Текст книги "Ученик брадобрея"

Сбрендившие старухи ездят в автобусах сегодняшней Америки

Марсии Пако

Одна из них прямо сейчас сидит передо мной. На ней старая шляпа с пластмассовыми фруктами, а глаза плодовыми мушками мечутся туда-сюда по лицу.

Мужчина, который сидит рядом с ней, притворяется мертвым.

Сбрендившая старуха говорит с ним одним непрерывным звуковым выдохом, что испаряется у нее изо рта призраком гневных кегельбанов субботнего вечера, и миллионы кеглей грохочут о ее зубы.

Мужчина, который сидит рядом с ней, – старый, очень маленький китаец в подростковой одежде. Его плащ, штаны, туфли и кепка – на пятнадцатилетнего мальчика. Я видел много старых китайцев, которые носят одежду для подростков. Странно, должно быть, получается, когда они приходят в магазин ее покупать.

Китаец вдавил себя в окно – даже не поймешь, дышит ли он. Ей плевать, мертв он или жив.

Был жив перед тем, как она села рядом и завела историю о своих детях, у которых все не слава богу, и о муже-алкаше, и о дыре в крыше этой чертовой машины, которую он никак не залатает, поскольку вечно пьян, сукин сын, а она так устала, ни на что нет сил, все время работает в кафе, я, наверное, самая старая официантка в мире, а ноги больше не выдерживают, а сын в тюрьме, а дочь живет с шофером грузовика, алкашом, а у них по дому бегают три мелких ублюдка, и жалко, что у нее нет телевизора, потому что слушать радио она больше не может.

Она перестала слушать приемник десять лет назад, потому что не могла в нем найти ни одной программы. Там теперь сплошь музыка и новости, а я не люблю музыку и не понимаю новостей, и ей плевать, жив этот распроклятый китаец или нет.

Она ела китайскую еду двадцать три года назад в Сакраменто и потом пять дней непрерывно дристала, а теперь ей только ухо в рот уставилось.

Ухо похоже на крохотный желтый мертвый рожок.

Точное время

Я изо всех постараюсь, выдую самый лучший пузырь и, может, еще несколько. Не сказать, будто они страшно важны и что-то меняют, если не считать того пузыря, в который врезался автобус 30-Стоктон. Это другая история.

Моя подруга опоздала, и я отправился в парк в одиночестве. Я устал ждать, стоять в книжном магазине и читать роман о людях, которые в богатой обстановке непрерывно занимаются любовью. Она красивая, но я-то стал старше, пресыщеннее.

Стоял обычный летний день, какие в Сан-Франциско бывают только осенью. И в парке как обычно: дети играли в о-дни-моей-молодости, старики подставляли солнцу то, что скоро покроет могильная тень, тут и там затхлыми ковриками валялись на травке битники – ждали появления великого торговца хипповскими ковриками.

Прежде чем сесть, я обошел весь парк: длинный медленный круг мягко добрался до финиша. Затем сел, хотел было оглядеть окрестности, но тут какой-то старик спросил меня, сколько времени.

– Без четверти три, – сказал я, хотя не знал, сколько времени. Просто хотел быть полезным.

– Благодарю, – сказал он и вспыхнул древней улыбкой облегчения.

Без четверти три – точное время для старика, потому что такого времени он хотел, такому времени сильнее всего порадовался. Мне было приятно.

Я еще посидел и не увидел больше ничего, что запомнилось бы или забылось. Потом встал и пошел прочь, оставив счастливого старика.

Всему, что я знаю, меня научили бойскауты Америки, и на сегодня я свое доброе дело совершил. Для полноты идеала оставалось только найти одряхлевшую пожарную машину и перевести ее через дорогу.

– Спасибо, сынок. – От красной краски несет старческим артритом, вся выдвижная лестница поседела, а на сирене – небольшая катаракта.

Там, где я хотел выйти из парка, дети выдували мыльные пузыри. У них была банка с таинственным пузырным раствором и палочки с металлическими кольцами, чтобы выдувать пузыри, выпускать их в воздух.

Сам я парк не покинул, а стоял и смотрел, как покидают парк пузыри. Смертность у них была очень высокочастотная. Снова и снова я видел, как они внезапно умирают над тротуаром и над мостовой: как перестают существовать их радужные контуры.

Мне стало интересно, почему так, я пригляделся и увидел, что в воздухе они сталкиваются с насекомыми. Какая прекрасная мысль! И тут в один пузырь врезался автобус 30-Стоктон.

БАМ! будто столкновение вдохновенной трубы с великолепным концертом – он показал остальным пузырям, что значит уйти красиво.

Отпуск в Германии

Давайте сразу договоримся: в отпусках я не дока. У меня таких денег нет. Можно зайти еще дальше и сказать, что я беден. Я не обижусь, потому что это правда.

Мне тридцать, и последние десять лет мой средний доход составлял около $1400 в год. Америка – очень богатая страна, так что порой я чувствую себя антиамериканцем. Ну то есть я как будто тяну Америку назад, потому что зарабатываю мало и не оправдываю свое гражданство.

Короче, взять отпуск при $1400 в год непросто, и вчера я сел в «грейхаунд» на Монтерей, где проведу пару недель – своего рода изгнание из Сан-Франциско.

Не буду объяснять, почему так. Боюсь, избыток юмора развалит эту историю – вообще-то она почти не про меня. Я-то просто в автобус сел.

А история – про двух немецких парней в автобусе. Обоим было по двадцать с хвостом, сели прямо передо мной. На три недели приехали в Америку в отпуск. И теперь он почти закончился: жаль.

Они трепались об этом по-туристски и по-немецки, глазели в окно, тыча пальцем во все стороны, а автобус катил в Монтерей.

Кроме того, немецкий парень, сидевший у окна, сильно интересовался содержимым американских автомобилей – особенно женским содержимым. Каждый раз, высмотрев красивую девушку за рулем, он демонстрировал ее приятелю как достопримечательность из путеводителя по Америке.

Здоровые, нормальные сексуально озабоченные люди.

За окном появился седан «фольксваген», и немецкий парень тотчас ткнул пальцем в двух красивых молодых девушек в этом «фольксвагене». Теперь немецкие парни просто-таки вжимались лицами в стекло.

У девушки на пассажирском сиденье прямо под нами были короткие светлые волосы и нежная белая шея. «Фольксваген» и автобус ехали с одинаковой скоростью.

Немецкие парни разглядывали девушку, и она занервничала, смутилась, но не поняла почему, – нас она не видела. Теперь она перебирала волосы, как часто делают женщины в подобной ситуации, толком не понимая, что происходит.

Движение в ряду «фольксвагена» притормозилось, и наш автобус с ревом ушел в отрыв. Мы потеряли друг друга примерно на минуту, а затем «фольксваген» снова нас догнал.

Немецкие парни заметили его мигом: синдром «секс в витрине кондитерской», которому уже лет сто, опять прижал их лицами к стеклу.

На этот раз девушка взглянула вверх и увидела немецких парней – те таращились вниз, улыбались и строили глазки. Девушка в ответ неопределенно полуулыбнулась. Воплощенная Мона Лиза автострады.

Мы попали в новую автомобильную свалку, «фольксваген» подрезали, и он отстал, но вернулся к нам через пару минут. Мы двигались с одинаковой скоростью около шестидесяти миль в час.

На этот раз, когда дева со светлыми волосами и нежной белой шеей глянула вверх и увидела, как немецкие парни строят глазки, она улыбнулась до ушей и радостно помахала. Холодность ее разбилась вдребезги.

Немецкие парни махали, как целый съезд флагов, улыбаясь и строя глазки со скоростью миля в минуту. Страшно довольные: ах, Америка!

У девушки была чудесная улыбка. Ее подруга тоже помахала, ведя «фольксваген» одной рукой. И она была красивая: тоже блондинка, но длинноволосая.

Немецкие парни отлично провели отпуск в Америке. Плохо, что никак нельзя выйти из автобуса, сесть в «фольксваген» и познакомиться с девушками, но такого просто не бывает.

Вскоре девушки свернули на Пало-Альто и исчезли навсегда – если, конечно, в следующем году они не соберутся в отпуск в Германию и не поедут на автобусе по автобану.

Песчаные замки

Странные изгороди растут на полуострове Пойнт-Рейес, что затертым отпечатком пальца прижался к калифорнийскому побережью. Странные виды непрерывно испаряются из поля зрения или подходят вплотную здесь, где белые средневековые португальские маслобойни возникают внезапно в нежных объятиях кипарисов, а потом исчезают, будто на самом деле их и не было никогда.

Ястребы кружат в небе, как потерянные пружинки от старых железнодорожных часов, ищут точно идущие где-то внизу питательные белки, чтобы камнем упасть на них и хронологически сожрать.

Я нечасто приезжаю на полуостров Пойнт-Рейес, потому что, сказать по правде, мыслями обращаюсь к нему редко, но если приезжаю, мне там всегда хорошо. Если «хорошо» – правильное слово, когда едешь по дороге, очерченной изгородями, похожими на кладбища, что теряются в полурассеянной полуртутной призрачной плотности.

Обычно под конец я оказываюсь на конце полуострова – место называется пляж Макклюра. Там есть парковка, где можно оставить машину, а затем приятно прогуляться вниз по плавному каньону на пляж, вдоль маленького ручья.

В ручье растут роскошные водяные крессы.

Шаг за шагом исчезаешь за поворотами каньона, по пути встречая массу необычайных цветов, а потом наконец добираешься до Тихого океана и потрясающего пляжа – он как фотография, если бы во времена Христа были фотоаппараты, и ты теперь внутри этой фотографии, только иногда приходится щипать себя, чтобы убедиться, что ты и вправду там.

Помню, как-то днем, много лет назад, я поехал с другом на Пойнт-Рейес, и сознание мое подстроилось к этим местам, и пока я смотрел на изгороди, мы все больше углублялись в полуостров, который, само собой, слоями абстракции и близости разворачивался под ястребиными кругами.

Мы припарковались у пляжа Макклюра. Я очень ясно помню, с каким шумом парковалась машина. Она страшно ревела. Там стояли еще несколько машин. Даже когда наша машина припарковалась и совсем затихла, она по-прежнему ревела.

Мы постепенно спускались, и в каньоне извивался теплый туман. В сотне футов впереди все терялось в тумане, и в сотне футов позади все терялось в тумане. Мы шли в отсеке между двумя амнезиями.

Со всех сторон нас окружали притихшие цветы. Их как будто нарисовал неизвестный французский художник четырнадцатого века. Мы с другом долго не разговаривали. Может, наши языки вплелись в кисточки этого художника.

Я разглядывал водяной кресс в ручье. На вид он был богатый. Каждый раз, видя кресс – что бывает нечасто, – я думаю о богачах. По-моему, только они и могут позволить себе кресс, добавляют его в экзотические блюда, а рецепты прячут от бедняков в сундуках.

Внезапно каньон повернул, и мы увидели пятерых красивых мальчиков в купальных костюмах. Мальчики хоронили в песке пятерых хорошеньких девочек. Все они были выточены из классического калифорнийского телесного мрамора.

Девочки пребывали на разных стадиях захоронения. Одну похоронили целиком, и над песком осталась только голова. Она была очень красива, длинные черные волосы растянулись по песку, будто у нее из головы текла какая-то темная вода, может, нефритовая.

Девочкам очень нравилось, что их хоронят в песке, – как и мальчикам, которые этим занимались. Подростковая кладбищенская вечеринка – все остальные занятия им уже наскучили. Вокруг валялись полотенца, пивные банки, пляжные сумки, остатки пикника и т. д.

На нас они почти не обратили внимания, и мы пошли дальше, к Тихому океану, где я мысленно ущипнул себя, чтобы убедиться, что я все еще в этом фотоснимке на Христовом приводе.

Прощаю

Этот рассказ – близкий друг или даже любовник рассказа «Эльмира». Они оба имеют некоторое отношение к реке Лонг-Том и к временам моей юности, отрочества, когда река Лонг-Том каким-то образом была частью моей духовной ДНК.

Мне эта река была очень нужна. В моей жизни она стала началом ответов на некие очень сложные вопросы, которые я пытаюсь решить по сей день.

Я прекрасно знаю, что Ричард Бротиган написал роман под названием «Рыбалка в Америке», где подробно повествуется о рыбалке и калейдоскопе сопутствующих ей обстоятельств; и мне слегка неловко писать на ту же тему, но я все же продолжу, потому что эту историю я рассказать обязан.

Я рыбачил на Лонг-Том в горах, где река местами немногим шире журнального столика с умостившимся на нем бестселлером.

Форель – маленькие лезвия от шести до десяти дюймов длиной, их очень весело ловить. Я хорошо наловчился рыбачить на реке Лонг-Том и, если хоть чуть-чуть везло, вылавливал свой максимум в десять рыбок за час с небольшим.

До реки Лонг-Том было сорок миль. Обычно я туда ехал стопом далеко за полдень, в сумерках отправлялся обратно и сорок миль ехал стопом домой.

Несколько раз я добирался туда под дождем, и рыбу ловил под дождем, и возвращался под дождем. Восемьдесят мокрых миль туда-обратно.

Я вылезал у моста через Лонг-Том и ловил рыбу, проходя полмили вниз, к другому мосту. Деревянному, похожему на ангела. Река была какая-то пасмурная. Тихая рыбалка между мостами, вниз, сквозь ленивый текучий пейзаж.

За вторым мостом, походившим на белого деревянного ангела, река Лонг-Том текла крайне странно. Она призрачно темнела и текла как-то так: каждую сотню ярдов было большое топкое озерцо, вроде бочага, река выбиралась из него и текла быстрым мелководным потоком под густыми, низко склоненными деревьями, будто в тенистом плетеном тоннеле, до следующего топкого озерца, и редко-редко позволял я реке Лонг-Том позвать меня туда, вниз.

Но как-то в конце августовского дня я удил, двигаясь к ангельскому мосту, и рыбалка что-то не задалась. Я поймал всего четыре или пять форелей.

Шел дождь и там, в горах, было очень тепло, мы бочком подбирались к закату или, может, уже даже были сумерки. Из-за дождя я не знал точно, сколько времени.

Короче, по каким-то чокнутым детским соображениям мне приспичило порыбачить ниже моста, в этих плетеных речных тоннелях и больших топких озерцах.

Вообще-то поздно уже было туда спускаться, лучше бы развернуться, уйти и стопом проехать под дождем сорок миль до дома.

Не искать добра от добра.

Но нет, я взялся удить там рыбу. В тоннелях были тропики, и я ловил форель там, где тоннели перетекали в большие топкие озерца. Потом нужно было по глубокому теплому илу эти озерца обходить.

Я упустил форель дюймов тринадцать в длину, страшно завелся, все шел и шел, удил и удил, пока не оказался в шести топких озерцах от деревянного ангельского моста, и вдруг ни с того ни с сего свет взял и за несколько секунд выключился, испарился в кромешной ночи, а я остался стоять в темноте, до половины обойдя шестое озерцо, и впереди была лишь тьма и вода, и позади лишь тьма и вода.

Страннейший, черт бы его взял, страх сотряс меня. Словно бешеным землетрясением раскачало хрустальную адреналиновую люстру, и я развернулся и кинулся по реке вверх, аллигатором плюхая вокруг больших топких озерец и собакой мчась по мелким тоннелям.

Все ужасы мира неслись у меня за спиной, по бокам и прямо перед носом, и все они были безымянны и не имели очертаний, кроме ощущений.

Наконец я выскочил из последнего тоннеля, увидел в ночи смутный белый контур моста, и это зрелище спасения и убежища вернуло мою душу к жизни.

Мост был все ближе и ближе, белым деревянным ангелом расцветал под моим взглядом, и вот я уже сидел на мосту, запыхавшийся, мокрый, но совсем не замерзший, под затяжным дождем горного вечера.

Надеюсь, Ричард Бротиган простит меня за этот рассказ.

Переводная картинка с американским флагом

Этот рассказ начинается переводной картинкой с американским флагом на заднем стекле пикапа, но ее еле видно, потому что пикап далеко, а потом вообще сворачивает с трассы на съезд и пропадает, но мы почему-то начали заново.

Хорошо вернуться в Калифорнию после очень неприятного месяца на востоке: Нью-Йорк и все такое… слишком много пьянства, дни, полные холодного осеннего дождя и любовных увлечений, которые впору вместо зеркалец подносить ко рту моих горестей.

Теперь мы едем с другом по калифорнийской глубинке, и нужно нам одно – найти того, кто починит моему другу развалившуюся выгребную яму. Она в руинах. Нам срочно требуется человек, который зарабатывает тем, что знает и умеет укрощать выгребные ямы.

Мы едем по дороге, потом по другой дороге, разыскивая одного специалиста по выгребным ямам. Заезжаем туда, где он вроде бы живет, однако ошибаемся приблизительно на миллион миль. Там торгуют медом.

Мы не понимаем, как могли ошибиться. Между специалистом по выгребным ямам и женщинами за летней дверью, продающими мед, – долгий путь.

Мы считаем, что это занятно; они тоже. Мы смеемся над собой, а они смеются над нами. Мы, смешные люди, уезжаем, рассуждая о внутренних и внешних дорогах, по которым идет человек, чтобы стать владельцем бакалейной лавки, или врачом, или близко познакомиться с выгребными ямами, а еще бывает, что человек решает торговать медом, а потом его по ошибке принимают за специалиста по выгребным ямам.

Проехав короткое, комически эфемерное расстояние, мы находим специалиста по выгребным ямам – он сидит дома в окружении инструментов, необходимых для успешной дрессировки выгребных ям.

Трое мужчин ремонтируют сломанный грузовик. Они бросают работу и оборачиваются к нам. Они ужасно пригородно-повседневно серьезны.

– Нет, не сегодня. Надо починить грузовик, мы едем охотиться на медведя.

Вот и все, и больше ничего: они хотят починить грузовик, чтобы охотиться на медведя. Наша выгребная яма очевидна, как ребенок. Медведи важнее. Я рад вернуться в Калифорнию.

Лос-Анджелесский аэроплан времен Первой мировой

Его нашли мертвым на полу у телевизора в гостиной крошечного снятого внаем домика в Лос-Анджелесе. Моя жена ушла в магазин за мороженым. В такой ранненочной-в-нескольких-кварталах магазин. У нас было мороженое настроение. Зазвонил телефон. Ее брат сообщил, что сегодня умер их отец. Отцу было семьдесят. Я ждал ее с мороженым. Думал, как лучше сказать ей про смерть отца, чтобы поменьше боли, но смерть не замаскируешь словами. Как ни крути, на исходе слов кто-то мертв.

Из магазина она вернулась очень довольная.

– Что такое? – спросила она.

– Только что из Лос-Анджелеса звонил твой брат, – сказал я.

– Что случилось? – спросила она.

– Сегодня умер твой отец.

Это было в 1960 году, а сейчас осталось всего несколько недель до 1970-го. Он мертв уже почти десять лет, и я немало передумал о том, что такое для всех нас его смерть.

1. Он родился в немецкой семье и вырос на ферме в Южной Дакоте. Его дед, страшный деспот, совершенно уничтожил троих взрослых сыновей, всю жизнь обращаясь с ними так, будто они всё еще дети. Они так и не выросли в его глазах, да и в собственных так и не выросли. Уж он постарался. Они никогда не покидали ферму. Они, разумеется, женились, но он заправлял всеми их домашними делами, не считая производства внуков. Не давал сыновьям воспитывать собственных детей. Брал это на себя. Ее отец считал своего отца еще одним братом, который вечно старается укрыться от неизбывного дедова гнева.

2. Ее отец был умен, поэтому в восемнадцать стал школьным учителем и уехал с фермы, что было актом мятежа против деда, который с того дня считал внука умершим. А тот не хотел, как его отец, прожить жизнь, прячась за амбаром. Три года ее отец преподавал в школе на Среднем Западе, а потом на заре автомобильных продаж начал торговать автомобилями.

3. За ранней женитьбой последовал ранний развод, и остались чувства, из-за которых эта женитьба скелетом скрывалась в ее семейном шкафу, потому что он пытался держать ее в секрете. Он, наверное, был очень влюблен.

4. Перед Первой мировой случилась чудовищная автомобильная авария, в которой погибли все, кроме него. Одна из тех аварий, что оставляют глубокие шрамы, будто исторические межевые столбы, на родных и друзьях погибших.

5. В 1917 году, когда Америка вступила в Первую мировую, он решил, что хочет стать пилотом, хотя ему было уже под тридцать. Ему объяснили, что это невозможно, он слишком стар, но он был так упорен в этом своем желании, что его приняли на курсы, он отправился во Флориду и стал пилотом.

В 1918 году он уехал во Францию, летал на «де-хэвилленде» и бомбил французские железнодорожные станции, а однажды, когда летел над германскими войсками, вокруг него стали появляться облачка, и он подумал, что они очень красивые, и еще долго летел, прежде чем сообразил, что это его пытаются сбить германские зенитки.

В другой раз он летел над Францией, и за хвостом его аэроплана возникла радуга, и всякий раз, когда аэроплан поворачивал, радуга поворачивала туда же, и в 1918 году она полдня летела за ним по французским небесам.

6. Когда война закончилась, он получил капитана, ехал как-то на поезде по Техасу, и немолодой мужчина, сидевший рядом, – они беседовали уже миль триста – сказал: «Будь я молод, как вы, и водись у меня деньжата, я бы поехал в Айдахо и открыл банк. У банков в Айдахо неплохое будущее».

7. Так ее отец и сделал.

8. Поехал в Айдахо, открыл банк, и из этого банка вскоре получилось еще три банка и большое ранчо. Шел 1926 год, и все было прекрасно.

9. Он женился на школьной учительнице на шестнадцать лет моложе его, и в свадебное путешествие они поехали на поезде в Филадельфию, где провели неделю.

10. Когда в 1929 году грохнулся фондовый рынок, ее отца это сильно подкосило, пришлось отказаться от банков и бакалейной лавки, которую он подобрал где-то по ходу дела, но у него осталось ранчо, хоть и заложенное.

11. В 1931 году он решил разводить овец, купил большое стадо и был очень добр к пастухам. В тех краях о его доброте ходили сплетни. Овцы подхватили какую-то жуткую овечью болезнь и все издохли.

12. В 1933 году он опять купил большое стадо и подбросил дров в костер сплетен, потому что был все так же добр к своим людям. Овцы подхватили какую-то жуткую овечью болезнь и в 1934 году все издохли.

13. Он выдал своим людям большую премию и оставил овечий бизнес.

14. После продажи ранчо ему как раз хватило денег, чтобы выплатить долги и купить новехонький «шевроле», и он погрузил туда семью и отправился в Калифорнию, чтобы еще раз начать все заново.

15. Ему было сорок четыре, у него была двадцативосьмилетняя жена и маленькая дочка.

16. В Калифорнии он не знал никого, а тогда была Великая депрессия.

17. Его жена некоторое время поработала на сборе слив, а он парковал машины на стоянке в Голливуде.

18. Он получил должность бухгалтера в маленькой строительной компании.

19. Жена родила сына.

20. В 1940 году он ненадолго увлекся калифорнийской недвижимостью, но решил не продолжать и опять стал бухгалтером маленькой строительной компании.

21. Жена стала кассиршей в продуктовом, где проработала восемь лет, затем помощник управляющего уволился, открыл свой магазин, она перешла работать к нему и работает там по сей день.

22. Уже двадцать три года она в одном и том же магазине пробивает продукты на кассе.

23. До сорока лет она была очень красива.

24. Строительная компания его уволила. Мол, он слишком стар, чтобы копаться в гроссбухах. «Пора сдать вас в архив», – шутили они. Ему было пятьдесят девять.

25. Двадцать пять лет они арендовали дом, в котором жили, хотя могли бы враз купить его без начального взноса и не платить ежемесячно по пятьдесят долларов.

26. Когда его дочь перешла в девятый класс, он стал школьным сторожем. Она встречала его в коридорах. Работа сторожем – тема, которую крайне редко обсуждали дома.

27. Мать готовила обеды им обоим.

28. Он вышел на пенсию в шестьдесят пять и стал очень осторожным алкоголиком, пристрастившись к сладкому вину. Ему нравился виски, но на виски у них не было денег. В основном он сидел дома и начинал пить около десяти утра, через несколько часов после ухода жены на работу в продуктовый.

29. За день он тихо напивался. Он прятал винные бутылки в кухонном шкафу и отпивал из них потихоньку, хотя был один.

Он редко устраивал сцены, и когда жена возвращалась с работы, дома всегда было чисто. Впрочем, спустя некоторое время в его походке появилась тщательность, свойственная алкоголикам, когда те стараются двигаться очень осмотрительно, притворяясь трезвыми.

30. Он сменил жизнь на сладкое вино, потому что жизни у него больше не осталось.

31. Днем он смотрел телевизор.

32. Однажды он летел на аэроплане времен Первой мировой с грузом бомб и пулеметов, и за ним по небесам Франции летела радуга.

33. «Сегодня умер твой отец».