин и гамбургеры. Сейчас они поедят и начнут ловить рыбу. Они едят из дешевых тарелок, прямо на диване. Начав ужин, они не скажут друг другу ни слова, пока тарелки не опустеют.

– Может, они уже и не ловят рыбу, – сказал мужчина, с тарелками в руках подходя к дивану, на котором уже сидела женщина. – Люди меняются. Забросили рыбалку. Сейчас в моде мини-гольф. Наверное, Билл и Бетти Энн больше не ездят на рыбалку.

– Может, и так, – сказала она. – Но мы с тобой слишком большие для мини-гольфа. Разве только кто-то будет гонять мячики по нашим спинам, Отец.

Они посмеялись и в полной тишине принялись за гамбургеры и крафтовский ужин.

Сжавшись в траве, я сидел так тихо, что стал совершенно невидим и почти исчез. Скорее всего, они вообще обо мне забыли. Я молча смотрел, как сияет в темноте пруда их гостиная. Она была похожа на волшебную сказку со счастливым финалом – милая послевоенная американская готика, когда телевизор еще не успел искалечить американское воображение и не научился прятать людей в домах, удерживая от фантазий – во всем их величии.

В те времена люди творили свое воображение, подобно домашним пирогам. Теперь наши мечты – стандартная американская улица с рядом одинаковых ресторанов. Иногда мне кажется, что даже пищеварение у нас – это саундтрек, записанный телевизионщиками в Голливуде.

Но как бы то ни было – там, у пруда, я становился все меньше и меньше; все больше и больше растворялся в темноте летней травы, пока не исчез совсем – в 32-х годах, что прошли с того дня и выбросили меня здесь и сейчас.

Эти люди никогда не разговаривали за ужином, поэтому – так я думаю – только минут через десять они перекинулись несколькими словами о моем исчезновении.

– Куда пропал этот мальчик, Мать?

– Не знаю, Отец.

Они размотали удочки и, налив в чашки кофе, откинулись поудобнее на спинку дивана – рыболовные лески мирно качались над водой, а гостиную освещал мягкий свет керосиновых электроламп.

– Я его нигде не вижу.

– Наверное, ушел.

– Может, он пошел домой.