Текст книги "Владимир Ост. Роман"

Паша-большой тут же развернулся и потопал в раздевалку.

Осташов, взобравшись на безлюдную платформу, прошелся вдоль ряда ящиков с охлажденной говядиной, остановился и уставился на мясо.

Он снова представил себе, как грузчики кидают одни туши на другие. Мясо – на мясо, мясо – на мясо. Шлеп, шлеп, шлеп. Сочно, с оттяжкой. Шлеп, шлеп.

Смерть и любовь. Чем же они связаны? Неужели все объясняется примитивно: смерть отбирает жизнь, а любовь дает ее. Это как-то слишком просто. Это объяснение подходит для какого-нибудь научно-популярного фильма Би-Би-Си о дикой природе. На экране кабан трахает свинью, потом показывают свинячью семейку через несколько месяцев: тот же боров с той же хрюшкой, а рядом пасутся их поросята. Потом демонстрируется, как обоих взрослых задирает тигр. Ну а после на экране – выводок поросят, которые остались жить. Бодрый диктор за кадром рассказывает о том, что смерть одного существа ничего не меняет для популяции диких свиней, поскольку перед тем как погибнуть, особи уже успели дать жизнь новому поколению. И талдычит зрителям о том, что смерть этих бедняг имеет практически тот же смысл, что и их любовь, поскольку дает жизнь другому зверю – тигру…

Ну разве можно вот так, тупо, толковать о том, в чем состоит связь между такими неуловимыми, таинственными явлениями, как смерть и любовь? Разве в этом разгадка двух мировых загадок? Бред, так не может быть.

Ладно, согласился сам с собой Осташов, это бред. Но тогда в чем разгадка?

Владимир вспомнил Анну и подумал, что нечто, мешавшее ему добиться ее, нечто важное, но по какой-то причине недоступное его пониманию, вот-вот прояснится… Мясо – на мясо, мясо – на мясо, мясо – на мясо… Что же он не понимает? Нет, мысль ускользает, как охлажденная коровья нога из рук… Нет… Ничего не получается. Черт, ничего не понятно в этом мире.

Владимир шагнул к ближайшему ящику с говядиной, оторвал от разлохмаченной кромки одного из оковалков кусочек мяса, отошел подальше, в мало освещенное место платформы. Здесь он увидел кучку непонятного назначения металлических деталей, обрезков труб и чего-то еще в этом духе.

За кучей, в темном уголке, Осташов и установил на бетонном полу свою ловушку.

Конструкция была простой и эффективной: край перевернутой вверх дном жестянки опирался на длинный конец алюминиевой скобы, а короткий конец этой скобы с насаженным на него кусочком мяса находился глубоко под банкой. Итак, стоит крысе залезть под жестяные своды, приветливо приподнятые с одной стороны, и дернуть за кусок мяса, как алюминиевая подпорка сдвинется и банка прихлопнет ворюгу.

Смущал Владимира только малый вес банки. Какой-нибудь малохольной мышке, конечно, из-под нее не выбраться, а крыса, если проявит свои лучшие прыжковые и силовые качества, пожалуй, перевернет банку и освободится.

Осташов огляделся, и взгляд его наткнулся на валявшийся неподалеку старый рыжий кирпич. Общеизвестно, что старый, с отбитыми углами кирпич можно обнаружить где угодно – столько к сегодняшнему дню человечество напродуцировало этих параллелепипедов. Владимир сказал: «О! Класс!» – и аккуратно, чтобы не свалить алюминиевый рычаг, поставленный на боевой взвод, положил кирпич на банку. Ну вот, теперь можно быть уверенным, что, когда перед крысой опустится железный занавес, она не улизнет.

«Нет, смерть тут ни при чем, наверно, – подумал Осташов, вспомнив свои размышления о взаимосвязи между любовью и смертью. – Любовь – это никак не смерть, скорей всего. Может, любовь – это воровство? А человек же – не кусок говядины, чтобы его закинуть на карниз под потолок вагона и украсть, поэтому все так и сложно».

Глава 26. Старая, проверенная, очень хорошая камера

Милицейский фургончик с маленьким зарешеченным окошком на задней двери свернул с Садового кольца направо, на Цветной бульвар, затем, не доезжая до цирка, повернул еще раз направо, в короткий переулок, проскрипел шинами по снегу и разбросанному мусору мимо помойных баков и остановился в тупике у старого трехэтажного кирпичного здания.

Со стороны переднего пассажирского сиденья из автомобиля вылез милиционер со щеками, в которых тонули уши, и с шеей, которая своей державностью даже затмевала внушительность щек. Впрочем, фигуру его нельзя было назвать рыхлой, в страже порядка угадывался бывший спортсмен, скорее всего, тяжелоатлет. Зажмурившись и открыв рот в протяжном, все набирающем широту зевке, медленно вынимая на ходу связку ключей из кармана, он дотащился до заднего торца автомобиля, завершил колоссальный зевок львиным ревом и таращеньем глаз и отпер тюрьму на колесах. Как только рот милиционера захлопнулся, дверца камеры распахнулась, и на землю спрыгнул – руки в наручниках за спиной – Григорий Хлобыстин. За ним выскочил второй конвоир – неброской наружности, но подтянутый, справный, словом – идеальный милиционер.

Они прибыли к учреждению, от которого за километр веяло тоской и жизненными тяготами. Во всяком случае, стоявшие у входа несколько посетителей разного возраста и пола хранили на лицах выражение, не оставлявшее сомнений – дискотеки здесь не предвидится. Кто-то угрюмо курил, кто-то, держа в подрагивающих руках официального вида бумаги, с печалью глядел себе под ноги, кто-то тихо переговаривался, бросая по сторонам затравленные взгляды.

Хлобыстин, однако, держался совершенно иначе. В сопровождении двух вышеописанных милиционеров он прошел мимо висевшей на стене таблички «Тверской районный суд г. Москвы» и водвинулся внутрь, как завсегдатай, ступающий за порог родного пивного бара. Словно он в предвкушении приятного вечера и лишь несколько удивлен новым дизайном входа в любезное сердцу заведение, да вот еще руки отчего-то за спиной свело. В этом был весь Григорий, неунывающая натура: на его лице при любых ситуациях, как правило, читалось одно – уверенность, что его ожидает что-то приятное, вроде вечера в пивной. Конечно, обстоятельства могли добавить к этой доминанте чуточку той или иной краски, какой-то оттенок настроения. Но не более.

* * *

На зеленом поле бильярда лежали рядом два шара песочного цвета и морская раковина, примерно тех же размеров и наружной окраски, что и шары. Ракушка выполняла функцию пепельницы – из ее красно-оранжевого нутра, от тлеющего края сунутой туда сигареты, вверх скользила сизая ленточка дыма, которая теряла на определенной высоте строгость и прямоту и завихрялась кудреватым барокко.

Осташов стоял спиной к бильярдному столу, опершись подмышкой о посох-кий, и глядел в темное окно. На улице было холодно, старые окна закрывались плохо, и стекла наружных рам заиндевели настолько, что их нижние углы заросли веточками ледяных узоров.

Владимир был один на втором этаже бывшей (и будущей) церкви, а ныне пока еще мультипликационной студии. Через некоторое время он вышел из оцепенения, обернулся к столу, взял сигарету, пустил дым под зеленый абажур и положил кий на сукно, а сигарету – назад в пепельницу. Затем, обогнув бильярдный стол, подошел к журнальному столику, взял с него бутылку минеральной воды, отпил, но не поставил ее на место, а вернулся с ней к окну. Здесь он еще раз отпил минералки и вспомнил, как однажды в детстве, в суровые монгольские морозы, увидев на стекле такие же перистые побеги, решил усилить эту красоту, придать ей роста и масштабности.

Долго маленький Володя не размышлял, понятно было, что если перед тобой лед, то нарастить его просто – надо добавить холодной водички. Чтобы узоры не растаяли от излишков воды, действовал он осмотрительно, по чуть-чуть: изо дня в день приносил на подоконник кружку с водой, смачивал в ней пальцы и стряхивал капли на оконную морозь. И его настойчивость была вознаграждена, к Новому году на стеклах уже кустились мощные, чуть не в пол-окна пампасы. Попытки родителей вернуть окну статус-кво были нейтрализованы мелкой ложью о том, что-де это в школе задали такое домашнее задание – вырастить и зарисовать в альбом природное явление «Мороз», и, мол, он, Володя, хочет, чтобы у него был самый лучший рисунок.

Боже, как играли эти узоры на утреннем солнце! А как стали искриться и переливаться ледяные грани по вечерам, когда рядом с окном отец установил елку с электрическими гирляндами! Лампочки на елке были мелкие и разноцветные, как леденцы «Монпасье» в жестяной коробочке (военторговский магазин, прилавок справа). Лампочки мигали, и ледяные узоры на окне жили своей жизнью. Сложнейшие всполохи, беспрерывное перетекание света, разбегание и скрещивание цветных лучиков – завораживающее зрелище! Альбом Володи, в итоге, пополнился не одним, а целой серией рисунков, посвященных ледяным папоротникам. Правда, это был альбом не для школы. Это был секретный альбом для души, который он, стыдясь неумелости своих художественных опытов, прятал даже от родителей. Тот самый альбом, где после похода на монгольское кладбище появился рисунок, изображающий череп с фиолетовыми ирисами в глазницах.

Странное дело, подумал, отпивая еще минералки, Осташов, в Монголии он прожил всего два-три года, а затем, как и до этого, жизнь семьи протекала (вслед за службой отца) в других местах – Ташкенте, Курске, Ростове-на-Дону и так далее. Почему же сейчас, когда он вырос, из всего длиннющего кочевого детства, в котором было как минимум пять длительных стоянок, чаще всего вспоминаются случаи именно «монгольского периода»? Непонятно. Возможно, необозримые степи Монголии были воплощением скитаний, к которым он так привык? Собственно, он и сейчас не раз ловил себя на мысли, что не понимает, что такого особенного находят люди в том, чтобы иметь родной очаг, дом. Ему были чужды эти чувства. Наоборот, его постоянно куда-то тянуло, иногда он почти физически ощущал некий ветер воли и странствий, толкавший в спину и продувавший его насквозь – даже грудь холодило от этого волшебного сквозняка, свистящего в дыру на месте сердца.

Осташов оглядел подоконник. В правом углу особняком лежали молоток, пассатижи, отвертка и моток синей изоленты. Дежурный набор завхоза, подумал Владимир. Все остальное пространство подоконника было усеяно всякой ерундой – бумажками, старыми журналами и газетами, огрызками карандашей, частями сломанной авторучки… Среди прочего тут была также истрепанная рисовальная кисточка, из которой торчало не больше половины первоначально имевшихся волосинок. Осташов взял ее, открыл внутренние рамы окна и, как бармены при составлении коктейля льют напитки по лезвию ножа на стенку бокала, так и он, используя кисточку, стал из бутылки по капле пускать минералку на стекло внешней рамы, чуть выше ледяных узоров. Капли потекли по стеклу медленными слезами, оставляя по себе хрустально-прозрачные стылые следы, которые чем-то напоминали свежие мазки красок на картине. Дело шло потихоньку, и это было залогом успеха в создании ледяной композиции.

Осташов обратил внимание на то, что картинка растет по своим законам: где-то, куда он направлял капли, водица скользила и скатывалась до оконной рамы, почти ничего не добавляя к узору, а где-то мгновенно давала всходы изморози. И это никак невозможно было изменить. Казалось, Владимир со своим поливом был всего лишь ассистентом, подмастерьем какого-то неведомого художника – кого-то, кто и являлся настоящим творцом рисунка.

Интересно, подумал Осташов, а ведь так и в моей жизни все происходит. Как я ни трепыхаюсь по поводу решения каких-то проблем, они решаются не всегда в то время, когда я изо всех сил стараюсь решить их, а решаются как бы сами и в свое время, когда им приходит время решаться. Владимир вспомнил, что и его наиболее удачные картины, которые висят дома на стенах, тоже рождались как бы сами собой. Он мог долго и безуспешно биться над каким-то фрагментом композиции, а потом вдруг приходило решение, как бы подсказанное самой картиной и – сразу все вставало на свои места, и становилось ясно, что только такое (и никакое иное!) решение и требовалось.

Может, подумал Осташов, и насчет Аньчика суетиться не стоит – придет момент, и она станет моей? А что, если – наоборот? Может, сейчас как раз идет время, после которого придет момент, и она окончательно отвернется от меня? Это предположение Владимиру очень не понравилось, но он не мог не признать, что логика в нем присутствовала: если допустить, что рисунок жизни растет, как ледяной узор на стекле – по своим законам и по замыслу кого-то еще, то… Какого черта?! Осташов рассердился на себя. Так дойдет и до того, что начну рассусоливать тут про замысел и, блин, промысел божий. Бред!

Он отложил кисть и принялся понемногу орошать стекло, приставив к нему горлышко бутылки. Осташов понимал, что, пожалуй, напрасно так поступает, но все равно продолжал и, в конце концов, переборщил с наливом воды: теперь она уже не успевала студенеть и сворачиваться и, вместо того чтобы наращивать, стала размывать и истончать стрельчатый орнамент льда. На планке оконной рамы и даже на подоконнике сгруппировались лужицы.

Владимир отставил бутылку и вздохнул. Снова взял кисть и стал рассматривать ее. Затем обмакнул кисточку в лужице на раме и начал водить ею по стеклу. Почему такое долгое, долгое время совершенно не хочется рисовать? Рука не тянется к кистям, а те – к холстине. Ни малейшего желания. Как не было, так и нет. Чертова Аньчик! Душит, будто анаконда, вместо того, чтобы вдохновлять. Хотя при чем тут Аньчик? Рисование было заброшено еще до знакомства с ней. Почему?

Причина была на поверхности: полная потеря ориентиров и ценностей в жизни. Он вырос в одной стране – СССР, а теперь внезапно, никуда не эмигрируя, стал жить в другой – РФ. Сократилось не только количество букв в аббревиатуре и земель в государстве. Принципиально изменилось качество пространства, в котором оказались все его жители, и он, Владимир, в том числе. Он присягал на верность делу строительства коммунизма, когда вступал в октябрята, и затем, когда вступал в комсомол, и позже, когда принимал присягу защитника социалистического Отечества в армии. Клялся защищать Родину от мира капитала. И хотя накануне развала Союза всем уже было очевидно, что страна зашла в тупик, сама идея создать рай на земле, желанность справедливости, равенства и братства от этого не потускнели. Ибо как могут потускнеть эти ценности? Кто вменяемый скажет, что он против справедливости? Против равенства всех людей?

Владимир остро ощущал, что стал отступником. Предателем. Его мучила совесть, при том что одновременно Владимир не считал, что лично он кого-то или что-то предал. Он ведь ничего не делал такого, что могло бы повлиять на развитие эпических событий в стране. Он всего лишь жил. Как все вокруг.

Любил ли Осташов свою Родину? Да. Безусловно. Всегда так было. Но теперь любить ее становилось все труднее. И за ее прошлое, и за настоящее. Да и будущее виделось не очень-то лучезарным. Не очень-то заслуживающим любви.

«Спокойная совесть, любовь – это такие же ресурсы человеческой жизни, как время, деньги, физическая сила, острота ума», – подумал Осташов. При определенных обстоятельствах дефицит каждого из этих ресурсов может привести к тому, что человек становится беспомощным, не может с толком распорядиться остальными своими возможностями, он начинает совершать глупости или просто застывает, перестает двигаться вперед. «Вот и я застыл, – решил Владимир. – Это чувство вины непонятно перед кем и перед чем парализует мои мысли. В точности как в случае с Анчиком. Я дал ей все, какие только можно, клятвы. Потому что был уверен, что это правильно. И это дей ствительно правильно. Я же люблю ее. Какой вменяемый может не любить ее? Но что теперь со всем этим делать?»

От окна веяло таким холодом, что у Осташова начали стыть руки.

– Здоровеньки булы. Ты что это там высматриваешь? – послышался не очень бодрый голос Василия.

Владимир бросил кисть, прикрыл внутренние рамы окна и, обернувшись, увидел друга. Наводничий уже не только вошел, но и поставил на пол кофр с фототехникой, и теперь снимал куртку.

– Здорово-здорово, – поприветствовал его Осташов и тут же обратил внимание на букет цветов в целлофановой обертке, который откуда ни возьмись появился на тумбочке, что стояла близ двери – точнее, не на тумбочке, а на старом кожаном сиденье с пружинами внутри, что шапкой лежало на тумбочке Букет был скромный – три тюльпана. Василий перехватил вопросительный взгляд Владимира, и едва тот собрался спросить, кому предназначены цветы, опередил друга:

– Ну, что ты тут делаешь?

– Да… ничего.

Наводничий взял букет в руки, уселся на сиденье, и сиденье под ним со скрипом спружинило.

– Интересно, откуда здесь эта фигня? – спросил Василий, похлопав рукой по сиденью и начал качаться на нем вверх-вниз. – Может, из метро, там в вагонах такие же. Балдежное креслице, да? Как на лошади едешь.

– Ну-с, партеечку, сэр? – предложил Осташов. Он не стал озвучивать свой вопрос: было понятно, что давать пояснения насчет букета Наводничий не расположен.

– А завсегда, – ответил Василий и, положив букет на сиденье, принялся вынимать шары из бильярдных луз.

Однако минуту спустя, когда Владимир снова бросил невольный взгляд на цветы, Василий, заметив это, сказал:

– Эх, хотел, понимаешь, подарить девушке букет, но на месте ее не оказалось. Да и наплевать. Кто первый разбивает? Ну я, так я, раз тебе все равно.

– Мне не все равно, я тоже первым хо…

Наводничий сделал удар.

– Чу, – закончил фразу Осташов.

Василий чертыхнулся – ни одна луза не отяготилась. Впрочем, шары после удара расположились на столе таким образом, что и для Осташова легких вариантов не обозначилось.

– Ну хоть тебе ничем не помог, – почти зло сказал Василий. – Это тоже приятно. Даже не менее приятно, чем самому закатить.

Владимир окинул взглядом стол. Логика игры подсказывала, что, если уж не получается попасть в лузу наверняка, то следует отыграть осторожно, чтобы, по крайней мере, не предоставить хороших шансов противнику. Однако Осташов без раздумий сделал широкий жест – сильно разбил наиболее кучное скопление шаров, ни один из которых в лузу не пал, а вот у Василия глаза стали разбегаться от обилия возможностей.

– Ты очень расстроился из-за девушки, да? – сочувственно спросил Владимир.

– Еще чего, из-за телки расстраиваться, – сказал Наводничий, безуспешно пытаясь скрыть, что на самом деле уязвлен. – Не везет в любви – повезет в игре.

Он ударил по шару, который находился почти в объятиях одной из угловых луз, да так, что в нее закатился не только этот шар, но и «свояк». Наводничий улыбнулся, что порадовало Осташова, который уже давно сделал вывод: в случае с Василием никакое лекарство не помогает справиться со скверным расположением духа быстрее и лучше, чем удачная игра на бильярде.

Наводничий вынул шары из лузы и положил их на специальную полочку, прикрепленную к стене. Было видно, что он доволен и преисполнен гордости. Затем он обратился с кием к столу, забил еще один шар, присовокупил его к первым двум, и, сделав шаг назад, стал любоваться полочкой. Лицо его сияло детским счастьем.

– А что за девушка-то, если это, конечно, не тайна? – спросил Владимир.

– Да-а… нет, какие тайны от своих? Здесь, в студии, работает одна. Монтажершей. Алена ее зовут.

– Это какая?

– Светленькая такая, фигурка резная, шахматная. Ну, которая часто задерживается тут до вечера.

– А-а, ну-ну, я понял, о ком ты. Да, ничего так девушка. Очень приятная.

Память Осташова в момент предоставила его внутреннему взору портрет Алены. Девица была действительно мила, гибка, короткая стрижка подчеркивала стройность ее фигуры, а глазки всегда играли озорным блеском. Разве что губы тонковаты, да и то – если судить о них в отдельности. В целом же следовало признать, что именно такие губы на этом лице уместны и придают всему облику дополнительное очарование. Словом, было неудивительно, что друг поддался шарму этой девушки.

– Ты на нее запал, что ли? – спросил Владимир.

– Ну, как тебе сказать? Во всяком случае, хочу ее подснять. Но она что-то не снимается. Хотя я-то бабцов различаю, и я, например, четко знаю, что она телка съемная. Я ее, голубу, насквозь вижу. Но вот что-то как-то… Динамит меня, короче.

– Ну раз съемная, то снимется. Просто ты пока не под тот настрой ей попадаешься. Не переживай.

– Да я и не переживаю. Потому что у меня есть отличное средство от переживаний. Я сегодня себе на квартиру выпишу Алину. Помнишь ее, она проявщица в «Кодаке», который в Ветошном переулке?

Осташов вспомнил и эту девушку. Алина – широкая, крепкая спина, при которой, как ни странно, ее фигура оставалась очень женственной и притягательной.

– Это где мы с тобой первый раз встретились? Когда ты мумию скифа снял, а потом там пленку проявлял?

– Она самая. Приглашу к себе Алину. Какая разница – что Алина, что Алена. Туалет и ванная у меня уже отремонтированы и оборудованы, все там новенькое, импортное. И я тебе, кстати, не говорил – позавчера я себе нормальную кровать наконец купил. Так что надо будет ее обновить. Во-от… Алина, она – простая, спокойная, и вообще как друг. Она для меня самое классное средство от негатива. Любой негатив и проявит, и промоет, и закрепит, ха-ха. А Алена… Нет, я, естественно, еще наверно попытаюсь, но… думаю: а не пошла она уже к черту?

– Быстро ты решил сдаться. Даже не похоже на тебя.

– Я не быстро сдаюсь, я быстро соображаю. Вон видал, букет ей купил?

– Ну?

– Причем я днем ей сюда звонил, и сказал ей, что приду с букетом, и она вроде бы так согласилась дождаться меня.

– Ну и что?

– А то, что я потратился впустую. А это – самый главный показатель в отношениях людей. Деньги – все, остальное – слова. Ну, или время – все, остальное – слова. Если ты тратишь деньги или время впустую, значит – в жопу такие дела. Но в основном, конечно, деньги. Деньги никогда не врут.

– Ну, в общем, логично. Говорят же, что время – деньги, – сказал Владимир и подумал: «Вася ударился в философию – пришел в норму».

– Нет, я бы все-таки между ними знак равенства не ставил. Если их взять отдельно от всего – деньги и время, то тогда так: деньги – все, время – ничто.

Наводничий, между тем, забил еще один шар (это был уже пятый по счету), и очевидно, желая переменить тему, спросил:

– Слушай-ка, Вованище, а Гриша, я смотрю, так и не проявился?

– Нет. Я сегодня уже звонил ему домой, – ответил Владимир, вынимая шар из лузы и отправляя его к Васиным трофеям на полку. – Жена – как и раньше: говорит, что не знает, куда он делся. Темнит. Как выражается Гришка, ушла в несознанку.

– Сколько его уже нет, почти две недели, по-моему?

Наводничий ударил, но промахнулся.

– Ага, – Осташов стал внимательно изучать сложившуюся на сукне обстановку. – Новый год скоро, а он – это…

– Рановато начал отмечать, ха-ха-ха.

– Зря ты ржешь. С ним же случилось, наверно, что-то.

– Да брось ты! Ничего с ним не случилось, объявится наш Гришаня. Самое главное, мы его по работе прикрыли.

– Да, – Владимир забил шар в лузу и, таким образом, размочил наконец счет. – Это супер, что удалось договориться, что мы тут пока за него поохраняем.

– Ну а кто это устроил? – сказал Василий. – Я. Как всегда, я.

– Ой-ой, а я-то думаю: скажет – не скажет про свои заслуги? Сказал-таки.

* * *

– Ну, я же следователю уже все сказал, – сказал Хлобыстин. – У вас там все написано.

Григорий стоял в зале заседаний Тверского районного суда г. Москвы пред светлыми рентгеновскими очами судьи Матросовой, женщины мудрых лет.

Она подняла руки над своим столом и подвернула рукава черной мантии, как закатывает рукава плотник перед тем, как взяться за рубанок и снять добрую стружку с деревяшки. Затем она медленно и с подчеркнутой отчетливостью сказала:

– Гражданин Хлобыстин. Если судья говорит вам, чтобы вы рассказали, как было дело, значит, надо рассказать.

Мужчина, сидевший в первом ряду зала (перед ним, мужчиной, на маленьком столике были разложены папки и бумаги), повернулся к Григорию, постучал костяшками пальцев по своей голове, потом погрозил ему кулаком, а потом указательным пальцем повелительно ткнул в воздухе в сторону судьи.

– Я попрошу защиту проявлять сдержанность, – обратилась судья к мужчине. – Подсудимый у нас вполне дееспособный, не глухой и не нуждается в сурдопереводе.

– Конечно, ваша честь, – с улыбочкой прошипел адвокат, оправляя вздыбившийся от жестикуляции пиджак, такой же мятый, как и его физиономия. – Извините, ашшчесть.

Хлобыстин откашлялся и начал свой рассказ.

– Ну, как все было? Утром. Гм. Утром я встретил школьного друга на Пушке, около «Пушкинской» метро. Вот его, – Григорий кивнул на сидящего рядом на скамье подсудимых молодого щуплого мужчину, по виду конченого уголовника с лицом Бабы Яги. – Ну, Генку, значит, Урфина, э-э, то есть Марфина я встретил и… это…

Тут Хлобыстин задумался.

* * *

– Ну чего ты, обоссался? Э, слышь? Никто на нары не загремит! – сказал Геннадий Марфин, приближая свой лоб и рогатый взгляд почти в упор ко вспотевшему лбу и бестолковому взгляду Хлобыстина.

Они сидели напротив друг друга за столиком дешевой забегаловки. За окном была темень зимнего вечера. Перед Григорием стояли три бутылки пива, а перед Марфиным – чашка чая.

– Я тебе говорю: наводка – верняк, – продолжал Марфин. – В квартире никого не будет. Завтра с утра грохнем хату, сразу скинем барахло – я знаю кому, – и все бабки пополам. Если ссышь, так и скажи. Но я те говорю: все пройдет, как по маслу. Э, слышь? Все, короче, договорились. И завязывай ныть, что у тебя дочь, что тебе садиться нельзя. Никто не сядет. Э, слышь? Сегодня больше пива не пей, и ничего больше не пей.

– В каком смысле?

– И завтра с утра чтоб как стекло был у меня. Наденешь костюм, галстук, и – на вот тебе денег – купишь букет, ну, там, типа гвоздичек несколько штук.

– На хрена костюм с букетом, если мы воровать идем? – спросил Хлобыстин. – У тебя, Урфин, крыша отъезжает, а ведь вроде чай пьешь – не водку.

– Завязывай меня Урфином называть.

– А чего? Тебя же в классе всегда так звали – Урфин Джус.

– Мы не в классе уже давно.

– Ну хорошо. Надо ж, обидчивый какой стал. Всю жизнь на Урфина отзывался, а теперь…

– Бля, Гриша, тебе же сказано было.

– Хо-ро-шо. Замяли. Про что мы говорили-то?

– Про зачем цветы и костюм. Это для маскировки. Если люди – соседи! – увидят людей в костюмах и с цветами, подумают, что это просто нормальные люди идут в гости. И ничего не будут подозревать.

– Ты, блин, прям как Винни Пух – за медом собрался. Может, мы еще, ха-ха-ха, воздушные шарики возьмем?

– Гринь, ты можешь хоть раз в жизни не дурить? Мы же с тобой серьезное дело перетираем.

– Ха-ха-ха, шарики! Даже интересно стало.

Геннадий промолчал.

Хлобыстин утихомирился, попил в задумчивости пива и сказал:

– Бубенть, Урф… тьфу, Ген, мне же холодно будет в костюме.

– Ну, сверху пальто, конечно, напяль. А когда подходить ближе будем, расстегнешь его, чтобы по-праздничному глядеться. Какой же ты тупой! Ну, чего так смотришь? Если не пойдешь со мной на дело, лучше сейчас скажи. Ну, пойдешь?

* * *

– Как думаешь, пойдет? – спросил Наводничий, склонившись над полем бильярдной битвы и взглядом прочерчивая линию от одного шара к другому и затем – к лузе.

– Чего тут думать? – ответил Осташов. – Понятно же, что пойдет.

Василий примерился кием и ударил. Шар влетел в лузу.

– Хотя мог и не пойти, – сказал Владимир.

* * *

– Вот, – сказал Хлобыстин судье. – Встретил я Марфина Гену… Утром. Случайно.

Адвокат одобрительно улыбнулся и кивнул Григорию.

– Случайно утром… – сказала судья Матросова. – А накануне у вас случайно не было преднамеренного сговора о встрече?

– Нет, – ответил Григорий, пряча взгляд. – Мы с ним давно не виделись, и поэтому обрадовались, когда встретились.

* * *

– Чтоб ты, гад, на зоне сдох! – были первые слова Геннадия Марфина при встрече с Григорием утром.

Под пальто нараспашку у Хлобыстина был, как условились, костюм с галстуком, а в руке он держал несколько красных гвоздик (правда, один цветок висел на сломанной ножке). В другой руке Григорий держал за нитку белый шарик в надутом виде.

– Ты чего? – спросил Григорий, расточив вокруг запах спиртного и слегка качнувшись.

– Просили же, как человека, – не пей. Профессионалы на дело бухими не ходят.

– Ой, бубенть, профессионал! Профессионалов не ловят на первом же деле после каждой отсидки.

– Да вот из-за таких, как ты, всегда и влетаю. Чего, перепугался хату брать? Нажрался, чтоб смелости набраться?

– Хва мозги парить.

– А шарик на хрена? Шарик на хрена?!

– Для вида. Ты же сам говорил – на дело надо идти, как на день рожденья.

– Бля, мне плохо. А почему белый? «Не стреляйте, мы сдаемся»? Нас что, немцы окружили, а мы без патронов? Почему белый?! Его же еще найти такой надо было где-то! Шарики всегда цветные бывают!

– Да я дочке вчера по пути домой целую упаковку разных купил. А сегодня с утра ем, она на кухню приходит и говорит, все шарики хорошие, только белый не нравится. Ну я его и взял.

– Мама дорогая, с кем я связался.

– Ну, ладно, все! Разорался. Показывай, куда нам, – сказал Хлобыстин и громко икнул, и чуть качнулся.

– Ну как с таким на дело идти?

* * *

– А этот пойдет? – спросил Осташов.

Он расставил ноги, опер левую руку о борт бильярдного стола и приготовился закатить «свояка».

– Может и не пойти, – ответил Наводничий.

Владимир аккуратным ударом, что называется, положил шар в лузу и сказал:

– Пошел.

* * *

Марфин с белым шариком в руке и ковыляющий за ним Хлобыстин с цветами шли по правой стороне Тверской улицы в сторону Кремля.

– Слышь, Урфин, – сказал Григорий, – этот шарик у тебя, знаешь, на что похож? На гандон, ха-ха-ха.

Геннадий продолжал идти, не оборачиваясь и не отвечая.

– Помнишь, – продолжал Хлобыстин, – как ты в седьмом классе у папаши своего презерватив спер и в школу принес? Помнишь? На кулак надел и воздуха в него поддул – как боксерская перчатка получилась, ха-ха.

Марфин свернул в просторную арку, Хлобыстин – за ним.

– Ты еще стал этим гандоном кого-то по башке бить, а тут училка в класс заходит, ха-ха-ха! Прикол.

Григорий ускорил шаг, догнал Геннадия и спросил:

– Ну чего, далеко нам еще?

– Почти на месте уже.

Они попали во двор, свернули налево и вошли в подъезд.

* * *

– Ну, когда мы с Геной встретились, то стали разговаривать – как дела, там, кто как поживает, – продолжал свое повествование в зале суда Хлобыстин. – А было холодно. И мы зашли в подъезд, погреться. Поднялись на второй этаж. Смотрим, а там дверь открыта, ну, немножко так открыта.

– Любопытно, – сказала судья. – А вот соседка пострадавшей, свидетельница Людмила Федоровна Гнатюкова, которая вызвала милицию, утверждает, что вы эту дверь выломали.