Текст книги "Пятьдесят лет в раю"

Год двадцатый. 1977

Хорошее число: целых две семерки. Вообще-то я не верю в приметы, хотя приметы – не обязательно суеверие. В современной жизни это чаще всего безотчетная, быть может, наивная попытка выстроить причинно-следственную связь. За одним событием – поступком, словом, жестом – неизбежно следует другое. То в качестве возмездия. То в качестве поощрения. А это значит – в мире существует порядок. Пусть не высший, не божественный, но все-таки порядок. Такой вот эрзац веры – веры человека, которому не дано Бога и который болезненно сознает свою обделенность.

Семерки не только оправдали себя – семерки сотворили чудо: в том году у меня вышли сразу две книги. Знающие люди пожимали плечами: такого просто-напросто не могло быть. Существовал так называемый координационный комитет, куда стекались все планы издательств на грядущий год, и чиновники зорко следили, чтобы один автор, упаси бог, не выпустил более одной книги. Если, конечно, он не литературный бонза – тем и три дозволялось. И четыре.

Как же я проскочил? По чьей-то наверняка халатности, за что, быть может, мой нечаянный благодетель еще и пострадал.

Одна из книг называлась «Неудачный день в тропиках». Но вот парадокс: о выходе этой тропической книги я узнал за полярным кругом, на Чукотке, в самом северном городе страны Певеке. Жена телеграфировала, и я отметил это событие шашлыком, который, совсем как у нас в Крыму, жарили прямо на улице. Нашлось и чем запить: сухим, весьма недурственным винцом – его, как опять-таки у нас, продавали на разлив.

В Певек я прибыл морем, на теплоходе «Федор Охлопков», который доставил сюда из Тикси лес. Именно в Тикси началась моя очередная крокодильская экспедиция – на сей раз по Северному морскому пути. Приурочена она была к 60-летию «Великого Октября», как тогда говорилось и что ныне зовется «большевистским переворотом». К материалу прилепили в качестве эпиграфа цитату из Брежнева, который сподобился назвать где-то Северный морской путь главной национальной транспортной магистралью. Брежневские цитаты куда только не совали тогда! Такова была парадная жизнь, помпезная и словоблудная, под которой тихонько творилась жизнь подлинная. Чем дальше от Москвы, тем подлинней.

Тикси был далеко, восемь часов лету. Живут там – и поныне – всего несколько тысяч человек, дома выкрашены в яркие цвета, многие стоят на сваях. Коммуникации – водопровод, канализация, газ – проложены не в земле, где царствует вечная мерзлота, а поверху, и через них перекинуты деревянные мостики. Вокруг – сопки, деревьев нет, если не считать стелящихся по земле березок. Есть и подберезовики, но тут их, пожалуй, уместней было б именовать надберезовиками, поскольку нередко они выше деревьев, подаривших им свое название. А вообще все арктическое побережье, во всяком случае, та его часть, что мне довелось увидеть, усеяно бочками из-под горючего.

Навигация длится здесь всего три месяца, и когда-то на это время устанавливали сухой закон, но потом его отменили. Частично: над входом в ресторан «Север» висело написанное аршинными буквами объявление, что водка отпускается не более ста граммов на душу, и ни в коем случае – на вынос. Имелся, правда, специализированный магазин, который так и назывался: «Водка», но он был закрыт, и такие же, как на ресторане, аршинные буквы извещали: «Водки нет». А вот пивной ларек функционировал. Вокруг него роились мужики с полиэтиленовыми цистернами и трехлитровыми бутылями. Моя бабушка хранила в таких варенье. Бутыли опорожнялись тут же, чуть ли не залпом, и тотчас наполнялись вновь.

Водки не было в магазине, водки катастрофически недоставало в ресторане, зато некоторые ее запасы хранились в каюте капитана «Охлопкова» Виктора Григорьевича Чурсина. Мы, впрочем, потревожили их за все время плаванья лишь раз или два – в основном чаи гоняли.

Но куда больше, нежели бутылок со спиртным, было в капитанской каюте книг, причем не столько по морской тематике, сколько по юриспруденции. Коренной москвич, Чурсин учился заочно на юридическом факультете. До тотального перехода страны на капиталистические рельсы было еще полтора десятилетия, но тогдашние капитаны транспортного флота должны были быть одновременно и искушенными бухгалтерами, и коммерсантами, способными мгновенно оценить, какой груз выгоден, а какой нет, и уж, конечно, доками по части юридической казуистики. Ах, как ловко оперировал этот морской волк кодексами и статьями!

На морского волка, впрочем, он походил мало. Сколько раз являлся на мостик в шлепанцах и фланелевой рубашке, садился на палубу, поджав, как турок, ноги, и подолгу возился с магнитофоном, который на всякий случай тайно записывал все переговоры с берегом и судами. Зачем? А затем, чтоб вдоволь посутяжничать на тему: по чьей вине судно простояло лишние полтора часа под погрузкой или выгрузкой. И получить, в качестве штрафа, соответствующие денежки.

Я подарил ему свою последнюю книгу – из тех двух, что вышли в том счастливом, отмеченном семерочками году, – и, пока мы шли из Тикси в Певек, он основательно проштудировал ее. Особенно повесть «Черная суббота», главный герой которой – адвокат, 37-летняя женщина, его почти что ровесница. Именно ее профессиональная деятельность (распутывала сложное дело) задела его, понял я, больше всего, хотя в повести это отнюдь не главное. «Все правильно», – сказал мой капитан-юрист, с некоторым даже, почудилось мне, удивлением.

Это был, конечно, комплимент, но комплимент, на самом деле, не мне, а моей родной тетушке, младшей маминой сестре Тамаре. Тамара консультировала меня, когда писал…

Отношения между сестрами, между Томой и Людой, были сложными. С чего начались они? С того, что старшая, обуреваемая детской ревностью, попыталась засунуть младшую, только что явившуюся на свет, в печь. Ни больше, ни меньше. Я с малолетства слышал эту историю, слышал неоднократно, но только теперь мне пришло в голову, что рассказывали-то ее не с ужасом, не с осуждением, а с оттенком веселого восхищения сорванцом Людкой. Даже сама потенциальная жертва рассказывала так, будущий адвокат.

Тогда она избежала страшного конца, но всю свою долгую жизнь – сейчас, когда я пишу эти строки, ей идет 83-й год – жила под дамокловым мечом. В семь лет заболела туберкулезом позвоночника, для лечения которого семья перебралась в Крым, что, собственно, и определило мое таврическое происхождение. Полтора года пролежала в корсете, а потом – фронт, куда, она, 18-летняя комсомолка, пошла добровольцем, контузия, госпиталь. В тридцать с небольшим, уже на моей памяти, ей удалили почку, в сорок – еще одна операция, теперь уже по поводу рака, но ничто не сломило ее воли к жизни. Ни ее, ни ее сестрицы, моей матушки, которая меня этой самой волей не очень-то наделила. Или дело тут не в генетике, а опять-таки в поколении? Вернее, в поколениях.

Мне довелось близко знать фронтовую подругу моей на вид совсем не героической тети Александру Николаевну Панфилову. Одно время мы даже жили по соседству: она – в Бескудникове, я – в Бибиреве, что по московским меркам совсем рядом.

Это они себя так называли – фронтовые подруги, на самом же деле познакомились в госпитале. В одной палате лежали, и Александра Николаевна, тогда Шурочка, которой только что ампутировали по самое плечо руку, ухаживала за Томочкой. Сохранилась фотография того времени. Две молоденькие девушки в больничных халатах, одна – курносенькая, круглолицая, светлые глаза глядят прямо и тревожно, левый рукав заправлен в карман халата. Отсутствие руки не помешало ей, однако, родить – без мужа! – дочь, нянчиться с внуками, построить дачу, водить, и весьма лихо, машину, инвалидный «Запорожец» со специальной рукоятью на рулевом колесе.

В 83-м году я напечатал в «Знамени» рассказ о ней. Рассказ назывался «Неистовая женщина Татьяна» и начинался так: «Выбросив вверх единственную руку, прямую, с мужским кулачищем, она стояла посреди дороги, и машины объезжали ее, сигналя». Потом, уже в 90-х, жесточайший сахарный диабет отнял у нее и ногу, она не вставала, разве что садилась на кровати с помощью прикрепленного к потолку каната с кольцом, но по-прежнему командовала в доме да еще работала: юрисконсульт со стажем и железной хваткой, с помощью телефона разруливала разные запутанные ситуации на своем не знаю уж каком предприятии.

Обе они – и моя тетя, и Безрукая Шура (так звала ее за глаза вся моя крымская родня) – учились на юриста заочно, как и капитан «Федора Охлопкова» Виктор Григорьевич Чурсин. Однако не только это напоминало мне в Арктике о моем черноморском юге, но и кое-что еще. Вернее, кое-кто.

Электромеханик Борис Шварцман, рыженький бородач с грустными глазами, был племянником Ильи Сельвинского, моего как-никак земляка, а буфетчица Мария Августовна еще два месяца назад торговала в Симферополе мороженым. (Как одно время – и моя мама.) Ей было за пятьдесят, и она приехала сюда зарабатывать пенсию. Обо всех этих людях: и о штудирующем во льдах римское право и современные кодексы капитане Чурсине, и о печальном философе Борисе, и о шустрой мороженице, не испугавшейся заполярных штормов и все пытающей капитана-законника, учтут ли ее здешние надбавки при исчислении пенсии, – обо всех этих колоритных гражданах я написал впоследствии сценарий художественного фильма. Не по своей инициативе – меня подбил режиссер «Ленфильма» Александр Бибарцев, знакомство с которым подарил мне все тот счастливый, с двумя семерками, год.

Ученик Михаила Ромма, любимый ученик, один из любимых, Саша незадолго до нашего знакомства экранизировал рассказ Евгения Носова «Объездчик». Этот короткометражный фильм был превосходен, но он же стал последним его фильмом.

Саша сразу – и очень высоко – поднял для себя планку. Отказывался от сценариев, что ему предлагали на студии, искал новых авторов, набрел на меня, но и я требуемой им высоты, разумеется, не взял.

Приезжая в Москву, останавливался у меня, и мы, попивая на кухне водочку или чаек, обсуждали наш будущий фильм. Его героев… Их подноготную… Так, оказавшаяся в Арктике одинокая мороженщица ничуть не жалела о своем одиночестве. О чем, рассуждала, жалеть? Что чужие портки не стирала? Не слышала пьяного мата? Не вскакивала к детям по ночам? Это – к маленьким, а взрослым денежки подавай. Сколько у нее знакомых среди мороженщиц, и все помогают – оттого-то и на мороженое пошли. Всю жизнь только и работай на них, а умрешь – вмиг растащат все и даже добрым словом не помянут. Мать, обязана… Нет уж, пусть лучше все достанется благородному и совестливому человеку, который хорошо относится к тебе не потому, что чего-то ждет для себя, а по доброте сердечной.

Такого вот человека и искала на борту арктического теплохода наша героиня. Иногда казалось – нашла, и тогда грезила, как преданно будет он ухаживать за нею, если, не приведи господь, она захворает. («Не приведи господь!» – заклинала, но в такие минуты ей даже хотелось заболеть.) Как будет поздравлять ее с праздником – хотя бы открыточкой. А иногда и цветы подарит. «Это вам, Мария Августовна! Вы ведь любите розы».

Она понюхает и тихо поблагодарит, но этому скромному человеку достаточно ее «спасибо». И в мыслях нет, что настанет день, когда он узнает о другой ее благодарности, упрятанной в завещании. Дух захватит, и польются слезы…

Сценарий не получился. Быть может, он не получился потому, что мы нарушили принцип, некогда сформулированный штурманским офицером Будриным: «Пишем, что наблюдаем, а чего не наблюдаем, того не пишем». Эти слова российского мореплавателя были крупно выведены над столом, за которым велся судовой журнал «Федора Охлопкова». Хорошие слова… Но, с другой стороны, и Гоголь писал, чего не видел, «творил жизнь из ничего», как выразился Набоков, назвав эту способность волшебной, – я, увы, не наделен ею. Во всяком случае, наш арктический сценарий вышел совсем не таким, каким хотел видеть его Саша. Тогда он загорелся экранизировать мой роман «Апология», уговорил Рустама Ибрагимбекова написать сценарий, мастер написал («Золотой пляж» назывался), студия приняла, я, соблюдая формальности, – тоже, хотя смутно представлял, что из всего этого выйдет. Но Сашу опять не устроило. Если делать – то шедевр, ничего проходного, никаких компромиссов. Совершенства жаждал, и такое совершенство явилось ему в образе сына Сашеньки, которого они с женой Татьяной долго ждали.

Крестной была моя жена. Теперь, приезжая, в Москву, он говорил не только о своих будущих фильмах, но и о своем малыше, показывал его фотографии, а однажды привез его самого. Мальчуган был и впрямь прелестный. А через две недели позвонил режиссер Антон Васильев, родной брат актрисы Екатерины Васильевой, и сказал, что Сашеньки нет больше. Разбился насмерть, упав с качелей.

Я хорошо помню этот день. С утра прямо-таки физически ощущал, как подкрадывается беда (впрочем, это едва ли не обычное мое состояние), и вот сейчас, сейчас откроет бесшумно тонкую, ненадежную – что все наши запоры! – дверь.

Не оттого ли и подскочил, когда позвонили? Подскочил не столько от неожиданности, сколько от ожидания.

В дверях стояла женщина со сложенным зонтиком в руке. «От вас можно позвонить?» – спросила глуховатым голосом.

Я растерянно оглянулся. По телефону жена говорила, я пробормотал «Занято» или что-то в этом роде, и тут-то прозвучало: «У меня дедушка умирает». Мне послышалось: девочка, решил – с ребенком что-то, хотя, если дочь больна, что делает в чужом доме, на одиннадцатом этаже, в плаще и с зонтиком, хотя на небе ни облачка? Невольно посторонился, чтобы женщина прошла, но она уже звонила в соседнюю дверь, которая мгновенно открылась, и теперь-то я явственно расслышал: дедушка.

Ее пустили, а вскорости явилась встревоженная соседка, принялась расспрашивать, что за дамочка такая. Не в «скорую» звонила – подружке, выясняла, как добраться до нее и есть ли у нее анисовые капли.

Анисовые капли! Это когда человек умирает…

Тут уж я совсем потерял голову. Да, я не верю в приметы, но здесь мне определенно виделся недобрый знак, предзнаменование, сигнал, один из множества сигналов, что посылает – наугад! – надвигающаяся беда. Именно наугад, ибо жертва не назначена еще, не определена, беда вслепую бредет, и никто в мире не знает до поры до времени, в том числе и она сама, в чью дверь постучится. А вечером позвонил Антон Васильев, и выяснилось: в дверь Саши Бибарцева. Но у меня до сих пор чувство, что ко мне направлялась, но то ли обозналась, то ли раздумала в последний момент…

Гибель сына не сломила Сашу: по-прежнему отказывался снимать то, что было не по душе ему, а что по душе – не разрешали. «Свежего воздуха все-таки не хватало». Я выписал эту незамысловатую и такую на нынешний взгляд безобидную фразу из книги, датированной опять же годом с двумя семерками, но книги не своей, другого человека, чья судьба так разительно отличается от судьбы Бибарцева и так поразительно (и страшно!) схожа с ней.

Крупным планом. Сергей БОДРОВ

Хорошо помню, как он впервые появился в «Крокодиле». Дверь приоткрылась – не открылась, а именно приоткрылась – и в щель просунулся бочком совсем молоденький паренек в потертых джинсах. Открыл рот, но долго не мог выговорить ни слова, и наконец произнес, сильно заикаясь: «Я рассказ принес».

Рассказ назывался «И пошел Шишкин» и был настольно талантлив, что его тут же отправили в набор, а автора, работавшего в то время футбольным тренером при ЖЭКе (дворовых мальчишек натаскивал), взяли вскорости в штат… Так и тянет написать: и пошел Бодров, далеко пошел, и все как-то незаметно, тихо, просачиваясь в едва приоткрытые двери. Я не осуждаю его, упаси бог, – то было время, когда для ярких личностей, и не только в искусстве, двери не распахивались настежь.

У нас был один стол на двоих, и я был свидетелем, как Сережа писал своим размашистым почерком новогодние поздравительные открытки – добрую сотню, не меньше.

Со всеми был в хороших отношениях, никогда не спорил – да и поспорь-ка попробуй, когда заикаешься так! – кивал, улыбался, но улыбался как-то особенно, будто что-то такое знал про тебя, что ты предпочел бы скрыть. Впрочем, его улыбка, не по годам грустная, не по годам мудрая, обещала, что это его нечаянное знание останется при нем.

Да, ни с кем не спорил и ни с кем не ссорился, с режимом в том числе: в «Крокодиле» был самым молодым членом партии. Не мне, однако, бросать в него камень: он-то был просто членом, рядовым, я же – секретарем.

Ну ладно не ссорился с режимом, при определенных обстоятельствах и определенном складе характера это не так уж и трудно, но он ведь не ссорился и с женами. Что, знают все, куда сложнее.

Помню, как объявил он мне о разрыве со своей первой женой Валей, сдержанной немногословной женщиной, родившей ему феноменально одаренного сына, которого у нас, кажется, знают больше, чем отца-режиссера. «Я из семьи ушел», – сказал, разрезая мясо. (Разговор происходил в редакционной столовой.) Об уходе от второй я был осведомлен заранее, причем не им, а ею самой.

Звали ее Кларой. Клара Высоцкая, отличный график, два или три оформленных ею поэтических сборника и поныне хранятся у меня. Сережа вышел на кухню, где под его присмотром готовилось что-то, а она: «Ты же понимаешь, что рано или поздно он бросит меня». Но так спокойно, с улыбкой, ибо когда это еще случится, сейчас же, хотя она и много старше его, все очень хорошо, не правда ли?

Он действительно ушел, но опять-таки без ссоры, они остались друзьями, причем друзьями настоящими. Когда Клара сломала ногу, а время было глухое, темное, самое начало 90-х, то именно Сережа, уже живший в Америке с новой женой, четвертой, щедро помог второй. Она сама и очень подробно рассказывала нам об этом.

Он уходил от жен, но не бросал их на произвол судьбы, помнил и заботился – это о женах, что же о сыне говорить! Сергей боготворил его. Сам без отца рос, но однажды, заикаясь сильнее обычного, поведал, что разыскал отца, они встретились… И так пытливо, так тревожно смотрел на меня своими черными глазами, но что я мог ответить ему! У меня не было опыта, которым я мог бы поделиться с ним.

Художественная одаренность его сына проявилась очень рано: он еще в школу не ходил, а уже здорово рисовал: Сергей приносил его рисунки в редакцию. Один лежит сейчас передо мной. Это отцовское изображение, черты лица сильно деформированы, но оттого еще больше узнаваемы. Рисунок помещен в качестве дружеского шаржа в той самой книжке, откуда я выписал фразу о свежем воздухе. Так и напечатано: «Дружеский шарж С. Бодрова-младшего».

Тогда фамилия «Бодров» мало что говорила. Наоборот, отпугивала своей неизвестностью тех, от кого зависела судьба сценария. А сценариев Сергей, выпускник ВГИКа, в то время разъездной корреспондент «Крокодила», писал много. Поменьше, конечно, чем поздравительных открыток, но все же.

Сценарии возвращали. И тогда он вообще снял свою фамилию – послал на так называемый закрытый конкурс, под девизом. И не один, не два – целых три. Девизы, понятно, были разные.

Все три работы заняли призовые места. И все три стали – со временем – фильмами. Сергей сыграл втемную и – победил. Он вообще игрок по натуре, что я, к сожалению, узнал с запозданием. А к сожалению потому, что мы частенько оставались по вечерам в редакции и резались в очко. Я неизменно проигрывал. Сергей Владимирович брал карты вяло, флегматично, без видимого интереса, но это была маска, за которой скрывался жгучий азарт. Через несколько лет, уже в Америке, он как-то спустил за ночь все, что было в доме, причем не только свои деньги, но и деньги жены. Не оставалось ничего иного, как сесть и написать за неделю сценарий, который тут же купил Голливуд.

Но задолго до Голливуда сценариста Бодрова оценили на родине. Брали все что ни напишет, да еще отправляли в черноморские круизы, чтобы ничто не мешало работе. Сергей ставил только одно условие: с сыном. Папа писал в каюте сценарий, а сын рассматривал альбомы с венецианской архитектурой, по которой защитил впоследствии диссертацию.

Быть, однако, только сценаристом, даже преуспевающим, его не устраивало. О режиссуре мечтал. С его-то заиканием! Но он решил и эту проблему: лег на два месяца в клинику. Вышел он оттуда человеком, который говорил пусть медленно, пусть тихо, но очень даже внятно. Простые точные фразы. Такими же, между прочим, были его движения – размеренные, неторопливые, гибкие. В этой мужской грации было что-то от лошади, от породистой и хорошо ухоженной лошади.

Лошадей он любил страстно. Читал о них все, что можно было прочесть, начиная от Гомера и кончая литературоведом и лошадником Дмитрием Урновым, который на излете советской эпохи редактировал «Вопросы литературы». Потом, как и Сережа, перебрался в Америку, но перед этим успел подарить мне две свои книги о лошадях.

В Штаты Бодров прибыл уже сложившимся режиссером, начинал же в Казахстане. В советском еще Казахстане… Снял там вместо какого-то национального классика фильм, который под фамилией классика и вышел, естественно, женился, на сей раз на казашке, затем снял уже как сорежиссер с собственной фамилией в титрах и наконец получил самостоятельную постановку.

Премьера состоялась в Доме кино. Потом был банкет. О, какой это был банкет! Сергей всегда отличался щедростью. А через три недели он позвонил нам и осторожно осведомился, нельзя ли ему приехать. Это в Бибирево-то! На самую окраину Москвы, куда еще только-только вели метро. И прибавил, что будет не один. С гостьей.

Гостья оказалась американкой. Она хорошо говорила по-русски, хорошо пила и хорошо смеялась. Сережа, как всегда, лишь пригубливал, улыбался, но глаза – тоже как всегда – были грустными. Радостными, даже ликующими я видел их лишь однажды, когда в мае 76-го он привел в «Крокодил» коренастого бородача в джинсовом костюме с вмятиной на лбу и потребовал, чтобы я угадал, кто это.

Я угадал. Вернее, узнал, потому что кто-то уже описывал мне этого человека. Его рассказы только что вышли в «Новом мире», два совсем небольших теста с предисловием Василия Шукшина, к тому времени уже полтора года как умершего (вон сколько пролежали!), и об этих рассказах говорила вся Москва. «Евгений Попов», – произнес я.

Сергей расплылся. Я заведовал тогда отделом литературы, и он знал, какой подарок сделал мне, познакомив с этим человеком. Да и сам откровенно любовался им. Все талантливое доставляло ему прямо-таки физическое удовольствие.

Попов принес с собой пачку своих сочинений – что-то мы отобрали для журнала. Могла бы, наверное, и книжка выйти – в «Библиотеке Крокодила», но через три года грянул «Метрополь».

Вышла бодровская. С очерком о лошадях и с рассказами, в одном из которых умело упрятаны слова о свежем воздухе, которого так не хватает. Надписывая ее, он пожелал мне свободы плаванья. Потому что «Свобода – это рай». Или сокращенно «СЭР». Так будет называться его фильм, который выйдет двенадцать лет спустя. Хорошее кино…

Под занавес, однако, надо признаться: автограф на той крокодильской книжке я привел не полностью. Вот как звучит он дословно: «Руслану Кирееву, любимому советскому писателю с пожеланием свободы плаванья с дочками и женой на байдарке».

Тут два ключевых слова: советскому и байдарка. Так и слышу их, произносимые его тихим запинающимся голосом. Так и вижу улыбку на его губах – ту самую.

Он тоже начинал как советский писатель, и тоже на малом суденышке, но потом перебрался-таки на большой пароход, и не временно, как я, чтобы дойти от Тикси до Певека. Навсегда.

Итак, свобода – это рай. Не тот, в котором я поселился на полвека, и теперь вот пишу об этом (я имею в виду не место жительства), – другой, я хорошо понимаю это, но лишь понимаю, сознаю умом, а он обитает там. Обитает. Вместе с Сашей Бибарцевым. Хотя Бибарцев, в отличие от него, снял всего один-единственный фильм, да и тот короткометражный.