Текст книги "Ученик брадобрея"

Дни и ночи моей жизни заполняли одни только гамбургерные изыскания – месяц за месяцем с того дня, когда мы уехали от 17 февраля, ружья и яблоневого сада.

Ну что ж, грузовик с мебелью прилип к прошлому, словно поздравительная открытка к миражу, тоже прошлому. Нужно их подтолкнуть и отправить по назначению – на берег пруда.

Они в ста ярдах, и надо всего лишь дать им спокойно доехать до места, где я сейчас сижу.

Но мне почему-то не хочется, чтобы треть века назад эти люди останавливались у пруда, выгружали из машины свою мебель и садились ловить свою вечернюю рыбу.

Сейчас их уже наверняка нет в живых.

В то время им было под сорок – оба высокие, грузные, и очень похоже, в пятьдесят с небольшим два десятилетия назад их ждала смерть от инфаркта.

Для будущих пятидесятилетних инфарктников они выглядели вполне подходяще.

Сначала умер он, потом она, или наоборот: таким будет их конец, если не считать слов, что я пишу сейчас, пытаясь рассказать вам странную и трудную историю, которая становится только труднее оттого, что я до сих пор ищу в ней хоть какой-то смысл, какой угодно ответ на вопросы собственной жизни – но чем ближе я подхожу к смерти, тем дальше и дальше уходят от меня ответы.

Мысленно я вижу две большие могилы, затерянные в неизвестности, и никакой рыболовной мебели вокруг – нигде, насколько хватает глаз.

Для них теперь все кончено: нет больше грузовика, нет друг друга, и нет дивана на берегу пруда, где они сидели и ловили в темноте рыбу, довольствуясь светом трех электрических ламп, переделанных в керосиновые, да еще огня в маленькой дровяной плите без трубы, потому что зачем труба, если нет ни крыши, ни дома, ни комнаты, один только воздух, пруд и полная гармония мыслей.

Вместе с движущимся против реальности грузовиком я оставлю их ненадолго в прошлом. Они едут к пруду слишком медленно, но не знают об этом, потому что умерли много лет назад.

Они подождут – два американских чудака, застывшие в рамке черно-белого зернистого заката – тридцать два года назад:

Чтоб ветер не унес все это прочь

Пыль… в Америке… пыль

Дэвид не любил стрелять на свалке. Говорил, это скучно. Мой тайный друг был старше меня на два года. В школе я считался почти изгоем – из-за очевидных признаков нищеты и странностей характера, которым одноклассники не находили объяснений. Сам же я был уверен, что обязан своей репутацией тому, как совершенно безбоязненно ходил в гости к жившему у пруда старику.

Нелепая слава накладывала свои ограничения.

Никогда дети не назовут самым популярным в классе мальчика, который не боится старика с одним легким, живущего в хижине из упаковочных ящиков на берегу безымянного пруда.

Но я неплохо соображал и учился на класс старше, чем полагалось по возрасту.

Мы с Дэвидом проводили вместе довольно много времени, но об этом никто не знал. Я не был принят в его компанию. Меня не звали на вечеринки, которые он устраивал, да и просто в гости. Наши встречи мы держали в тайне.

Дэвид был невероятно популярен: выдающийся школьный спортсмен и президент класса. Когда кого-нибудь куда-то выбирали, выбирали его. Учился он только на «отлично».

Высокий, стройный, светловолосый – девчонки сходили по нему с ума. Родители благословляли землю, по которой он ступал. Из передряг, в которых наверняка бы запутался любой другой мальчишка, Дэвид выходил с честью и славой. Ему везло. Перед ним открывалось блестящее будущее.

Я играл в его жизни особую и скрытую от других роль.

Дэвиду нравились тайные тропы моего воображения.

Он делился со мной тем, в чем никогда бы не признался другим. Говорил, что далеко не так силен и уверен в себе, как считают окружающие, и что временами его мучает страх, но он сам не понимает, чего боится.

– Мне страшно, но я не знаю почему, – сказал он однажды. – Это здорово действует на нервы. Иногда кажется: вот, совсем близко, еще немного – и я пойму, что же это такое, но в тот момент, когда я его почти вижу, это что-то расплывается, и я остаюсь один.

Он был лучшим танцором во всей школе, а на вечеринках пел «Голубую луну» [99]99
  «Голубая луна» – популярная лирическая песня, сочиненная композитором Ричардом Роджерсом (1902–1979) и поэтом Ларри Хартом (1895–1943).


[Закрыть], заставляя девичьи сердца замирать и трепетать, словно восторженных котят.

Дэвид дружил с девочкой – капитаном болельщиков и президентом школьного драмкружка, где ей доставались главные роли во всех спектаклях. По любым стандартам подружку Дэвида можно было считать самой красивой девочкой в школе.

Я восхищался ею издали, твердо веря, что она даже не подозревает о нашем с ней существовании на одной планете. Их роман был главной темой школьных разговоров, но Дэвид никогда не говорил об этом со мной.

Мы встречались часто, но почти всегда случайно. Виделись два-три раза в неделю, но очень редко договаривались об этом заранее.

Так получалось.

На следующий день после того, как вместо гамбургера я купил патроны, мы столкнулись с Дэвидом у стояка для велосипедов.

Естественно, он был один. Я заметил издалека, как он разговаривал с другими ребятами, но когда подошел ближе, он уже покинул их общество.

Так мы опять оказались только вдвоем.

– Привет, – сказал он. – Поехали кататься.

У него был отличный велосипед. Спицы и цепь сверкали, словно столовые приборы. Мой покрывали грязь и ржавчина. Краска на его велосипеде сияла, как новенькая. На моем – едва угадывалась.

Он поехал вперед, и скоро мы оказались на улице, где не жил почти никто из школьных знакомых и мало кто ездил на велосипедах. Такая внешкольная зона.

Сначала мы двигались молча, потом Дэвид заговорил. Я всегда оставлял за ним право начать разговор. В нашей дружбе он был королем, а я – его вассалом. Я не возражал. У меня было о чем подумать. Несмотря на то, что все вокруг считали Дэвида идеальным воплощением нормальности, мне он виделся почти таким же странным, как и я сам.

И вот он заговорил:

– Вчера опять снилось.

– Ты его видел? – спросил я.

– Нет, уже почти разглядел, но эта чертова штука исчезла, а я проснулся – очень странно и неприятно. И так целую неделю, – сказал он. – Хоть бы раз посмотреть. Больше ничего не нужно.

– Может, когда-нибудь увидишь, – сказал я.

– Надеюсь, – согласился он.

Мы проехали мимо кошки.

Она не обратила на нас внимания.

Здоровенная серая кошка с огромными зелеными глазами. Как два озера.

– Я купил патроны для ружья, – сказал я. – Поехали завтра стрелять.

– Только не на свалку, – сказал Дэвид.

– В сад, – предложил я, – по гнилым яблокам.

– Нормально, – согласился он. – После этих снов мне так фигово, что самое время стрелять по яблокам.

Он улыбнулся.

– Точно – буду лупить по гнилым яблокам и поднимать настроение.

– Лучше, чем ничего, – согласился я.

Мы проехали еще один квартал и встретили еще одну кошку. Она оказалась гораздо меньше первой, но тоже серая. На самом деле, новая кошка была точной копией предыдущей во всем, кроме размера – с такими же огромными глазами-озерами.

– Видел кошку? – спросил он.

– Ага, – сказал я.

Я знал, какой будет его следующая фраза, но решил подождать, пока он ее не произнесет.

– Похожа на ту другую, только меньше, – сказал Дэвид.

Точно такими словами, как я и предполагал.

– Может, они родственники, – сказал я.

– Ага, наверное, – согласился Дэвид. – Большая кошка – мать, а маленькая – дочка.

– Вполне возможно, – сказал я.

– Почему-то эти кошки напомнили мне людей, которые летом возили к пруду мебель, – проговорил он. – Помнишь, ты мне показывал?

– Ага.

– Очень странные люди. Только непонятно, при чем здесь кошки, – добавил Дэвид.

Мне тоже было непонятно.

Я расположил обеих кошек у себя в голове, но так и не смог разобраться, почему они заставили Дэвида вспомнить пруд и рыболовов с мебелью. Глаза кошек походили на озера или на пруды – но дальше этого дело не шло.

– Ты тогда их хорошо изучил, – сказал Дэвид. – Не знаешь, зачем они таскали с собой мебель?

– Наверное, им так удобнее ловить рыбу, – ответил я.

– Они приезжали каждый день, так? – спросил он. – Что они потом делали с рыбой? Нет, они, конечно, здоровые, но столько рыбы все равно никому не съесть. В тот день – помнишь – эти люди поймали штук тридцать и все увезли с собой. Не съедали же они каждую ночь по тридцать рыб. Получается пятнадцать штук на брата.

То, о чем говорил сейчас Дэвид, никогда раньше не приходило мне в голову. Что эти люди делали с рыбой? – ведь они увозили с собой весь улов. Всех рыб, даже самых маленьких. Они цепляли их на длинную леску в воде и привязывали ее к воткнутому в землю железнодорожному костылю. У них имелся специальный тяжелый молоток, чтобы вбивать костыль в берег.

Это входило в ритуал.

Получается, за неделю они съедали не меньше, чем по 105 рыб каждый – при этом попадались большие сомы, а иногда и пятифунтовые окуни.

Эти люди готовили себе у пруда ужин на дровяной кухонной плите без трубы – зачем труба, если кухня без потолка.

Крутя сейчас педали, я вспомнил: они ели на ужин все, что угодно, только не рыбу. Они жарили гамбургеры, свиные котлеты, печенку с луком, картошку разных видов; иногда женщина пекла кукурузные лепешки, изредка пироги, но я ни разу не видел, чтобы она жарила или варила рыбу.

Каждая пойманная рыбина насаживалась на леску, привязывалась к железнодорожному костылю и возвращалась на время в пруд.

Что они делали со всей этой рыбой?

Съедали на завтрак?

Получается пятнадцать рыбин на человека на завтрак или на обед, но даже если они делили ежедневный улов между завтраком и обедом, получалось по семь штук на человека за один раз. Это же черт знает сколько рыбы, кто может съесть такую прорву?

Может, раздавали друзьям? Я отмел это предположение, поскольку рыболовы не походили на людей, у которых вообще есть друзья. Стоп, это не совсем верно. Я вспомнил, как они говорили о друзьях, которых они знали когда-то давно; но нельзя же отдавать свежую рыбу тому, кого не видел много лет.

Если они кормили рыбой кота, то это был лев, а не кот. Но и на любителей кошек они тоже не походили.

С подачи Дэвида на меня, как гром среди ясного неба или, точнее, среди дождливых февральских сумерек, свалилась новая загадка и новый взгляд на людей пруда.

Что, черт возьми, они делали с рыбой? Теперь этого уже не узнать: зима и плохая погода закрыли пруд еще в октябре.

Так возникла тайна, и тайной она останется навсегда, потому что я никогда их больше не видел.

Между тем, Дэвиду наскучила тема «много рыбы и мало едоков», и он заговорил о другом.

– Так когда мы пойдем в сад стрелять по гнилым яблокам?

Дело было в пятницу.

Завтра суббота: школы нет.

– Давай завтра, – предложил я.

– Отлично, может, забуду про эти дурацкие сны, – согласился Дэвид. – Почему-то ужасно хочется посмотреть. Я его почти вижу, но очень размыто.

– Постреляешь по яблокам и забудешь, – сказал я, старательно вкладывая в слова сочувствие.

– Ага, – сказал Дэвид, но, судя по голосу, он не особо в это верил. – Встречаемся на заправке «Перекресток». Завтра в двенадцать. Сколько у тебя патронов?

– Целая коробка, – ответил я. – Дыроносы.

– Я тоже принесу коробку, – сказал Дэвид. – Тоже дыроносы. Чтоб одинаково.

Бензоколонка «Перекресток» была нашим обычным местом встреч. Эта мелкая потрепанная станция принадлежала старику, которого почти не интересовал бензин. Летом он продавал червей проезжавшим мимо рыбакам и шипучку детям.

Как я уже говорил, мы с Дэвидом почти всегда встречались только вдвоем и никого больше не звали. Дружба была тайной:

Чтоб ветер не унес все это прочь

Пыль… в Америке… пыль

Назавтра я остановился у «Перекрестка» с ружьем и коробкой патронов, которая была бы гамбургером, обладай я хоть каплей везения.

Я приехал первым, и, прислонив велосипед к стене, пошел за бутылкой шипучки. Ружье держал в руке. Мне было всего двенадцать лет, но никто не обратил внимания на мальчишку, стоявшего у дверей заправки с ружьем и бутылкой безалкогольного пива в руках.

Нет нужды говорить о том, как изменилась Америка после 1948 года. Если сейчас у дверей бензоколонки будет стоять мальчишка с ружьем, вы тут же вызовете Национальную Гвардию, и, вполне возможно, у вас будут к тому все основания. Пацан может стоять посреди кучи трупов.

– Зачем ты убил всех этих людей? – спросят другие люди, как только пацана разоружат.

– Ненавижу физкультуру, – будет ответ.

– Ты хочешь сказать, что расстрелял этих людей только потому, что тебе не нравятся уроки физкультуры?

– Не только.

– Что значит – не только? Что ты хочешь этим сказать? Убито двенадцать человек.

– В «Макдоналдсе» мне не долили на бигмак соус.

– Ты хочешь сказать, что убил двенадцать человек из-за того, что тебе не нравится физкультура? И потому, что в гамбургере оказалось мало соуса?

Пацан смутится – впервые после начала бойни – потом спросит:

– А что – по-вашему, этого мало? А если бы вам так? Поставьте себя на мое место, – будет долдонить мальчишка, устраиваясь на заднем сиденье полицейской машины и направляясь к вполне вероятному досрочному освобождению из колонии через восемь лет и семь месяцев.

Он выйдет из тюрьмы в двадцать один год – мужчина с младенческой физиономией и задним проходом в три дюйма диаметром.

– Стрелять собрался? – В дверях бензоколонки появился старик. От холода он потирал руки – день стоял сырой и облачный. Всю ночь шел дождь, но поздним утром часов около девяти перестал.

Все вокруг пропахло дождливой зимой.

– Ага, – сказал я. – Надо учиться не мазать.

– Сегодня подходящий день, – ответил старик.

Я плохо понял, что он имел в виду, но, чтобы порадовать старика, сказал «да». Порадованный старик вернулся к себе в конторку и уселся у пузатой печки – может, до темноты он и продаст еще пару галлонов бензина.

Летом здесь шла бойкая торговля червяками и шипучкой, но сейчас стоял февраль, до жары и рыболовного сезона оставалось еще три месяца.

Почему-то люди неохотно покупали у старика бензин. Несмотря на то, что колонка располагалась на перекрестке дорог. На свете очень много загадок, которые так и остаются неразгаданными.

Старика это, похоже, не волновало – его устраивало такое положение дел. Вполне возможно, заправочная станция служила ему лишь ширмой для торговли червяками. Каждое лето он продавал несметное количество червей – в десяти милях от перекрестка находилось озеро, и дорога к нему шла как раз мимо этой заправки. В округе водились крупные червяки, которых все называли ночными ползунами, и старик скупал их у нас, пацанов, по центу за штуку.

По ночам мы, подсвечивая себе фонариками, собирали червей на газонах. Трава должна быть мокрой, без этого ночные ползуны не появлялись. Лучше всего, если вечером шел дождь, но неплохо выходило и если газоны просто поливали из шлангов.

Я тоже собирал ночных ползунов и носил старику. Я вываливал перед ним корзину червей, старик тщательно их пересчитывал и давал за каждого цент. Он никогда не расплачивался ни четвертаками, ни пяти– или десятицентовыми монетами. Только пенни. Медь он пересчитывал не менее старательно, чем ночных ползунов.

Каждый день весной и летом дети приносили на бензоколонку червей для пересчета и получали за них пенни для своих нужд. Простейший ранний капитализм: выползавшее из земли вскоре превращалось в стаканчик мороженого. При этом старик никогда не отказывался от червяков, даже если рыба на озере ловилась плохо. У него всегда находилось место для сосчитанных ползунов и запас монет для новых подсчетов; но нужда в этом возникала редко – червячная торговля шла хорошо.

Другое дело бензин.

Подсчеты старика часто прерывали приезжавшие за червями рыболовы. Он продавал им ползунов в пинтовых картонках, добавляя туда для свежести мокрую землю и мох. По дюжине в каждой картонке.

Перед тем, как оторваться от подсчета червяков или центов, старик доставал блокнот и записывал туда наши имена вместе с количеством доставленных червей. Делалось это для того, чтобы потом досчитать червей и отдать за них все полагающиеся пенни.

Если какой-нибудь рыбак приезжал за своей дюжиной во время подсчета червей, старик писал в блокнот: Джек 18. Это означало, что он отсчитал 18 червяков и процедура еще не закончена.

Старик уходил, продавал червей, возвращался обратно и продолжал считать, начиная с 19. Если к появлению покупателя он пересчитал уже всех червей, предположим, их получилось 175, то в блокноте появлялась запись: «Джек Итого 175» – в этом случае, вернувшись, старик начинал отсчитывать пенни.

Если же его отвлекали от выкладывания центов, старик писал в блокнот: «Джек Итого 175, уплачено 61», после чего выходил, продавал червей, возвращался и продолжал отсчет с 62.

Постепенно наши руки наполнялись одноцентовыми монетами. Всегда новенькими. Старик специально ходил за ними в банк. Старыми центами он не расплачивался никогда.

Я не знаю.

По-моему, бензоколонка существовала лишь потому, что старик слишком любил считать червей и центы. Другой причины я придумать не могу.

А вы как думаете?

Червячный обмен происходил в той части заправки, где полагалось быть гаражу. Вместо того, чтобы поднимать домкратом машины, выяснять, что в них не так с тормозами, коробкой передач или развалом колес, менять покрышки и делать другую полезную для машин работу, старик считал в гараже червяков и монеты.

Там, где должны были стоять рядами колеса, вытянулись длинные деревянные ящики, заполненные тысячами ночных ползунов, а место канистр с машинным маслом занимали в ожидании червей пирамиды пинтовых картонок.

В маленькой конторке стоял холодильник, в котором старик хранил готовые для продажи ящики с червями. Температуру он регулировал так, чтобы червяки оставались свежими – не замерзали и не задыхались от жары. Он называл эти ящики червячниками. Старик слишком много времени проводил в гараже за подсчетами, поэтому рядом с конторкой он поставил колокольчик. А около него – табличку: ЗВОНОК ДЛЯ ЧЕРВЕЙ.

Может, потому почти никто и не покупал на заправке бензин.

Если человеку нужен бензин, он без труда найдет место без ЗВОНКОВ ДЛЯ ЧЕРВЕЙ.

Большинство автомобилистов именно так и поступало – судя по тому, что старик продавал не больше двадцати галлонов, да и то не каждый день.

У входа в конторку стоял большой ящик, в котором старик держал шипучку. Летом он каждое утро сваливал туда по несколько кирпичей льда, и бутылки просто плавали в обломках – самая холодная и самая вкусная шипучка в мире. В жаркие дни этот ящик превращался для пацанов в настоящую Мекку. Когда жара становилась нестерпимой, на помощь приходила бутылка холодной шипучки. Старик доверял пацанам. Рядом с ледяным ящиком стояла консервная банка, куда мы опускали пятицентовые монеты или пенни.

Хотел бы я сейчас выпить той шипучки.

К бензоколонке подъехал на велосипеде Дэвид. У руля он придерживал ружье 22-го калибра. На всякий случай повторю: в то время сразу после войны никто не удивлялся, увидев у мальчишки оружие.

– Хочешь шипучки? – спросил старик, выглядывая из дверей конторки.

– Подожду до лета, – ответил Дэвид.

– Ладно, – сказал старик, – как хочешь.

И ушел к себе на заправку ждать лета.

Мы покатили к заброшенному яблоневому саду – ехать предстояло около трех миль. Тучи сгустились почти до темноты, но ветра не было. Наполненный сыростью воздух не шевелился. Повсюду чувствовался слабый влажный запах гнили. Такая в западном Орегоне зима: все время дождь – день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем все время дождь.

– Как спалось? – спросил я.

– Опять тот же сон, – сказал Дэвид. – Но уже лучше. Совсем не страшно. Оно просто появилось и исчезло. Я его опять не рассмотрел, но теперь это неважно.

– А мне приснился Джон Уэйн, – сказал я.

– И что он делал? – спросил Дэвид.

– Ничего особенного, – сказал я. – Что обычно делает Джон Уэйн?

– Ты сам был у себя во сне? – снова спросил Дэвид.

– Нет.

– А я у себя был, – сказал он.

– Везет, – сказал я. – Свой сон я смотрел просто как кино. Тоже хотел туда попасть, но не мог встать со стула. Пришлось сидеть и смотреть. Даже без попкорна.

Дорога к саду шла мимо домов бедняков. Их построили – так кажется – сразу после Первой мировой войны, но дома почему-то не подошли для жилья, и люди, их заселившие, постепенно разъехались – остались только самые бедные.

У дверей ржавело много сломанных машин, которые больше никогда и никуда не поедут. От них отвинчивали детали в надежде собрать из нескольких машин одну так, чтобы она некоторое время могла кататься. Но и это мало кому удавалось.

Зимние ветры сломали во дворах деревья, растрепали и измотали кукурузу на грядках.

Собаки, когда мы проезжали мимо их владений, принимались лаять, но выглядели эти шавки настолько убого, что никто их не боялся. Рядом с домами играли дети. Вид у них был тоже растрепанный и измотанный. Словно их не рожали, а бросили, как початки после сбора урожая.

Из труб выползал низкий плотный серый дым. Он с таким трудом перемещался в воздухе, что, в конце концов, просто повисал нелепой и никому не нужной простыней, словно болтался на случайной веревке.

Завидев нас, на дорогу выбежал пацан лет десяти и поднял крик.

– Эй, вы, козлы на великах! – орал он. – У меня тоже будет велосипед!

Мы оставили его голос позади, словно голос из дорожного сна; я оглядывался на этот сон, видел, как пацан кричит, но не слышал ни звука. Еще один несчастный мальчишка, сходящий с ума из-за нищеты и отца-алкоголика, который постоянно его бьет, повторяя, что из мальчишки не получится ничего путного и он кончит так же, как его отец, – в этом папаша окажется прав.

Старый сад рос на склоне холма примерно в полумиле от главной дороги. Чтобы туда добраться, мы свернули на грунтовку. Ехать по узкой колее было тяжело, колеса вязли в грязи. Дома кончились. На обочине валялись обломки фермерских железяк и остатки заборов, которые никто никогда не починит.

Бурую траву разъели бесконечные грозы – наша осенняя и зимняя судьба.

Тучи постепенно снижались – в любой момент мог пойти дождь, но нас, как истинных детей Тихоокеанского Запада, это не волновало: мы давно привыкли к сырости. Дождь нам не мешал. На этот случай имелись накидки и резиновые сапоги.

Мы продолжали крутить педали, и от колес во все стороны летела грязь. Ехали мы очень медленно. Иногда приходилось слезать с велосипедов и толкать их руками.

По дороге давно никто не ездил – наверное, с тех пор как закрылся охотничий сезон. Осенью здесь часто бродили любители пострелять фазанов, но сезон кончился несколько месяцев назад, и дорога опустела.

Колея уперлась в сгоревшую ферму и в половину амбара. То есть одна половина амбара еще стояла, а другая рухнула – он был слишком стар и не мог держать себя целиком.

– Я всегда бываю в своих снах, – сказал Дэвид.

Может, наша дружба держалась только на том, что Дэвид мог пересказывать мне свои сны, причем постоянно. Сны были нашей главной темой, и заводил эти разговоры всегда он.

Об этом я думал, с натугой крутя педали. Мы познакомились с Дэвидом в июле, и с тех пор я только и слушал его сны – особенно кошмар, который он никак не мог разглядеть.

Вряд ли он пересказывал их одноклассникам или родителям. Я был почти уверен, что, кроме меня, о его снах не знал ни один человек на свете. Вряд ли он говорил о них со своей красивой подружкой.

Если бы у меня была такая девчонка, я бы пересказал ей все свои сны, но, вполне возможно, именно потому, что мне снилась по ночам всякая ерунда, у меня и не было такой девчонки.

Дэвид не говорил с ней о снах – сейчас я в этом уверен. Их отношения держались на чем угодно, только не на снах – хотя, как я уже сказал, мы с ним никогда о ней не вспоминали.

Как-то я спросил у Дэвида что-то про эту девочку – вместо ответа он заговорил о том, сколько в среднем мячей выбивает Джо Димаджио. Больше я не заводил таких разговоров, потому что меня ничуть не интересовало, сколько в среднем мячей выбивает Джо Димаджио. Я болел за Теда Уильямса [100]100
  Джо Димаджио (1914–1999) и Тед Уильямс (1918–2002) – профессиональные американские бейсболисты.


[Закрыть].

– Значит, себя ты во сне не видишь? – спросил Дэвид, когда мы подъехали к сгоревшей ферме.

– Хочу, но не получается, – ответил я.

– А мне и хотеть не надо, – сказал он. – Я там всегда. По-другому не бывает.

Мы слезли с велосипедов.

Упали тяжелые капли – пока еще редко и через долгие промежутки. Они снижались медленно – так, что при желании каждую каплю можно было обойти вокруг.

Деревья в старом яблоневом саду были усыпаны гнилыми яблоками. Мы зарядили ружья и принялись их сбивать. Колоссальное удовольствие – смотреть, что вытворяет пуля, впиваясь в гнилое яблоко. Оно разлетается на части, а злобная пуля летит дальше, выстругивая по дороге белые желобки на пока еще живых яблоневых ветках.

Две коробки наших дыроносов должны были показать яблокам, кто здесь хозяин. Мы расстреляли штук по двадцать каждый, потом Дэвид решил сходить на другой конец сада, где в густых кустах обычно прятались фазаны. Наверное, он потому и не любил стрелять на свалке – здесь, в старом саду был шанс подстрелить фазана, хоть это еще ни разу Дэвиду не удавалось.

Так он и ушел на другой конец сада – смотреть, нельзя ли там кого-нибудь подстрелить. Я сел на упавший с дерева огромный яблоневый сук и стал ждать, когда он вернется. Сидел и думал о том, почему одичал этот сад и почему никому не было до него дела.

Может, когда сгорел дом, хозяева решили здесь больше не жить – место напоминало им о беде, и сад был частью этих воспоминаний.

Яблочная торговля их больше не интересовала. Иногда в жизни происходят события, о которых хочется поскорее забыть, вот они и поселились там, где можно забыть о сгоревшем доме, и, начав сначала, выстроили себе новые приятные воспоминания.

Вокруг падали большие капли холодного серого дождя, а небо опускалось все ниже и ниже. Как будто ему хотелось достать до верхушек деревьев и накрыть их серым зонтом.

Я чувствовал, как промокает одежда, но не обращал на это внимания.

Я сидел и все так же думал о Дэвиде и о нашей сонной дружбе.

Я старался вспомнить, как она начиналась. Не такое это обычное дело: дружба двоих держится на снах, которые один человек пересказывает другому, и тем не менее, именно сны были сутью наших отношений, особенно тот странный кошмар, который сильнее всего мучил Дэвида – где он пытался рассмотреть что-то страшное, но не мог.

Что-то в его голове прятало от него это страшное. Дэвид не мог к нему прикоснуться, несмотря на все старания, оттого и все время рассказывал мне об этом невидимом.

Меня это интересовало, но не сильно. Я больше притворялся, поскольку дорожил нашей дружбой, несмотря на то, что она держалась только на его снах.

И тут раздался выстрел.

Я вздрогнул и услыхал, как сквозь заросли прорывается фазан. Птица тарахтела, словно ржавый самолет. Птица неслась прямо на меня. Я видел, как она скользит у самой травы.

Не задумываясь над тем, что делаю, я схватил ружье, выстрелил и, конечно, промазал – поднявшись в воздух перед самым моим носом, птица полетела к сгоревшей ферме и рухнувшему амбару.

Примерно секунда понадобилась звуку выстрела, чтобы исчезнуть вслед за фазаном. Стало тихо, и я опять услыхал, как падает дождь – большие февральские капли, похожие на маленькие закрытые пруды.

Через пару месяцев эти всплески дождя вызовут к жизни прекрасную зеленую весну, но меня здесь уже не будет. Перед тем, как выстрелить из ружья, я даже не встал с коряги. Я нажал на курок, но лишь спугнул птицу – это было настолько очевидно, что я не стал стрелять второй раз. Только смотрел, повернув голову, как она улетает к рухнувшему амбару.

Потом до меня дошло, что и птица, и первый выстрел появились с той стороны, куда ушел Дэвид; я вскочил и закричал на весь сад:

– Мимо! – Вряд ли он знал, что птица улетела, ведь он наверняка слышал мой выстрел.

Но куда девался Дэвид? Почему его до сих пор нет? Он никогда не упускал случая лишний раз выстрелить по фазану, а для этого нужно его догнать.

Где Дэвид?

– Дэвид! – кричал я. – Он улетел! Он полетел к амбару!

Дэвид не отвечал.

Обычно он с большим азартом бросался в погоню и стрельбу по фазанам из своего ружья – не помню, чтобы Дэвид хоть раз подстрелил какую-нибудь птицу, но он не терял надежды. Так же, как он не терял надежды рассмотреть свой сон.

– Дэвид!

Молчание.

Я вглядывался в тяжелую мокрую траву. Он должен быть в ста ярдах отсюда, не больше.

– Дэвид!

Снова молчание.

– Дэвид!

Молчание долгое, тяжелое.

– Ты меня слышишь?

Я был уже почти рядом.

– Дэвид! – и вот я здесь. Дэвид сидел на земле, зажимая обеими руками правую ногу, сквозь пальцы через равные промежутки фонтаном била кровь.

Он был очень бледен, а на лице застыло сонное выражение – словно его только что разбудили или, наоборот, он вот-вот уснет.

Кровь казалась слишком красной и все время пульсировала. Как будто в нем было бесконечно много крови.

– Что случилось? – Я нагнулся, чтобы разглядеть эту кровь, покрывавшую теперь землю. За всю свою жизнь я не видел столько крови, и никогда не думал, что кровь может быть такой красной. Как будто его ногу кто-то завернул в странный текучий флаг.

– Ты попал в меня, – сказал Дэвид.

Голос звучал откуда-то издалека.

– Плохо.

Я хотел что-то сказать, но у меня пересохло во рту так, словно его натерли изнутри песком.

– Если бы болело, – сказал он. – Ведь совсем не больно. О, господи, хоть бы болело.

Пуля задела бедренную артерию на правой ноге.

– Если не заболит, я умру, – сказал Дэвид. Он стал как-то странно валиться на бок, словно падал с самого медлительного в мире стула. Он все так же держался за ногу, ставшую теперь морем садовой февральской крови. Он смотрел на меня снизу вверх, и глаза его исчезали. Через минуту их не станет.

– Я попал в фазана? – спросил он.

– Нет. – Мой голос был ветром в пустыне Сахаре. И он все дул. – Прости. Я тебя не видел. Фазан летел прямо на меня, вот я и выстрелил. Я не знал, что ты здесь.

– Значит, не попал?

– Нет.

– Ну и ладно, – сказал Дэвид. – Мертвые не едят фазанов. Нехорошо, – сказал он. – Нехорошо. – Он выпустил ногу и потер окровавленной рукой глаза, словно пытаясь что-то разглядеть в надвигающемся тумане. Из-за размазанной по лицу крови он стал похож на индейца.

О, ГОСПОДИ!

– Я сейчас кого-нибудь позову. Все будет хорошо, – проговорил я. Потом бросился бежать, но Дэвид меня остановил:

– Теперь ты знаешь, что мне снилось?

– Да, – сказал я.

– Я его больше не увижу, – сказал Дэвид:

Чтоб ветер не унес все это прочь

Пыль… в Америке… пыль

Меня судили за преступную небрежность при обращении с оружием, но оправдали. Я рассказал всю правду, и мне поверили. У меня не было причин его убивать. Я просто слушал, что ему снилось.

Через три дня во вторник Дэвида похоронили, и вся школа перестала со мной разговаривать.

Его очень любили – спортивную форму, в которой он играл в баскетбол, превратили в музейный экспонат. У входа в гимнастический зал стоял стеклянный шкаф со спортивными кубками – туда же за стекло положили спортивную форму, развесили фотографии и поставили медную табличку, на которой написали имя и фамилию Дэвида, а также, каким он был замечательным спортсменом и отличным учеником. Табличка сообщала, что он родился 12 марта 1933 года и умер 17 февраля 1948-го.