Текст книги "Ученик брадобрея"

– Уже едут, – сказал старик сквозь непрожеванный кусок рагу. Он очень удачно расположил этот кусок за зубами, так что сразу стало понятно, что он хочет сказать.

– Ага, – ответил я, – едут.

– В этом году они приезжают каждый вечер, – сказал старик. – В прошлом – только четыре раза, а раньше вообще не показывались. Прошлый год был первый.

Я удивился, когда старик заговорил о годах.

Интересно, знает ли он, что прошлый год был 1946-м?

– В прошлом году, – продолжал старик, – они не возили с собой мебель. Так приезжали. Зря они расставляют свое добро у того берега – сом там почти не ловится. И вообще, зачем им это?

Старик отвел взгляд от дороги, где должны были появиться эти люди, и набрал полную ложку рагу – в ней поместилось несколько кусков картошки, отличная морковь, горох и еще какие-то штуки, которые с того места, где я стоял, казались чем-то вроде мелко нарезанных сосисок – в рагу они явно играли второстепенную роль. В центре миски плавало здоровое пятно кетчупа.

Старик отъедал от пятна выступы, оттаскивая их к краю железной миски, кетчуп при этом медленно погружался в рагу, словно таинственный красный остров в не менее таинственное море.

Проглотив очередной кусок и излив, точно лаву из вулкана, хорошую порцию рагу себе на бороду, старик вновь вгляделся в противоположный берег.

Несколько секунд он помолчал, потом сказал:

– Никогда не видел, чтобы люди возили на рыбалку мебель. Складные стулья видел, но чтобы такую мебель – никогда.

В его словах не было ни грамма осуждения. Просто замечание, за которым последовал новый кусок фильма в тарелке под названием «Старик и рагу».

– Может, им так удобнее рыбачить, – сказал я.

– Может быть, – сказал старик. – Иначе какой смысл возить с собой на рыбалку столько мебели.

Он снова погрузился в рагу. На этот раз он зачерпнул невероятно полную ложку. Излишки полились на бороду, словно из жерла Кракатау [94]94
  Вулкан в Индонезии. Его извержение в 1883 году было одним из самых сильных в мировой истории.


[Закрыть].

– Ладно, я пошел. – Мне хотелось добраться до места раньше, чем подъедут эти люди. Мне нравилось смотреть с самого начала, как они выгружают из грузовика мебель и расставляют ее на берегу. Я чувствовал себя так, будто на моих глазах разворачивается сказочное действо.

Такие вещи нечасто удается подсмотреть, и я не хотел упускать ничего, ни одной лампы. У мужчины с женщиной их было три штуки. С виду они ничем не отличались от обычных ламп в обычных домах, но эти люди переделали свои лампы из электрических в керосиновые. Интересно было бы поглядеть, как они их переделывали. И как им пришла в голову такая мысль.

Просто так до этого ни за что не додумаешься.

Кто-то другой на их месте – я бы даже сказал, любой нормальный человек, кроме них самих, – купил бы в магазине обычные керосиновые лампы, но этим людям столь простое решение явно не подходило.

Я гадал, кто из них первым заговорил про лампы, какое выражение лица стало у второго, и что было сказано следом. Я пытался вообразить себе эти слова, но у меня ничего не получалось – я просто не представлял себе их звучания.

А вы представляете?

Но что бы ни сказал второй в ответ на предложение первого, решение получилось правильным, одобрительным и мудрым.

Старик со своим рагу перевернулся в моей жизни, как страница, и исчез вместе с последними своими словами, звучавшими у меня в ушах все то время, пока я шел к краю пруда, куда мне нужно добраться раньше, чем приедут эти люди и начнут расставлять свою мебель.

– Если они хотят ловить сомов, – эхом отдавался во мне голос старика, – пусть устраивают себе гостиную на пятьдесят ярдов левее, около сухого дерева. Там лучшие сомы во всем пруду.

– Им и так хорошо, – ответил я.

– Но сомам лучше, когда гостиная под деревом.

Что?

Сейчас, треть века спустя, я по-прежнему слышу последние слова старика, и они мне кажутся не менее странными, чем тогда.

– Я передам, – пообещал я, но, конечно, ничего не стал им говорить. Эти люди думали, будто нашли самое подходящее для мебели место, ловили свою долю рыбы, и кто я такой, чтобы раскачивать лодку.

Впрочем, я не сомневался, что они меня слушать не станут, и меньше всего мне хотелось их сердить – ведь, если говорить честно, эти люди и то, что они вокруг себя устраивали, стало самым интересным в моей жизни.

Интереснее, чем радиопрограммы, которые я слушал, и фильмы, которые смотрел.

Иногда мне хотелось, чтобы они превратились в набор игрушек, я играл бы с ними дома: миниатюрные деревянные фигурки мужчины и женщины, их мебель, грузовик (его лучше сделать из жести) и кусок зеленой материи, который стал бы прудом и всем, что вокруг, совсем как в жизни.

Я играл бы с миниатюрными фигурками старика, хижины, в которой он жил, огорода и, конечно, пирса и лодки.

Какая интересная получилась бы игра.

Иногда перед сном я придумывал ей название, но ничего хорошего в голову не приходило, названия терялись в снах, а я никак не мог их удержать.

На берег пруда, где должна была расположиться гостиная, я пришел за минуту до их появления.

Но в эту минуту, что истечет до приезда людей с мебелью, суждено произойти СОБЫТИЮ – огромному, как черная влажная телеграмма с «Титаника», как телефонный звонок, что звучит визгом электропилы посреди ночного кладбища, как грубая выходка самой смерти; для всех, включая меня, наступит конец детства, трагедией обернется невинная драма, начинавшаяся дождливым февральским вечером 1948 года, когда я прошел мимо кафе вместо того, чтобы войти в него, съесть гамбургер и запить кока-колой. Я ведь хотел тогда есть. И как бы обрадовалось гамбургеру с кока-колой все мое существо.

В целом свете не существовало ни малейшей причины, которая заставила меня тогда пройти мимо кафе и остановиться у витрины оружейной лавки. Но я сделал то, что сделал, и жребий был брошен.

В витрине лежало отличное ружье 22-го калибра. У меня такое уже было. Глядя на это ружье, я вспомнил о своем, а после того, как вспомнил о своем, подумал, что у меня не осталось ни одного патрона. Вот уже две недели, как я размышлял, что пора бы ими разжиться.

Если у меня будут патроны, я пойду стрелять.

Можно отправиться на свалку и пулять там по бутылкам, консервным банкам и чему угодно еще, что попадется на глаза; или в заброшенный сад с гнилыми яблоками, что болтаются там на голых ветвях. По гнилым яблокам стрелять ужасно интересно. Они взрываются, когда в них попадает пуля. Подобный эффект нравится агрессивным мальчишкам, которые на что-то злы – они выплескивают кровожадность на невинные объекты, вроде гнилых яблок.

Мой друг тоже любил стрелять по яблокам, свалка плохо удовлетворяла мальчишескую страсть к разрушению. Но без патронов это все равно невозможно – ни в саду, ни на свалке.

Патроны………………………………………………… или гамбургер, гамбургер ………………………………………… или патроны …………………………………………………… прыгали взад-вперед у меня в голове, словно шарик от пинг-понга.

Открылась дверь кафе, и оттуда со счастливой гамбургерной улыбкой на лице вышел человек. Гамбургерное благоухание ударило сквозь распахнутую дверь прямо мне в нос.

Я сделал шаг в сторону кафе, но в этот момент в голове раздался звук, с которым пуля 22-го калибра превращает гнилое яблоко в гнилое яблочное пюре. В этом чпоканье было куда больше драматизма, чем в поедании гамбургера. Дверь кафе закрылась, по-привратницки проводив запах жареных гамбургеров в ресторанный зал.

Что делать?

Мне было всего двенадцать лет, а решение предстояло огромное, как Большой каньон. Мне бы уйти на нейтральную территорию и как следует подумать, а не стоять одному на поле битвы соблазнов.

Я мог перейти через дорогу, заглянуть в книжный магазин и там, рассматривая комиксы, серьезно взвесить, чего я хочу больше – коробку патронов для гнилых яблок или вкуснейший в мире гамбургер с горкой лука.

Размышляя об этом, я листал бы комикс, пока хозяин магазина не начал бы бросать на меня сердитые взгляды – в те времена я мало походил на покупателя книг. Простой мальчишка, застрявший между Суперменом и Бэтменом, которому нужно срочно привести в порядок мозги.

И может, даже Супермен подсказал бы мне тогда, что делать.

СУПЕРМЕН: Иди ешь гамбургер, парень.

Я: Есть, сэр!

СУПЕРМЕН: И не забудь про лук.

Я: Откуда вы знаете, что я люблю лук?

СУПЕРМЕН: Для того, кто быстрее пули, сильнее локомотива и способен одним прыжком перенестись через небоскреб, лук – сущая ерунда.

Я: Так точно, сэр!

СУПЕРМЕН (улетая прочь): И не обижай своего котенка! (Это нужно обдумать, потому что у меня тогда не было никакого котенка. По крайней мере, я его не помню. Может, Супермен знал то, о чем я еще не догадывался. Ну конечно!)

Я: Не буду, Супермен! Честное слово!

Что я терял?

Да, все было бы иначе, прикажи мне Супермен отправляться за гамбургером. Вместо этого я вошел в оружейную лавку на противоположной от книжного магазина стороне улицы и купил коробку патронов 22-го калибра. Гамбургер проиграл. Выиграло чпоканье гнилого яблочного пюре.

Я проматываю этот день снова и снова, будто фильм, в котором я сам себе продюсер, режиссер, монтажер, сценарист, актеры, музыка и все остальное.

В моем распоряжении – гигантская воображаемая киностудия, где с 17 февраля 1948 года я снимаю одну-единственную картину. Вот уже 31 год подряд. Наверное, это рекорд. Наверное, я никогда ее не закончу.

У меня отснято примерно 3 983 422 часа этого фильма.

Теперь уже поздно.

Мне так и не удалось придумать имя для игры с прудом и человечками, но я с первого дня знаю, как называется фильм, начавшийся в ту минуту, когда вместо гамбургера я купил патроны. Кладбище «Гамбургер».

После патронов у меня не осталось денег на гамбургер, и я пошел домой. Коробка приятно оттягивала карман. Дома я покажу патронам свое ружье. Я заряжу и перезаряжу его несколько раз. Ружье будет счастливо – оружие любит патроны. Без патронов оно ничто. Ружье не может жить без патронов, как верблюд без пустыни.

Ружье хранит в памяти интересную историю о том, как оно появилось в моей жизни. Я водился с мальчиком, которого не любили родители – за то, что он вечно попадал в передряги. Ему было четырнадцать лет, он курил, считался злостным онанистом, раз десять попадал в полицию, однако до суда дело так и не дошло. Родители каждый раз его отмазывали.

У отца этого парня имелись кое-какие связи среди местного начальства – жалкое воплощение блестящего политического будущего, которое ему прочили десять лет назад. Будущее растаяло в тот момент, когда политика арестовали – уже во второй раз – за то, что, напившись, он сел за руль и переехал пожилую леди; старушка треснула, как спичечный коробок под слоновьей ногой. Она пролежала в больнице так долго, что, выписавшись, решила, будто уже наступил двадцать первый век.

Но отец мальчика все же обладал неким политическим капиталом – до того, как он переехал старушку, в верхах поговаривали, что этот человек должен стать мэром города, – и пускал этот капитал в ход всякий раз, когда требовалось вытащить сына из тюрьмы.

Так или иначе, родители не любили мальчишку и после очередного ареста сказали, что не разрешают ему больше спать у них в доме. Отныне и навсегда ему отводилось место в гараже. В доме позволялось принимать пищу, пользоваться душем и туалетом, но в другое время его не желали там видеть.

Чтобы еще больше подчеркнуть глубину своего презрения, родители отправили сына в гаражное изгнание, не разрешив взять с собой кровать. И вот тут появляюсь я и оружие.

У мальчика было пневматическое ружье 22-го калибра. А у меня – сейчас уже не помню откуда – лишний матрас.

На следующий день после того, как родители устроили сыну сибирскую ссылку, этот несчастный пришел ко мне. До сих пор не знаю, почему именно ко мне – мы никогда не были особенно близкими друзьями. Дружба не складывалась, в основном, из-за того, что меня слабо привлекала его репутация выдающегося онаниста. Понятное дело, я и сам время от времени дрочил, однако вовсе не стремился строить на этом карьеру.

Плюс ко всему, глаза пацана слишком хорошо высматривали, что и где плохо лежит. Конечно, мне тоже доводилось тырить разные мелочи, но я никогда не стремился красть все подряд. Наконец, мне не нравилось, что он постоянно курил и заставлял курить меня. Я не стремился к табаку, но пацан не отставал.

Ему было четырнадцать лет, а мне только двенадцать, он был выше ростом, но вопреки всему и по совершенно непонятной причине этот мальчишка меня побаивался. Я культивировал в нем страх, сочиняя кровавые легенды о своих славных победах в кулачных боях над другими двенадцатилетними противниками. Как-то я даже рассказал ему о битве с семнадцатилетним парнем. Пацан принял информацию к сведению.

– Неважно, какого человек роста. Бьешь его в нужное место, и он готов. Надо только знать куда. – Этими словами я завершил рассказ, превращавший меня в героя под стать Джеку Демпси [95]95
  Джек Демпси (1895–1983) – чемпион мира по боксу в тяжелом весе.


[Закрыть], а его – в ничтожного труса; я страшно этому радовался, но не собирался дружить с ним ради того, чтобы было кого чморить.

Как я уже говорил, за ним водилось слишком много не делавших ему чести грехов.

И вот однажды он явился ко мне с историей об отвергнутом сыне, которому приходится спать в гараже, притом, что спать там совершенно не на чем.

На цементном полу холодно.

– Я не знаю, что делать, – сказал пацан.

Зато я знал, что ему делать. Слова еще не успели вылететь у него изо рта, как у меня в голове сложился план. Который привел его, в результате, к окончательному разрыву с родителями, трем годам тюрьмы за угнанную машину, женитьбе на женщине с пятью детьми и на десять лет его старше, затем, как следствие, к дружной семейной ненависти, заставившей мужа и отца сначала искать, а потом найти единственную и ничем не заменимую отраду своей жизни – телескоп, превративший его в абсолютно невежественного, но усердного астронома: слабое, на мой взгляд, утешение.

– Мамочка, а где папа?

– Смотрит на звезды.

– Мамочка, правда ты тоже ненавидишь папу?

– Да, сынок, я его тоже ненавижу.

– Мамочка, я тебя так люблю. А знаешь, почему?

– Почему?

– Потому что ты ненавидишь папу. Правда здорово?

– Да, сынок.

– Мамочка, а почему папа все время смотрит на звезды?

– Потому что он мудак.

– Значит, все мудаки смотрят на звезды?

– Нет, только твой отец.

Телескоп он держал на чердаке и вечно путал созвездия. Он так и не научился определять, где находится Орион, а где Большая Медведица. Труднее всего ему было примириться с тем, что Большая Медведица ничуть не похожа на большую медведицу, но все-таки это лучше, чем сидеть в тюрьме за угнанную машину.

Он много работал и всю получку отдавал жене, та же при каждом удобном случае укладывалась в постель с почтальоном. Такое существование трудно назвать жизнью, но путаница с Большой Медведицей придавала ей толику связности и смысла. Вопрос «Как это может быть, чтобы Большая Медведица не была похожа на большую медведицу?» примирял его с действительностью.

Но все это в далеком будущем, а сейчас передо мной стоял бескроватный пацан и выкладывал подробности.

Круто поменяв тему разговора, я привел свой план в действие и спросил, не отдал ли он кому-нибудь свое ружье 22-го калибра.

– Нет, – ответил пацан, слегка обалдев от такого резкого перехода. – При чем тут ружье? Что мне теперь делать? Я ж заработаю пневмонию в этом гараже.

Я с трудом, но все-таки скрыл ужас, мгновенно накативший на меня, когда он произнес слово «пневмония». У меня было чем занять голову вместо того, чтобы ужасаться пневмонии.

– Не заработаешь, – сказал я.

– Откуда ты знаешь? – спросил он.

– У меня есть матрас.

Он внимательно на меня посмотрел.

– У меня тоже есть матрас, – сказал пацан. – Только предки не дают постелить его в гараже.

Отлично! – подумал я: план становился реальностью.

– У меня есть запасной матрас, – сказал я, нажимая на слово ЗАПАСНОЙ. Фраза произвела на мальчика впечатление, но он понимал, что за ней скрывается ловушка. И ждал.

Я тонко и осторожно доводил до его ума нужную мысль, работая английским языком, словно нейрохирург, разделяющий скальпелем нервные волокна.

– Я меняю свой матрас на твое ружье.

Выражение лица ясно показывало, что идея не пришлась пацану по душе. Он достал из кармана перекрученный горбатый чинарик. Вид у окурка был такой, словно его выудили из романа Гюго.

Еще до того, как пацан успел закурить, я сказал:

– Где-то я недавно читал, что в этом году обещают ……………… очень ……………. холодную ……………… зиму. – Я тянул ключевые слова до тех пор, пока они не стали длинными, как декабрь.

– Херово, – сказал пацан.

Так мне досталось ружье, и оно же привело меня потом к фатальному решению, когда вместо гамбургера я купил коробку с патронами.

Если бы родители не выгнали мальчишку в гараж, я никогда бы не поменял свой матрас на его ружье. Если бы они отправили его в гараж, но дали с собой матрас, ружье бы мне тоже не досталось. Я получил его в октябре 1947 года – в тот месяц послушная времени природа только готовилась закрыть на зиму пруд.

Все изменилось, когда над прудом подул дождливый ветер – первый вестник осенних штормов, но сейчас до них еще далеко.

Это в будущем.

В настоящем я смотрю, как их груженная мебелью машина с громким рычанием ползет по дороге, почему-то не приближаясь ко мне ни на сантиметр.

Этот мираж не желает отвечать за реальность. Он стоит на месте и насмехается над всем, что происходит в действительности. Я хочу превратить мираж в настоящее, но он сопротивляется. Он не становится ближе.

Эти люди и их грузовик застряли в прошлом, словно детский рисунок в четвертом измерении. Я хочу, чтобы они приехали, но они не едут, и меня перебрасывает в будущее – в ноябрь 1948 года, когда 17 февраля и яблоневый сад уже стали историей. Суд признал меня невиновным в преступной небрежности при обращении с огнестрельным оружием.

Многим хотелось, чтобы я отправился в колонию, но меня оправдали. Разразившийся скандал вынудил нас уехать, и я живу теперь в другом городе, где никто не знает, что произошло в том февральском саду.

Я хожу в школу.

Я учусь в седьмом классе, мы проходим американскую революцию, но американская революция нисколько меня не интересует. Меня интересует все, что хоть как-то связано с гамбургерами.

Почему-то я уверен, что только абсолютное знание о гамбургерах может спасти мою душу. Если бы в тот февральский день вместо патронов я купил гамбургер, все было бы иначе, а значит, теперь я просто обязан знать о гамбургерах все.

Я хожу в библиотеку и, обливаясь от усердия потом, точно интеллектуальным кетчупом, добываю из книг информацию о гамбургерах.

Жажда гамбургерных знаний поразительным образом приобщает меня к чтению. Одна из учительниц не на шутку встревожена. Она звонит матери и долго выясняет, в чем причина моего столь гигантского интеллектуального прорыва.

Мать говорит, что я просто люблю читать.

Учительницу это не удовлетворяет.

Она просит меня остаться после уроков. Учительнице не дают покоя мои так сильно выросшие способности к чтению.

– Ты слишком много читаешь, – говорит она. – Зачем?

– Люблю читать, – отвечаю я.

– Этого недостаточно, – говорит учительница, и глаза ее вспыхивают. Все это мне не нравится.

– Я разговаривала с твоей матерью. Она сказала мне то же самое, – говорит учительница. – Но неужели ты думаешь, я поверю?

Предыдущая моя училка была помешана на дисциплине и, особо не раздумывая, лупила учеников, но эта прямо у меня на глазах превращалась в опасного врага.

– Что здесь плохого? – спрашиваю я. – Мне просто нравится читать.

– Что ты себе думаешь? – кричит учительница так громко, что появляется испуганный завуч и уводит ее к себе в кабинет переживать истерику.

За нервным срывом последовал восстановительный период, месяц на больничном, полный покой и перевод в другую школу. После серии замен в классе, наконец, появилась новая учительница, которой нет дела до того, зачем я так много читаю, и я могу спокойно продолжать свои исследования гамбургеров в надежде достичь просветления через абсолютное знание об их происхождении, повадках и основах функционирования.

Оглядываясь сейчас назад, я понимаю, что гамбургеры были для меня чем-то вроде ментальной терапии, иначе я бы просто сошел с ума – происшествие в яблоневом саду не относится к разряду событий, способных воспитать в детях позитивное отношение к жизни. Вызов был брошен самой сути моей натуры, и я вцепился в гамбургер, как в первую линию обороны.

Достаточно взрослая наружность – мне было тогда тринадцать лет, но, слишком высокий для своего возраста, я вполне мог сойти за пятнадцатилетнего – позволяла мне прикидываться старшеклассником и корреспондентом школьной газеты, которому нужно написать статью о гамбургерах.

Легенда давала доступ почти ко всем поварам городка, в который нам пришлось переехать. Под предлогом интервью я расспрашивал их о работе, неизменно сводя разговор к гамбургерам. С чего бы ни начиналось интервью, заканчивалось оно всегда гамбургерами.

Юный талантливый репортер школьной газеты (я): Когда вы приготовили свой первый гамбургер?

Повар-мексиканец лет примерно сорока, слегка потрепанный: Вы имеете в виду, как профессионал?

Репортер: Да, как профессионал, но можно и как любитель.

Повар-мексиканец: Дайте вспомнить. Я был еще совсем мал, когда жарил свой первый гамбургер.

Репортер: Где это происходило?

Повар-мексиканец: В Альбукерке.

Репортер: Сколько вам было лет?

Повар-мексиканец: Десять.

Репортер: Вам нравилось это занятие?

Повар-мексиканец: Простите, не понял?

Репортер: Испытывали вы душевный подъем, когда жарили свой первый гамбургер?

Повар-мексиканец: О чем вы собираетесь писать статью?

Репортер: О поварах нашего города.

Повар-мексиканец: Вы слишком много спрашиваете о гамбургерах.

Репортер: Вы ведь часто готовите гамбургеры, не правда ли?

Повар-мексиканец: Да, но я готовлю и другие блюда тоже. Почему вы не спрашиваете о горячих сэндвичах с сыром?

Репортер: Позвольте мне сначала закончить с гамбургерами. Затем мы перейдем к другим блюдам – в том числе, и к горячим сэндвичам с сыром или к чили.

Повар-мексиканец: У меня еще ни разу не брали интервью. Я бы с удовольствием поговорил о чили.

Репортер: Не волнуйтесь. Мы обязательно поговорим о чили. Я ни минуты не сомневаюсь, что моим читателям будет интересно узнать как можно больше о чили, но сперва нужно закончить с гамбургерами. Значит, тот гамбургер, который вы приготовили в десятилетнем возрасте, был любительским?

Повар-мексиканец: Кажется, да. Мне за него не платили.

Репортер: А когда вы приготовили свой первый профессиональный гамбургер?

Повар-мексиканец: Вы имеете в виду, когда мне впервые заплатили за гамбургер?

Репортер: Да.

Повар-мексиканец: Это была моя первая работа. 1927 год, Денвер. Я приехал помогать дяде в гараже, но мне с машинами возиться не нравилось, а у двоюродного брата было маленькое кафе рядом с автовокзалом; я к нему пошел, стал работать у него на кухне, и скоро получил отдельную смену.

Мне тогда было семнадцать лет.

С тех пор я повар, но я умею готовить много других блюд, а не только гамбургеры. Например…

Репортер: Давайте сначала закончим с гамбургерами, а потом перейдем к другим блюдам. Можете ли вы рассказать о каких-то интересных случаях, связанных с приготовлением гамбургеров?

Повар-мексиканец (понемногу выказывая беспокойство): Какие могут быть случаи с гамбургерами? Бросаешь котлету на гриль и жаришь. Потом переворачиваешь и укладываешь на хлеб. Вот вам и гамбургер. Что еще с ним можно делать? Ничего особенного.

Репортер: Какое максимальное количество гамбургеров вы когда-либо готовили за день?

Повар-мексиканец: Чего я только не считал в своей жизни, но только не гамбургеры. Люди заказывают, я жарю. Остальное меня не касается. То есть, бывают дни, когда особенно много работы, и бывают дни, когда заказывают много гамбургеров, но я никогда их не считал. Мне и в голову не приходило считать гамбургеры. Да и зачем?

Репортер (невозмутимо): Приходилось ли вам готовить гамбургер для какой-либо знаменитости?

Повар-мексиканец: Как называется ваша газета?

Репортер: «Вечерняя газета средней школы города Джонсона». У нас солидный тираж. Многие, и не только в школе, читают нашу газету вместо «Джонсон-Геральд».

Повар-мексиканец: Ваших читателей действительно так сильно интересуют гамбургеры? Я могу рассказать много интересного – например, как во время войны работал поваром в Тихом океане. Однажды на Кваджелине [96]96
  Кваджелин – остров в Тихом океане.


[Закрыть] я готовил завтрак, и тут японский бомбардировщик…

Репортер (перебивая): Это, безусловно, очень интересно, но давайте, прежде чем перейти к другой теме, закончим с гамбургерами. Я понимаю, что для вас, как профессионала, разговор о гамбургерах не представляет особого интереса, но мои читатели по-настоящему увлечены гамбургерами. Редактор советовал расспросить вас как можно подробнее именно о гамбургерах. Наши читатели постоянно едят гамбургеры. Некоторые даже по три или четыре гамбургера в день.

Повар-мексиканец (изумленно): Так много?

Репортер: В своей статье я обязательно упомяну ваш ресторан, и это привлечет к нему новых посетителей. Я не удивлюсь, если заведение прославится на весь город. Кто знает. Благодаря интервью вы, возможно, станете совладельцем.

Повар-мексиканец: Вы правильно записали мою фамилию?

Репортер: Г-О-М-Е-С.

Повар-мексиканец: Правильно. Что вам еще рассказать о гамбургерах? Черт побери! Если людям интересно читать про гамбургеры, то какого черта я буду мешать?

Репортер: Бывало ли вам грустно, когда вы готовили гамбургер?

Повар-мексиканец: Только если я спускал все деньги на какую-нибудь девчонку, или если девчонка меня бросала. Тогда мне бывает грустно, даже если я пеку оладьи. Все зло в этом мире у меня от баб. Они вечно раскручивают меня на деньги, оттого мне потом и грустно – но я все ж надеюсь когда-нибудь найти себе хорошую подружку. А пока – да, я сильно переживаю из-за баб, и мне бывает грустно, когда я готовлю – гамбургеры тоже.

Я сейчас встречаюсь с одной косметичкой. Ей только и надо, чтоб я водил ее по модным кабакам и ночным клубам. Из-за этих забегаловок приходится работать в две смены – здесь она не согласится есть никогда в жизни.

Как-то я спросил: хочешь поужинать у меня в ресторане? Конечно, я в тот день не работал. Это была не моя смена, но она сказала: «Ты что, смеешься?» За три следующих часа в модном кабаке она слопала столько креветок, что назавтра я пошел закладывать часы. Тут она не станет есть, даже если на земле больше вообще не останется других ресторанов.

Я делал вид, что фиксирую в блокноте подробности интимной жизни, о которых с таким увлечением рассказывал повар-мексиканец, но на страницах не оставалось ни слова. Там возникали непонятные символы и бессмысленные аббревиатуры. Толку от них было ни на грош, но стоило повару произнести слово «гамбургер», как абракадабра превращалась в строчки – четкие и ясные, словно лучи прожекторов.

Репортер (которому надоело слушать скучную трагедию жизни повара. Он был далеко не красавец. Женщин мог заинтересовать разве только тем, что по шестнадцать часов в день работал и тратил на них все деньги): Вам приходилось ощущать душевный подъем во время приготовления гамбургера?

Повар-мексиканец: Если это последний гамбургер за смену и если после работы я иду на свидание – я иногда ощущаю душевный подъем, потому что работе конец и, может быть, мне повезет с девчонкой.

Я ловко завершил интервью, оставив нетронутым завтрак на Кваджелине во время войны и японских бомбардировщиков, чили тоже остывало в одиночестве. Когда я был уже в дверях, повару вдруг пришла в голову вторая по счету мысль за все это интервью:

– Когда выйдет статья?

– Скоро, – ответил я.

– Вы уверены, что людей так интересуют гамбургеры? – спросил он.

– Это последний крик моды, – ответил я.

– А я и не знал, – сказал повар.

– Вот напечатаем про гамбургеры, – пообещал я, – и вы прославитесь.

– Из-за гамбургеров?

– Про Чарльза Линдберга [97]97
  Чарльз А. Линдберг (1902–1974) – американский летчик. В 1927 г. на самолете «Дух Сент-Луиса» совершил первый беспосадочный перелет через Атлантический океан.


[Закрыть] тоже никто не знал, пока он не перелетел через Атлантику.

– Ну, – сказал повар, – это же совсем другое дело.

– Не совсем другое, – возразил я. – Подумайте сами.

– Хорошо, – согласился повар, – подумаю, но я все равно не понимаю, какое отношение имеют гамбургеры к Чарльзу Линдбергу. Не вижу ничего общего.

– Посмотрим с другой стороны, – сказал я, поспешно ретируясь к двери. – Когда Линдберг летел через океан, он брал с собой сэндвичи, так?

– Наверное, – согласился повар, – кажется, я что-то такое припоминаю.

– И ни одного гамбургера, – сказал я. – Только сэндвичи с сыром.

– С сыром? – переспросил повар.

– Ни одного гамбургера. – Я с серьезным видом покачал головой. – Все могло обернуться иначе, если бы он взял с собой три гамбургера.

– Но это же невозможно, – объявил повар-мексиканец. – Гамбургеры бы просто остыли, их надо есть горячими, холодные совсем невкусные.

– Если бы Чарльз Линдберг взял с собой в «Дух Сент-Луиса» три холодных гамбургера, – объяснил я, – он бы прославился благодаря холодным гамбургерам, а не полету над Атлантикой, понятно, да?

И прежде чем повар успел что-либо на это сказать, я захлопнул за собой дверь кафе. Подозреваю, что с какой бы девушкой он ни встречался в тот вечер, и сколько бы креветок она ни съела, настроение у него было хорошим.

В поисках гамбургерного сатори [98]98
  Сатори – в дзен-буддизме внутреннее внечувственное и внерациональное знание.


[Закрыть] я взял интервью у двух дюжин поваров. Я разыскивал на рынке мясников, расспрашивал их о разновидностях фарша, а также о личных ощущениях, воспоминаниях, необычных случаях – обо всем, что связано с гамбургерами.

Я шел в пекарни, где готовили для гамбургеров булки, и брал у работников интервью в надежде узнать все секреты гамбургерных булок и послушать истории, с ними происходившие.

Один старый пекарь, у которого шалило сердце, признался, что перед тем, как сунуть гамбургерные булки в печь, он всегда читает молитву. Я спросил, молится ли он, когда вытаскивает их из печи. Пекарь сказал: нет.

Я жаждал невероятных историй о гамбургерных булках!

Сверху и донизу, из всех углов я добывал гамбургерную информацию.

Я выловил на улице в общей сложности штук пятьдесят случайных жертв и потребовал от них рассказов про съеденные гамбургеры. Мне нужны были экзотические гамбургерные происшествия. Я записывал гамбургерные анекдоты и смешные байки из жизни гамбургеров.

Я не боялся гамбургерных ужасов.

Я собрал целую картотеку гамбургерных отравлений. Одна женщина рассказала, как однажды после съеденного гамбургера ей стало так плохо, что она упала с крыльца.

Охота за гамбургерными легендами не знала преград.

Я выискивал гамбургерные ссылки в Библии. Я был уверен, что непременно найду скрытые для других намеки на гамбургеры в «Откровении Иоанна Богослова». Может, четыре всадника Апокалипсиса любили гамбургеры?