Текст книги "Владимир Ост. Роман"

Свобода! Вот, оказывается, чего ему так не хватало в последние месяцы.

Было время, когда-то он шел этой же дорогой, но в обратном направлении – шел устраиваться на работу в «Граунд+» и трепетал при мысли, что его отвергнут. Но тогда были другие обстоятельства. Он себе не признавался в этом, но в глубине души знал, что место риэлтера ему нужно лишь для того, чтобы зарабатывать на жизнь. Так, перебиваться потихоньку, самому же при этом размышлять и, по возможности, предпринимать какие-то шаги, чтобы выбраться на стезю, для которой он изначально предназначен – стать настоящим большим, знаменитым художником. А свалившийся, как снег на голову, пост гендиректора предполагал иное. Во всяком случае, Осташов воспринимал эту должность как нечто иное – нечто постоянное, почти пожизненное. Как пожизненное заключение для убийцы собственной мечты. В самом деле, к чему еще он мог стремиться, став генеральным директором? Куда же выше – в его-то возрасте? Только знай себе трудись, становись солидным, состоятельным дядей…

Осташов шел по улице и улыбался.

Как и год назад, весна в Москве обозначилась внезапно, как стодолларовая купюра под ногами бредущей по тротуару нищенки. Деревья стремительно наполнились зеленой листвой, а погода стала и вовсе летней. Москвичи выглядели несколько ошалевшими и беспричинно улыбались друг другу. Хотя, возможно, у них, как и у Владимира, все-таки были причины для улыбок – просто в этот погожий майский день число таких причин на душу населения вдруг ощутимо увеличилось.

Поравнявшись с малюсеньким магазином, который назывался «Как в Париже», Владимир задержался. По сравнению с прошлым годом здесь кое-что изменилось. Витрина предлагала пиджак, но не синий с желтыми пуговицами, а малиновый, с черными. Не остались прежними и цены. Внизу витрины, на специальном постаментике, находилась табличка, на которой было написано: «Скидки», а рядом с крест-накрест перечеркнутой цифрой «1500» стояла вторая: «500».

– Надеюсь, цены в долларах? – буркнул себе под нос Осташов, припомнив неприветливую девушку-продавщицу, которая прошлой весной, стоя в дверях магазинчика, обдала его презрительно-ледяным взглядом.

Он вошел внутрь.

Вот и девушка. Несомненно, та самая. И было ясно, что она его не вспомнила. Теперь она смотрела на Владимира совсем по-другому, ее лицо выражало заинтересованность, граничащую с подобострастием. И это ему польстило. Что ж, похоже, он изменился, стал выглядеть в глазах людей другим – более уверенным, крепко стоящим на земле, знающим себе цену.

– Мне бы пиджачок, – процедил Осташов. – Который на витрине.

– Да-да, конечно, у нас есть ваш размер, – девушка засуетилась. – Пятидесятый, правильно?

– Да, полтинник, – Владимир степенно прошел к большому зеркалу, поставил на пол мольберт и снял свой новый, с месяц назад приобретенный, дорогой светлый пиджак, который с почтением приняла из его руки тут же подскочившая другая продавщица. А первая девушка тем временем уже расправила за его спиной пиджак малинового цвета (с малиновым же, чуть более светлого оттенка, подбоем).

Она слегка встряхнула пиджак, чем вызвала у Осташова, глядящего на нее в зеркало, ассоциацию с тореадором. Он сложил пальцы вместе и отставил прямые руки назад – словно склонившийся бык свои рога на тореадора направил, а затем, чуть улыбнувшись сам себе по поводу этой никому не видимой игры в корриду, пару раз чиркнул по полу каблуком, дабы сделаться еще более убедительным в роли быка. Девица-«тореро» ловким движением надела на него пиджак и, вскинув ресницы, глянула в зеркало. Глянула не на то, как сидит пиджак, а прямо в глаза Владимиру – явно с намерением сразить наповал.

По каким-то еле уловимым приметам Осташов определил, что ее взгляд, такой загадочный и зазывный, был домашней заготовкой. «Ты промазала», – подумал он, безжалостно плеснув в ответ холод своего взгляда.

Продавщица слегка смутилась.

– Как по вас шито! Очень, очень подходит! – восхищалась между тем вторая девушка.

– Да, – констатирующим тоном отрезал Владимир, – подходит. Вы доллары принимаете? – он сунул руку в карман, где были деньги, которые ему выдала напоследок Галина, и расплатился.

– Нет, вы лучше мой запакуйте, а этот пусть на мне останется, – сказал Осташов «матадорше», собиравшейся помочь ему снять новую вещь.

«Ну вот все руки заняты, теперь еще и сверток надо тащить, – подумал Владимир, покидая магазин. – На кой хрен я купил этот алый парус? Его бы надо было нацепить, когда я еще только стал гендиректором, тогда бы он был в тему. Да и вообще, в наше время это такая мещанская пошлость – малиновый пиджак! Все „крутые пацаны“ такие пиджаки носят. Господи, я ведь ни за что не хотел покупать такой пиджак себе! Да-а, я, наверно, все-таки идиот».

Вслед за магазинчиком на его пути попалась забегаловка под названием «Рюмочная», у входа в которую терлось пьяное отребье. Пропойц было трое. Один из них, в грязном до неопределимости цвета, сильно измятом пиджаке советского покроя, хрипел, отталкивая двух других:

– Не получите никаких денег, козлы! Я вам не фуфел какой-нибудь – деньги отдавать. Я вот этими пальцами микроны на токарном станке ловил. На мне весь завод держался!

Собутыльники тянули его за полы пиджака в разные стороны, стараясь одновременно обшарить пиджачные карманы.

«О, и эти ханыги тут! Как будто не год прошел, а минута», – подумал Осташов.

В этот момент пиджак ловца микронов с треском разошелся по шву спины до самого воротника, и пьянице, который держался за правую полу, удалось наконец сунуть руку в его карман и вытянуть оттуда мятые купюры. Он показал добычу своему союзнику, после чего оба бросились наутек. Бывший токарь не кинулся вдогонку, видимо, не было сил. Он снял разодранный пиджак, осмотрел его и пригорюнился. На глазах алкоголика блеснули слезы.

Владимир поставил свою поклажу – сверток со светлым пиджаком и мольберт – на асфальт, снял малиновый пиджак, накинул его на плечи неудачнику и, похлопав обомлевшего мужчину меж лопаток, кивнул ему, мол, не стоит благодарности. Затем разодрал сверток, надел свой прежний пиджак, бросил ком оберточной бумаги в урну, и двинулся дальше – вновь лишь с мольбертом на плече.

После «Рюмочной» Осташов миновал помпезный, весь из черного мрамора и позолоты подъезд банка «Дворянинъ».

За стеклом двери висела табличка «Закрыто», сама дверь была опечатана полоской белой бумаги с печатями. Осташов заглянул внутрь – в зале банка было совершенно пусто. Владимир тут же вспомнил, что, по слухам, циркулировавшим в «Граунд+», этот банк принадлежал бандиту, который оказывал поддержку владелице фирмы Галине.

«Как же кличка этого бандюгана? – Владимир наморщил лоб. – Прикольная такая кликуха». Но вспомнить не смог. «Ладно, у Гришки спрошу. И, кстати, надо будет выспросить у него, что с этим банком случилось – Гришаня всегда в курсе бандючьих новостей». Круг знакомств Хлобыстина, как к этому времени уяснил для себя Осташов (не без некоторой неприязненности), составляли в основном темные личности вполне криминального толка.

Однако ничего спрашивать у Григория не пришлось. Вечером того же дня из телевизионной программы «Город. Происшествия» Осташов узнал, почему был опечатан офис банка «Дворянинъ».

Дикторша сообщила, что «неоднократно судимый Кирилл Ребунков, он же Ребус, был сегодня убит выстрелом в голову в своей машине». Преступление было охарактеризовано как дерзкое, потому что произошло в Среднем Каретном переулке – в непосредственной близости от Петровки, 38. По неподтвержденным данным, добавила дикторша, Ребунков подъехал туда на своем «БМВ» для неофициальной встречи с одним из офицеров ГУВД Москвы.

Через день Владимиру позвонила Ия Бадякина.

Она не знала, как, впрочем, не знал и Осташов, что как раз в это время крупный авторитет в области сохранения мертвых человеческих тел, старик Русанов, срочно вызванный на вторую работу по случаю щедрого заказа, включил свет над холодным столом, на котором лежало тело Ребункова. Выстрел пришелся в затылок, так что задача перед облаченными в белые халаты Алексеем Алексеевичем и двумя его помощниками стояла простая: восстановить прижизненный облик погибшего, чтобы родные и близкие могли увидеть его при последнем прощании в открытом гробу.

Бадякина, перво-наперво, спросила Владимира, слышал ли он о смерти Ребуса. Ответив положительно, Осташов по ее вздоху и протяжному «А-а» сообразил, что несколько разочаровал ее, – тем горячей она поведала ему о последних, непосредственно связанных с этой смертью, событиях, происшедших в «Граунд+». Взахлеб, охая и ахая от распиравшего ее желания посплетничать, она рассказала, что фирму посетили два человека; одним них был строгий мужчина, которого она первый раз видела еще зимой, вместе с Ребусом, когда тот приезжал, чтобы выгнать Букорева и передать агентство его бывшей жене Галине.

– Так вот, я как раз случайно зашла в приемную, к Катьке, и слышу, наша Галина Сергевна у себя в кабинете на кого-то наезжает. Про что вякает, не слышно, но слышно, что ругается. А потом оттуда выходит этот тип. Тихий весь из себя такой, только глаза – ужас! Страшные! Он так глянул на нас с Катькой – у нас мурашки по коже. А вместе с ним – второй, амбал такой, еле в дверь вылез. А за ними Галина выскакивает, вся красная, как свекла, и говорит этому, который со страшными глазенками: «Вы Кирюшу никогда заменить не сможете, у него сердце было, а у вас – нет». А он ей: «На скорость пули это не влияет». И говорит потом еще типа: у меня есть сердце, потому что я только подпись на документах с вас взял о передаче фирмы, а в сейф к вам не заглядывал, а вы, дескать, с Ребусом залезли, помните, когда мужа выгоняли? «Или, говорит, раз уж мы все равно бессердечные, может, нам повторить эту сцену с гжелью, а?» И так уставился в упор на нее. Ну, Галина тогда уже рыдать начала, а он больше ничего не сказал, и они свалили. Насчет сейфа, Вов, я чего-то не въехала – какая гжель, какой сейф? Но это, короче, детали, главное то, что – все, трындец Галине! Отняли у нее фирму! Она сама нам с Катькой подтвердила, когда мы ее минералкой отпаивали… А хочешь знать, кто стал теперь генеральным? Нам потом девчонки рассказали, что эти мужики не сразу ушли, а еще в отдел зашли и сказали, что теперь генеральным директором будет – ты сейчас припухнешь – Мухин! Говнюк этот! Представляешь?! И сказали, что они в курсе, что дела на фирме хреновые, и что теперь новый генеральный директор должен навести тут порядок, и что все должны это понимать и быть готовыми. А я, главное, помню, еще подумала, откуда они в курсах про наши дела? Может, думаю, им Галина докладывала. А девчонки в отделе потом говорили, что эти бандюки Мухина в сторонку отвели – поговорить и, знаешь, так с ним все это, как будто он для них свой чел. Ну тогда до меня уже доперло, откуда им все известно. Это он им докладывал, а не она, врубаешься? Давно на них, наверно, работал. Ну вообще дела, да?

– Да. Ну, ладно. Что ж теперь? Ты не паникуй, как-нибудь все наладится, – сухо ответил Осташов.

– Ага! Хрена у меня что с Мухиным наладится! Я с ним как назло перед этим еще раз полаялась… Слушай, Володь, а ты работу в другой фирме уже нашел?

– Я себя ни в какой фирме, честно говоря, не вижу.

– Да брось ты. Хотя бы начальником отдела-то тебя возьмут, раз ты даже гендиректором был. Ты же в других местах не будешь говорить, что ты не справился и тебя выг… ну, это, уволили. Скажешь, что хозяева на фирме сменились и взяли на главную должность своего человечка, это все поймут – обычное дело.

– Ладно, Ия, чего об этом говорить? Я никуда соваться не хочу. Сейчас по крайней мере.

– Ну отдохнешь месяц-два, тогда все равно же куда пристроишься. Я хочу сказать, что ты уж тогда старых друзей-подруг не забывай.

– Ты не поняла. Я, наверно, нечетко сказал. Я не собираюсь больше в недвижимости работать. Не хочу. И не буду.

– А чем будешь заниматься?

– Посмотрим. Пока деньги мало-мальски есть на ближайшую жизнь, а дальше видно будет.

* * *

«Курский соловей» замедлил ход и вскоре остановился. За окном в тусклом свете фонарей виднелась пустая платформа.

Из-за прикрытой двери купе послышались голоса, шаги по коридору, скрип и хлопанье вагонных дверей – кто-то высаживался. Владимир решил воспользоваться остановкой, чтобы покурить на свежем воздухе, но когда он добрался до выхода, проводница уже с лязгом накрыла ступени металлической крышкой с ромбиками рифления и захлопнула дверь.

Курить пришлось в тамбуре.

Оставшись в одиночестве, он снова задумался о своей работе в агентстве недвижимости и попытался оценить ее в целом – получилось, что похвастать-то нечем. Как ни крути, должность генерального директора он не потянул. Завалил к чертовой матери все, что только можно. Хотя, поспешил успокоить себя Осташов, не больно-то и надо было. Если было бы очень надо, он бы совсем по-другому отнесся к этому делу. И курсы по менеджменту при Гильдии риэлтеров прошел бы, и сотрудников своих в таких ежовых рукавицах держал бы, что они бы и пикнуть не смели, не то что вламываться без стука к нему в кабинет, когда вздумается, чтобы стрельнуть сигаретку. И уж тем более, ни один человек не помыслил бы выдвигать наглые ультиматумы. Работали бы, как миленькие, за свои десять-пятнадцать процентов. «Рубите тростник, негры! Работайте-работайте: солнце еще высоко!» – вспомнил он излюбленные реплики Мухина. А кому не нравится – пошли вон! Козлы!

Господи, и чего я так злопыхаю? Давал же себе слово не думать больше о работе в агентстве. Уже ведь вроде бы разобрался с этим гендиректорством. Просто руководить людьми, заставлять их пахать, постоянно вариться в их гуще – это не для меня, а сами люди тут не при чем. В конце концов, в личных делах, как показало общение с Аньчиком, тоже никогда расслабляться нельзя, как бы ты ни любил свою пассию и как бы ни доверял ей. Черт! Какого хрена я опять о ней стал думать? Тоже ведь обещал себе – перевернуть страницу и забыть.

Переключившись на эту, все еще болезненную тему, Владимир закурил вторую сигарету, хотя вторая уже, несомненно, была лишней: в замкнутом пенале тамбура не было ни малейшей вентиляции, и дым от первой сигареты плавал в спертом воздухе слоями. Осташов почувствовал отвращение к себе за то, что продолжал курить, но все-таки не бросил окурок. Потом он догадался открыть дверь, ведущую к соседнему вагону. В тамбур ворвался шальной грохот колес, слишком оголтелый для утомленного бессонницей курильщика, зато стало несколько свежее.

Владимира душила обида на судьбу за то, что его самая главная любовь, любовь, как ему казалось, всей его жизни, обернулась ничем, пшиком, холостым выстрелом.

Самую последнюю, отчаянную попытку перебороть ход событий в истории своей любви Осташов предпринял совсем недавно, в марте. Вопреки всем доводам разума. Когда уже не оставалось никаких предлогов для иллюзий, и было предельно ясно: Русанова наглухо захлопнула свое сердце перед ним.

Попытке навязать-таки себя Анне предшествовало трехдневное тихое пьянство в одиночку, закончившееся другой попыткой – попыткой самоубийства.

Отчего он тогда особенно «по-черному» запил? Этого, пожалуй, Владимир и сам бы не смог однозначно сформулировать. То ли из-за особенно морозных и хмурых дней, по вине которых ему стало казаться, что именно вот эта московская зима выдалась какой-то чересчур длинной и изматывающей и что зиме этой проклятой, скорее всего, уже никогда не наступит конец. То ли из-за того, что ему осточертело все в агентстве, и он каждый день стал остро ощущать, что занимает не свое место и вообще зря живет на земле. То ли из-за того, что по непонятной причине на него вновь накатила волна любовной одержимости, которой не было исхода… Надо полагать, повлияли все три причины.

С зимой ничего поделать было невозможно. Работу бросать тоже смысла не имело. Потому что, во-первых, на посту гендиректора он получал очень недурную зарплату. А во-вторых, чем, собственно, ему заниматься, если бросить эту работу? Словом, все помыслы и надежды на перемены к лучшему сосредоточились на Анне.

Но чем больше Осташов размышлял над тем, как, вообще говоря, ему действовать, тем отчетливее понимал, что никакие действия не помогут. И тогда-то, вместо того чтобы очередным пасмурным утром отправиться на работу, он позвонил своей секретарше Кате, сказал ей, будто бы простудился и поэтому на работу не явится, а сам пошел к ближайшему магазину за водкой. И так и ходил туда, едва трезвея, три дня кряду.

На третий день, впрочем, Владимир лишь похмелился с утра и больше не пил: водка в горло уже не лезла. Запах ее при поднесении к лицу рюмки вызывал тошноту.

Проспав весь день, Осташов очнулся разбитым и ослабленным, тело было ватным. Он с трудом поднялся, побрился, кое-как привел себя в порядок, а затем, не вполне отдавая себе отчета в том, что собирается делать, оделся и поехал на Кутузовский проспект, к дому Русановой (ее точный адрес он узнал в адресном бюро задолго до этого).

Во дворе знаменитого дома №26 по Кутузовскому проспекту Владимир сел на лавочку напротив ее подъезда, посмотрел на восьмой этаж, где были окна Русановых, и сердце его лопнуло по всем швам. Впрочем, волна жалости к себе сразу сменилась злостью – и не столько на Анну, сколько на самого себя. Он проиграл одну из главнейших игр, которые выпадают на долю человека. Он – неудачник! Лузер и аутсайдер, как любит говаривать Наводничий. И стало ясно, что со всем этим надо что-то делать – прямо сейчас.

Он принялся думать, как поступить. Подняться к ней, позвонить в дверь? И что сказать? Может, Аньчика и дома-то нет. Наверно, надо было сначала все-таки позвонить ей по телефону. Хотя – нет. Звонить бесполезно – она бы просто бросила трубку. А тогда на кой черт тут торчать?

Осташов, сгорбившись, подпер голову руками и уставился на свои зимние ботинки. Вернее, не на ботинки, а на лежавший между ними зеленый бутылочный осколок. «Вот чем можно вены порезать», – неожиданно подумал он.

Все последние дни мысль о самоубийстве постоянно возникала в его голове, но он старательно гнал ее от себя. А сейчас вдруг как-то буднично решил: ничего другого ему не остается.

Владимир огляделся, вокруг никого не было. Тогда он засучил левый рукав куртки, непослушными пальцами расстегнул пуговицу на рукаве рубашки, поднял и этот рукав, затем взял с утоптанного снега осколок и, собравшись с духом, полоснул им по тому месту предплечья, где виднелись вены. Кровь не хлынула, как он ожидал, а лишь довольно вяло засочилась из образовавшегося небольшого надреза.

Тогда он с ненавистью, надавливая уже гораздо сильнее, полоснул еще раз, и затем еще.

– Ну, вот теперь пошла веселее, – вслух сказал себе под нос Осташов.

И тут же хмыкнул. «Да, – подумал он. – очень все это весело».

Он отбросил стеклышко. Отбросил недалеко, но оно тут же пропало из виду: было время сумерек.

Владимир стал с любопытством рассматривать надрез. Рана получилась широкой, чего Осташов совсем не ожидал: он резал точно по одной линии, а не кромсал как попало, и был уверен, что бороздка должна быть тоненькой, аккуратной. А вместо этого – на тебе: мясо вывернулось двумя губищами, даже смотреть противно.

«А вообще-то больно», – пронеслось к тому же в его голове.

Кровь текла сильно, но достаточно скоро стала на глазах густеть. На ране образовался желеобразный темный бугорок, и поток существенно поубавился. Из чего Владимир заключил, что до вены он, похоже, все-таки не добрался. Или добрался, но не порвал ее, а только слегка надрезал.

Ну и чего, мысленно вопросил себя Осташов, делать дальше? Искать теперь это стекло впотьмах и – все по новой?

Нет уж, повеселился, и хватит, решил он, увидев старика и старушку, проходивших по двору метрах в двадцати от него. Интересно, заметили они, чем он тут занят, или нет? Еще позвонят в «скорую». И «скорая» его живо в «дурку» определит. А там накачают всякими лекарствами до состояния овоща. И будет он на этой овощной базе наравне с настоящими сумасшедшими валяться. А через сколько-то дней, когда выпустят, для полного счастья еще и на учет в психдиспансер поставят. Доказывай потом, что ты не псих. Черт!

Владимир, озираясь, достал носовой платок, кое-как обтер кровь с руки, потом, сложив платок, зажал им рану и полностью опустил рукав сорочки. А рукав куртки лишь приспустил, чтобы не замарать: кровь еще потихоньку текла и текла. Рубашку можно быстренько отстирать, размыслил он, втихаря от матери, а если куртка заляпается, то с нее снять пятна будет сложно. Не хватало еще, чтобы мать узнала про то, что он хотел вскрыть себе вены! Начнутся охи-ахи, расспросы…

Бабушка под ручку со своим дедком прошла мимо, не оглядываясь – пронесло, слава богу.

А что если Аньчик сейчас дома и смотрит в окно? Она ведь может его тут увидеть.

Осташов посмотрел наверх. Вон ее окна горят, на восьмом этаже. Все зашторено – нет, ничего она не видела.

Да и вряд ли бы она узнала его с такого расстояния: темновато уже. А если бы все-таки увидела и узнала? Что бы она о нем подумала? То бы и подумала: что он, как какой-нибудь сопливый десятиклассник, нарочно притащился кончать счеты с жизнью к ней под окна. «Пожалей меня бедненького, любовь моя». Блин, ну и стыдоба.

Да и не в Аньке дело – пошла она к чертям. Он-то, он-то сам что? Перед самим собой он кто после этого? Надо ж такой херней маяться! Кретин! Что он делает?! Какого черта его жизнь должна зависеть от бабы? Или – хоть от кого-нибудь еще? Почему он записал себя в ничтожество, чья жизнь зависит от того, что его кто-то любит или не любит? Видите ли, он когда-то дал себе слово, что скажет «Я тебя люблю» только той, кого по-настоящему полюбит – на всю жизнь. И вот он никому до этого в любви старательно не признавался, а Аньчику признался. Ну и что?! Теперь, значит, как бы она себя не вела, он обязан на цыпочках перед ней ходить? Только бы она не гнала его? А почему бы не предположить, что он просто ошибся? Что сказал эти действительно важные слова не тому человеку? Он что же, не имеет права на ошибку? Почему он должен лишать себя будущего, лишать себя жизни? Какого черта?

Сколько его сверстников (когда он был ребенком, и позже) умерли, погибли по нелепой случайности! Вообще-то, немного. Но они могли бы еще жить и жить. Он всех их помнит. В разных городах, где жила семья Осташовых, время от времени случались такие инциденты – кто-то из соседских мальчишек попадал под машину, падал с балкона, тонул в реке… Сейчас этих людей уже нет. Они сошли с дистанции жизни не по своей воле. И теперь от них остались только разлагающиеся тела. Или даже только кости. И эти останки лежат в разных частях России. И не только России. Осташов вспомнил Монголию и свой давний поход по степи к монгольскому кладбищу. Вспомнил скелет, лежавший в наполовину прикрытом гробу. Сейчас уже, может быть, и скелета этого не осталось. Затем он вспомнил фотографии с мумией древнего скифа, которую показывал ему Наводничий. Господи, эта мумия, как и тело Ленина, как и мумии египетских фараонов – какая жалкая попытка людей победить смерть! Но все-таки попытка! А что он сейчас делает?! Пытается стать грудой костей раньше срока! Из-за того, что какая-то девушка (кстати, такой же человек, как и все, который тоже когда-нибудь ляжет в землю), – эта девушка отказала ему в любви. Неужели ему нечего больше делать на этом свете, кроме как любить девушку Анну?..

Вспоминая эти свои мысли сейчас, в тамбуре мчащегося в Курск поезда, Осташов вновь, как и в тот холодный мартовский вечер, с облегчением вздохнул.

А еще он вспомнил ощущение брезгливости, которое он испытал, когда, держась за сочившуюся кровью рану, подумал: а что бы случилось, если бы Анькин хахаль Кукин, к примеру, послал бы ее, и она бы решила воспользоваться запасным аэродромом, то есть им, Владимиром? Ну, вот могла бы в принципе сложиться такая ситуация: Махрепяка случайно оказался бы рядом с его домом, когда Осташов пригласил Анну к себе, и вот увидел бы он Осташова вместе с ней, приревновал бы и заявил бы Владимиру в лицо что-нибудь вроде: «Мне такая двурушница и дрянь не нужна, можешь забирать ее себе!»

Вот это была бы ситуевина! И как бы следовало Осташову реагировать? По его, Владимира, логике, то есть по логике: «Если полюбил, то навсегда», – ему надо было бы, получается, несказанно обрадоваться. И с криком «Ура!» схватить Аньчика в объятия. Расцеловать ее и пойти с ней в ЗАГС. Зная, что кто-то другой ею пренебрег (причем пренебрег вполне заслуженно). И жить потом с ней всю жизнь, с этой… Осташов вдруг подобрал словцо, которое преисполнило его душу гадливостью: ему пришлось бы жить с «бэушной» женщиной. Разумеется, не потому «бэушной», что она досталась ему уже не девственницей, а потому что в данных обстоятельствах выходило бы, что он осознанно приобретает некий «секонд хэнд». Да и даже не приобретает, а, словно бомж, подбирает что-то, что выброшено за полной ненадобностью другим человеком на помойку.

Возвращаясь в свое купе, Владимир увидел, что проводница еще не спит, и попросил у нее чаю.

Со стаканом в подстаканнике он сел на откидное сиденье в коридоре и уставился в окно.

Мысли его вновь и вновь возвращались к мартовскому вечеру. Он не мог отказаться от удовольствия вспомнить, что произошло дальше. Потому дальше произошло нечто, чего он и вообразить не мог. Нечто, о чем обычно говорят: «Специально не придумаешь».

Он встал с лавочки и уже собирался покинуть злополучный двор на Кутузовском проспекте, когда внезапно увидел, что Анна, собственной персоной, выходит из своего подъезда. Не глядя по сторонам и не замечая Владимира, она устремилась к выходу со двора.

Интересно, куда это она лыжи навострила, подумал Осташов и решил проследить за ней.

Она перешла по подземному переходу на противоположную сторону проспекта и села на троллейбус №2.

Владимир остановил такси и поехал следом.

На пересечении Кутузовского с Садовым кольцом она вышла и пересела на другой троллейбус, тот, который москвичи именуют «Букашкой» (вместо номера с цифрой маршрут этого троллейбуса обозначен буквой «Б»).

Осташову тоже пришлось сменить такси.

На Площади Маяковского Анна покинула второй троллейбус.

Владимир, выждав некоторое время пока она отойдет от остановки, расплатился с водителем, и двинулся вслед. И вскоре он наконец увидел, куда Русанова направлялась – она вошла в «Американский бар и гриль» (так назывался ресторан).

Потоптавшись некоторое время рядом с витриной ресторана, которая была оформлена в духе ковбойской жизни – за стеклом были представлены седла, деревянные колеса повозок и прочие атрибуты американского ранчо, – Осташов собрался с духом и, сунув испачканную в крови левую руку в карман куртки, вошел внутрь.

К нему немедленно подступила девушка-метрдотель.

– Хотите покушать?

– Пока только кофе.

Владимир, изо всех сил изображая из себя случайного посетителя, придал лицу рассеянное выражение и огляделся. От входной двери ему была видна только находившаяся слева стойка бара. На высоких стульях вдоль стойки сидели люди, но Анны среди них не было. Справа от входа находилась перегородка, которая, судя по всему, отделяла помещение бара от ресторанного зала.

Он прошел к бару и сел на стул.

Расторопный молодой бармен мгновенно выполнил его заказ.

Осташов неторопливо размешал сахар в чашечке «Капучино» и, только когда начал прихлебывать горячий ароматный напиток, позволил себе бросить взгляд в арку, ведущую в соседний зал. Там было малолюдно, и он сразу заметил сидящую к нему спиной Анну. Она была одна, видимо, договорилась с кем-то о встрече, но пришла загодя.

Владимир обратил внимание на то, что большинство посетителей заведения были иностранцами. Вокруг звучала английская, немецкая, испанская речь…

Он допил кофе, выкурил сигарету, а затем решил подойти к Русановой – теперь-то чего тушеваться, после того, как он сам для себя расставил все точки над «i» по поводу этой женщины? Не вынимая левой руки из кармана куртки, он слез со стула и подошел к ней.

– О! Привет. И ты здесь? – сказал он. – Правильно говорят, что Москва – большая деревня. Куда не придешь, обязательно встретишь кого-нибудь знакомого.

Осташов балаболил и сам себе удивлялся: он совершенно не чувствовал скованности, которая раньше так мешала ему общаться с Анной. Хотя ее милое лицо и эти глаза, губы, которые могли улыбаться, как ничьи в мире, были прежними и вызывали, как и прежде, сожаление о недостижимой мечте…

Впрочем, Русанова не улыбалась. Она, насколько мог заметить Владимир в первую же секунду, когда увидел ее, была напряжена и чем-то встревожена. При появлении Осташова она нахмурилась еще больше. Что, однако, Владимир проигнорировал.

– Я на секунду присяду? – сказал он и уселся напротив.

– Нет, – ответила она и отвернулась.

– Да ладно тебе, не бойся, я сейчас уйду.

– Ну и уходи.

– Я только спросить у тебя хочу…

– Послушай, нам больше не о чем говорить.

– Два маленьких вопроса, и меня нет.

– Осташов, я замуж выхожу, ты это понимаешь?

– Ну и выходи. Я что, против, что ли?

Анна впервые объявила ему о том, что намерена выйти замуж, но к ее удивлению Владимир и бровью не повел. Она испытующе посмотрела прямо в глаза ему, словно хотела убедиться, что он действительно не против. И, похоже, его вид дал ей основания для положительного ответа – да, он переменился в своем отношении к ней, и ничуть не расстроен ее предстоящим замужеством. Они не виделись довольно долго, может, подумала она, завел себе кого-то другого.

– Ну, хорошо – два коротких вопроса и два коротких ответа, – сказала Русанова.

– Договорились. Первый вопрос: чем, по-твоему, господин Кукин лучше меня?

– Ну да!.. – она всплеснула руками. – Ну так и знала, что опять начнет дуть в свою дуду.

– Это уже совсем не та дуда. Я тебя уверяю. Мне просто любопытно. Как историку, если хочешь, – Владимир вспомнил другого историка – своего друга Василия, и при воспоминании о волевом друге он и сам еще более подтянулся и принял независимый вид.

Анна посмотрела на свои часы.

– Ты правда уйдешь, если я отвечу? Я имею в виду, ты совсем уйдешь из ресторана? И не будешь торчать у входа, чтобы потом другие какие-то вопросы мне задавать?

– Вообще-то я бы еще кофе выпил, но могу его выпить и в другом месте, нет проблем. Вместо того чтобы все это говорить, ты давно уже могла бы ответить на оба вопроса, и я бы испарился. Ну так что, чем Кукин настолько лучше, что ты даже разбиваешь его семью, чтобы выйти за него замуж?

– «Семью разбиваешь!» Будешь ты мне еще нотации читать! А ты не разбил семью?