Текст книги "Ученик брадобрея"

Возможно и одиннадцать

По ночам все иначе. Дома и городки далеко внизу требуют красоты и получают ее в виде крошечных огоньков, мерцающих с невероятной страстью. Мы опустились в Лос-Анджелес, словно в кольцо с брильянтами.

Священнику не хотелось выходить в Лос-Анджелесе, но пришлось, потому что именно сюда он и летел. Возможно, Вайда ему кого-то напоминала. Возможно, красавицей была его мама, он не знал, как к этому относиться, и ушел в духовенство, а теперь красота Вайды будто вихрем унесла его назад сквозь зеркала времени.

Возможно, он думал о чем-то совершенно не похожем на то, о чем в своей жизни мог подумать я, и мысли его были самые что ни на есть возвышенные, из них следовало отлить статую… возможно. Как говорит Фостер, «на свете слишком много “возможно”, а людей не хватает».

Я снова стал думать о библиотеке и пропустил тот миг, когда священник поднялся и ушел, чтобы влиться в Лос-Анджелес, добавить к его размерам свою долю и забрать воспоминания о Вайде в свое что бы там ни было.

– Видел? – спросила Вайда.

– Да, – сказал я.

– И вот так с тех пор, как мне исполнилось одиннадцать, – сказала она.

Фресно, затем 3¹/₂ минуты до Салинаса

Стюардессы в этом рейсе были фантастически поверхностны – на свет их родила полуженщина, – совершенно безликие, если не считать хромированных улыбок. И все они, разумеется, были очень красивы.

Одна толкала по проходу тележку, предлагая коктейли. У нее был нечеловеческий певучий голосок – я больше чем уверен, его создал автомат.

– Покупайте коктейль.

– Покупайте коктейль.

– Покупайте коктейль.

Толкая тележку по небу.

– Покупайте коктейль.

– Покупайте коктейль.

– Покупайте коктейль.

Огней внизу не было.

Сияй, о талисман!

Я прижался лицом к окну, вгляделся очень пристально и рассмотрел звезду, и загадал желание, но не скажу какое. Чего ради? Купите коктейль у хорошенькой мисс Ничтожество и найдите собственную звезду. В вечернем небе звезд на всех хватит.

Две женщины за нами разговаривали о лаке для ногтей все тридцать девять минут до Сан-Франциско. Одна считала, что ногти без лака следует погребать под камнями.

У Вайды на ногтях не было лака, но ей на это наплевать, и она не обращала внимания на женский разговор.

Время от времени самолет подбрасывала в небеса невидимая лошадка, но меня это не волновало: я влюблялся в 727-й авиалайнер [81]81
  Имеется в виду «Boeing 727» (1962–1984) – американский узкофюзеляжный среднемагистральный пассажирский самолет.


[Закрыть], мой небесный дом, мою воздушную любовь.

Летчик или какой-то другой мужской голос сообщил, что, если посмотрим в окно – увидим огни Фресно, а через 3¹/₂ минуты начнутся огни Салинаса.

Я уже ждал Салинаса, но в самолете что-то произошло. Десять лет назад одна женщина опрокинула свой лак для ногтей на кошку, так что я отвлекся, и на миг оторвался от окна, и пропустил Салинас, поэтому решил для себя, что мой талисман – это и есть Салинас.

Покровитель абортов

Мы уже заходили на посадку в Сан-Франциско, когда женщины закончили свою беседу о лаке для ногтей.

– Да я лучше умру, чем выйду из дома с нелакированными ногтями, – сказала одна.

– Ты права, – сказала другая.

До посадки оставалось три мили, и я не мог разглядеть крыла, что черным шоссе вело к моему талисману. Казалось, мы будем садиться без крыла – с одним талисманом.

Ах – крыло, как по волшебству, возникло снова, едва мы коснулись земли.

Повсюду в терминале были солдаты. Будто здесь встала на постой целая армия. Увидев Вайду, все посходили с ума. Пока мы шли через аэропорт к оставленному на стоянке фургону, армия Соединенных Штатов выработала три тонны спермы.

Гражданское население тоже не осталось в стороне – похожий на банкира человек столкнулся с женщиной восточной наружности и уронил ее на пол. Та довольно сильно удивилась – она только что прилетела из Сайгона и никак не ожидала в Америке таких приключений.

Увы, еще одна жертва Вайды.

– Выдержишь? – спросила Вайда.

– Надо загнать твои чары в бутылку, – сказал я.

– Шипучка Вайды, – сказала она.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил я, обняв ее.

– Хорошо, что мы уже дома, – ответила она.

Международный аэропорт Сан-Франциско изображал автоматизированный дворец «Повесы», которому хотелось делать для нас то, к чему мы еще были не совсем готовы, в тот миг я почувствовал, что международный аэропорт – наш первый дом после Тихуаны.

Кроме того, я рвался в библиотеку, к Фостеру.

Статуя Буфано мирно ждала нас, но мы все равно не могли понять, зачем к огромной пуле, как боеголовки, прицепили таких странных людей.

Когда мы сели в фургон, я подумал, что хорошо бы поставить статую Покровителю Абортов, кем бы он ни был, – где-нибудь на автостоянке, чтоб ее видели тысячи женщин, отправляющихся в то же путешествие, из которого только что вернулись мы с Вайдой: в Царство Огня и Воды, в расчетливые руки доктора Гарсии и его мексиканских помощников.

Слава богу, фургон отнесся к нам очень лично и по-человечески. Запахами и привычками фургон копировал Фостера. После путешествия по калифорнийской истории вновь оказаться в фургоне – очень здорово.

Я положил руку Вайде на колено – там она и оставалась все время, пока ехала за красными огоньками машин, розами сиявших нам по дороге в Сан-Франциско.

Новая жизнь

Мы доехали до библиотеки и первым увидели в ней Фостера – он сидел на ступеньках в своей традиционной майке, несмотря на холод и темноту.

В библиотеке горел свет, и я не понял, чего ради Фостер сидит на ступеньках. Мне показалось, что это неправильный способ присматривать за библиотекой.

Фостер встал и помахал нам своей крупной дружелюбной лапой.

– Привет вам, странники, – сказал он. – Как дела?

– Прекрасно, – ответил я, выбираясь из фургона. – Что ты здесь делаешь?

– Как моя малышка? – спросил Фостер у Вайды.

– Здо́рово, – ответила та.

– Почему ты не в библиотеке? – спросил я.

– Устала, милая? – спросил Фостер у Вайды. Он нежно обхватил ее рукой.

– Немного, – ответила она.

– Ну, так и должно быть, это ненадолго.

– Библиотека? – спросил я.

– Хорошая девочка, – сказал Фостер Вайде. – Как же я рад тебя видеть! Смотришься на миллион долларов мелкой монетой. Какое зрелище! – И он чмокнул ее в щеку.

– Библиотека? – сказал я.

Фостер повернулся ко мне.

– Извини, – сказал он и повернулся к Вайде. – О, какая девочка!

– За что ты извиняешься? – спросил я.

– Не беспокойся, – сказал Фостер. – Все к лучшему. Тебе нужно отдохнуть, поменять обстановку. Так будет даже лучше.

– При чем здесь лучше? Что происходит?

– Н-ну, – сказал Фостер. Он обнимал Вайду, а та смотрела снизу вверх, пока он пытался объяснить, что происходит.

На его лице появилась легкая улыбка и, пока Фостер рассказывал, становилась все шире и шире:

– Ну, стало быть, так. Сижу я, присматриваю за твоим дурдомом, и тут с книжкой заходит эта дама, и она…

Я перевел взгляд с Фостера на библиотеку, откуда светил дружелюбный свет, и через стеклянную дверь увидел, что за столом сидит женщина.

Лица я не разглядел, но понял, что и сама женщина, и силуэт ее выглядят совсем как дома. Сердце и живот начали творить у меня в теле какие-то странные штуки.

– Ты имеешь в виду?.. – спросил я, не в состоянии подобрать слова.

– Именно, – ответил Фостер. – Она сказала, что то, как я обращаюсь с библиотекой, – стыд и позор, что я неряха, и отныне она берет дело в свои руки: большое спасибо… Я рассказал ей про тебя, что ты провел здесь много лет, что ты с библиотекой обращался замечательно, а я тут просто присматриваю, потому что возник непредвиденный случай. Она ответила, что нет никакой разницы: если ты доверил мне библиотеку даже на день, то не имеешь права больше ею управлять… Я рассказал ей, что сам работаю в пещерах, а она сказала, что я там больше не работаю, отныне пещерами будет заниматься ее брат, а мне следует подумать и заняться чем-нибудь другим – например, поискать себе работу… Потом спросила, где квартира библиотекаря, я ей показал, она зашла и упаковала все твои вещи. А когда нашла там вещи Вайды, то сказала: «Я вовремя!» Заставила меня все вынести на улицу, и вот с тех пор я здесь и сижу.

Я посмотрел на свои скудные пожитки, сваленные на ступеньках. Сначала я их даже не заметил.

– Невероятно, – сказал я. – Я объясню ей, что все это – ошибка, что…

И тут женщина встала из-за стола, очень агрессивно прошагала к двери, открыла ее и заорала на меня, не выходя наружу:

– Забирай свое проклятое барахло отсюда немедленно и больше не возвращайся, если у тебя под мышкой не будет книги!

– Это ошибка, – сказал я.

– Да, – ответила она. – И эта ошибка – ты сам. Прощай, жутик!

Она повернулась, и дверь закрылась сама, словно выполнив ее приказ.

Я стоял, как жена Лота в не самый удачный для нее день.

Вайда хохотала, как ненормальная, Фостер – тоже. Они танцевали вокруг меня на тротуаре.

– Это, должно быть, ошибка, – возопил я в пустоту.

– Ты слышал, что дама сказала, – сказал Фостер. – Черт! Черт! Черт! как я рад, что выбрался из этих пещер. Я уж думал, что подхвачу там ТБ.

– Ох, миленький, – сказала Вайда, прекратив танцевать и обнимая меня, а Фостер меж тем принялся грузить наши пожитки в фургон. – Тебя только что уволили. Теперь ты начнешь жить, как нормальный человек.

– Невероятно, – вздохнул я. После чего они погрузили в фургон и меня.

– Ну, что будем делать? – спросил Фостер.

– Поехали ко мне, – сказала Вайда. – Это всего через квартал отсюда, на Львиной улице.

– Я всегда могу спать в фургоне, – сказал Фостер.

– Не нужно, у меня на всех места хватит, – сказала Вайда.

Почему-то оказалось, что фургон ведет Вайда, а потом она остановилась перед большим домом под красной черепицей, окруженным древней чугунной оградой. Выглядела та довольно безобидно. Время сточило с нее свирепость, а Вайда жила в мансарде.

Квартирка оказалась простой и славной. Там практически не было мебели, а стены выкрашены белым, и на них ничего не висело.

Мы сидели на полу, на толстом белом ковре, посередине которого стоял мраморный столик.

– Хотите выпить? – спросила Вайда. – Кажется, нам всем не помешает выпить.

Фостер улыбнулся.

Она сделала нам очень сухие водки-мартини в полных льда стаканах. Без вермута. Стаканы украшали спиральки лимонной кожуры. Они лежали там, как цветы на льду.

– Я поставлю какую-нибудь музыку, – сказала Вайда. – А потом начну готовить ужин.

Меня потрясло, что я потерял свою библиотеку, и удивило, что я снова в настоящем доме. Чувства расходились во мне бортами, как корабли в ночном море.

– Черт, а какая водка хорошая! – сказал Фостер.

– Нет, милая, – сказал я. – Пожалуй, тебе лучше отдохнуть. Я сам что-нибудь приготовлю.

– Нет, – сказал Фостер. – Маленький завтрак лесоруба – вот что нам нужно. Жареная картошка с луком и яйцами – все жарится вместе, а сверху – галлон кетчупа. У тебя есть компоненты?

– Нету, – сказала Вайда. – Но на углу Калифорнии и Дивизадеро открыт магазин.

– Ладно, – сказал Фостер.

И влил себе в рот еще немного водки.

– А-а… У вас, ребятишки, деньги остались? Я без гроша.

Я дал Фостеру пару долларов, какие еще оставались у меня, и он отправился в магазин.

Вайда поставила на проигрыватель пластинку. «Резиновую душу» «Битлз» [82]82
  «Rubber Soul» (1965) – шестой студийный альбом «The Beatles». Песня Джона Леннона «Никудышный человек» (Nowhere Man) с него тематически близка этому роману Бротигана.


[Закрыть]. Я никогда раньше не слышал «Битлз». Вот как долго я просидел в библиотеке.

– Послушай сначала вот эту, – сказала Вайда.

Мы тихо слушали пластинку.

– Кто это спел? – спросил я.

– Джон Леннон.

Вернулся Фостер с продуктами и стал готовить нам свой завтракужин. На всю мансарду запахло жареным луком.

Случилось это много месяцев назад.

Нынче же последний день мая, и мы все живем в маленьком домике в Беркли. За домом у нас есть небольшой дворик. Вайда работает в гологрудом месте на Северном пляже, и осенью у нее будут деньги вернуться в университет. Она еще раз попробует заняться английским. У Фостера есть подружка – студентка из Пакистана. Ей двадцать лет, и она пишет диплом по социологии.

Сейчас она в соседней комнате готовит плотный пакистанский ужин, а Фостер с банкой пива в руке на нее смотрит. Он работает по ночам в компании «Вифлеемская сталь» [83]83
  «Bethlehem Steel Corporation» (1857–2003) – американская сталеплавильная и судостроительная корпорация.


[Закрыть] в Сан-Франциско – ремонтирует авианосец, стоящий в сухом доке. Сегодня у Фостера выходной.

Вайда ушла по каким-то своим делам и скоро вернется. Сегодня вечером она тоже не работает. Я провел весь день за столиком напротив Спраул-Холла, откуда в 1964-м отправили в тюрьму сотни этих ребят, что выступали за Свободу Слова [84]84
  Имеется в виду Спраул-плаза – популярное место студенческих протестов в Университете Калифорнии в Беркли, выстроенное в 1962 г. по проекту архитектора Лоренса Хэлприна. 2 декабря 1964 г. здесь состоялся митинг студенческого движения «Свободное слово» (1964–1965) – первое из подобных событий, на котором выступала фолк-певица Джоан Баэз.


[Закрыть]. Я собирал средства для фонда «Американское Навсегда Итд.».

В обеденный перерыв я люблю раскладывать столик у фонтана, чтобы видно было, как тысячи студентов высыпают через ворота Сэзер-гейт, словно лепестки тысячекрасочного цветка. Мне нравится их радостный башковитый аромат и политические митинги, что они устраивают в полдень на ступеньках Спраул-Холла.

Около фонтана славно – вокруг зеленые деревья, кирпичные стены и люди, которым я нужен. Есть даже собаки – они шляются по всей площади. Собаки всех форм и расцветок. Очень важно, что в университете Калифорнии можно такое найти.

Вайда была права, когда говорила, что в Беркли я стану героем.

Чтоб ветер не унес все это прочь

Эта книга – Поршии Крокетт и Мэриан Ренкен.

В тот день я не знал, что земля ждет, готовая через несколько коротких дней подняться новой могилой. И никакая сила на свете не остановит в воздухе пулю, не вернет ее в ружье 22-го калибра, и не станет крутить, замедляя, по стволу, пока пуля не успокоится в гильзе – словно ею никогда не стреляли и никогда не заряжали ружье.

Как бы я хотел, чтобы вместе с 49-ю своими сестрами пуля смирно лежала в коробке, а та – на полке оружейной лавки, мимо которой я должен был пройти дождливым февральским днем, даже не подумав заглянуть внутрь.

Почему мне тогда захотелось патронов, а не гамбургера? Кафе стояло рядом с оружейной лавкой. В нем жарили отличные гамбургеры, но в тот день я не хотел есть.

Об этом гамбургере мне предстоит думать до конца жизни. Я буду сидеть за стойкой, держать его в руке, и по щекам у меня будут течь слезы. Официантка отведет взгляд – ей не нравятся ревущие мальчишки с гамбургерами, но она не хочет меня смущать.

В кафе больше никого нет.

Оно ей надо?

У нее полно своих проблем.

Неделю назад ее бросил парень – из-за чикагской рыжей. И так уже второй раз за последний год. Официантка не может поверить. Наверняка это не простое совпадение. Сколько всего в Чикаго рыжих?

Она елозит тряпкой по воображаемому пятну на другом конце стойки, стирая грязь, которой нет. А я продолжаю свою историю:

Чтоб ветер не унес все это прочь

Пыль… в Америке… пыль

После Второй мировой войны прошло почти два года, и старый дребезжащий грузовик с рыболовной мебелью в кузове тащился к пруду по укатанной в грязи колее. Стояло лето 1947-го; они появлялись каждый день примерно в 7 часов вечера и, затормозив у воды, выгружали из кузова мебель.

Сперва они стаскивали диван. Большой тяжелый диван не доставлял им хлопот, ведь сами они тоже были большие и тяжелые. Женщина ненамного меньше мужчины. Диван они ставили на траву у самой воды, чтобы, сидя на нем, ловить рыбу.

Они всегда начинали с дивана, и только потом расставляли другую мебель. Это занимало совсем немного времени. Работу они выполняли слаженно и наверняка занимались ею не один год до того, как я, впервые увидав эту странную пару, стал каждый вечер ждать их появления у пруда и постепенно превратился в часть их жизни.

Иногда я приходил слишком рано.

Так и сегодня, 1 августа 1979-го, я уже на месте и прижимаюсь к прошлому ухом – словно к стене дома, которого давно нет на свете.

Я слышу песни краснокрылых дроздов и вой ветра, треплющего сухие головки камыша. Они шуршат на ветру, словно шпаги в битве привидений; волны плещутся о берег пруда, у которого я и остался – вместе со своим воображением.

Песни дроздов – словно меланхолические восклицательные знаки на строках этого вялого летнего вечера, наполненного дыханием жаркого южного ветра. Ветер действует мне на нервы и нагоняет усталость.

Толстая доска, ненадежно установленная одним концом на бревне, а другим – на некоем подобии деревянной сваи, образует самый тоскливый в мире рыболовный пирс.

Я топчусь в двенадцати футах от берега на краю этой нелепой конструкции – я разработал и построил ее сам, претензии предъявлять некому. Доска пробивает в камышах узкий коридор, по которому можно добраться до открытой воды. В середине доска провисает, уходя на три дюйма вглубь, и не настолько прочна, чтобы по ней прыгать.

Мой клоунский пирс наверняка бы треснул, если бы я вдруг начал по нему скакать, поэтому к дальнему сухому краю, с которого так удобно ловить рыбу, приходится идти по воде.

К счастью, промокшие кеды не заботят двенадцатилетнего мальчика. Ничего им не сделается. Это мелочи – я переминаюсь на мокрых ногах, ловлю на южном ветру рыбу, слушаю дроздов, шпажный шорох камыша и плеск волн о кромку берега там, где кончается пруд и начинается мир.

Я ловлю рыбу точно напротив места, куда через несколько часов они привезут свою мебель.

Я жду, глядя, как вверх-вниз качается поплавок, точно странный плавучий метроном, и на медленного тонущего червяка, чьи вялые посулы совсем не привлекают рыб.

Рыба не клюет, но это неважно.

Я просто жду, а ждать можно как угодно, потому что все ожидания в мире похожи одно на другое.

Солнце сияет в воде прямо передо мной, так что приходится смотреть в сторону. Когда бы я ни взглянул на солнце, оно бросает мне в лицо свое отражение, словно слепящее одеяло, покрытое узором из сотен ветряных американских горок.

Солнце не оригинальничает.

Но к вечеру оно устало, как это часто бывает с детьми, заскучало и попросту вышло из моды, подобно одежде, сшитой плохо и без вдохновения. Пожалуй, Ему следовало бы хорошенько над этим подумать.

Солнце слегка обожгло мне кожу, но это неважно тоже. Я чувствовал, как горит лицо. На голове у меня не было шляпы. В детстве я их вообще почти не носил. Шляпы займут свое место позже.

У меня были очень светлые волосы, почти как у альбиноса.

Дети звали меня Белый.

Я простоял здесь так долго, что кеды почти высохли. Они прожили половину своей жизни и сейчас находились в лучшем штиблетном возрасте. Я сносил их до того, что кеды стали частью меня, продолжением моих ног. Прижились у меня на ступнях.

Плохо, когда кеды изнашивались совсем, а у нас не было денег на новые. Я тогда начинал думать, будто в чем-то провинился и теперь наказан.

Я был не самым хорошим мальчиком на свете.

Так меня наказывал Бог – заставляя носить кеды такие старые и драные, что стыдно смотреть на собственные ноги.

Я был слишком мал и глуп, чтобы связать эти нелепые полуразложившиеся трупы на своих ногах, с тем реальным обстоятельством, что мы сидели на вэлфере [85]85
  Социальная программа помощи неимущим.


[Закрыть], который придуман вовсе не для того, чтобы поддерживать в детях чувство собственного достоинства.

Однако, стоило мне получить новую пару штиблет, как взгляд на жизнь тут же менялся. Я чувствовал себя новым человеком, гордо шагал по земле и благодарил в молитвах Творца за то, что помог мне обрести кеды.

Но сейчас стояло лето 1947-го; мне наскучило ждать, когда же они наконец приедут со своей мебелью, и я решил навестить старика, работавшего неподалеку ночным сторожем на маленькой лесопилке.

Он жил в крошечном домике при лесопилке и пил пиво. Присматривая, чтобы никто ничего оттуда не вынес, он выпивал неимоверное количество пива. Рабочие расходились по домам, и становилось очень, очень тихо. Старик караулил свою территорию, сжимая в руке бутылку. Наверняка можно было утащить лесопилку целиком, он бы все равно не заметил.

Время от времени я навещал его, забирал пустые бутылки и сдавал их в лавку по пенни за штуку.

Неплохая мысль.

Всяко лучше, чем смотреть на солнце.

Я прошел по доске, и кеды вновь промокли. Всего через пару секунд в них захлюпала вода так, словно кеды никогда и не высыхали, но меня это не волновало.

Нужно было решать, спрятать удочки в кустах или взять с собой – дорога шла мимо заводи с лягушками. Не двигаясь с места, я секунд десять размышлял над этим вопросом.

Потом спрятал удочки в кустах.

Лягушки надоели мне почти так же, как солнце.

Заберу удочки, когда вернусь – к мужчине, женщине и их открытому рыболовному дому на противоположном берегу пруда. Я обогнал их во времени, и теперь им оставалось примерно два часа, чтобы до меня добраться.

Кроме неловли рыбы существовало еще несколько дел, которыми я мог заняться до появления этих людей, и одно из них – пивные бутылки ночного сторожа.

До лесопилки было около четверти мили, и всю дорогу я мечтал о пустых бутылках. Вдруг старик собрал две полных коробки, или даже три. Я не навещал его целую неделю, и он вполне мог выпить за это время больше обычного. Я очень на это рассчитывал. Затем мне пришла в голову трезвая мысль: какой-нибудь другой мальчик вполне мог прийти к старику и забрать бутылки, по праву принадлежавшие мне одному.

Плохая мысль.

Я дал себе клятву сделать визиты к старику частью своей жизни и появляться у него не реже, чем раз в четыре дня, чтобы все пивные бутылки доставались мне.

Потеря такого заработка могла стать делом отнюдь не шуточным, особенно если почти всю жизнь приходится носить такие дерьмовые кеды.

За те два года, что прошли после Второй мировой войны, я мог бы стать самым знатным сборщиком пивных бутылок в окру́ге, если бы только занялся этим всерьез. Они стоили: маленькая – пенни и два цента – четвертинка.

Иногда под серьезное бутылочное настроение я брал с собой старую детскую коляску. Из прутьев, с высоким опускающимся верхом. В нее помещалась целая прорва бутылок.

Я мог весь день катать ее по округе, собирая брошенные пивные бутылки. В миле от нашего жилья для молодого бутылочного предпринимателя открывались широкие возможности – если только не лениться и подольше катать старую детскую коляску.

Там проходила автотрасса. Людям нравилось пить в машинах пиво и швырять через окно бутылки, чтобы неделю спустя они приземлялись прямо в мою детскую коляску.

Трасса тянулась от города к городу через весь штат, но лишь одна ее миля принадлежала моей бутылочной империи.

Эта миля проходила по краю города рядом с мотелем для автомобилистов; мы жили в нем с матерью и сестрами, хотя никакого автомобиля у нас не было. Вообще никогда. Безмашинные постояльцы вэлферного департамента – вот кем мы тогда были. Я с некоторым удивлением смотрел, как люди откуда-то появляются и куда-то уезжают, а мы сами не двигались с места.

Я не буду больше говорить о матери и сестрах, раз они не имеют отношения к моей истории. Конечно, это неправда. Я о них еще вспомню. Зачем соврал – сам не знаю. Глупо и бессмысленно, но люди сплошь и рядом совершают глупые и бессмысленные поступки. Они иначе не могут. Они слишком часто оказываются во власти неведомых векторов.

Впрочем, я уже поправил себя и теперь продолжу свою историю, почти не потеряв, надеюсь, вашего доверия; только будьте добры, не забывайте, что я мог изменить рассказ так, чтобы скрыть эту ложь, и на самом деле не говорить больше о матери и сестрах, поставив на их место тетю и двух кузин.

Так что, пожалуйста, примите мои извинения и будьте готовы к тому, что мать с сестрами появятся вновь на 289-й странице.

Автотрасса проходила совсем рядом с мотелем, и я катил вдоль нее свою коляску в противоположную от города сторону. Когда-то раньше коляска принадлежала старой женщине, которая как-то сказала, что даст мне кое-что, если я схожу для нее в магазин. Я согласился, она вручила мне список покупок и деньги.

– А тебе можно доверять? – спросила женщина, задерживая очень старую руку на застежке тоже очень старого черного кожаного кошелька.

– Да, – ответил я, сжимая в руках список. Наши переговоры зашли достаточно далеко, и старуха хваталась за последние проблески сомнений, которые никак не могли сорвать уже почти заключенную сделку. Мне нужны были только деньги. И я, и она это прекрасно понимали. Она со вздохом открыла кошелек:

– Был бы жив муж…

– От чего он умер? – Мне это было совсем неинтересно – просто полагалось о чем-то спросить. Подобные замечания нельзя оставлять без подходящих комментариев, так я в то время думал.

– Сердечный приступ. Он умер в постели. Он был уже старый.

Она протянула мне два доллара.

– Когда? – чирикнул я, словно маленький воробей смерти.

Деньги были такими же старыми и сморщенными, как и сама женщина. Наверное, они лежали у нее очень давно. Вполне возможно, она спала на них и ей снился умерший муж. Старикам так положено – спать на своих деньгах, похрапывая над тысячами Джорджей Вашингтонов и Авраамов Линкольнов.

– 3 марта 1916 года.

Я проделал в уме простейшие вычисления, хотя не был особенно силен в арифметике, потом сказал:

– Это же очень давно.

– Слишком давно, – ответила она, – я уже почти не помню, как это.

Тогда я не понимал смысла ее слов.

Сейчас понимаю.

Я принес ей полный мешок продуктов, и женщина повела меня к детской коляске. Для этого пришлось отпирать набитый барахлом гараж рядом с покосившимся от непогоды домом, в котором она и жила. Краска слезла с его стен много лет назад, и дом трудно было разглядеть среди других строений.

Гараж выглядел очень затейливо под 15-ваттным шариком на желтом шнурке вроде тех, которыми обматывают мумии.

Там стояли длинные ряды аккуратно упакованных ящиков с прошлым и сотней вещей, давно ставших тенями. Они жили воспоминаниями о детях, что когда-то выросли из этой коляски.

– Забирай, – сказала старуха.

Я очень осторожно приблизился к коляске. Я боялся споткнуться о прошлое, сломать вполне настоящую ногу и попасть в будущее калекой.

Взявшись за ручку детской коляски, я выкатил ее из 1900 года в 1947-й.

Я пробыл в гараже совсем недолго, но когда наконец оттуда выбрался, толкая перед собой коляску, день показался мне неправдоподобно ярким. На самом деле было облачно, но для меня солнце светило в полную силу.

Я помог женщине закрыть гараж. Она была слишком стара, и не могла сделать это сама. Наверное потом, когда женщина состарилась еще больше и уже совсем не могла закрывать гараж, она переселилась в специальный дом для людей, которые слишком стары, чтобы самим закрывать свои гаражи.

Старуха повесила на дверь старый проржавевший замок. Всего лишь символ неприкосновенности, но в те дни это кое-что значило. Сегодня любой воришка запросто дунул бы на такой замок, и тот бы мгновенно рассыпался.

– Может, вам еще что-нибудь сделать? – спросил я.

– Нет, – ответила она.

Я пожал плечами и укатил коляску в свою жизнь, где, словно в крытом фургоне, катал в ней сестер [86]86
  Я сдержал слово. См. стр. 287. – Прим. автора.


[Закрыть] и соседских детей. Я воображал, что вернулись времена первопроходцев и я еду впереди каравана из детских колясок по Великим Равнинам к новым землям Орегона.

Впереди нас поджидали опасности: набеги индейцев, обжигающее солнце, безводные пустыни и нежданные снегопады; мы сбивались с пути и находили его вновь.

Неделю спустя романтика Дикого Запада иссякла, фантазия пересохла, и я увлекся пивнобутылочной карьерой.

Детская коляска обладала невиданной мобильностью и вместительностью, что обещало превратить меня в пивнобутылочного миллионера.

До появления коляски я транспортировал бутылки в дерюжном мешке. Но теперь с коляской я намеревался наступить на пятки Джону Д. Рокфеллеру [87]87
  Джон Д. Рокфеллер (1839–1937) – знаменитый американский промышленник и филантроп.


[Закрыть].

Наверное, об этом я думал по дороге на лесопилку, где собирался проверить, достаточно ли у ночного сторожа пивной вместительности, чтобы я мог посмотреть кино с Джоном Уэйном [88]88
  Джон Уэйн (1907–1979) – американский киноактер, игравший сильных молчаливых ковбоев и солдат.


[Закрыть] или испытать удивительное счастье, облизав в жаркий летний день стаканчик с мороженым. Дерьмовые кеды меня в то время не волновали.

Неподалеку от пруда, к которому по вечерам приезжали эти люди с мебелью, располагалось еще два водоема и полдюжины лесопилок – каждая у бревенного бассейна.

Между ними шел мост, вливавшийся потом в автотрассу.

Под мостом на юг и на север уходила железная дорога, по которой лесопилки снабжали домами всю Америку. Угольные локомотивы таскали по ней взад-вперед вагоны. Я часто воображал, что сыпавшиеся время от времени из тендеров куски угля на самом деле были огромными черными бриллиантами, и я, самый богатый пацан в мире, покупал на них все, что может привидеться мальчишке в куске угля, выпавшем из поезда.

Кроме лесопилок в округе имелись поля и несколько пастбищ с лошадьми, коровами и овцами. И еще два сада – разбитых когда-то давно, но сейчас почему-то заброшенных и совершенно одичавших; там росло неимоверное количество яблок, груш, слив и черешен самых разных сортов. Родные сестры тех фруктов, что продавались в магазинах.

Неразведанные земли начинались прямо за порогом нашего мотеля, но я так и не успел их как следует изучить – они сохранили свои секреты до тех пор, пока мое детство не кончилось – в двенадцать лет, 17 февраля 1948 года в другом заброшенном саду в пяти милях и противоположном направлении от моих обычных маршрутов, но тогда я об этом еще не знал.

Сейчас стояло лето 1947-го, я ушел с пруда и брел теперь вдоль железнодорожных путей за зыбкими пивнобутылочными сокровищами изнуренного старика, караулившего по ночам лесопилку, чтобы к ней не подкрался грузовик с потушенными фарами и не утащил бы весь нарубленный лес, а наутро, когда работяги придут его пилить, не поднялся бы переполох.

– Где лес и пилы?

За мостом вдоль полотна располагалось целых три лесопилки, ночной сторож жил у последней. Когда я добрался до него, рабочий день уже кончился. Сторожка стояла у самого края лесопилки. У ее стен наросла чертова прорва высоченных колючек. В округе вообще было ужасно много колючек, но тут они вымахали такими высокими, что сразу бросались в глаза, хотя другие заросли никто не замечал. Те были особого сорта – неприметными.

Старик сидел на переднем крыльце в окружении колючек. В руке он держал бутылку пива. Хороший знак. Рядом с креслом валялась другая бутылка – пустая. Еще лучший знак. Старик не подозревал, что, приближаясь к нему, я видел на самом деле только два цента.

– Привет, пацан, – сказал он. – Решил меня навестить?

Серое рассохшееся кресло, в котором сидел ночной сторож, напоминало еще один куст колючек. Иногда я над этим задумывался. Интересно, можно ли делать из колючек кресла. Если да, то как раз в таком он и сидел.

– Точно, сэр, – ответил я.

– Девятнадцать, – сказал он.

– Что? – спросил я.

– У тебя на лбу написано про пустые бутылки, – ответил старик и повторил: – Девятнадцать.

– А, – сказал я, разглядывая землю у себя под ногами, которая вдруг стала уплывать далеко вниз. Я и не подозревал, что это настолько заметно. Стал думать, что делать, но потом решил, что сделать ничего нельзя. Такова была правда, такой она останется навсегда, и я поднял глаза от очень далекой земли.

– Сегодня хорошая погода, – сказал я, силясь отстоять свою двенадцатилетнюю независимость.