Текст книги "Владимир Ост. Роман"

– А на кой обязательно Спасская башня? – спросил Хлобыстин.

– «Ну вы, мужчина, такие вопросы задаете. Че, непонятно разве?» – голосом давешней продавщицы сказал Наводничий. – Значит, объясняю. Этот сюжет про российское пьянство мне «Миллиет» заказала. Это турецкая газета такая. Короче: фотки в иностранную газету пойдут. Во-о-от.

– А, ну ясно, – сказал Григорий, – это, чтоб турки сразу врубились, что дело в России происходит, да?

– Золотые слова, – сказал Василий.

В это время перед троицей прошествовала группа иностранных туристов, направлявшихся к Мавзолею. Пропустив вереницу громко переговаривающихся на английском языке гостей Москвы, Наводничий продолжил:

– Они же у себя там, в своих странах, как думают? Если есть Спасская башня или Собор Василия Блаженного, значит, – Москва. А если просто в какой-то забегаловке мужики пьянствуют, то хрен его знает, где это – в Нью-Йорке или в Усть-Засрайске…

– Да, точно, – сказал Хлобыстин. – Я вчера в какой-то газете читал, что иностранцы ни хрена, кроме своего бизнеса, не знают. Там, короче, написано, что проводили опрос в Нью-Йорке, Париже и в этом… ну, еще где-то. И в общем, они даже не в курсе, в каком году у нас была революция. Ха-ха. И еще они думают, что немцев во Второй мировой войне не мы, а Штаты расфигачили. Во мудаки, прикинь.

– Ты что, газету «Правда» читаешь? – спросил Наводничий. – Только «Правду» до сих пор интересуют вопросы про революцию.

– Нет, на кой мне их коммунистическая галиматья, – горячо сказал Григорий, словно юнец, которого обвинили в пристрастии к онанизму. – Нет, это где-то в другой газете было.

– А кстати, ты сам, – сказал Наводничий, – по какому признаку можешь врубиться, что на какой-то фотокарточке изображен, например, Париж?

– По Эйфелевой башне, ясный пень. Чего у них там еще такого особенного есть-то?

– Вот именно. Между прочим, у них там черт те чего только нет! Но главное, ты прав, – это действительно Эйфелева башня. Вот башня – и все, хоть ты тресни! То же самое и с Москвой – Кремль и Василий Блаженный, и баста! Вообще я уже давно понял: все в мире устроено просто. Надо только уметь ставить себя на место другого человека, и тогда ясно, что и как он видит.

– Вась, а кто тебя пустил в Спасскую башню? – спросил Осташов.

– Один кремлевский начальник. Мой знакомый. Я в Кремле, как у себя дома.

Подойдя к чугунной ограде Покровского собора, Наводничий вынул из кофра фотоаппарат с широким объективом, попросил Григория и Владимира подождать, а сам стал ходить по брусчатке между храмом и кремлевской стеной, примериваясь, где расположить своих фотомоделей. Однако дело кончилось тем, что он с недовольным видом вернулся на исходную позицию. Тут он постоял немного в задумчивости, потер ухо и медленно, постоянно оглядываясь на Спасскую башню, пошел вниз по тротуару, что окольцовывает подножье одетого в камень пригорка, на котором возвышается Покровский собор. И только там, внизу, отыскал наконец нужную точку. Василий встал так, чтобы пригорок прикрывал его от Красной площади (вернее, от расхаживающих по ней милиционеров) и, в то же время, так, чтобы этот каменный холм не заслонял собой Спасскую башню. Было у найденного места и еще одно преимущество: башня располагалась выше съемочной площадки. Что было немаловажно для той компоновки кадра, которую Наводничий только что придумал.

Увидев, что Василий поставил кофр на асфальт и призывно махнул рукой, Владимир с Григорием поспешили к нему.

Осташов на ходу достал из пакета водку. Пить на жаре прямо из бутылки ему совершенно не хотелось.

– Мы, кстати, можем пока ее не открывать, – сказал он, приблизившись к фотографу. – Чего из горла хлебать? Можно горлышко поглубже взять в рот, и не будет видно, есть там крышка или нет. А? – Владимир вопросительно посмотрел на Василия. – А по настоящему выпьем уже потом, где-нибудь в спокойной обстановке, культурно, из стаканчиков.

Хлобыстин взял у Осташова бутылку и решительно отвинтил крышку.

– Не хочешь, не пей, а я выпью, – сказал Григорий и, тоже вопросительно посмотрев на Василия, спросил:

– Ну, чего?

– Вопрос, между прочим, принципиальный, – сказал Наводничий, взявшись рукой за подбородок. – Я думаю ты, Гриша, прав. Хоть съемка и постановочная, но все равно, в кадре все должно выглядеть абсолютно натурально. Конечно, если бы вы были актеры, то вы бы мне и с «Боржоми» внутри пузыря всё как в жизни изобразили. А так…

– Придется пить водку, – с радостью констатировал Хлобыстин.

– Золотые слова, – сказал Василий. – Только, смотри, Гриша, начнешь только по моей команде. Встань ко мне боком. Так. На меня не смотри. Меня вообще здесь нет. Когда будешь пить, пузырь слишком высоко не задирай. И слишком низко не опускай. Смысл в чем? В том, что когда ты будешь пить, мне нужно, чтобы между твоей головой и бутылкой, там сзади, ну, на фоне, влезла Спасская башня. Врубаешься? Какой я, черт возьми, молодец! Классно придумал!

Василий посмотрел на Хлобыстина через видоискатель фотоаппарата. Затем, по-прежнему глядя сквозь оптику, он, пятясь, сошел с тротуара. Потом сделал еще шаг назад, потом шаг вперед, остановился и присогнул ноги в коленях.

– Отлично, – сказал он.

Григорий приложил бутылку водки к губам.

– Гриша, я же сказал, ждем команду, – сказал Наводничий. – Послушай, Володь, ну чего ты стоишь с этим пакетиком, как сирота? Давай, достань, что ли, пирожок и жуй его. И встань поближе к Грише. Вы же у нас как бы компания: Гриша будет пить, а ты, получится, вроде как уже хлопнул водки и закусываешь. Во, так лучше. Расслабься и забудь, что тебя снимают. Так… Гриша, ты готов?

– Да сто лет, как готов. Давай команду, теплая уже водяра. С вами пока выпьешь, подохнуть можно, бубеныть.

– Еще секундочку. Покрути бутылку, чтоб этикетка на меня смотрела, где написано «Водка». Вот! Ну, Гриша, пей водку. Только постарайся медленно.

Хлобыстин пропел строчку из все еще модной в те годы песенки о жизни одесских бандитов: «А ну-ка, сделайте мне фото, месье Жан», – потом с шумом выдохнул, сосредоточенно приставил бутылку ко рту и сделал первый глоток.

– Чуть выше пузырь! – сказал Василий и начал снимать.

Затвор аппарата защелкал со скоростью, которая поразила Осташова. Владимир такой фототехники вблизи никогда не видел.

– Вова! Не зырь ты сюда! Оба на бутылку смотрите! – сказал Наводничий.

Василий фотографировал, как всегда, вдохновенно. Резкими движениями он менял позицию, приговаривая после каждого второго-третьего щелчка затвора: «Теперь отсюда, теперь отсюда».

Между тем, Григорий, не спеша, сделал еще два солидных глотка. Потом опустил бутылку, вытер повлажневшие губы, и, поморщась, сказал Осташову:

– Запивку!

Владимир открыл «Фанту» и дал ему.

Василий продолжал безостановочно снимать.

– Вот это – то, что надо. Сразу видно: человек честно водку пьет, а не отлынивает, как некоторые, – говорил он.

– Подумаешь, проблема – из горла хлестать, – сказал Владимир.

Осташова задело, что кто-то может усомниться в его способностях на сей счет. Он взял у Хлобыстина бутылку и приложился к ней. Наводничий вновь принялся снимать.

Все шло замечательно. Но когда Владимир сделал второй глоток, Василий гораздо громче прежнего сказал:

– Wow, good, very good. Unbelievable!

Осташов подумал, что Наводничий заговорил на английском просто так – ради шутки, что ли, и, не опуская бутылку, лишь заткнув губами горлышко, немного передохнул, а затем сделал еще один глоток, и затем еще.

– What a picturesque site! – тараторил, между тем, Василий (и это уже показалось Владимиру подозрительным). – Magnificent! Divine!

– Мент, – обернувшись, тихо сообщил Хлобыстин. – Сейчас нас примут.

Теперь стало ясно, для чего Василию понадобилась английская речь: с иностранцами милиция, как правило, обходится несравнимо более уважительно, чем со своими согражданами. Владимир тоже оглянулся. Со стороны Красной площади приближался лейтенант. Это был не тот подтянутый милиционер, который прогнал их от Спасской башни. Нет, это был другой милиционер – типичный страж порядка всех времен, площадей и народов – милиционер, жандарм, полицейский, альгвазил и так далее: краснощекий, с животом борца сумо и ковшами мощных ручищ.

– Валим, – шепнул Григорий.

– Не дергайтесь, – также шепотом сказал Наводничий, минуя Хлобыстина и Осташова и направляясь прямиком навстречу опасности.

– I really love Moscow, it`s the coolest city I`ve ever seen, – вытирая пот со лба и широко улыбаясь, сказал Василий и тут же нацелил фотоаппарат на служителя закона.

– А ну убери, – сказал тот и замахал руками. – У-бе-ри! Меня нельзя фотографировать.

Наводничий любезно опустил аппарат. Милиционер подошел к Осташову, пытавшемуся, но не успевшему спрятать бутылку в пакет.

– Так, ребята, что пьем? Водочку? Почему нарушаем? Здесь даже курить запрещено.

– Рашен водка, – сказал Владимир, поддерживая затеянную Василием игру, и протянул бутылку милиционеру. Осташов хотел сказать по-английски: «На, выпей с нами», – но не смог, поскольку, в отличие от фотографа, владел только родным языком.

– Давайте, идите отсюда, – устало сказал милиционер.

– Водка… рашен, – сказал Хлобыстин, который тоже ни в одном иностранном языке не разумел ни бельмеса.

– Я все понял, – кисло улыбнувшись, сказал милиционер. – Вы туристы, как я погляжу. А раз туристы, идите к себе в гостиницу и там – рашен водка, на здоровье, хоть упейтесь. Давайте, идите! И чтоб я вас тут с этим делом больше не видел. Глядите мне, я вас запомнил.

Похоже, милиционер сильно сомневался в иностранном происхождении стоящей перед ним троицы. Но, как бы то ни было, он предложил выход из ситуации, который устраивал всех, и приятели скорым шагом удалились в направлении Варварки.

На углу Хрустального переулка они остановились.

– Ты успел наснимать, что хотел? – спросил у Василия Григорий, который явно повеселел.

– Да. Абсолютно все, что хотел, я сделал, – сказал Наводничий.

– Доставай, – сказал Хлобыстин Осташову. – Я еще клюкну.

– Фотки нам дашь? – спросил у Василия Владимир, вынимая из пакета водку и пирожок.

– Боже, мужики, вы себе даже не представляете, сколько раз я слышал этот вопрос! – сказал Наводничий. – Ну разумеется, дам, какие проблемы? Ну, чего, пойдем обратно к площади Революции? Мне надо пленку сдать в печать.

– Да сдадим мы твою пленку, погоди, – сказал Григорий и хлебнул из бутылки, и стал с удовольствием жевать пирожок. – Послушай, а чего ты не сказал этому менту, что у тебя начальник в Кремле знакомый? Он бы от нас сразу отвязался.

– Это скучно. А я скуку ненавижу. Эх… хорошо, конечно, вот так вечерком, когда дела уже сделаны, расслабиться, выпить.

– Я, наверно, это… еще немножко, – взяв бутылку водки, сказал Владимир.

– А я, кстати, только что очень прозрачно намекал, что и мне уже можно предложить выпить, – сказал Наводничий. – Я ведь – тоже человек.

– Ты же сам сказал, что не будешь, – сказал Осташов и сделал порядочный глоток. Бессонная, беспокойная ночь, суматошный день и жаркая погода сделали свое дело, водка густо ударила ему в голову.

– Я сказал, что во время работы не пью, – сказал Наводничий. – А теперь я свободен.

– Правда, что ли? – несколько заторможено сказал Владимир.

– Теперь тебе надо нас догонять, – сказал Василию Хлобыстин и забрал у Владимира бутылку.

– Ха-ха-ха. А что, мы куда-то от Васи убегаем? – спросил Осташов у Григория, пока тот делал глоток, и затем взял у него бутылку, примериваясь снова выпить.

Василий, сопя, вырвал у него поллитровку и, сказав только: «Хамье», – от души приложился и запил водку остатками «Фанты».

– Во-о-от, – сказал он. – Теперь мы будем говорить на одном языке.

– Ага, – сказал Владимир. – На китайском. Или на фарси.

– Или на языке хуакили, – предложил Наводничий.

– На языке о**ели, – сказал Хлобыстин. – Ну, давай добьем пузырь, там осталось-то – всего ничего.

– Это последний, – сказал Осташов, передавая пирожок Василию.

Пирожок был разделен на три равные части. Бутылка, совершив последний круг по рукам, опустела и со звуком исполненного долга встала на асфальт около водосточной трубы.

– Слушай, Гриш, объясни мне свою логику, – сказал Наводничий. – Почему ты сейчас пузырь из-под «Фанты» бросил в урну, а поллитру поставил на землю?

– Блин, ты как с Луны свалился. Кому пластик от «Фанты» нужен? А стеклотару всегда сдать можно. Может, кому на пиво не будет хватать, он подберет флакон, и это… Или может бабка какая-нибудь возьмет.

– Так ты филантроп?

Хлобыстин мудреного слова не понял, это было написано на его лице.

– В смысле? – настороженно спросил он.

– Ну, в смысле – спонсор. Ха-ха. А теперь приз от нашего генерального спонсора, – сказал, обращаясь к прохожим, Василий, копируя при этом манеру восторженной речи ведущих телешоу. – Специальное предложение для бабушек, которым завтра поутру надо будет срочно опохмелиться. Абсолютно бесплатно! Для всех участниц нашей супер-мега-игры «Утренний забег»! Для всех старых хрычовок, кто всю жизнь играл во все игры, но так не набрал очков даже на пиво.

– Ну? – весело сказал Хлобыстин. – Где дальше бухать будем? Это я вас как генеральный спонсор спрашиваю.

Сидеть в закусочной молодые люди не стали. Купив вторую бутылку, они решили найти какое-нибудь уютное, а точнее, укромное место на воздухе. И в результате, через непродолжительное время, оказались на Моховой, во дворике старого здания Московского университета.

Они удобно расположились на скамейке под раскидистой яблоней. От улицы их отгораживали дремучие кусты и чугунная ограда, а от входа в университет – высокий пьедестал памятника Ломоносову. Отлитый из темного металла основатель университета сидел в свободной позе на банкетке, взирал поверх голов собутыльников на скрытую от них Манежную площадь и при этом, как показалось Осташову, лукаво улыбался.

Владимиру было хорошо. Он с удовольствием выпивал и болтал со своими новыми приятелями. В ход пошли случаи и приключения из жизни. В основном, как водится, связанные с женщинами и выпивкой.

Тон беседе задал Хлобыстин с повествованием о том, как однажды летом, приехав на свадьбу к брату в Киев, он со своим знакомым-киевлянином пошел купаться на Днепр.

– Короче, приперлись мы на пляж. Выпили вина. Искупались. Еще выпили.

– Везет! – сказал Наводничий.

Владимир пьяно рассмеялся.

– Глядим, – продолжил свой рассказ Григорий, – две бабы рядом загорать располагаются.

– Везет! – сказал Осташов и снова рассмеялся. Ему очень понравилось это словечко в качестве комментария к воспоминаниям Хлобыстина.

Сам же Хлобыстин обиженно поджал губы, но вновь продолжил:

– Обычные овцы, но в принципе – ничего. Одна мне даже понравилась. В общем, мы к ним: «Девчонки, давайте выпьем». Ну, они согласились.

– Везет! – хором сказали Василий и Владимир.

– Да вы уже достали! Вы будете слушать, или нет?

– Ну, все, извини, – сказал Осташов. – Чего там, значит? Вы с девчонками пить стали, да?

– Ну, да. Выпили, потравили анекдоты, трали-вали, кошки драли. Так отдыхаем – то купаемся, то пьем. Уже нафигачились сухого, и мой кореш начинает под этих овец клинья подбивать. Типа, у меня дома родителей нет, поэтому, мол, как насчет продолжить банкет у меня? Ну, те смекнули: дело идет к траху. Одна, вроде, не против была, а вторая, коза, уперлась рогом, типа, мы в гости к незнакомым не ходим. Ну, мне как-то до фонаря, вина еще навалом – есть, чем заняться и без баб. А дружбан мой обиделся. И вижу, что-то он кумекает. Потом усмехнулся так и говорит: «Я – за вином». И пошел. А я еще себе думаю: «На кой бегать: еще ж не кончилось?» Потом приходит он назад. Пустой. «Не было вина». А, погодите, забыл сказать: мы пока пили, я очередь на лодочной станции занял, чтоб на лодке покататься. Ну, вот, он пустой притащился. Но у нас вина и так полно. Разлил он по стаканам и говорит: «Вон, смотрите, какой катер по реке летит». Мы смотрели-смотрели. А чего смотреть? Там катеров этих – завал. Ну, мы потом обернулись, а он так руку от стаканов отдернул. Я тогда внимания на это не обратил. «Ладно, – говорит, – давайте выпьем». Бабы цапнули стаканы, а он: «Стоп, положите стаканы, я вам еще булькну, а то мало налил». Те поставили. Он за бутылку взялся и опять: «Ух ты, какой катер пошел». Мы опять глядим на реку. Катера как катера, ничего особенного. В общем, выпили наконец. Туда-сюда, и пошли на лодке с телками кататься. Я гребу. Уже на середину Днепра выплыли. И тут, главное, мне так приспичило, что сил нет. Ну, ладно, думаю, потерплю до берега, не в лодке же при всех срать. А девки тоже, сначала шептаться стали, а потом вдруг говорят: «Нам в туалет надо, греби скорей назад». А корефан мне подмигивает. «Сейчас, – на ухо говорит, – посмеемся, сейчас начнется». А мне как-то не до смеха: чувствую, что уже все, больше терпеть не могу. Погреб со всей дури к берегу. А расстояние большое. И это, смотрю, а дружбан уже и сам побелел весь, за живот держится, и орет мне: «Дай я за весла сяду, ты медленно гребешь». Стали пересаживаться, и тут он ка-а-ак бзднет! «Ой, – говорит, – я лучше поплыву». И прям в одежде в реку – хренак. Короче, чего тут рассказывать? Оказывается, он не за вином, а в аптечный киоск бегал. Накупил там пургену кучу. Хотел бабам отомстить за то, что трахаться с нами не хотят. Только по пьяни все спутал и насыпал во все стаканы! В общем, до берега никто не дотянул. Все в воду посигали. Потому что все обосрались.

Хлобыстин замолк.

– Ха-ха-ха, шаланды, полные фекалий, в Одессу Костя приводил… – пропел Василий.

Осташова рассказ Григория несколько покоробил.

– Ну и друзья у тебя! – сказал Владимир. – Он же настоящий кретин.

– Чистых кровей, – с видом эксперта в области кретиноведения согласился Хлобыстин. Причем было видно, что Григория совсем не смущала ни эта история, ни его самоличное участие в ней.

– Но этот мой друг, между прочим, он – не хохол, а наш, русский, – не пойми к чему добавил Хлобыстин.

– Хамство национальности не имеет, – вдруг запальчиво сказал Наводничий. – И, между прочим, я сам украинец. Поэтому предупреждаю: насчет хохлов не очень-то. Я сам могу до утра рассказывать анекдоты про украинцев. Но меня просто бесит, когда кто-то на полном серьезе начинает говорить про недостатки моей нации целиком.

– Да хва тебе, развыступался! Чего я такого сказал-то? Я же про кента своего рассказывал.

– Ладно, все, – сказал Василий. – Ну и чего дальше было? Или уже вся история?

– Бубенть! – сказал Григорий. – Я-то сначала и не понял ничего, ну, когда все обосрались и попрыгали в воду. Думал, может, закусили чем-то несвежим. А потом мы плывем к берегу, за лодку держимся, все грустные такие, а этот пьяный дятел вдруг как начнет ржать. «Ну, что, – говорит, – дуры, как пургенчик? Здорово я вам дал продристаться?» Я хотел ему в табло заехать. Но промахнулся, только немного по скуле задел. Несподручно драться, когда ты в воде и в сисю пьяный, да еще когда у тебя полные штаны. А потом уже не стал его бить: после Пасхи яйцами не машут.

– А потом чего? Так и пошли по городу домой, с полными штанами? – спросил Василий, которого, как всегда, интересовали технические детали.

– Да на кой? – ответил Хлобыстин. – Когда до берега уже мало оставалось, девки поплыли налево от пляжа, за кусты, а мы дотолкали лодку до станции, а сами – в другую сторону, тоже за кусты. Там и постирали штанцы. А потом обсушились. И телки, наверно, так же сделали. Мы их больше никогда не видели. А жалко. Одна вправду мне понравилась. Главное дело, когда рядом с лодкой плыли, она как раз ко мне ближе всех была, и посмотрела так на меня… До сих пор этот взгляд помню.

– Влюбилась, наверно, – хохотнув, сказал Осташов.

– Да уж конечно! Она подумала, что я был в курсе, ну, что это была наша совместная с этим дуриком шутка. Ничего не сказала, только посмотрела на меня, как на… Как не знаю на кого. Я со стыда так под воду и ушел с головой. И так и плыл под водой, пока воздуху хватило.

Григорий немного помолчал и деловито, словно на производственном совещании, подвел итог:

– Вот такой дружбан был у меня в Киеве – полный привет.

Глава 11. Все хорошо

Водная гладь с плеском раздалась в стороны, и из нее выросла блондинистая голова. Вынырнувший прикрывал лицо крепкими ладонями, по которым с волос стекали струйки воды. Через несколько секунд струйки иссякли и превратились в ленивые капли. Руки скользнули вниз, и только теперь в блондине можно было узнать Осташова.

– Полный привет, – сказал сам себе Владимир, и затем, шумно выдохнув, открыл глаза.

Он увидел, что и должен был увидеть человек, принимающий ванну: свои торчащие из воды колени, собственно ванну и смеситель с кранами, от которого наверх, вдоль белого кафеля стены тянулась металлическая лоза душевого шланга.

– Надо ж было так напиться, – снова вслух сказал Осташов.

– Ты звал меня, Володя? – послышался из-за двери голос матери.

– Нет.

– У тебя там все в порядке?

– Да.

– Если будешь продолжать в том же духе, кончишь, как твой отец недоделанный.

– Ну все, – тихо сказал Осташов, – завелась.

– Все свои худшие гены сыну передал, паразит. Алкоголик проклятый.

– Мама, – устало сказал Владимир. – Я видел папу несколько дней назад. Он давно уже не пьет.

– Так я и поверила. Горбатого могила исправит. Каким всегда был придурком, таким и…

Осташов не услышал продолжения ворчания, он снова с головой ушел под воду.

В его памяти вдруг вспыхнула картинка вчерашнего вечера. Словно наяву он увидел Григория и Василия, сидящих на лавочке под яблоней перед памятником Ломоносову, безудержно хохочущих.

– Ладно, мужики, я пошел, – сказал, отсмеявшись, Наводничий. – Завтра работы – до черта и больше.

На этом воспоминание прерывалось.

Владимир вынырнул из воды.

– Володя, я на работу ухожу, – услышал он голос матери. – Долго в ванне не лежи. Тебя же, наверно, в агентстве ждут. Только нашел приличную работу, и сразу прогуливать начал.

– Да выхожу я уже.

– Завтрак на столе. Я пошла.

Осташов опять закрыл глаза. И опять – проблеск в памяти. Вот он стоит около какой-то большой березы, справляет малую нужду и, задрав голову, смотрит сквозь развесистые ветви на звезды, которые волшебно сияют в глубоком иссиня-черном небе; а в голове только одна мысль: «Хорошо!»

Затем слышен голос Хлобыстина:

– Да кто матом ругается? В общественном месте! Где вы общество нашли? Да убери ты свои руки!

Владимир оборачивается на выкрики и звуки возни и видит силуэты трех, не то четырех человек. Рядом с ними, в слабом свете фонаря стоит «УАЗ» – синяя полоса на желтом боку. Силуэты толкаются, образуя как бы единое целое – некое странное существо. «Сон разума рождает чудовищ», – мелькает комментарий в голове Осташова. Вот многоногое существо втискивается в машину. Включаются задние габаритные огни. Владимир застегивает «молнию» ширинки. Заурчал мотор, автомобиль разворачивается и направляется в сторону Осташова. Владимир, качнувшись, выходит из своего убежища наперерез машине. Вот его кулак с грохотом опускается на капот. «Куда без меня?» Открывается передняя пассажирская дверца, из которой выглядывает милиционер в фуражке. «Скажи спасибо, что для тебя места нет, дурак, уйди с дороги». – «Сначала Гришу отпустите!» – «А ну, давай его тоже заберем, как-нибудь доедем!»

Затем – снова отказ памяти в виде непроглядной тьмы.

Осташов открыл глаза и с трудом сел в ванне. Нашарив на гладком дне кольцо пластмассовой пробки, выдернул ее. Вода стала постепенно убывать. Владимир решил не вставать, пока ванна окончательно не опустеет, и опять закрыл глаза.

И – новый обрывок воспоминаний. Но на сей раз тьма по-прежнему остается беспросветной.

– Покурим? – слышится во мраке голос Хлобыстина.

– Чего покурим? Все же отобрали, – слышится голос самого Осташова. – Душно в этой камере, черт.

– Ты что, первый раз в ментовку залетаешь?

– Да. А что?

– Да ничего, видно.

– Да. Ни хрена не видать. Темно, как…

– Как у негра в жопе, ха-ха. А ты хотел, чтоб тебе свет на ночь включили?

– А что, у белых людей в жопе свет на ночь включается?

– Ха-ха-ха.

Слышится чирканье зажигалки, и рядом – после пары искристых холостых чирканий – вспыхивает язычок пламени. Во тьме прорисовывается лицо Григория, прикуривающего сигарету. К Осташову протягивается рука Хлобыстина со второй сигаретой. Владимир тоже прикуривает. Пламя гаснет, в темноте остаются только два красных огонька.

– Когда менты забирают, – говорит Григорий, – первым делом, пока тебя еще везут, надо деньги, сигареты и зажигалку незаметно в носки ныкать. Они в отделении карманы обыскивают. И шнурки снимать с туфлей заставляют. И – запихивают тебя в камеру. А что в носках, спрятано, обычно не смотрят. В чеботах посмотреть могут, а в носки уже носа не суют. Думают, что туда никто ничего спрятать не догадается. Как будто тут к ним лохи какие-то попали.

– Они же не самоубийцы, в твои носки нос совать.

– Они – суки рваные!

– На чем это мы сидим? Помост какой-то деревянный.

– Нары. Ляг поспать, если хочешь.

– А ты?

– А я попробую вытащить нас отсюда.

Послышался оглушительный стук: Хлобыстин пинал, судя по звукам, обитую жестью дверь.

– Сержант! Открой! Человеку плохо! Слышь?! Врача надо, сержант!

Осташов бросил окурок на пол и раздавил его подошвой. Немного посидел, потом заскучал, откинулся на нары и тут же забылся.

…Открыв глаза и обнаружив себя в пустой ванне, Владимир удивился. Он не знал, сколько времени продремал, но пустая ванна уже успела настолько остыть, что показалась ему ледяной. Осташов поежился и, с трудом встав, пустил на себя теплую воду из душа.

Побрившись и покончив с водными процедурами, он обтерся и направился на кухню. Плоские настенные часы в виде тарелки с нарисованным красным яблоком показывали одиннадцать. «Ничего, – подумал Владимир. – Зато прочухался».

Переборов себя, он сел за уже холодную яичницу и столь же остывший чай.

Пока вяло ел, поставил перед собой телефон и набрал номер квартиры в Хитровском переулке. Камиль Петрович, взявший трубку на том конце, в ответ на предложение начать проверку документов изъявил всяческую готовность к сотрудничеству, но почему-то попросил с визитом не спешить. Ну что ж, Осташов и не был в состоянии проявлять энергичность.

Владимир зашел в свою комнату и надел извлеченные из шкафа свежую рубаху и джинсы. Облачение, которое было на нем вчера, валялось на стуле – до неприличия измятое и местами грязное. Но огорчило Владимира другое. В карманах вчерашней одежды он обнаружил жалкие копейки – хватит лишь на проезд в метро в один конец. «Менты, сволочи, все деньги сперли», – подумал Осташов. «Или потерял», – была вторая его мысль. Какая из версий ближе к истине, он сообразить не мог. Как ни силился, у него не получалось воскресить в памяти ни финал пребывания в отделении милиции, ни процесс возвращения домой. «Ну то, что не помню, как домой вернулся, – это ладно, это понятно: вернулся на автопилоте, – размышлял Владимир. – Но чем все закончилось в ментовке, я в принципе помнить должен». Осташов предпринял еще одну попытку прорваться в нужную точку прошлого, но в памяти она отсутствовала. Либо была защищена неизвестным ему кодом доступа.

Так или иначе, он стоял перед фактом: денег нет, а сегодня надо, обязательно надо ехать разбираться с документами на квартиру в Хитровском переулке. Потом еще коллективная вылазка на природу – тимбилдинг. Ну и вообще, нужно как-то жить.

Что делать? Ситуация была неприятная, но небезнадежная. В подобных случаях Владимир особо не горевал, у него был испытанный выход из тупика: он припадал к источнику знаний – книге. Брал с полки какой-нибудь томик и вез его на Новый Арбат. Там, у магазина «Дом книги», вечно стояли рядом со своими заваленными книгами торговыми столиками перекупщики, которые с удовольствием брали шедевры мировой литературы – то, что в советские времена доставалось родителям Владимира ценой неимоверных ухищрений и взяток.

Следует заметить, что в достопамятные годы строительства социализма полки с раздвижными стеклами в квартире Осташовых наполнялись в основном ради него, любимого сына. Чтобы он читал и был умницей. И Владимир был умницей и любил читать. Он с трепетом относился ко многим произведениям в детстве. И продолжал ценить содержимое книжных полок, когда вырос. С одной стороны. Но с другой стороны, на определенном этапе выяснилось, что проза жизни (как, впрочем, и ее поэзия) стала вступать в финансовое противостояние с прозой и поэзией написанной.

Вот и сейчас Осташов никак не мог решить, с каким из литературных сокровищ ему не жаль расстаться. В конце концов, скрепя сердце, он сузил выбор до трех книг. Владимир положил перед собой на письменный стол том рассказов Ивлина Во, стихи Артюра Рембо и роман Фейхтвангера.

Конечно, среди годами копившейся в доме литературы водилось немало хлама, который можно было бы продать без всяких сожалений и переживаний. Но тут возникала загвоздка. Перекупщики давали за такую дрянь гроши, и, чтобы выручить сколько-нибудь весомую сумму, Осташову пришлось бы изъять с полок сразу десяток добротно изданных единиц макулатуры. И это бы бросилось в глаза матери. А так, когда исчезала одна-две книжки, то, если даже мать и обращала на это внимание, всегда можно было сказать ей, мол, друг почитать попросил.

Владимир долго вздыхал, но так и не смог выбрать, кого из трех авторов принести в жертву. И решил перевалить ответственность на жребий. Он закрыл глаза, крутнулся на одной ноге на 360 градусов и с размаху хлопнул рукой по тому месту, где находились приговоренные. Открыв глаза, он увидел, что ладонь базируется одновременно на Во и Рембо. Чтоб никого не обижать, Осташов свез на Арбат… всех троих.

* * *

В Хитровский переулок Владимир прибыл уже в более или менее устойчивом состоянии духа.

Ободранную дверь продаваемой квартиры, как и в первый раз, ему открыл Камиль Петрович. Но сейчас этот представитель продавца выглядел особенно озабоченным. Едва поздоровавшись, он, не включая в прихожей люстру-бутылку, сразу пошел в комнату.

– Идемте, – сказал Камиль Петрович. – Сейчас сами все увидите.

Осташов проследовал в комнату, и увидел там, кроме Камиля Петровича, еще двух людей, чьи лица показались ему знакомыми. Приглядевшись, Владимир узнал их. Это были те самые субъекты, которые вчера, будучи в непотребном виде, вышли из дворика этого самого дома №2 по Хитровскому переулку и сильно удивили Осташова, когда укатили на собственном «Мерседесе». Мужчина, занявший тогда место за рулем иномарки, сидел теперь на стуле, совершенно трезвый и мрачный. Другой же был по-прежнему сильно пьян и лежал на некоем подобии дивана под разбитым окном. Правая рука его была поднята и не опускалась. Да и не могла опуститься, поскольку была прикована наручниками к батарее отопления.