Текст книги "Владимир Ост. Роман"

Увязнув в своих впечатлениях, Осташов уже последним из пассажиров медленно приблизился к дверям. В левой руке он держал свернутую трубой газету, а правой пытался щипками отлепить от влажного тела серую летнюю майку. Когда Владимир в рассеянности наконец ступил с площадки тамбура на станционный бетон, какая-то суетливая бабка с мешком за плечами, бурей врываясь в вагон, ощутимо пихнула его локтем.

– С-с-споди, выходют, как из театра! – прошипела старая ведьма.

Владимир выпад проигнорировал. Он не спеша подошел к ограде станции, сунул газету под мышку (отчего бумажная труба ничуть не смялась) и раскурил сигарету.

Некоторое время он заворожено смотрел прямо перед собой, на пейзаж.

Неожиданно газетная труба под мышкой сплющилась – из нее выскочила поллитровка. Успев с досадой выпалить: «Ну привет!» – Осташов молниеносным движением схватил падающую емкость. «Привет», – вслед за тем прочел он на этикетке спасенной бутылки. Владимир усмехнулся тому, что своим названием водка ответила на его восклицание.

Сосудом народного напитка Владимир запасся в магазине, еще в Москве, здраво рассудив, что спиртного, которое обещал закупить начальник отдела Мухин, могло не хватить, а отыщется ли в незнакомом сельском уголке алкогольный прилавок, это вилами на воде писано.

Владимир сунул газету в ближайшую урну, поискал взглядом коллег и увидел, что они уже гурьбой человек в двадцать-тридцать скучились на краю платформы, словно компания пляжников на конце мола. Оживленно переговариваясь, они стали горохом спрыгивать с бетонного торца на шпалы – за последний вагон все еще стоящего на станции поезда. Владимир невольно отметил, что и Анна находится среди них. Но выделил ее как бы по инерции: он сильно сомневался, стоило ли, собственно, принимать так близко к сердцу эту новоявленную Мону Лизу. «Какого черта в самом деле?» – подумал он.

Дымя сигаретой, он направился к веселой ватаге, а навстречу ему тронулся состав, попасть в который так спешила толкнувшая его старуха. Очень скоро немытые вагоны с тусклыми лицами за мутью пыльных окон промелькнули мимо, напоминая о себе лишь утихающими – «стук-в-стык, стук-в-стык» – звуками парных ударов колес о рельсовые соединения.

С уходом электропоезда обнаружилось, что и по другую сторону станции, за второй платформой, – сплошь раздолье: леса да поля, и кое-где только редкие дачные домики. Железная дорога с мостом над рекой разделяла этот залитый солнцем простор пополам.

Платформа, по которой брел Владимир, как-то враз обезлюдела. Лишь на другом ее конце он, оглянувшись, увидел чей-то силуэт.

Солнце, казалось, налегло с удвоенным жаром. Громогласно жужжали и стрекотали насекомые. Пышные ароматы зелени и живой земли, воспринимаемые городским обонянием как потрясающий сюрприз, явствовали даже сквозь табачный дым. При этом в воздухе не было тополиного пуха, который в этот период лета всегда заполоняет Москву. Осташов не любил эту особенность столицы – Москва в июне становится похожей на огромную квартиру, где хозяева держат свору отчаянно линяющих длинношерстных псов.

Владимир шагал, ни о чем не думая. Неудобства езды в электропоезде остались позади, жизнь была хороша, а сулила стать еще лучше.

Ватага сослуживцев уже спустилась с кручи железнодорожной насыпи и гуськом вытянулась на тропинке, которая вела через небольшой заросший бурьяном пустырь к реке. Судя по хохоту, то и дело долетавшему оттуда, многих коллег охватило предпраздничное воодушевление. Обратив на это внимание, Владимир заметил, что в его сердце тоже нарастает эйфория: дружеская попойка на природе – занятие само по себе приятное, а тут еще в компании и несколько девушек симпатичных присутствует…

Вся группа была видна ему, как на ладони, и можно было спокойно разглядывать и сравнивать женские фигурки. Владимир наметил по крайней мере пять девиц с достойными линиями. Но кем именно заняться во время пикника? Он припомнил поведение этих избранниц в офисе фирмы, прикинул насколько каждая из них готова окунуться в легкую авантюру и в зависимости от степени возможной податливости рассортировал желанную пятерку. Анна была в их числе, однако находилась, по классификации Владимира, в конце списка: слишком уж она казалась непредсказуемой, а ему хотелось не просто полюбезничать, он жаждал скорых и в прямом смысле слова осязаемых результатов. Непринужденная обстановка, выпивка и, наконец, наличие леса, в котором можно уединиться, – все это делало пирушку на лоне природы отличной ситуацией для стремительного, ни к чему не обязывающего любовного приключения.

Дойдя до конца платформы, Владимир глубоко вдохнул душистый воздух. Он критически посмотрел на оставшуюся не выкуренной половину сигареты и отпустил ее из пальцев.

От окурка, упавшего к его черным туфлям, потянулась плавная непрерывная дуга дыма – того же сизо-белесого цвета, что и джинсы, которые были сейчас на Владимире.

Осташов приготовился спрыгнуть на шпалы, смерил взглядом расстояние до них и, когда уже, разведя руки в стороны, оторвался подошвами от кромки перрона, вдруг услышал, как сзади, вдогонку ему, в упор, в самый затылок кто-то громко, совершенно хамским голосом рявкнул: «Дай прикурить!»

От неожиданности Владимир полетел вниз неловко и, приземляясь, завалился назад. Впрочем, спиной о рельс не ушибся – успел упереться рукой в гравий. Другую руку, в которой он сжимал бутылку, Владимир инстинктивно поднял вверх, чем и уберег, уже во второй раз, полную внутреннего значения емкость от звонкой гибели.

Было понятно, что кто-то гаркнул ему вслед не для того, чтобы попросить об одолжении. Владимира намеренно хотели испугать и, как ни досадно, своего достигли. Но кому, недоумевал он, какой сволочи, это понадобилось? И откуда эта сволочь так внезапно появилась за спиной? Наглый голос казался знакомым, но не настолько, чтобы Владимир сразу узнал его обладателя.

– Твою мать, – зло процедил он и начал медленно подниматься, стараясь после испытанного глупого страха выглядеть солидным и внушительным.

Встав на ноги, он повернулся всем корпусом и увидел на платформе, совсем рядом, виновника своего конфуза – сидящего на корточках офисного охранника Григория Хлобыстина, который, трясясь от немого смеха, пытался раскурить сигарету от окурка, брошенного Владимиром.

Хлобыстин фыркал, руки его плясали, сигарета и окурок никак не состыковывались. Даже его пестрая рубаха, казалось, хихикала своими складками. Григорий вне сомнений был искренне счастлив: его шутка возымела именно тот, уморительный, по его мнению, эффект, которого он, видимо, и ожидал. Продолжать гневаться при виде этой детской, упоительной радости было невозможно.

– Скотина ты, Гриша, – сказал Владимир, смягчаясь, однако сохраняя серьезное выражение лица.

– Ха-ха-ха, – наконец в голос от души залился Григорий. От хохота он даже потерял равновесие и всем задом, не заботясь о чистоте своих светлых брюк, уселся на платформу. – Вот это полет! Ха-ха-ха! Высший пилотаж! Хорошо, что за бутылку крепко держался, а то б точно упал!

Это было уже слишком. Владимир в новом приливе озлобления быстро взял из-под ног камень и запустил им в Григория. Хлобыстин уклонился, вскочил на ноги и, не переставая смеяться, отбежал на несколько метров назад.

Обутый в новые кроссовки, он пружинисто стоял, покачиваясь из стороны в сторону, словно теннисист, готовый среагировать на очередную подачу мяча.

Владимир отвернулся. В нем все кипело, ему хотелось отомстить Григорию. Но Хлобыстин, это было ясно, дожидаться расправы не стал бы, а носиться за ним по всей платформе Владимиру совсем не хотелось. Он вздохнул и двинулся по шпалам.

Надо сказать, что обычно Владимир и сам с удовольствием потешался над примитивными штучками в стиле Чарли Чаплина. Но только тогда, когда видел их в кино или шоу. В жизни он не любил проделывать что-либо, вроде выдергивания стула из-под садящегося человека, и уж тем более ему не нравилось, если в падающие клоуны определяли его самого.

Хлобыстин подождал, пока Владимир отойдет на безопасную дистанцию, и, спрыгнув с перрона, пошел за ним.

– Да ладно тебе, Вовчик! Чего, обиделся? Ха-ха. Ну, извини!

Осташов не отзывался.

Некоторое время Григорий молча шел за ним. Потом, уже на тропинке, которая выписывала синусоиду в дикой траве, он догнал Владимира и таким тоном, как будто ничего не случилось, затараторил:

– А я, главное дело, с чего-то решил, что сбор назначили в другом конце станции. Ну и ломанулся туда. Смотрю – нет никого. Я – скорей в эту сторону, а тут, вижу, идет кто-то, я поближе подскочил – оказывается, это ты идешь… мечтаешь…

Григорий попытался заглянуть Осташову в глаза, но тот отвернулся.

Хлобыстину эта ситуация, как видно, стала наскучивать. Он окинул взглядом окрестности и сказал: «Та-а-ак! Погода – что надо…» – и тут же, посмотрев на маячившую впереди группу, с чувством потер ладони, словно гурман перед богато накрытым столом, и добавил:

– Кого будем трахать?

Глава 13. Scolia maculata

– Кого трахать-то будем? – переспросил Хлобыстин.

Владимир с интересом глянул на Григория, но тут же вновь отвернулся и, сдвинув брови, отрезал:

– Иди в жопу!

– Нет, Вов, ну серьезно, – Хлобыстин по-дружески пихнул Осташова плечом. – Ты телку себе уже наметил?

– Там видно будет.

– Подожди-ка минуту, – сказал Григорий. – Поссать надо.

Он свернул с тропы налево и скрылся за кустом боярышника. Осташов за ним не пошел.

– А ты? – донесся из-за ветвей голос Хлобыстина.

– Не хочется.

– Володь – ох, хорошо! – поди сюда.

– Зачем?

– Давай махнем по пятьдесят грамм, – после некоторого молчания предложил Хлобыстин.

– Нет, не хочу.

– А похмеляться кто будет, Пушкин?

– Не хочется.

– Ну и зря. Организм-то не казенный, – сказал Григорий, выходя к тропинке.

– Меня тошнит даже при мысли… фу… нет. Попозже. Ты, если хочешь, на, выпей, – Владимир протянул Григорию бутылку.

– У меня есть, – ответил Хлобыстин.

Он выпростал спереди рубаху из брюк и, сказав: «Во, видел?» – показал заткнутую за пояс бутылку «Праздничной». А в кармане у него нашлось и маленькое яблоко.

– Даже закусить в принципе есть чем, – сказал он. – Правда, только одно. У метро с лотка стырил, ха-ха. Тебе укусить оставить?

– Нет.

– Ничего ты в этой жизни не шаришь.

Григорий выпил и съел яблочко целиком – только хвостик выбросил.

Приятели неспешно двинулись дальше.

– Меня, Гриш, мучает один вопрос, – сказал Осташов. – Чем у нас вчера в ментовке все закончилось? А главное, куда мои деньги девались?

– Как это – куда девались? Ты же их в носок сунул.

– Когда?

– Когда нас из отделения выгнали.

– Да?

– Ну да. Когда там уже только дежурные менты остались, мы с ними нашу водку допили и…

– А с чего вдруг они с нами пить стали?

– Ты же начал возбухать, типа того, что «не имеете права ограничивать свободу художника», а дежурный офицер это услышал и почему-то тебя из-под замка выпустил. Ну, и меня заодно. Ты ему начал баки заливать про это… русскую живопись. Что она медным тазом накрылась. То есть не медным тазом, а каким-то черным квадратом. А он стал тебе что-то наоборот доказывать, подкованный такой мент попался, культурный. И, короче, вы с ним своим спором всю дежурную бригаду просто ухайдокали. Но зато он под это дело нашу водку из-под стола вынул – и пошло. Ты такой веселый был, анекдоты рассказывал. А потом ты одного из них еще за бутылкой послал. Но тут им позвонили и сказали, что вот-вот какая-то проверка должна нагрянуть, и они нас попросили по домам. А ты начал орать, что мы никуда не пойдем, что проверяющим тоже нальем. Тогда они нас под белы ручки – и на улицу. Хорошие менты оказались. Они нам всё, что изъяли, – всё отдали. И бабки тоже.

– И бабки?

– Прикинь! Я сам до сих пор в шоке.

– А зачем я деньги в носок положил?

– Ну это ж я тебе насоветовал. Чтоб другие менты не отобрали, если по пути опять вляпаешься. Тебя после этого больше не заметали?

– Нет, не замеНтали. Это я бы, наверно, помнил.

– Значит, так и лежат в носке, деньги-то. Ты сейчас в тех же носках, какие вчера на тебе были?

– Нет, естественно.

– Вот – жаль. Можно было бы прямо сейчас проверить, что там есть, кроме твоих ног.

Владимир сунул сигарету в рот, в поисках зажигалки стал обшаривать карманы джинсов и неожиданно вынул из заднего кармана пятидесятидолларовую купюру. На лице его выразилось полное недоумение. За книги на Арбате он выручил рубли. Значит, это вчерашние деньги, которые он считал пропавшими. Но откуда они?! И он мгновенно вспомнил, откуда: придя пьяным домой, он положил семьдесят долларов на трюмо – матери (Да-да, вот как все было!), и пятьдесят долларов – в карман джинсов, специально, чтобы назавтра не забыть их…

– Нашлись деньги! – сказал он Хлобыстину, показывая пятидесятку. – Надо же, а я книги продал. Идиот!

– Ну видишь? – ответил Григорий. – Я ж тебе говорю: менты честные попались.

Когда Осташов и Хлобыстин подошли к компании сослуживцев, была уже развернута на траве целлофановая клеенка, и были уже расставлены на ней одноразовые тарелки и прозрачные пластмассовые стаканы. Женщины заканчивали нарезать хлеб, сыр-колбасу, огурцы-помидоры. Мужчины открывали бутылки пива, но в стаканчики не наливали, а просто расставляли по скатерке.

– Глянь, – тихо сказал Владимиру Григорий. – Этот Мухин, кроме пива, ничего не закупил. Он точно долбанутый. На всю голову.

– Опоздавшие, – обратился к Осташову и Хлобыстину Александр Мухин, – садитесь, сейчас начинаем.

Начальник отдела сидел на траве во главе длинного «стола», между двумя женщинами, одна и которых была замухрышкой, вторая же – на нее Владимир сразу обратил внимание – яркой, отлично сложенной брюнеткой, лет около тридцати. Это была Галина – уже знакомая читателю (но не Осташову) жена Букорева.

Приятели уселись на свободное место, напротив Мухина. Рядом с Осташовым как нарочно оказалась его соседка по офисному столу Ия.

– Мы с тобой всегда на Камчатке – и на работе, и на отдыхе, – манерно сказала Ия, поглаживая конский хвост волос на своем плече и поправляя большой бант на затылке. – И все время мы с тобой вместе.

Осташов прокашлялся и, отвернувшись, возвел глаза к небу.

– Основное правило, – сказал Хлобыстин. – Подальше от начальства, поближе к кухарке.

– Сам ты кухарка, нахалюга, – Ия надула губки.

Тут Мухин постучал ножом по бутылке, призывая всех к вниманию, встал со стаканом в руке и пустился говорить первый тост. Это была здравица гендиректору фирмы.

– Нет, ну одно только пиво, бубенть, – вполголоса сказал Хлобыстин. – И это называется – накрыли поляну. Хорошо, что мы с собой взяли. А, Вов?

Григорий налил водку Осташову и себе.

– А мне? – сказала Ия.

Хлобыстин налил и ей.

– Сразу видно: наш человек, – сказал он и толкнул плечом Владимира. – Володь, давай-ка, местами поменяемся, а то мне не с руки будет даму через тебя… хм… обслуживать.

Осташов с готовностью пересел на место Хлобыстина, который, едва обосновавшись рядом с Ией, обнял ее за талию и сказал:

– Радость моя, не ставь стакан, прольешь. Володь, ну, поехали, по-тихому. Этот Мухин будет балаболить еще полчаса. Вот работенка у человека: рот закрыл – рабочее место убрал. Первый тост предлагаю – за встречу.

Все трое, не поднимая высоко рук, соединили стаканчики, выпили и с аппетитом принялись есть.

Начальник отдела, меж тем, долго и вычурно превозносил успехи фирмы, и когда уже не только троица в противоположном от него конце стола, но и все собравшиеся, не вытерпев, выпили по первому стаканчику, и более того, уже готовы были чокнуться второй порцией (пили кто во что горазд, кто – пиво со стола, кто – водку и вино, принесенные с собой), – только тогда Мухин наконец произнес:

– И чтобы быть немногословным, давайте еще раз пожелаем здоровья Константину Ивановичу, его с нами нет, но я хотел бы представить вам…

Тут брюнетка, сидевшая рядом с Мухиным, принялась настойчиво дергать его за штанину. Начальник отдела нагнулся, она шепнула ему что-то на ухо, и начальник отдела, смешавшись, сказал:

– Э… на чем я остановился?

– Хотели нам кого-то представить, – подсказал кто-то из сидящих.

– Нет, не хотел представить… То есть, да, я хотел бы представить, что Константин Иванович вместе с нами, но, к сожалению, как я уже сказал, дела не позволили ему приехать. Вот так, кто-то отдыхает, а кто-то вместо вас работает. В общем, официальное открытие тим-билдинга будем считать законченным! Теперь можно общаться по интересам. Но… не забывая, что все это – в целях повышения производительности труда.

Застолье двинулось своим чередом. Сначала компания была единой, сотрудники перекидывались шутками из конца в конец стола, а затем, после пятого-шестого тоста, как это обычно бывает, наступила вторая фаза, и общая беседа распалась на отдельные разговоры.

Осташов все это время пил мало, налегал на закуску и стрелял глазами по женским лицам. К его огорчению, очень быстро стало очевидным, что почти все примеченные им с платформы девицы уже разобраны другими кавалерами. Причем, было заметно, что произошло это не сейчас – просто в расковывающей обстановке пикника открылись взаимные симпатии, которые в офисе явственно не выражались.

На вульгарно-томную Ию Осташов внимания не обращал. Она огорчалась, но недолго. Ия угощалась водкой наравне с Хлобыстиным. Вскоре они с Григорием уже через раз пили на брудершафт с поцелуями. И после каждого очередного тоста поцелуи становились все продолжительнее. Когда Ия встала («Мне надо в лесок на минутку отойти»), Григорий погладил ее по попе, по ногам, и она не отстранилась, не назвала его нахалюгой, а сказала лишь:

– Вы тут без меня все не выпивайте, я быстро.

Владимир порадовался в душе за приятеля, который, не требуя от судьбы изысков, просто брал, что в руки шло.

Еще раз оглядев всех симпатичных молодых особ, Осташов остановил свой взор на Русановой – похоже, она была свободна.

Анна увлеченно беседовала с Пелехацкой. Лишь один раз пристальный взгляд Владимира дождался ее ответного взгляда, но она сощурилась, как сощуривается человек угадавший чей-то коварный замысел, и тут же состроила ему рожицу – выкатила глаза и показала язык, словно говоря: «Что уставился? Отвяжись!» Осташова это задело: сделано все было не озорно, не шуточно, а очень всерьез, ровно так, будто Владимир давно навязывается со своими чувствами и до смерти надоел ей.

Что она себе думает, черт бы ее побрал? Она думает, что он втюрился, что ли, в нее? Нет, что эта Русанова вообще о себе воображает?

«Так, – подумал он, – Аньчик отпадает».

Единственной женщиной, которая, по прикидке Владимира, тоже была незанята, оказалась привлекательная брюнетка, сидевшая по правую руку от Мухина. Осташов приметил, что она тоже украдкой поглядывает на него. Впрочем, Владимир не поручился бы за безошибочность своего наблюдения.

– А кто это рядом с Мухиным, не знаешь? – спросил он у Хлобыстина.

– Жена его, Лена. Елена, бля, прекрасная.

– Она, чего, тоже в нашем агентстве?

– Нет, просто пару раз заходила за ним после работы – поэтому я знаю ее.

– Да… Никогда бы не подумал, что такая шикарная черная лисонька – жена нашего Мухина.

– Да куда ты смотришь-то, бубеныть?! Жена – с другой стороны. Поганка бледная. Натуральная мегера! Обрати внимание, как она там втихаря пилит его и дергает. Даже издалека видно, плешь ему грызет. Это – на людях. А прикинь, как она его дома гоняет. Как пацана, небось. А он перед ней – видал? – на задних лапках по стойке смирно. Мудак! Как можно с такой стервозой жить?

Владимиру стало жалко Мухина, за то, что он подкаблучником в семейной жизни оказался.

– Слушай, а вторая рядом с ним – она кто?

– Хэ-зэ.

– Кто?

– Хрен знает. Я первый раз ее вижу. Наверно, новая сотрудница. Ты на нее, что ли, решил взгромоздиться? Ништяк телка. Я бы ей тоже отдался. Ну попробуй. Семь футов тебе под килем. Презерватив только на киль надеть не забудь.

В это время Мухин поднялся и позвал всех играть волейбол.

– Так, где мой помощник? – сказал он.

Рядом с начальником отдела, откуда-то из-под его локтя, появился низкорослый мужчина лет пятидесяти.

– А, вот! Анатолий Кузьмич, сегодня вы из мастера офиса превращаетесь в мастера лесов, полей и рек. Где там у нас мяч?

Анатолий Кузьмич пошел к стоящей недалеко «Волге», взял из багажника волейбольный мяч и бросил в сторону нескольких сотрудников, которые уже встали в круг.

Осташов хотел было воспользоваться всеобщим движением, чтобы естественным образом приблизиться к брюнетке, но увидел, что с ней завел разговор раскрасневшийся Битуев. «Не вовремя ты пригреб своими бровями», – подумал Владимир.

– Что-то ты, Володь, совсем отстаешь, – сказал Хлобыстин. – Давай-ка, я тебе налью.

– Наливай, – сказал Осташов; ему вдруг надоел этот пикник. – Плесни нормально.

Григорий налил три четверти стаканчика.

– И мне, – сказала вернувшаяся из леса Ия.

Владимир изготовился, как спортсмен к ответственному выступлению, и выпил все до капли. На глаза навернулась непрошеная влага. Он зажмурился. А когда открыл глаза, то первое, на что упал его взгляд, был куст, что одиночно топорщился невдалеке. Орешник ли рос, или что другое, Осташов не знал, да это было и не важно. Владимира поразила форма растения: густой куст состоял из длинных прямых ветвей, стрелами торчащих из одной точки земли. Это был зеленый взрыв. И одновременно – иллюстрация другого взрыва. Который произошел в голове Осташова после ударной дозы водки.

Выставив назад локти, Владимир откинулся на спину, словно в том месте, где рос куст, действительно произошел взрыв, и его откинуло взрывной волной. Осташова словно контузило, звуки доносились, как сквозь вату. Но, что удивило, голова при этом оставалась ясной.

– Вы мужчины всегда так, – донеслись до него обращенные к Хлобыстину слова Ии. – Как до ответственности дело доходит, так вы сразу в кусты.

– Можно и в кусты, – ответил Григорий, – Пойдем, что ли, прогуляемся.

– Ха-ха, а ты приставать не будешь?

– Ха-ха-ха, а ты?

Они встали и пошли в сторону леса.

Владимир тоже встал. Он хотел сойти к речке и немного поплавать, чтобы прийти в себя, но тут увидел, что Битуев оставил брюнетку ради волейбола.

Осташов приблизился к ней. Брюнетка собиралась подняться с травы, и его галантно протянутая рука пришлась кстати.

– Я слышал, вы новенькая сотрудница? – сказал Владимир. Он старался говорить медленно, чтобы сохранять внятность речи. Внятность давалась с трудом.

– Да, можно и так сказать… – ответила она, смутившись. – Я тут с вашим начальником отдела говорила – по его словам, вы делаете большие успехи.

– Да ну, это так… Повезло. Но я бы гораздо больше порадовался, если бы мне повезло сейчас, чтобы я познакомился с такой девушкой, как вы, с девушкой небесной красоты… Я – Володя. А вас как зовут?

– Галина.

– Очень приятно.

– Мне тоже приятно познакомиться, но мне уже пора.

– Да ладно, Галь, оставайся еще.

– Нет. Мне и правда пора.

– Точно?

Галина кивнула.

– Ну, тогда я провожу до станции.

– Нет, меня на этой «Волге» отвезут, я уже договорилась.

– Жаль. Очень, очень, очень жаль. Ладно, тогда завтра встретимся в офисе. Я надеюсь.

– Надеяться всегда можно. Но в офисе я вряд ли буду появляться. Я дома… работаю.

– Это хуже. Тогда хоть телефончик свой дай. Я подскочу, и мы вместе поработаем.

– Ну, не знаю… Это как-то … Я, кстати, замужем.

– Понятно, – Владимир даже с лица спал. – А я думал, ты здесь одна.

– Здесь одна. А дома муж бывает. Вечерами. Или поздними вечерами.

– А днем?

– Днем?

– Да. Почему люди не могут пообщаться днем? – сказал Осташов и сунул руку в карман. – Сейчас я найду, чем записать телефон.

По лицу Галины вовсю гулял румянец. Она быстро огляделась по сторонам и тихо сказала: «Не надо записывать, лучше запомнить», – и назвала номер.

– Ну, я поехала, до свиданья.

– А я пойду окунусь, – сказал он. – Что-то голову напекло.

Владимир распрощался и спустился к реке. Здесь он достал из кармана ключ от квартиры и нацарапал им номер телефона на пачке сигарет.

Затем сел на валявшийся рядом обломок толстой ветки и уставился на водную гладь. До другого, пологого берега, где простирался обширный луг, было не меньше пятидесяти метров. Посидев некоторое время в приятном безмыслии, Владимир разделся и зашел в реку.

Он с наслаждением, медленно разводя перед собой руками, поплавал на глубине, где вода была особенно прохладной, вышел на берег и, совершенно расслабленный, ничком упал на траву.

Полежал так некоторое время, потом перевернулся на спину. Солнце светило прямо в лицо. Осташов щурился. Сквозь ресницы он видел, как от светила к нему тянулись лучи, похожие на крылья стрекозы или другого насекомого – тончайшие, прозрачные, переливающиеся радугой красок, переплетенные золотыми жилками.

Солнечные лучики-крылья напомнили Владимиру некоторые эпизоды из детства – пожалуй, самые счастливые моменты его жизни. И он с удовольствием мысленно окунулся в атмосферу тех памятных беззаботных дней.

Это происходило в Ростове-на-Дону (очередное место службы отца), мать тоже работала – Володя после занятий в школе был предоставлен самому себе, то есть все свободное время проводил со сверстниками на улице. Гонял в футбол, стрелял из рогаток и самострелов, запускал воздушных змеев, бегал наперегонки, играл в салки и прятки, таскал со строек карбид и с его помощью устраивал взрывы, носился с горок на самодельной «тачке» – платформе, сколоченной из дощечек и снабженной в качестве колес подшипниками – сзади двумя маленькими, а спереди одним большим, посаженным на деревянный поперечный рычаг, который можно было поворачивать, управляя таким образом гоночным снарядом… Словом, дни его были заполнены делами и заботами до отказа.

Но больше всего ему нравилось ловить с ребятами насекомых. Одно время это превратилось для них в настоящую страсть. Кузнечики, богомолы, бабочки, шмели, жуки, стрекозы – все становилось предметом охоты. Каждый из приятелей старался поймать экземпляр покрупнее. Козявок пришпиливали булавками к плотному картону, либо, что было практичнее, ко дну больших спичечных коробок (раньше такие продавались). Было очень важно зафиксировать букашек в зрелищной позе до того, как их тельца и конечности высохнут и станут ломкими, поэтому сразу после смерти насекомых на игле, им аккуратно расправляли лапки и крылышки.

Это были охотничьи трофеи, аргументы в хвастовстве. А у Володи была и другая причина для коллекционирования этих удивительных существ – чтобы рисовать их. Это чертовски удобно – в любое время иметь в своем распоряжении подлинных натурщиков и натурщиц, пусть и в виде мумий.

Рисовать насекомых было нелегко, особенно трудно давалось Володе изображение крыльев. Однако Осташов умел быть настойчивым, и сейчас, сидя на берегу реки в Красково и глядя сквозь прикрытые ресницы на лучи солнца, Владимир с ностальгией вспоминал, как он шаг за шагом продвигался в своем умении изображать безупречные формы летательных механизмов насекомых. Гораздо позже, впрочем, он понял, что на самом деле главная сложность заключалась не в том, чтобы достоверно нарисовать контуры крылышек и правильно прочертить внутренние прожилки, а чтобы передать заключенную в этих лопастях невесомость, сочетанную с поразительной для столь невеликих размеров силой.

Нельзя сказать наверняка, какое из детских увлечений – рисовать насекомых или ловить их – было в те дни для Володи более захватывающим. Процесс охоты (Осташов это отлично помнил) рождал в его сердце неописуемую по пронзительности гамму чувств.

Владимиру стало любопытно вспомнить какие-нибудь конкретные ситуации ловли насекомых. И первым ему на память пришел эпизод с бабочкой-махаоном. Этот случай сохранился в памяти до мельчайших подробностей.

Вот бабочка неторопливо летает около большого цветущего куста жасмина. Наконец, выбрав цветок, садится на него – словно по заказу всего лишь на расстоянии вытянутой руки от затаившего дыхание Володи. Он смотрит на это чудо и верит и не верит, что сможет поймать красавицу. Насыщенно желтый фон ее наряда весь покрыт ажурными черными кружевами, а каждое из двух нижних, малых крыльев украшено ярко-синей линией, которая скачет острыми волнами и обтекает своим последним, особенно широким всплеском красное пятнышко – красное, будто солнце на рассвете…

Как назло сачка под рукой нет.

Очень медленно, чтобы не спугнуть бабочку, Володя протягивает сложенные лодочками ладони. Вот его руки уже рядом с ней, справа и слева от цветка, и уже остается только схлопнуть их, как вдруг она вспархивает. Сердце мальчишки обрывается вниз, но быстро возвращается на место: бабочка не улетает прочь, а, лишь покружившись рядом, опять садится на тот же цветок. Она сует хоботок в тарелочку цветка. Спокойно сидит. Его руки рядом, наготове. Пора! Раздается хлопок – пальцы лишь задевают бабочку, которая на долю мгновения опережает охотника и взвивается в воздух.

Все, он спугнул ее навсегда. Так с тоской думает Володя. Но бабочка, полетав немного, вновь садится на тот же самый цветок. Такого не бывает, так не может быть, но это так. Вот она, совсем близко – если не сдерживать дыхание, то оно даже может потревожить ее. Ну, теперь он ее не упустит! Руки тянутся вперед. Медленно-медленно. Только не надо спешить! Неожиданно она, пару раз нервно взмахивает крыльями, словно собираясь взлететь. Нет, если действовать такими темпами, ее можно и упустить, мелькает в голове Володи, и он делает резкое движение, и бабочка, почуяв неладное, взметается вверх. Володя замирает как вкопанный и не убирает рук – черт возьми, она должна, должна снова сесть на этот цветок, думает он словно в тумане. И происходит чудо, которое ему чудом уже не кажется, бабочка, не понимая грозящей опасности, действительно садится на прежнее место. Ну, все – ты моя, думает Володя. Он облизывает пересохшие губы. Больше он не оплошает. Сейчас-сейчас. Но в душе проскальзывает сомнение: а если она опять успеет среагировать? В глазах рябит от напряжения. Он хлопает ладонями и сразу же разнимает их, поскольку решает, что она успела вырваться, и вдруг до него доходит, что он напрасно открыл ловушку – бабочка была в руках, она точно была там, она попалась, а он отпустил ее! Бабочка неуверенно машет помятыми крыльями, делает несколько кругов около куста, затем летит выше и дальше, и дальше, и скрывается из виду… Ну и черт с ней, все равно она с такими обтрепанными крыльями в коллекцию не годится, думает Володя, пылая от обиды, задыхаясь от ненависти к себе…

Да с бабочками ему не очень везло. Трудно было добыть также и большую стрекозу. Впрочем, за стрекозами он охотился редко. Высыхая, эти вертолетики теряли свое очарование, потому что мутнели их выпученные глаза. Только у живых стрекоз (особенно у крупных – дозорщиков) можно было наблюдать непередаваемый, переливающийся из синего в зеленый и обратно, глубокий цвет глаз.