Текст книги "Ученик брадобрея"

Войну можно было считать практически несуществующей, если только забыть, что каждый день гибли люди – и будут гибнуть до тех пор, пока она не завершится на самом деле.

Дни вытекали из Японской империи и из моего детства – каждый новый шаг приближал меня к 17 февраля 1948 года и к заброшенному саду, где мое детство рухнет, подобно древним римским развалинам; на этом мы и остановимся – Японская империя и мое детство прислушиваются к умирающему дыханию друг друга.

Дом, где я тогда жил, находился всего в двух адресах от этого пруда. Первый адрес унес меня за сотню миль в ядовито-желтую квартиру, где через несколько дней после переезда сгорел радиоприемник – самая важная и дорогая ее часть; на новый не было денег, поэтому вечерами нашему маленькому вэлферному семейству оставалось только сидеть и смотреть друг на друга, пока не приходило время ложиться спать.

У меня нет слов, чтобы описать, как важно было в те дни слушать радио.

Следом за квартирой без радио идет мотель, от дверей которого начинается дорога к моему милому пруду и его рыболовной мебели.

И все же вернемся на два адреса назад; историю о тишине и мертвых игрушках я расскажу вам потом. Наше жилье представляло собой очень старый дом, за который мы платили всего двадцать пять долларов в месяц. Спасибо тебе, вэлфер! Мы прожили там довольно долго – успело смениться четыре времени года.

Перед домом росли ореховые деревья. Во дворе имелось несколько яблонь, вишен и большое строение – одновременно гараж, склад для инструментов и дровяной сарай.

Гараж не в счет – мы были слишком бедны для машины, но достаточно богаты для дров. Мать готовила на дровяной плите, ими же отапливался дом.

Я терпеть не мог колоть дрова.

Еще там росла высокая трава, которую полагалось косить, и это занятие я тоже терпеть не мог. Весной мы посадили огород, где после долгих уговоров я полол сорняки. Это было время между двумя отчимами, и всю работу в огороде матери приходилось делать самой.

Примите как данность: я был из тех мальчиков, которые очень не любят домашние дела. От любой работы я старался держаться как можно дальше. Нельзя сказать, что я был так уж ленив: я занимался множеством разных дел, но всегда – тем, что мне нравилось, от поручений же я уворачивался, как мог.

Я любил стариков и проводил с ними много времени. Они тянули меня к себе, подобно паукам, к которым я тоже питал необъяснимую симпатию. Я мог часами сосредоточенно наблюдать за паутиной, но при взгляде на огородные сорняки, которые требовалось срочно извести, я испускал длинный, как рекламный щит на автотрассе, тоскливый вздох.

Поздней весной 1945 года в доме рядом с «нашим» появился мальчик. Он был старше меня и при этом – по-настоящему хороший пацан. Из тех, на кого другие мальчишки смотрят снизу вверх и с кем все вокруг мечтают подружиться.

Кажется, ему уже исполнилось двенадцать лет; он был бойскаутом, и через некоторое время после того, как переехал в этот дом, нанялся развозить газеты – у мальчишки имелись велосипед и честолюбие. Он готовил себя к жизни, полной славы и достижений.

Благодаря его стараниям, купленный еще до войны велосипед сверкал как новенький. Два года спустя, когда у меня тоже наконец появился велосипед, вид у него постоянно был замызганным, но меня это нисколько не волновало. Мой велосипед начинал свою жизнь ярко-синим, но быстро заляпался грязью так, что невозможно стало различить, какого он цвета, да и вряд ли кому-нибудь пришло бы в голову этим интересоваться. В списке того, чем интересуются люди, цвет детского велосипеда вряд ли оказался бы на первых местах.

Соседский мальчик был всегда аккуратно одет. По моим костюмам невозможно было определить, надел я их недавно или собираюсь снять. Чаще они находились где-то посередине.

Родители его очень любили.

Это было видно по тому, как они разговаривали.

Моя мать всего лишь мирилась с моим существованием. Она могла думать обо мне, а могла и забыть. Иногда, правда, наступал период, когда она окружала меня усиленной заботой. Меня это раздражало: я радовался, когда приступ проходил и мать опять начинала всего лишь мириться с моим существованием.

Вам придется простить мне эту карикатурную эдипову интерлюдию – отношения с матерью никак не связаны с моей историей.

Мальчик был старше, поэтому наши отношения выстраивал он, а не я. Старшие обычно сами определяют ту роль, которую играют в их дружбе младшие.

Он стал для меня кем-то вроде абстрактного старшего брата. Он хорошо ко мне относился, все понимал, но сохранял дистанцию. Я бы с радостью встречался с ним по несколько раз в день, но вместо этого мы виделись три-четыре раза в неделю, не чаще. Так он решил. Он отмерял время, которое делил со мной, и сам держал его под контролем.

Я спокойно с этим мирился, только иногда жалел, что родился слишком поздно. Будь мы ровесниками, может, все было бы иначе – а может, и нет. Наши интересы не совпадали. Ему нравилась тяжелая работа, плоды и удовлетворение, которые он после нее получал.

Я же любил разглядывать паутину, слушать рассказы стариков о временах, когда Тедди Рузвельт [91]91
  Теодор Рузвельт (1858–1919) – 26-й (1901–1909) президент США.


[Закрыть] был президентом, и смотреть, как марширует по улицам города колонна солдат «Великой Армии Республики» [92]92
  «Великая Армия Республики» – организация ветеранов американской Гражданской войны.


[Закрыть], уменьшаясь числом в двадцатом столетии.

Из рассказов стариков нельзя извлечь материальной пользы – этим они отличаются от развоза утренних газет. Я был хорошим слушателем.

При любых намеках на дождь соседский мальчик закатывал велосипед на крыльцо, а в хорошую погоду он оставлял его под свисавшими до земли ветвями вишневого дерева – сорт назывался «Королева Анна».

В день, когда мальчик погиб в автокатастрофе, велосипед стоял под вишней. Ночью пошел дождь. Он бы наверняка закатил велосипед на крыльцо, если был бы жив. Его родители попали в ту же катастрофу, но не получили ни царапины.

Они вернулись домой, когда наступили сумерки.

Они приехали на машине, в которой в тот день погиб мальчик. Машина почти не помялась. Вероятность смертельного исхода в таких авариях меньше чем 1 к 1 000 000. Травмы и переломы в них тоже очень редки.

Мальчик погиб.

Родители вышли из машины.

На них смотрел весь квартал. Все уже знали о происшедшем – передали в новостях по радио.

Кто-то выглядывал из-за занавески, другие, разинув рот, стояли на крыльце.

Когда подъехала машина, я сидел на яблоне. Примерно в двадцати футах над землей. Я залез на дерево просто потому, что не знал, что еще можно сделать. Сидел на ветке и думал о том, что мальчик мертв. Перед этим я прятался в сарае и долго плакал. Сидел на поленнице и ревел во весь голос.

Когда они подъехали и вышли из машины, я уже не плакал. Получилось так, что я оказался от них очень близко, но они меня не видели. Густая листва превратила дерево в настоящую комнату, в зеленой стене я проделал окно и смотрел через него на то, как родители мальчика выходят из машины.

Сначала она.

Потом он.

Она захлопнула дверцу, он оставил так.

Он стоял, не двигаясь, рядом с открытой дверцей.

Они стояли по разные стороны от машины и смотрели на свой дом. Они молчали, потом он медленно закрыл дверцу, и они вошли в дом.

В прихожей зажегся свет. Другие комнаты остались темными. Наша соседка, очень добрая женщина, спустилась с крыльца и, перейдя через дорогу, постучала к ним в дверь.

Прошло много времени, прежде чем ей открыли.

– Может, вам чем-то помочь? – спросила женщина.

– Нет, – ответила мать мальчика.

– Я не знаю, что сказать, – сказала женщина.

– Я понимаю, – сказала мать мальчика.

– Если вам что-нибудь будет нужно, я живу через дорогу, – сказала женщина.

– Спасибо, – сказала мать мальчика. – Мы, наверное, ляжем спать. Мы устали.

На них смотрел весь квартал. В тот день больше никто к ним не заходил. Через несколько минут окно в доме погасло.

Я медленно слез с яблони.

Ночью пошел дождь.

Велосипед промок.

На следующее утро отец мальчика выкатил мокрый велосипед из-под длинных усыпанных вишнями ветвей «Королевы Анны» и закатил в дом.

Через месяц они уехали.

Соседи молча следили за их сборами. Никто не пришел прощаться – даже женщина, что навещала их в тот день, когда погиб их сын. Я смотрел за ее домом, но ее там не было. Вообще нигде не видно.

Среди вещей не было велосипеда. В кузов машины они его не ставили. Видимо, его кому-то отдали, просто я этого не заметил.

Дом стоял пустой и темный как будто целую вечность, хотя в действительности прошла всего неделя. Новые жильцы оказались веселыми и приветливыми людьми. Даже слишком веселыми и приветливыми. По субботам они устраивали вечеринки, и улица перед их домом разливалась машинами, словно весенний ручей из довоенного железа.

От вида этих машин становилось неловко, точно от грубого несмешного анекдота, хотя, возможно, мне так только казалось. Почему бы людям не веселиться? Война почти закончилась. Все от нее устали. Иногда я залезал на яблоню и тихо плакал:

Чтоб ветер не унес все это прочь

Пыль… в Америке… пыль

И последняя остановка на пути к пруду – тускло-желтая вэлферная квартира, где сгоревший радиоприемник оставил нас наедине с ночной тишиной, слишком далекой от рождественских песнопений.

В кухне стояла газовая плита.

Все панически боялись газа, особенно мать. Ее голова, словно мрачная библиотека, была битком набита смертельными историями об утечках газа.

Плита зажигалась спичками, и мы каждый раз ужасно боялись взлететь на воздух. Обеды и ужины превратились в настоящий кошмар – перед тем, как заняться стряпней, мать призывала на помощь все свое мужество. Обычно мы ужинали часов в шесть, но теперь из-за газовой плиты еда появлялась на столе не раньше полуночи.

Изматывающая процедура готовки высушивала нас до костей, вытягивала из них костный мозг и размалывала его в пыль жерновами газа.

Дошло до того, что мать вообще перестала подходить к плите, и неделю подряд мы ели на завтрак кукурузные хлопья, а на обед и ужин – сэндвичи.

Денег, естественно, не было, и в эту квартиру нас запихнул вэлфер. Мы прожили в ней три месяца, радио так и оставалось сломанным, и все вечера мы просиживали кружком, молча дожидаясь, когда нас угробит газ.

Мать просыпалась по три-четыре раза каждую ночь и шла проверять, нет ли в плите утечек. В школе я расспрашивал ребят, что передают по радио.

Они не могли поверить, как это я не слушаю по вечерам приемник. У них просто не укладывалось в голове, как вообще можно жить без радио.

Иногда вечером я садился перед сгоревшим ящиком и делал вид, будто слушаю свои любимые передачи. Мать делала вид, будто читает «Ридерз Дайджест», но я знал, что журнал ее нисколько не интересует. Она слушала, не вытекает ли газ.

Стены квартиры походили на тускло-желтые розы – еще и поэтому я ее так ненавидел. Они напоминали мне о похоронных цветах, на которые я таращился пять лет назад – или это было двадцать лет назад? – до моего рождения.

Война, казалось, была всегда – поэтому 1940 год и уплыл в такую невероятную даль; но стоило подольше посмотреть на стены, как 1940 год начинал вдруг придвигаться все ближе, ближе, и я вновь видел похоронную процессию, ползущую медленно, словно пожилая пара, танцевавшая вальс в каком-то довоенном фильме.

У меня было совсем мало друзей – страх перед газовой смертью выматывал так, что ни на что другое не хватало сил, даже на то, чтобы завести приятелей.

Так и получалось: дети рассказывали мне о радиопередачах, а я лишь смотрел на них и слушал. Ничего больше я сделать не мог. Однажды ночью я проснулся оттого, что плакала мать. Я встал с кровати. В квартире было темно, только из-под дверей туалета пробивалась светлая полоска. Внутри плакала мать. Временами рыдания стихали, и тогда она просто сидела, повторяя снова и снова:

– Газ, газ, газ, газ, – потом опять начинала плакать.

Я вернулся в постель и подумал, что тоже должен заплакать. Я размышлял об этом довольно долго, но после решил, что лучше не надо. Мать наплакалась за нас обоих.

Пока мы жили в желтой квартире, по соседству умерла девочка. Одна из трех сестер – ей было восемь лет; их дом стоял в полуквартале от нашего, и во дворе там валялось неимоверное количество игрушек. Хватило бы на армаду детей.

Можете мне поверить – там было не меньше девяти мячей и целый конвой из велосипедов и самокатов. Поломанных или искалеченных игрушек, а также тех, что должны были вот-вот сломаться, хватило бы на десяток рождественских елок. Для более-менее целых игрушек подобная судьба была всего лишь вопросом времени, и время работало против них.

Я удивлялся, как ни одна из этих девочек до сих пор не свалилась с горы поломанных игрушек, не свернула себе шею и не разбила голову.

Но все шло благополучно, пока одна сестра не умерла. Как ни странно, она умерла не от игрушечных ран. Ее убила пневмония – в моем тогдашнем представлении страшная и таинственная болезнь. Стоило услышать слово «пневмония», и я мгновенно навострял уши. Для меня оно означало самую ужасную смерть. Я боялся даже подумать о том, как мои легкие будут сначала медленно наполняться водой, а потом я умру, захлебнувшись – не в реке, не в озере, а в себе самом. Я почему-то был уверен, что от пневмонии умирают, только если рядом никого нет. Человек кричит, зовет на помощь, но никто не слышит, а когда наконец приходят люди, все уже кончено: утонул!

Когда я слышал, что кто-то умер от пневмонии – неважно, старый это был человек или молодой, – я ужасно волновался. Я решил для себя, что если вдруг заболею, обязательно привяжу длинную нитку одним концом к своему пальцу, а вторым к чьей-нибудь руке: если человек уйдет, а я вдруг почувствую, что умираю, то просто потяну за нитку, и он вернется обратно.

Я не умру в одиночестве, если между нами будет длинная нить.

Как бы то ни было, девочка умерла от пневмонии, и – слава богу – это был не я. В тот день, когда мне сказали о ее смерти, я всерьез и очень искренне прочел перед сном молитву. Я обещал стать таким хорошим, что любой святой рядом со мной покажется чернее угольного мешка.

Через день после похорон со двора исчезли все игрушки – позже им на смену появились новые и совсем другие, но почти неделю двор стоял голый, как безыгрушечная пустыня. Я долго раздумывал, почему так вышло, пока мне кто-то не объяснил.

Живые сестры умершей девочки боялись игрушек – не знали, какие кому принадлежали раньше, и не хотели играть с тем, что теперь стало собственностью мертвеца. Девочки так легко и часто менялись друг с другом, что не было никакой возможности отделить игрушки мертвых от игрушек живых.

Родительские уговоры не помогали, и тогда взрослые решили отдать все игрушки в Армию спасения, где они превратились в рождественские подарки для ничего не подозревающих бедняков.

У сестер были одинакового цвета волосы – желтые, как стены нашей квартиры. До сих пор, видя женщин с такими волосами, я сразу вспоминаю эту давнюю квартиру, что в любую минуту могла взлететь вместе с нами на воздух или отравить нас газом.

Интересно, почему я не рассказываю о своих собственных сестрах?

Наверное, эта история не про них.

Однажды мать ушла на свидание к безработному кровельщику. Я сидел дома и ждал, когда она вернется. Листал тот самый «Ридерз Дайджест», который она только притворялась, что читает. Мне больше нечем было заняться в этой жизни. Я не видел рядом с собой ни единой вещи, которая напоминала бы мне о моем существовании.

Вполне возможно, есть на свете люди, живущие так, как описано в «Ридерз Дайджест», но в то время я ни разу их не встречал и был уверен, что никогда не встречу.

Материнское свидание оказалось недолгим.

Она пришла домой часов в десять, а может, и раньше.

Я слышал, как у крыльца затормозил грузовик безработного кровельщика. Наверное, четыре фута, одиннадцать дюймов – вполне подходящий для кровельщика рост, но ему это не помогло, ведь работы у него все равно не было. По тому, как мать захлопнула дверцу машины, я сразу понял: тут что-то не так.

– Ты еще не спишь? – открыв дверь, сердито спросила мать.

Мне хотелось ее порадовать, и я сказал, что читаю «Ридерз Дайджест». Почему-то я решил, что это поднимет меня в ее глазах.

Я был странным мальчиком.

Пожалуй, к этому определению можно спокойно добавить слово «очень».

Когда я сказал, что читаю «Ридерз Дайджест», мать лишь безразлично на меня посмотрела. Значит, не сработало. Я решил, что пора ложиться спать, и быстро забрался в кровать.

Несколько минут спустя я услышал из передней, как мать повторяет свистящим шепотом снова и снова:

– Газ, газ, газ, газ.

Оглядываясь сейчас назад: сорок четвертый год жизни моей матери – вот что утекало тогда в той квартире.

На следующее утро я встал очень рано, оделся быстро, словно та мышь, что закутывается в мягкую салфетку, и побежал к дому, в котором, прежде чем умереть от пневмонии, жила девочка.

Во дворе у них не было игрушек.

Два дня назад в ответ на категорическое требование ее живых сестер все игрушки унесли.

Я смотрел на их пустоту.

Я смотрел на их тишину:

Чтоб ветер не унес все это прочь

Пыль… в Америке… пыль

Солнце в небе отвернулось от собственной скуки, и теперь с явным интересом спускалось к уже готовым распахнуться дверям наступающей ночи; ветер унялся, пруд лежал ровно и тихо, словно спящее стекло.

Я добрался до своего рыболовного пирса, поставил на землю мешок с пивными бутылками и в ту же секунду услыхал шум мотора – у противоположного берега пруда ехал по дороге грузовик.

Начинался мой вечер.

Я забросил мешок с бутылками за спину, достал из кустов удочки и, держа их в одной руке, а другой прижимая мешок, двинулся вокруг пруда – предстояло пройти по окружности три четверти мили.

Наверное, пруд образовался после того, как в этом месте вынули грунт для моста, под которым теперь проезжали поезда. Когда-то этот грунт был простым полем, зато сейчас превратился в мост, пруд, где я ловил рыбу, и в открытую гостиную для их мебели.

Я шел вокруг пруда в сторону, противоположную той дороге, что вела к пивнобутылочным сокровищам ночного сторожа лесопилки.

Мне пришлось обойти оттопыренный водяной палец в сорок ярдов длиной и двадцать шириной. Он был неглубок, и это место облюбовала для нереста плотва. Здесь всегда хорошо клевало, но от рыболовов, решивших половить в этом пальце рыбу, требовалось немалое мужество, поскольку у самого края бухты выстроил себе хижину очень странный старик.

Знакомые пацаны не решались рыбачить в бухте – они боялись старика. У него были длинные седые волосы, словно у генерала Кастера [93]93
  Джордж Армстронг Кастер (1839–1876) – герой Гражданской войны, прославившийся храбростью и невероятным везением, которое изменило ему во время схватки с индейцами уже после того, как Гражданская война завершилась.


[Закрыть], если бы тот жил в доме престарелых, отказавшись от звания и почетной встречи с тысячами индейцев на Литтл-Биг-Хорн.

Борода у старика была такой же белой, только посередине желтела дорожка – из-за струй жевательного табака, постоянно извергавшихся из его рта.

Судя по внешности, он был из тех стариков, которые едят маленьких детей, но я нисколько его не боялся. Мы познакомились, когда я вместе с новым приятелем впервые пришел к пруду ловить рыбу. Я тогда сразу обратил внимание на бухту-палец и на хижину.

И на человека, стоявшего перед ней.

Издалека я не мог как следует его рассмотреть.

Человек выстроил себе маленький, но прочный на вид причал, у которого телепалась на веревке лодка. Человек прошагал от хижины к краю причала и стоял теперь, разглядывая воду. На нас он не смотрел.

– Кто это? – спросил я.

– Старый сумасшедший, – объяснил новый друг. – Не подходи к нему близко. Он ненавидит детей. Он вообще всех ненавидит. У него громадный нож. Настоящая сабля. С виду как будто ржавая, но на самом деле она такая от детской крови… Знаешь, сколько там рыбы, только никто туда не ходит. Попадешь старику в лапы – я тогда вообще не знаю, что будет, – добавил пацан.

– Я через минуту вернусь, – сказал я.

Эта короткая фраза принесла мне репутацию храбреца, но также и ненормального. Как вы можете догадаться, я не возражал ни против того, ни против другого. Почтительное отношение новых приятелей делало из меня сумасшедшего героя – только все это кончилось в февральском саду.

Старик немало удивился, когда я подошел к нему и, нимало не боясь, приветливо сказал:

– Здравствуйте.

Он удивился настолько, что ответ прозвучал обратной стороной благовоспитанной монеты:

– Здравствуйте.

– Клев хороший? – спросил я.

– Хороший, – сказал он. – Только я не ловлю рыбу.

Я вгляделся в воду и увидел, что там собралась на нерест плотва. Дно бухты превратилось в балетную сцену для флиртующих рыбок. Их было несколько сотен. Никогда раньше я не видел в одном месте столько рыбы.

Я ужасно обрадовался.

– Вы здесь живете? – спросил я, прекрасно понимая и без вопросов, что он здесь живет, – но также зная и то, как важно старику сказать об этом самому, определив тем самым территорию, на которой я играл роль молодого и совершенно безопасного гостя.

– Да, – сказал он, – с самой Депрессии.

Как только он произнес «с самой Депрессии», я понял, что все будет в порядке.

Свою хижину старик построил из фанерных ящиков. Площадью она была примерно шесть на восемь футов, из боковой стенки торчала труба. Сейчас, летом, дверной проем закрывала сетка, чтобы внутрь не летели комары. Я не видел, что делалось в хижине, – сетка почти не пропускала слабый свет заходящего солнца.

Перед хижиной стоял небольшой стол с привинченной к нему скамейкой. Сделаны они были из упаковочного дерева и обрезков досок.

Все вокруг чисто и аккуратно.

Неподалеку старик соорудил себе грядку с кукурузой – сорок стеблей, не больше; там же у него росли картошка и зеленый горошек. Рядом высилась дюжина помидорных кустов, покрытых маленькими, но очень вкусными на вид плодами.

К стене хижины он прибил доску, вырезал в ней круглую дыру и поставил туда ведро – получился умывальник. Когда нужно было умыться, старик просто снимал ведро с доски и черпал им из пруда воду.

Плоскую крышу он застелил толем.

Наш разговор занял всего несколько секунд.

Думаю, старику понравилось, что я ничуть его не боюсь. В то время я вообще нравился старикам. Что-то их во мне привлекало. Возможно, они догадывались, что мне интересны и они сами, и их рассказы. Все очень просто.

Я спросил старика, можно ли когда-нибудь еще заглянуть к нему в гости. Вместо ответа он сорвал на огороде очень красивый помидор и протянул мне.

– Спасибо, – сказал я, надкусывая помидорную кожицу.

– Подожди, – остановил меня старик и открыл дверь хижины. Я успел бросить быстрый взгляд на внутренности его жилища. Мебель явно была еще одной вариацией на все ту же фанерно-упаковочную тему.

Старик появился в дверях хижины, держа в руках самую большую перечницу из всех, которые я видел в жизни.

– Помидоры гораздо вкуснее с перцем, – сказал он и протянул ее мне. – Не боишься, что в ней яд, а? – спросил старик.

– Нет, – сказал я, посыпая помидор перцем.

– Приходи, когда захочешь, – был его ответ.

Я надкусил помидор.

– Ну и как тебе помидор с перцем? – спросил старик.

С тех пор я только так их и ем.

Старик сорвал в огороде помидор для себя.

Очень скоро томатный сок смешался на его бороде с табачным, и она стала похожа на радугу бедняка.

Вернувшись на то место, где меня должен был ждать новый приятель, я, конечно же, его не нашел. Вечером он пришел к мотелю проверить, жив я или нет. Приятель ужасно удивился, когда я открыл дверь.

– Господи! – воскликнул он. – Ты еще живой.

Потом он спросил, не видел ли я саблю, покрытую высохшей кровью тысяч зарезанных на мясо детей, чьи кости жуткий старик закопал у себя под хижиной, как миллионы поломанных зубочисток.

– Это не сабля, – сказал я. – Это такая огромная перечница.

Пацан ничего не понял, но мой поступок произвел на него впечатление.

Потом я еще не раз навещал старика, мысленно разбирал и вновь собирал головоломку его жизни, внимательно рассматривая каждый кусочек по отдельности и всю картину вместе.

В Первую мировую войну старик попал под газовую атаку германцев. Нет нужды говорить, что, когда он впервые произнес слово «газ», я ничего не понял, и старику пришлось объяснять, что речь идет не о той ерунде, что течет по трубам в кухне, а об отравляющем газе, который сукины дети германцы напустили на него во время войны так, что теперь у него осталось только одно легкое, и ему больше нечего делать со своей жизнью, кроме как торчать у пруда до тех пор, пока в один прекрасный день не заявится шериф, не прикажет убраться, и тогда старику придется искать для жизни какой-нибудь другой пруд.

За потерянное на Первой мировой легкое он получал от правительства небольшую пенсию – на нее и жил. Кроме этого, я больше ничего о нем не знал. Старик ни разу не заговорил о семье, о том, был ли женат, о настоящих или прежних друзьях. Я не знал, где он родился, да и вообще ничего о нем не знал. В маленькой фанерной хижине не нашлось ни одного предмета, что хоть как-то указывал бы на его прошлое.

Старик держал у себя только то, чем пользовался каждый день: одежду, кухонную утварь, тарелки, ложки, банки с продуктами и несколько инструментов. Больше у него ничего не было.

Не было старых писем и открытки с огромным сомом, демонстрировавшей возможности фотографии. Всю мебель, кроме печки, старик сделал своими руками из упаковочных ящиков и обрезков досок.

Убранство его жилища было настолько простым и честным, что домик можно было принять за кукольный. Старик вел жизнь отшельника – в точности такую, о которой мечтают мальчишки. Древний ходячий памятник Гекльберри Финну.

Старик тщательно отмерял каждое свое движение. Он не тратил понапрасну даже жестов. Наверное, таким предусмотрительным его сделало потерянное легкое. Он, казалось, не мог даже моргнуть, не обдумав прежде, так ли уж это необходимо.

Иногда, по неясной для меня самого причине, я жалел, что у старика нет календаря. Мне почему-то казалось, что он не знает, какой сейчас день, месяц и даже год. Был бы календарь, стало бы понятнее хотя бы с годом.

Что в этом плохого?

Он бы не расстроился, узнав, что сейчас 1947 год.

И лишь две вещи, к которым старик относился с трогательной любовью, приоткрывали завесу над историей, приведшей его в конце концов к игрушечной бухте у маленького мрачного пруда, – пирс и лодка.

Наверное, он когда-то имел дело с морем.

Я этого так и не узнал – старик ни разу не заговорил на эту тему.

Пирс был прекрасен настолько, что его можно было только созерцать. Изящен, как клавесин, и отполирован, словно серебряное блюдо. Он был примерно девяти футов длиной и ярд шириной. Над водой его держали тщательно выструганные деревянные сваи. Я бы сказал, что над каждой старик трудился не меньше года. Всего шесть свай. Получалось, что старик начал работу в 1941 году – так мне, по крайней мере, представлялось, когда я разглядывал это сооружение.

Сам причал состоял из трех десятидюймовых досок, в два дюйма толщиной каждая. Доски были выструганы не менее тщательно и отполированы до такого блеска, что вполне подошли бы для королевского обеденного стола. Интересно было бы посмотреть, как король обедает прямо за этим пирсом.

По моим расчетам, чтобы выстругать и отполировать каждую доску, старик должен был потратить не меньше двух лет – значит, добавляем еще шесть, и начало строительства пирса отодвигается в 1935 год – то есть в год, когда родился я.

Может даже, он начал работу точно в день моего рождения.

Однажды я спросил старика, как давно он живет у пруда, но он так и не смог сказать точно.

– Наверное, очень долго. С самой Депрессии, – произнес он наконец, и этот ответ почему-то укрепил меня в мысли, что старик начал строить свой причал в день моего рождения.

Я спросил, когда он начал строить пирс.

После не менее долгой паузы старик сказал:

– Примерно тогда же.

Точно, все сходится!

С тех пор, всякий раз, когда я смотрел на этот пирс, у меня теплело на душе – будто старик подарил мне его на день рождения; правда, я никогда не говорил об этом вслух.

Теперь о лодке.

Она доводилась младшей сестренкой причалу. Любовно выточенная из первоклассного дерева и покрытая лаком, она сияла, словно осколок солнечного света. Очень маленькая лодка. Не больше 4 футов в длину и, как я уже говорил, младшая сестра пирсу.

Иногда я думал, что старик слишком велик для такой маленькой лодки, но то были всего лишь теоретические умозаключения, поскольку я ни разу не видел, чтобы он в ней сидел или стоял.

Лодка была привязана к причалу тщательно выверенным узлом. Старик создал рукотворную идею лодки, которой вовсе не требовалось реально двигаться. Он построил лодку для того, чтобы смотреть и наслаждаться – чем я и занимался, воображая, будто это еще один стариковский подарок на мой день рождения.

Фоном для причала и лодки служили сколоченная из посылочных ящиков хижина, а также маленькие грядки с кукурузой, зеленым горошком и помидорами.

Такой была его жизнь и его земное время.

Старик жевал слишком много табака – единственная слабость, которую он себе позволял. Табак оставил следы на его длинной белой бороде, похожие на клумбы с миллионом крошечных неразличимых на глаз одуванчиков.

Часто, глядя на календарь, я думал о заблудившемся в географическом времени старике, но не задерживался на этой мысли надолго. И меньше всего я мог предположить, что совсем скоро то же самое ждет и меня:

Чтоб ветер не унес все это прочь

Пыль… в Америке… пыль

И вот теперь, несколько месяцев спустя, я шел мимо старика, держа в одной руке удочку, а в другой – мешок с пивными бутылками. Старик сидел за маленьким фанерно-ящичным столиком и доедал ужин. Пирс и лодка пребывали в мире и покое в нескольких футах от него. Если бы стариковский ужин сопровождала тихая музыка, вряд ли она бы принесла больше покоя и умиротворения, чем этот пирс и эта лодка.

Насколько я мог судить, старик ел некую вариацию на тему рагу.

– Эй, привет, – крикнул он весело. – Пришел ловить моих плотвичек? – Старик прекрасно знал, что лучшее место для рыбалки – у него в бухте.

– Нет, – ответил я, – мне надо на тот берег.

Он поднял голову от железной миски и вгляделся в противоположный край пруда, куда еще не приехал грузовик с мебелью. Тому еще несколько минут предстояло добираться до берега: по разбитой дороге грузовик двигался очень медленно – эти люди боялись сломать или потерять по пути свою мебель.

В одном месте колея превращалась в миниатюрный Большой каньон – перебираться через него приходилось не меньше пяти минут; грузовик с невероятным трудом преодолевал препятствие, но они вели его настолько осторожно, что ни разу не уронили ни одной лампы.

Благодаря колее я успею дойти до их рыболовного края пруда и посмотреть с самого начала, как эти люди будут вытаскивать из грузовика мебель. Сперва они установят на берегу диван, и я не хотел пропустить такое зрелище.