Текст книги "Ученик брадобрея"

Флаги, что я выберу сам

Трахнули пьяницу, не трахнули пьяницу, снова трахнули пьяницу – какая разница? Я возвращаюсь к этой истории, как человек, который уезжал, но навеки обречен возвращаться, хотя, может, оно и к лучшему.

Я не обнаружил ни статуй, ни букетов, ни любимой, что сказала бы: «Теперь мы поднимем над замком новые флаги, те, что ты выберешь сам», – и снова взяла бы меня за руку, мою руку взяла бы твоя рука.

Мне все это не светит.

Моя пишмашинка довольно быстра, как лошадь, только что сбежала из-под наркоза и рвется теперь сквозь тишину, слова стройно галопируют, а снаружи светит солнце.

Может, слова меня помнят.

Сегодня четвертый день марта 1964 года. Птицы поют на задней веранде, в вольере их целая куча, и я стараюсь спеть вместе с ними: трахнули пьяницу, не трахнули пьяницу, снова трахнули пьяницу, я вернулся в город.

Слава в Калифорнии/1964

1

Все-таки здорово, когда слава, поддев ваш камень своей оперенной монтировкой, извлечет вас на свет божий – вместе с семью личинками и мокрицей.

И вот что происходит потом. Несколько месяцев назад подошел ко мне один друг и сказал:

– А я тебя в свой новый роман вставил.

Я тут же преисполнился гордости. Я увидел себя романтическим героем или главным злодеем: «Он положил руку ей на грудь, и его жаркое дыхание затуманило ей очки» или «Вторя смехом ее плачу, он спустил ее по лестнице, как мешок с грязным бельем».

– И что я там делаю в твоем романе? – спросил я. Мне не терпелось услышать великие слова.

– Открываешь дверь, – ответил он.

– А еще что?

– Больше ничего.

– Вот оно как, – сказал я, и моя слава заметно померкла. – А я больше ничего не мог там сделать? Еще одну дверь открыть? Поцеловать кого-нибудь?

– Да нет, хватит, – проговорил он. – Ты был неподражаем.

– А я что-нибудь сказал, когда открывал дверь? – еще на что-то надеясь, спросил я.

– Нет.

2

На прошлой неделе я встретил приятеля-фотографа. Мы прошлись по местным барам. Он фотографировал. Он молод, старателен и прячет свой фотоаппарат под плащом, как пистолет.

Он не хочет, чтобы люди знали, что их снимают. Стремится запечатлеть правду жизни. Ему не нужно, чтобы люди нервничали и притворялись кинозвездами.

И вдруг он выхватывает камеру, как тот банковский грабитель, которому удалось скрыться: простой парень из Индианы, живет теперь в Швейцарии среди знати и воротил бизнеса, обзавелся иностранным акцентом.

Вчера я опять встретился с молодым фотографом. У него с собой были снимки большого формата, сделанные в тот вечер.

– Я и тебя снял, – сказал он. – Сейчас покажу.

Мы просмотрели целую пачку, и наконец он сказал: «Вот!» На фотографии была дама не первой свежести, с глуповатым видом пьющая мартини.

– А вот и ты, – произнес он.

– Где? – спросил я. – Что-то непохоже.

– Конечно, непохоже, – ответил он. – Вон на столе твоя рука.

Я как следует пригляделся – и действительно; но теперь я думаю, что же случилось с семью личинками и мокрицей.

Надеюсь, им повезло больше, чем мне, после того, как эта оперенная монтировка извлекла нас на свет божий. Может, у них теперь своя телепрограмма, они выпускают долгоиграющую пластинку, их романы печатает «Вайкинг», а интервьюер из «Тайма» спросит у них:

– Расскажите, как вы начинали. Своими словами.

Воспоминание о девушке

Всякий раз, глядя на здание Страховой компании пожарного фонда, я поневоле вспоминаю ее грудь. Здание находится на углу Пресидио и Калифорния-стрит в Сан-Франциско. Оно из красного кирпича, синевы и стекла и выглядит, как малоизвестная философская система, что плюхнулась на место одного из самых знаменитых калифорнийских кладбищ:

Кладбище Лорел-Хилл

1854–1946

Там были похоронены одиннадцать сенаторов Соединенных Штатов.

И они, и все остальные много лет назад оттуда переехали, но возле страховой компании по-прежнему стоят высокие кипарисы.

Когда-то эти деревья бросали тень на могилы. Они были причастны к дневному плачу, стенаниям и ночной тиши, когда воет только ветер.

Интересно, гадают ли они, например, куда делись все мертвецы? Куда их увезли? И где те, кто к ним приходил? Почему оставили нас?

Может, эти вопросы чересчур поэтичны. Может, лучше просто сказать: где-то в Калифорнии возле страховой компании стоят четыре дерева.

Сентябрьская Калифорния

22 сентября – значит, она в черном купальнике лежит на пляже и очень тщательно измеряет себе температуру.

Она прекрасна: высокая, белая, очевидно, секретарша с Монтгомери-стрит, три года училась в Университете штата в Сан-Хосе, и ей не впервой в черном купальнике измерять себе температуру на пляже.

Ей, судя по всему, хорошо, а я не могу отвести от нее глаз. За термометром по заливу Сан-Франциско проплывает судно – оно идет в города на другой стороне мира, в такие вот края.

У нее волосы цвета этого судна. Я почти вижу капитана. Он что-то говорит матросу.

Вот она вынимает термометр изо рта, смотрит, улыбается, все хорошо, и убирает его в маленький сиреневый футляр.

Матрос не понимает, что сказал капитан, и тому приходится повторить.

Этюд в калифорнийских цветах

Ой, по пути вдруг не на что смотреть, а по приезде шиш с маслом, и я сижу в кофейне, слушаю, как болтает женщина, на которой больше одежды, чем у меня денег во всем белом свете.

Она изукрашена чем-то желтым, чем-то ювелирным, а также языком, которого я не умею понять. Она говорит о чем-то совершенно не важном, причем – настаивает. Мне все это ясно, поскольку с мужчиной, который при ней, такие штучки не проходят, он рассеянно засмотрелся на вселенную.

Мужчина не произнес ни слова с тех пор, как они сели тут за столик, а чашечки эспрессо приплелись за ними, как черненькие собачонки. Наверное, ему вообще говорить больше не хочется. Мне кажется, это ее муж.

Неожиданно она срывается на английский. Говорит:

– А следовало знать. Это же его цветы, – на единственном языке, который я понимаю, и вслед за этим не раздается эхо никакого ответа до самого начала начал, где ничего и никогда не могло было быть иначе.

Я родился для того, чтобы вечно такое описывать: я не знаю этих людей, и они не мои цветы.

Проданное царство

Эта история любви случилась в последнюю весну бит-поколения. Ей, должно быть, сейчас далеко за тридцать: интересно, чем она занимается и ходит ли еще на вечеринки.

Ее имя как-то выскользнуло из памяти. Ушло ко всем остальным именам, которые я забыл, и они вихрем кружат у меня в голове, как водоворот бессвязных лиц и невидимых слогов.

Она жила в Беркли, и я часто встречал ее на вечеринках, куда сам ходил той весной.

Она являлась вся такая волнующая, оттягивалась по тяжелой, пила вино и флиртовала, пока не било полночь, а затем разводила мизансцену перед тем, кто пытался в тот вечер забраться ей в трусики. Обычно выходило, что это были какие-то мои друзья с машинами. И один за другим они отвечали на зов судьбы, которую она им готовила.

– Едет кто-нибудь в Беркли? Меня нужно подвезти в Беркли, – всегда эротично объявляла она. Она носила золотые часики, чтобы следить за полночью.

И кто-нибудь из моих друзей всегда отвечал да – после всего выпитого вина – и вез ее в Беркли, и она впускала его к себе в квартирку, а потом заявляла, что в постель она с ним не ляжет, она ни с кем не спит, но если этот друг хочет, то может переночевать у нее на полу. У нее есть лишнее шерстяное одеяло.

Друзья мои всегда бывали слишком пьяны и ехать назад в Сан-Франциско не могли, поэтому ночевали у нее на полу, свернувшись калачиками под этим зеленым армейским одеялом, и просыпались наутро, все одеревеневшие и злые, как койоты-ревматики. Им никогда не предлагалось ни кофе, ни завтрака, зато она еще разок бесплатно доехала до Беркли.

Пару недель спустя ее можно было увидеть на другой вечеринке, потом наступала полночь, и она заводила свою песенку:

– Кто-нибудь едет в Беркли? Меня нужно подвезти в Беркли. – И какой-нибудь несчастный сукин сын, обычно из числа моих друзей, клевал на это и оказывался на свидании с тем одеялом у нее на полу.

Само собой, я никогда не мог понять, почему всех к ней так тянет: мне она никогда ничего плохого не делала. Но и машины у меня не было. Наверное, вот где собака зарыта. Чтобы постичь ее чары, требовалась машина.

Помню, однажды вечером все пили вино, отлично проводили время, слушали музыку. О, те деньки бит-поколения! разговоры, вино и джаз!

Мисс Пол Беркли порхала по вечеринке, сея везде радость, если не считать тех моих друзей, которым уже выпало счастье воспользоваться ее гостеприимством.

И вот пробило полночь! и:

– Кто-нибудь едет в Беркли?

Она всегда произносила одни и те же слова. Наверное, потому что все так хорошо получалось – идеально.

Мой друг, рассказавший мне о своих с нею приключениях, посмотрел на меня и улыбнулся: наживку заглотил другой мой друг, девственник подобного опыта, к тому ж распаленный вечерним вином.

– Я отвезу тебя домой, – сказал он.

– Чудесно, – ответила она со сладострастной улыбкой.

– Надеюсь, ему нравится спать на полу, – шепнул друг мне на ухо, однако достаточно громко, чтобы услышала она, но не услышал он, ибо самим роком ему было предначертано познакомиться с полом в Беркли.

Иными словами, девушкина мизансцена стала очень интимной шуткой для избранного круга пострадавших. Их всегда забавляло, как кто-то другой ведется на эту карнавальную поездку в Беркли.

Она сходила за своим пальто, и парочка выволоклась наружу, однако девушка сама чуть-чуть перепила, и, когда они подошли к его машине, ей стало очень худо, и она облевала ему все переднее крыло.

С опустошенным желудком ей полегчало, и мой друг отвез ее в Беркли, и она отправила его спать на пол, завернувшись в это проклятое одеяло.

На следующее утро он вернулся в Сан-Франциско: весь деревянный, с похмелюги и такой, блядь, злой, что так и не смыл ее блевотину со своего крыла. Много месяцев он ездил по всему Сан-Франциско, а эта дрянь красовалась на его крыле проданным царством, пока сама не выветрилась.

Наверное, это была бы смешная история, если б не тот факт, что людям требуется чуточку любви, и господи, как же грустно от того, через сколько говна им нужно пройти, чтобы найти ее хоть немного.

Женщины, когда они одеваются утром

Поистине великолепный обмен смыслами – когда женщина одевается утром, и она совсем новая, и ты еще никогда не видел, как она одевается.

Вы были любовниками и спали вместе, и больше из этого ничего не выжмешь, так что ей пора одеваться.

Может, вы уже позавтракали, и она нырнула в свитер, чтобы приготовить тебе чудесный голозадый завтрак, полуголой отрадой шлепала по кухне, и вы в подробностях обсудили поэзию Рильке, о которой она, к твоему изумлению, кучу всего знает.

Но теперь ей пора одеваться, потому что вы оба выпили столько кофе, что больше не лезет, и ей пора домой, и ей пора на работу, а ты хочешь побыть один, тебе надо кое-что сделать дома, и вы вместе выходите на приятную прогулку, и тебе пора домой, и тебе пора на работу, а ей надо кое-что сделать дома.

Или… может, это даже любовь.

Но все равно: ей пора одеваться, и это так красиво. Ее тело медленно исчезает и чудесным образом появляется в одежде. Каким-то невинным. Она оделась, и начало завершено.

Хеллоуин в Денвере

Она не ждала малолетних хеллоуинских попрошаек и ничего для них не купила. Казалось бы, все просто, да? Ну, посмотрим, что из этого выйдет. Может получиться интересно.

Начнем с меня, который отозвался на ее оценку ситуации, сказав:

– Черт, да купи ты деткам что-нибудь. В конце концов, ты живешь на Телеграфном холме [44]44
  Телеграфный холм – одна из самых высоких точек и престижный район Сан-Франциско.


[Закрыть], в округе полно детей, кто-нибудь точно забредет.

Я так это сказал, что она отправилась в магазин и через несколько минут вернулась с блоком жевательной резинки. Жевательная резинка, упакованная в крошечные коробочки, под названием «Элегантик», и в блоке их была целая куча.

– Доволен? – спросила она.

Она Овен.

– Да, – сказал я.

Я Водолей.

Еще у нас были две тыквы: обе Скорпионы.

И вот я сел за кухонный стол и вырезал тыкву. Первую тыкву за много лет. У моей тыквы был один круглый глаз, один треугольный и не-слишком-умная ведьмовская ухмылка.

Она приготовила отличный ужин: сладкая красная капуста, сосиски, а в духовке пеклись какие-то яблоки.

Потом, пока ужин великолепно доготавливался, она вырезала свою тыкву. Когда закончила, тыква выглядела очень модерново. Больше походила на электроприбор, чем на тыкву со свечкой.

За все время, пока мы вырезали тыквы, дверной звонок не звякнул ни разу. Полное отсутствие попрошаек, но я не паниковал, хотя в большой вазе беспокойно ждала целая куча «Элегантиков».

В 7:30 мы поужинали, и это было очень вкусно. Затем ужин был съеден, а попрошайки так и не появились, и был уже девятый час, и дело принимало малоприятный оборот. Я занервничал.

Я уже заподозрил, что сегодня какой угодно день, только не Хеллоуин.

Она, разумеется, взирала на развитие событий блаженно, в эдакой ауре буддийской невинности, и тактично не упоминала, что никакие попрошайки не заявились к нам на порог.

Лучше от этого не становилось.

В девять вечера мы пошли в спальню и легли на ее кровать, поговорили о том о сем, а я как-то обижался, что все попрошайки нас бросили, и сказал примерно так:

– Где эти паршивцы?

Я перенес вазу с «Элегантиками» в спальню, чтобы поскорее добраться до попрошаек, когда зазвонят в дверь. Ваза уныло стояла на столике у кровати. Очень одинокое зрелище.

В 9:30 мы начали трахаться.

Приблизительно через пятьдесят четыре секунды мы услышали, как по лестнице под лавину хеллоуинского визга мчится банда малолеток, а дверной звонок истерически трезвонит.

Я опустил взгляд на нее, она подняла взгляд на меня, и наши глаза встретились посреди хохота, но не очень громкого, потому что внезапно мы оказались не дома.

Мы были в Денвере, стояли на углу, держась за руки, дожидаясь зеленого сигнала светофора.

Атлантидбург

В глубине стояла пара столов для пула, а рядом – стол, полный пьянчуг. Я разговаривал с молодым человеком, которого только что уволили, чему он был очень рад, но его угнетали вечер и мысль о поиске новой работы на следующей неделе. Еще его сильно беспокоила ситуация дома, и о ней он рассказывал очень подробно.

Мы некоторое время проговорили, облокотившись на пинбол. В глубине играли в пул. Маленькая черная лесбиянка, сложенная как бычок, играла в пул с пожилым итальянцем, вроде бы рабочим. Может, в овощном магазине работал или еще где. Лесбиянка была матросом. Игра их целиком захватила.

Один пьянчуга расплескал свой стакан по всему столу и себе.

– Возьми в баре тряпку, – сказал другой пьянчуга.

Разливальщик нетвердо встал, направился к бару и попросил у бармена тряпку. Бармен перегнулся через стойку и что-то сказал – мы не расслышали. Пьянчуга вернулся и сел. Без тряпки.

– А тряпка где? – спросил другой пьянчуга.

– Он сказал, что я должен ему сорок пять долларов шестьдесят центов. Мой счет…

– Ну, а вот я никому не должен сорок пять долларов шестьдесят центов. Пойду возьму тряпку. На столе бардак, – и поднялся в доказательство того, что не должен бармену сорок пять долларов шестьдесят центов.

Стол пришел в норму. Они принялись обсуждать то, про что я знаю.

Наконец, мой друг сказал:

– Господи, какая тоска. Пойду погляжу, как лесба играет в пул.

– Я, пожалуй, останусь, послушаю пьянчуг, – сказал я.

Он ушел смотреть, как черная лесбиянка играет в пул с пожилым итальянцем. Я остался облокачиваться на пинбол и слушать, как пьянчуги говорят об утраченных городах.

Взгляд с собачьей колокольни

«…три щенка немецкой овчарки сбежали из дома и заблудились у границы округа».

«Газета Северного округа»

На службе гражданам Северного округа Санта-Крус

Я уже пару месяцев думаю об этой крошечной заметке, которую прочитал в «Газете Северного округа». В ней – контуры маленькой трагедии. Я знаю, в мире цветет столько ужаса (Вьетнам, голод, мятежи, страх, безнадега и т. д.), что три заблудившихся щенка – это мелочь, но я переживаю, и мне кажется, что это простое событие – оптический прицел, нацеленный на большое страдание.

«…три щенка немецкой овчарки сбежали из дома и заблудились у границы округа». Звучит, как строка из песни Боба Дилана.

Может, они, играя, гавкая и гоняясь друг за другом, скрылись в лесу, где блуждают по сей день, съежившись до собачьих огрызков, в поисках хоть какой-нибудь пищи, неспособные постичь умом, что с ними приключилось, поскольку мозги их приварены к желудкам.

Их голоса теперь только плачут от страха и голода, игривые дни закончились – закончились дни беззаботного блаженства, что привели их в кошмарные леса.

Боюсь, если не побережемся, эти несчастные заблудшие собаки окажутся тенью будущего странствия.

Станционная трагедия

Она хотела, чтобы жизнь ее была трагедией из киношного журнала, вроде смерти юной звезды – вереницы рыдающих людей и труп прекраснее великой живописи, – но так и не смогла уехать из крошечного орегонского городка, где родилась и выросла, не смогла отправиться в Голливуд и умереть.

Великая депрессия не коснулась ее и не нарушила уюта, поскольку отец ее был управляющим в местном универмаге «Пенни» и финансово сопереживал своей семье.

Кино было религией ее жизни, и она с пакетом попкорна приходила на каждую службу. Журналы про кино были Библией, которую она изучала с усердием доктора богословия. Наверняка она знала о кино больше, чем папа римский.

Годы проходили, как подписка на журналы: 1931, 1932, 1933, 1934, 1935, 1936, 1937, до 2 сентября 1938-го.

Наконец пришло время сделать шаг, если она вообще собирается в Голливуд. Один юноша хотел на ней жениться. Очень перспективный, радовались ее родители. Они его одобряли, потому что он был продавцом «фордов». «Компания с прекрасными традициями», – говорил ее отец. Для нее все оборачивалось неважно.

Месяцами она собиралась с духом, чтобы дойти до автостанции и узнать, сколько стоит билет до Голливуда. Порой за размышлениями об автостанции проходили целые дни. Иногда ей даже становилось дурно и нужно было присесть. Ни единожды ее не посетила мысль, что можно позвонить по телефону.

В эти нервные месяцы она взяла себе за правило никогда не ходить мимо автостанции. Все время думать о ней – одно, а увидеть воочию – совсем другое.

Однажды она ехала с матерью в центр, та свернула на улицу, где стояла автостанция, и она попросила мать пожалуйста свернуть на другую улицу, потому что она хочет на той улице что-то купить в магазине.

Туфли какие-то.

Мать толком не обратила на это внимания и свернула. Ей не пришло в голову спросить у дочери, почему та покраснела, но в этом как раз не было ничего такого: матери вообще редко приходило в голову о чем-то спрашивать дочь.

Однажды утром мать решила поговорить с дочерью насчет этих журналов про кино, что присылали по почте. Порой они забивали почтовый ящик, и почту приходилось выковыривать отверткой. Но к полудню мать забыла. Материна память никогда ничего не хранила до двенадцати. Обычно память выдыхалась около 11:30, однако мать была хорошей поварихой, если рецепты простые.

Время улетучивалось, как попкорн на фильме с Кларком Гейблом. Отец начал сыпать «намеками» – мол, она уже три года как закончила школу, не пора ли ей подумать о будущем?

Работа местным управляющим «Пенни» не прошла бесследно. В последнее время – собственно говоря, уже с год назад – отцу надоело смотреть, как дочь вечно торчит дома и читает журналы про кино, с глазами огромными, как чайные блюдца. Не дочь, а ноль без палочки.

Так случилось, что отцовские намеки совпали с четвертым предложением руки и сердца от молодого продавца «фордов». Она отклонила первые три, отговорившись необходимостью подумать, но на самом деле пыталась собраться с духом, чтобы дойти до автостанции и выяснить, сколько стоит билет до Голливуда.

В конце концов, под нажимом своих желаний и отцовских «намеков», уклонившись от мытья посуды после ужина, она вышла из дома в ранние теплые сумерки и медленно зашагала к автостанции. С 10 марта 1938-го до вечера 2 сентября 1938 года она гадала, сколько стоит автобусный билет в Голливуд.

Автостанция была пуста, неромантична и очень далека от киноэкрана. Два старика сидели на скамейке и ждали автобус. Старики устали. Они мечтали оказаться уже там, куда ехали. Их чемоданчик походил на перегоревшую лампочку.

Человек, продававший билеты, судя по виду, был готов продавать что угодно. Он прекрасно мог бы торговать стиральными машинами или дачной мебелью, а не билетами в другие города.

Она краснела и нервничала. Ее сердце на этой автостанции было не в своей тарелке. Делая вид, будто встречает кого-то с ближайшего автобуса, тетушку, например, она отчаянно собиралась с духом, чтобы подойти и спросить, сколько стоит проезд в Голливуд, но никому и дела не было до ее игр.

Никто на нее не смотрел, хотя она была как свекла в землетрясение. Всем было попросту безразлично. Дурацкий сентябрьский вечер, и ей так и не хватило духу выяснить, сколько стоит билет в Голливуд.

Она плакала всю дорогу домой сквозь теплую нежную орегонскую ночь, мечтая умереть каждый раз, когда ее нога касалась земли. Ветра не было, и тени ее утешали. Они ей были как родные, поэтому она вышла замуж за молодого продавца «фордов» и водила новую машину каждый год, с перерывом на Вторую мировую войну.

Она родила двух детей, назвала их Джин и Рудольф [45]45
  Детей назвали в честь голливудских кинозвезд и секс-символов – актрисы эпохи «золотого Голливуда» Джин Харлоу (Харлин Харлоу Карпентер, 1911–1937) и актера немого кино Рудольфа Валентино (1895–1926).


[Закрыть] и на том постаралась выкинуть из головы свою прекрасную кинозвездную смерть, но и сейчас, тридцать один год спустя, она краснеет, проходя мимо автостанции.