Текст книги "Владимир Ост. Роман"

– А я хотел… – Осташов осекся.

– Чего? – спросил Григорий.

– Да так, ничего, – ответил Владимир, у него не было настроения делиться с друзьями рассказом о ледяном волшебстве на окне его детства. – Молодцы, мужики!

– Но обратите внимание, какова ирония судьбы, – сказал Василий. – Ирония истории! Раньше эти шпингалеты закрывали окна Ленина, а теперь они будут здесь, на окнах церкви.

– Ну а чего – правильно, – сказал Хлобыстин. – Не пропадать же добру.

– Да это-то понятно. Ты не въехал, Гриш, – сказал Наводничий. – Это символично, понимаешь? Ленин уничтожал религию, попов расстреливал тысячами и при этом насаждал фактически новую религию. Рай на земле для всех, коммунизм. И его же самого сделали главным святым этой веры, даже тело его вон, в Мавзолее выставили, как мощи какого-нибудь Сергия Радонежского. А сейчас православная религия назад возвращается. Князь Владимир Россию крестил, Ленин ее раскрестил, а теперь она как бы…

Глаза рассуждающего Василия горели.

Владимир и Григорий молчали. Первый был занят наливанием себе водки и укладыванием ломтика сала на хлеб, а второй одевался, собираясь идти на дежурство к фотоаппарату.

– Ну что вы за люди, а? – сказал Василий. – С вами тут о судьбах России говорят, а вы, как жлобы, даже не слушаете. Один за водку скорей хватается, а второй… а второму вообще всегда все до фонаря.

Хлобыстин вынул из кармана свисток и кратко свистнул.

– Вот был свисток ментовской, – сказал он, – а теперь мой. Это, знаешь, тоже. Символично.

Наводничий посмотрел на Осташова и фыркнул, кивнув на Григория – дескать, видал умника?

– Ну и сравнил! – сказал Василий.

Но Владимир в ответ поднял брови, как бы говоря: «А почему бы и нет?» – и сказал:

– Кстати, я тоже вот могу привести один случай. Пошли мы как-то с одним кентом в баню…

– Господи, в каких кругах я вращаюсь? – перебил Василий. – Что один, что второй – мыслители! Песец, полярный зверь. Ну скажи мне, Гриша, причем здесь свисток?

– Пора уже, мыслитель, – ответил Хлобыстин и трижды свистнул в свисток.

– Что пора?

– Бубенть, знаешь, как в армии говорят? Сигнал к атаке – три зеленых свистка. Мы ж с тобой монетку кидали, моя очередь выпала. Пора наверх. Нет, ну если хочешь, ты вали туда Махрепяку караулить, а я здесь буду трындеть. О судьбах России.

В отличие от Григория, Осташов сначала оставил укол Василия (впрочем, скорее, шуточный, чем серьезный) без ответа. Он выпил и откусил кусок от бутерброда с салом, и лишь после этой приятной церемонии, жуя, сказал:

– И между прочим, Вась, никакая это не церковь, а студия.

– Ну так ее же скоро обратно в подчинение церкви передадут, – ответил Наводничий. – Это же как пить дать. Это просто вопрос времени, короткого времени… В общем, с тобой тоже все понятно, пей свою водку и молчи.

Григорий обмотал шею поверх куртки шарфом и стал открывать окно.

– Не, Вась, а ты правда зашибенно придумал с этими шпингалетами, – сказал он Василию, как бы возмещая тому моральный урон за невнимание к его рассуждениям о религии и России. – Молодца! Теперь здесь будет благодать, как в Самарканде.

– Нет, не как в Самарканде, – сказал Владимир, – а как в старой, проверенной…

И все трое, смеясь, хором закончили:

– Очень хорошей камере!

Глава 27. О том, как милиционеру, который нес службу на Красной площади, в брюки залезла крыса, и он, ошеломленный, нашел укромный уголок, где снял брюки и спас себя от крысы, а также о прочем, о чем говорится в самой главе, и в частности, о том, почему репортера ноги кормят

Выпуклая, мощеная булыжником Красная площадь, если смотреть с определенной высоты, похожа на сильно увеличенный глаз стрекозы, или жука, или другого насекомого – неважно. Ведь глаз многих насекомых, как известно, состоит из множества ячеек, наподобие жидкокристаллического экрана.

Как бы то ни было, в связи с этим, наверно, можно было бы поразглагольствовать об исторических (а также и ничем не примечательных) событиях, которые видело это ячеистое око Москвы. Наверное, речь могла бы идти о концертах, кормлении голубей туристами, демонстрациях, военных парадах, а если обратиться к более давним временам, то на память пришли бы и казни, и крестные ходы – словом, все, что происходило на площади за время ее существования в булыжном исполнении.

Однако вряд ли орган зрения города страдает столь чудовищной близорукостью, чтобы фиксировать происходящее прямо на его поверхности. Что значат для ока древней столицы людишки, топчущиеся, марширующие, бегающие по брусчатке? Так, пыль, мгновенно сметаемая ветрами времен. Думается, окаменевшим взглядом город смотрит выше. Гораздо выше. В небеса. Да и то не в прямом смысле слова, не на пролетающие меж облаками самолеты, а в небеса… ну, вы понимаете – обитель вечности, место сосредоточия высшего смысла существования и проч.

Итак, по краю глаза столицы, по добросовестно очищенному от снега тротуару вдоль ГУМа, перемещались три пылинки – шли три друга: Василий со своим всегдашним кофром, набитым фотоаппаратурой, Владимир, который нес черный полиэтиленовый пакет с неким объемистым содержимым, и пустопорожний Григорий.

Идущий впереди Наводничий шагал молча. Он был собран и серьезен. То оценивающе смотрел направо, где за площадью виднелся бункер Мавзолея, то переводил внимательный взгляд чуть левее, на безупречно официальную Спасскую башню, то еще далее, на лубочно-скомороший Казанский собор. Наводничий искал нужный фон и ракурс для съемки.

– Гриш, так скажи, откуда у тебя фингал-то под глазом? – спросил Осташов, глядя себе под ноги. – Снова в ментовку залетел?

– Бубенть, умеешь ты достать людей, – ответил Хлобыстин. – Дался тебе этот бланш. Ну батя мне засветил – вот и все, доволен?

– Еще не совсем. А за что засветил? – сказал Владимир и переложил черный пакет из одной руки в другую – подальше от Григория с его эмоциональной жестикуляцией.

– За что, за что – за то. Что воровать с другом Урфином поперся и чуть на зону не загромыхал… Сидели с ним на кухне, тихо-мирно пили водку, он вдруг начал мне мозги парить про тот случай. Читает и читает мораль, завелся, блин, не остановится. Ну я ему что-то там ответил, что он тоже не ангел. Он еще больше на меня попер. Я ему опять что-то вякнул. Ну и короче…

– Понятно.

– У батяни моего рука тяжелая. Но ничего. Я ему тоже вмазал. Так что он теперь тоже ходит – улицы фонарем освещает.

– Ты что, отца ударил?

– А чего, ему можно, а мне нельзя?

Осташов не знал, что ответить. Сам он не представлял себе, как это можно поднять руку на родного отца, хотя и ему в детстве и отрочестве, бывало, так влетало от родителя, что в глазах темнело от страха и боли. В юности, правда, подобного уже не происходило, но костерить за проступки папаша всегда умел (особенно когда был под градусом) такими словами, что ответить ему чесался не только язык. Однако Владимир никогда себе и помыслить не позволял ударить отца. Как, впрочем, и обругать.

Осташов, и без того хмурый, еще более помрачнел. И надо заметить, на то были причины, не связанные непосредственно с рассказом Хлобыстина.

Владимир в последние дни был особенно сильно подавлен безвыходной ситуацией с любимой Анной. Он все больше проникался убеждением, что у Русановой кто-то есть – кто-то, кому отдается предпочтение, в то время как Осташову она, в этом уже почти не было сомнений, умышленно отводила роль запасного игрока.

Владимир верил и не верил, что на его глазах любовь всей его жизни оборачивается столь пошлой, мещанской историей. Какая-то заурядная телка планирует бытовое устройство своего мещанского существования, и он при этом – лишь пешка (возможно, кстати, не единственная) в ее низменной, дешевой, но очень расчетливой и хладнокровной игре.

А мерзостнее всего в этой истории было то, что, похоже, эту унизительную роль второго плана режиссер Аньчик заставила его сыграть до позорного конца. То есть до того момента, когда у нее, видимо, все благополучно сложилось с неведомым ему претендентом №1, и необходимость в дублере отпала.

Дело в том, что, вопреки данному себе слову не звонить больше Русановой, Владимир не выдержал и все-таки позвонил ей. И она с ним была не ласкова. И не ядовита. И даже не ледовита. Анна говорила с ним просто безразлично. Осташов по этому поводу с ностальгией вспомнил про времена, когда паузы в общении заметно отрезвляли в очередной раз зарвавшуюся Русанову. Раньше, если он неделю не звонил ей, она начинала явно беспокоиться и становилась шелковой. На некоторый период.

Чтобы проверить, не следствие ли это лишь минутного настроения, Осташов позвонил ей и во второй раз после того как дал зарок не звонить, на следующий день. Но она снова явно скучала и тяготилась разговором. И Осташов острым чутьем влюбленного почувствовал, что для него кино закончилось. Роль из массовки, его жалкая роль в этой истории, была отыграна. Как такое могло быть?! Это совершенно невозможно! Сердце отказывалось в это верить. И все же в это поверить приходилось.

Понятно, что теперь все события окружающей жизни Владимир стал воспринимать не иначе как в черно-серых тонах.

Все происходящее вокруг лишь углубляло его пессимизм. Мир был лишен гармонии и света, а люди заслуживали только презрения.

Синяк на лице Хлобыстина и история возникновения этого синяка были очередным подтверждением убогости и ничтожности мира. При всем уважении к другу.

Наводничий остановился рядом с каменными лестницами, заглубленными в здание ГУМа.

– Снимать будем здесь, – буркнул Василий себе под нос.

Он обернулся и стал дожидаться плетущихся позади товарищей.

Григорий остановился за пару шагов от него, а Владимир, понуро опустивший голову, не разбиравший дороги, почти налетел на фотографа.

– Вованище! – сказал Наводничий. – Ты чего всю дорогу вниз смотришь? Шею, что ли, застудил, ха-ха, никуда в другую сторону не гнется?

– Клад под землей ищет, – сказал Хлобыстин.

Осташов промолчал. Не говорить же друзьям, что ему противно смотреть на людей вокруг, потому что все до единого – придурки, черт знает чем занятые в жизни. Сплошь, ну просто сплошь одни дебилы и уроды! Включая и Григория, и Василия, да, впрочем, и самого Владимира.

Конечно, с подобным безрадостным настроением и ненавистью к людям Осташову было бы логичней сейчас находиться не здесь, в общественном месте, а сидеть затворником дома. Но этого противоречия он не замечал, не желая признаваться себе в том, что с друзьями ему все-таки интересней, да и чуточку легче, чем в одиночестве. При всем неуважении к роду людскому.

– Ладно, пока тут никого нет, давайте быстро поработаем, – сказал Наводничий. – Как договорились, Володь, выпускаешь крысу, и вместе с Гришаней вы как бы случайно стоите рядом с ней. Или нет, вот идея еще лучше – делаете вид, что куда-то чешете по своим делам, а крысу как будто вообще в упор не видите. Чтоб иностранцы увидели на карточке, что москвичам крысы на Красной площади по барабану, это как бы обычное дело – крысы, которые шляются по Красной площади.

– Может, нам, наоборот, бросить крысу и в сторону отвалить? – спросил Хлобыстин. – По-моему, так лучше будет.

– Не учи меня, как родину зарубежным акулам продавать, – ответил Василий. – В «Рейтер» всегда хотят видеть в кадре человека. Я это, кажется, уже тебе рассказывал. Им нужны свидетели факта. Понимаешь.

– Всем, блин, нужны свидетели, – проворчал Григорий (похоже, что эхо недавнего суда еще гулко отдавалось в тупиках его души). – Может, им, козлам, еще вещдок надо – крысу сушеную?

– Если бы они попросили сушеную крысу, я бы им отнес. Но они не просили.

– Все равно козлы. Но смотри, Вась, она же, скорей всего, сразу рванет куда-нибудь.

– Не волнуйся, я ее щелкну.

– Не успеешь, Вась. Е*лом щелкнуть успеешь, а фотоаппаратом – нет.

– Значит, придется успеть. И тем более, куда эта крыса рванет? Кругом же открытая площадь. Пока она куда-то смоется, я ее щелкну раз двести. В общем, все, Гриш, хватит балаболить, давай что-то делать.

Василий был в рабочей эйфории.

Он достал из кофра фотоаппарат и, встав спиной к ГУМу, приготовился снимать.

– Отойдите от меня вон туда, – он показал в сторону Спасской башни. – Давайте-давайте, еще немножко, еще, все, хорош! Поехали!

Осташов осторожно начал что-то доставать из черного полиэтиленового пакета. Через несколько секунд шуршания на свет в цепких пальцах Владимира показалась горловина трехлитрового стеклянного баллона, который был закрыт пластмассовой крышкой с дырками. В памяти Владимира на секунду вспыхнула картинка: он у себя на кухне, держа пассатижами гвоздь, накалив его над лиловыми язычками пламени из конфорки, проплавляет в крышке отверстия, для вентиляции.

– Вася, а у меня для тебя сюрприз, – сказал Осташов. – Я не одну, а сразу две крысы поймал. Глянь.

В банке действительно находилось два довольно крупных грызуна, которые своим поведением демонстрировали озабоченность и беспокойство.

– О! Отлично, – сказал Наводничий. – Ай, молодец, Вованище. А я-то, главное, думаю, чего он крысу не показывает – «потом да потом».

– Ну, чего, выпускать?

– Выпускай. То есть нет-нет, пока одну. Другая запасная будет. Отлично. У нас целых две крысы – я просто счастлив!

– А может, две сразу? Как одну выпустить? – сказал Осташов. – Вторая, наверно, тоже выскочит?

– Ну, ты крышкой дырку прикрывай, чтоб только маленькая щель была, – предложил Василий. – Постарайся как-нибудь.

– Давай, Вовец, помогу, – сказал Григорий. – Ты банку держи, чтоб не выскользнула, а я открою.

– Вова, погодь, – сказал Наводничий. – Ты это, как только эту тварь пустите, тут же баллон обратно в пакет спрячь. Чтоб он в кадр не попал – ато сразу же будет видно, что это подтасовка.

– Ну ясное дело.

Владимир, прижав баллон одной рукой к груди, другой сунул полиэтиленовый пакет в карман куртки, затем ухватил баллон уже двумя руками.

Хлобыстин взялся за крышку, открыл и, как и планировалось, приложил ее назад к горловине, оставив щель для выхода.

Крысы, как видно, чувствуя, что сейчас что-то произойдет, стали толкаться, подпрыгивать и усиленно скрести стекло коготками.

– Так, Гриш, выпускаем десант, – скомандовал Владимир и начал наклонять банку. – Потихоньку.

Григорий двумя руками прижимал крышку, чтобы горловина ни на мгновение не оказалась открытой больше, чем требуется.

Наконец баллон принял горизонтальное положение. Затем Осташов наклонил его еще немного, однако крысы явно не желали покидать свой прозрачный дом. Изо всех сил работая лапами, они как назло старались оказаться подальше от выхода.

– Ну чего вы там тяните? – сказал Василий.

Владимир тряхнул тару, и обе крысы быстро сползли к горловине. Произошло это именно в то мгновение, когда Хлобыстин, не успев за движением Осташова, оставил баллон почти полностью открытым. Одна крыса шлепнулась на брусчатку, и вторая уже тоже почти выскользнула наружу, но друзья вмиг исправили ситуацию: Осташов резко устранил крен посудины, а Хлобыстин прихлопнул иллюминатор, придавив при этом крысе лапку, которую она, впрочем, с недовольным фырканьем тут же высвободила из-под крышки, после чего свалилась на стеклянное дно.

– Банку! Банку сунь в пакет, – сказал Наводничий.

– Гриша, пакет из кармана! – выпалил Владимир, его руки были заняты баллоном.

– Где?

– Слева в куртке. Доставай быстро, – сказал Осташов и, не дожидаясь, пока напарник сообразит, где лежит пакет, попытался вынуть его самостоятельно. Их руки – Владимира и Григория, – охотившиеся за пакетом, столкнулась у кармана, каким-то невообразимым образом спутались, Осташов дернулся, и баллон выскользнул из его второй руки.

И, конечно, баллон неминуемо бы разбился, не сумей Владимир перехватить его на кривой пикирования.

Если б кто видел в этот миг мордочку находящегося в банке зверька! Казалось, он кричал что-то зверски непечатное.

Между тем, другая, уже выпущенная на свободу крыса, невзирая на эту суету, по-прежнему сидела там же, куда выпала из баллона – возле ног Владимира. Только когда Хлобыстин наконец достал черный пакет из кармана Владимира и начал с шуршанием судорожными движениями расправлять его, она сорвалась и помчалась по булыжникам в сторону Василия.

Доскакав до тротуара, крыса не запрыгнула на него, а резко остановилась.

– Где эта сволочь? – крикнул стоявший у стены Наводничий. – Она не в кадре!

– Вон, встала под бордюром, – ответил Григорий, показав пальцем. – Сейчас я ее шугану оттуда.

Хлобыстин кинулся к крысе.

Та дожидаться не стала и потрусила в сторону Исторического музея вдоль тротуарного ребра, находясь, таким образом, по-прежнему вне зоны видимости глядящего в видоискатель Василия.

Григорий остановился.

– Вот гадина, уходит! – сказал он. – Вовец, давай ей наперерез, зайдешь оттуда, а я тогда – отсюда.

Осташов, не приближаясь к крысе, побежал по брусчатке параллельно тротуару, обогнал животное, а затем резко сменил направление и в три прыжка достиг бордюра. Грызун оказался в тисках и замер на месте.

Владимир и Григорий начали медленно сходиться, так что крысе оставалось два пути – либо на север, то есть на тротуар, либо на юг, на открытое пространство площади. Какое бы решение зверек ни выбрал, в любом случае он должен был предстать перед фотообъективом.

– Вася, лови момент, сейчас покажется, – сказал Хлобыстин.

– Отлично, мужики, – сказал Наводничий. – Теперь оба сделайте вид, что никого не гоняете, а просто как бы идете.

Крыса вскочила на тротуар. Стала оглядываться. Василий принялся снимать.

– Нормально в принципе, – оценил он.

Впрочем, уже через несколько секунд крыса, сориентировавшись на местности, метнулась под стену ГУМа и побежала вдоль нее прочь от Василия.

Наводничий, не прекращая съемку, погнался, было, за ней, но быстро прекратил преследование.

– Нет, это уже совсем не то, – сказал он. – Фон – говно.

В этот момент крыса обернулась, и если бы кто-то видел ее с близкого расстояния, этот кто-то мог бы поклясться, что на ее морденке появилась злорадная ухмылка. И, между прочим, вполне возможно, ухмылялась она не только потому, что ускользнула от надоедливой съемочной группы, а еще и потому, что увидела, оборотясь, что теперь уже над самой съемочной группой нависла угроза: по площади к эпицентру событий неспешно, но вполне целенаправленно приближался милиционер.

Друзья пока не замечали его.

– Ну как, получилось? – спросил Василия Владимир.

– Как тебе сказать? В системе «зачет-незачет» – однозначный зачет, но если по баллам – не «на отлично». Кремлевская зубчатка на первых снимках, конечно, будет видна, но все-таки фон немного не тот, который я хотел. Хотя, с другой стороны… с другой стороны…

Наводничий наконец увидел опасность, которая надвигалась с другой стороны площади – опасность в форменной одежде и с кобурой на бедре.

– Мужики, не оборачивайтесь – мент. Еще не близко. Вова держи пакет перед собой и не поворачивайся. Не поворачивайся, я тебе говорю. Выпусти крысу, быстро. Успеем доснять. Гриша стань плотно рядом с ним, прикрывай. Только без суеты.

Хлобыстин придвинулся к Осташову.

– Помочь?

– Да ну, – спокойно ответил Владимир, – расслабься, я сам.

– Погодь, дай-ка мне на секунду, – сказал Григорий.

Он взял баллон (прямо с пакетом) из рук Осташова.

– Вот так мы ее, вот так… – держа баллон одной рукой за дно, а второй за горловину, Хлобыстин несколько раз энергично встряхнул его, – отмудохаем.

– Зачем? – сказал Владимир. – Ты же убьешь ее!

– Крысу так просто не убьешь. Зато теперь эта контуженная стерва быстро не сбежит.

Григорий открыл крышку и перевернул стеклотару вверх дном.

Крыса шмякнулась на асфальт тротуара и завалилась набок с закрытыми глазами. Это было жалкое зрелище. Окажись животное в таком виде на старте крысиных бегов, на него не принял бы ставки даже самый прожженный и бессовестный букмекер, только махнул бы рукой и сказал: «Бог с вами, господа, отступитесь – дохлое дело».

– Сдохла? – гневно спросил Наводничий. – Ты что натворил, дубина?

Однако крыса очнулась и поднялась на ноги. Глазки ее открылись.

– А! О! – сказал довольный Василий. – Извини, Гришань, я был не прав. Так в самый раз.

Он стремительно, но при этом очень плавными, текучими движениями занял позицию, которая позволяла включить в фон кадра Спасскую башню (вместе с топающим по площади милиционером) и начал фотографировать.

– Не волнуйтесь, мент теперь ничего не подумает, – сказал Наводничий.

– А если даже и подумает, то как докажет, что это наши крысы? – сказал Григорий. – Пустая банка – не улика. Мало ли зачем она нам. Может, мы на рынок за развесной сметаной собрались.

– За тремя килограммами? – подначил его Владимир и усмехнулся.

Сам Осташов никакого волнения по поводу появления на сцене милиционера не испытывал: рухнувшая любовь и разбитое сердце сделали его нечувствительным и безрассудным.

– Да, за тремя килограммами. А чего, нельзя? Может, мы сметану очень любим, – огрызнулся Хлобыстин.

– Нет уж, Гришенька, – сказал Владимир, – придется ответить по всей строгости законодательства Российской Федерации.

– За что это?

– А за то, что крыс тут набросали.

– Да где набросали, бубенть? – Григорий все еще не понимал, что Владимир шутит. – Первая вообще вон уже где – хрен знает где. Ее к нам уже никто не пришьет.

– А! Вот вы и сознались, гражданин подследственный. Значит, дальняя крыса тоже ваша? Ага! Две крысы. Так и запишем в протокольчик: стадо крыс, – Осташов закусил удила. – Значит, пишем: намеренно бросили несколько крыс по очереди – сначала одну, а потом еще вторую. Это уже пункт статьи под названием «Систематически».

– Причем, – подхватил игру Наводничий. – Обратите внимание, крысы особо крупных размеров. Это – дополнительное отягчающее обстоятельство. Уж ты-то, Гриш, знаешь, что такое «в особо крупных». С твоим-то опытом антиобщественной деятельности. Я имею в виду компот из особо крупных абрикосов.

– Идите в жопу, – Хлобыстин набычился. – Вы сами – две крысы.

– И обратите внимание, ваша честь, – все более распаляясь и входя в роль прокурора, снова вступил Владимир. – Имеются еще пункты. – Он начал загибать пальцы. – По предварительному сговору – раз. Группой лиц – два. А то, что на Красной площади, – так это уж, извините, это вообще уже политика, измена родине! За такое – вышак!

– Согласен, товарищ, это заговор, – продолжил, по-ленински картавя, Василий, который уже перестал снимать. – Архиопаснейший заговор, батенька! Крысиное гнездо контрреволюции в самом сердце Москвы!

– Слышь, ты, Ильич хренов, – сказал Григорий. – Пошли отсюда, пока до нас не докопались. Ты уже отснялся?

– Отснялся, – ответил Наводничий и, продолжая дурачиться, снова обратился к Осташову, перейдя при этом на характерный кавказский акцент Сталина. – И еще вот что скажу, вам, товарищ Берия: давно пора раздавить гидру правой и левой оппозиции. Если гидра не с нами, она – против нас. Если врачи-убийцы не сдаются, их уничтожают.

– Так, вы чего это тут собрались? – вступил в разговор приблизившийся наконец милиционер, которого друзья уже всерьез не воспринимали. – Несанкционированный митинг?

– Да нет, просто фотографировались на память, – ответил Василий, пряча фотоаппарат в кофр.

– И больше ничего?

– А еще клеймим позором, – Наводничий, благополучно закончивший съемку, был настроен побалагурить.

– И кого клеймим? Чтоб клеймить в общественном месте, надо письменное разрешение мэрии, – сказал милиционер.

– Вот, это чудовище клеймим, – Василий кивнул на крысу и двинулся к ней.

Милиционер бесстрастно посмотрел на смирно сидящего грызуна.

– Крыс, что ли, никогда не видели?

– Видели. Но больше этого безобразия терпеть не желаем. Тем более на святом для каждого русского месте – на Красной площади. Банду крыс-вредителей под суд!

– В смысле? – милиционер прищурился.

– В прямом, – продолжал веселиться Наводничий. – Мы не поддерживаем лозунг: «Банду Ельцина под суд». Мы говорим только насчет крыс. Просто по отдельности стоим и просто говорим.

– Вы, ребята, меня за идиота не держите, вы здесь не просто так стоите. Используете коммунистическую фразеологию.

– Ого, какие слова мы слышим от нашей милиции – фразеологию, – изумился Наводничий. – Внутренние органы растут прям на глазах. Того и глядишь, Шекспира в подлиннике цитировать начнут.

По выражению лица милиционера (кстати, достаточно умного лица) можно было понять, что он польщен. Но было ясно также, что главное для него сейчас вытурить валяющих дурака молодых людей с площади.

– А по-вашему, – продолжил, впрочем, дискуссию защитник правопорядка, – если человек служит в милиции, то он обязательно дурак необразованный?

Ответить ему никто не успел. Потому что в этот момент крыса, которую обступили с трех сторон Владимир, Григорий и Василий, внезапно встрепенулась и опрометью ринулась вон из полукольца окружения в сторону Кремля, то есть прямо к стоявшему в трех шагах от съемочной группы милиционеру.

В секунду она доскакала до его ботинок. Не ожидавший от зверька столь яркой вспышки доверия, милиционер успел лишь отставить в сторону одну ногу, когда крыса, видимо, желая сейчас лишь одного – скрыться в какую-нибудь норку, шмыгнула в брючину его второй ноги. И тут же, судя по волнообразным шевелениям в этой брючине, она начала подниматься вверх.

Бедный блюститель закона был близок к обмороку. И это естественно. Вы можете обладать беспримерной отвагой, можете ходить в одиночку на задержание банды матерых уголовников, но когда у вас в штанине оказывается крыса, и более того, когда вы понимаете, что она продвигается к вашим гениталиям, тут уж любые нервы имеют право на системный кризис.

Заорав благим матом, милиционер задрал теплую куртку и стал расстегивать ремень на брюках. Однако его мозг, сотрясаемый взрывами и полыхающий, как армейский склад накануне ревизии, – его мозг по окраинам, видимо, еще оставался не тронутым огненной стихией, и служитель общественного благочиния сообразил, что снимать брюки на площади ему не пристало. Милиционер ошалело огляделся и бросился в нишу ГУМа, к крыльцу, спрятанному по воле архитектора вглубь первого этажа здания. Что и говорить, идеальный и, пожалуй, единственный укромный уголок на Красной площади, где можно спрятаться от любопытствующих, когда намереваешься снять штаны.

Заметим, что на членов фотографической группы это происшествие произвело самое разное впечатление.

Осташов от души сочувствовал бедолаге и с готовностью помог бы ему, если бы знал, чем можно помочь человеку с крысой в брюках (кроме как тем, что уже торопился проделать и сам носитель забрючной крысы).

Хлобыстин, наоборот, ликовал. Он хохотал и чуть ли не в ладоши прихлопывал, радуясь конфузу милицейского служаки.

Ну а Наводничий, сохраняя эмоциональный нейтралитет, вмиг стал предельно серьезен и, конечно же, немедля достал камеру и фотовспышку, и, налаживая набегу оборудование, коршуном бросился за милиционером в надежде поймать уникальный кадр.

И можете не сомневаться, он свой шанс не упустил.

Вспышка фотоаппарата заработала без перерывов, едва только Василий нацелил объектив на милиционера, остановившегося посреди первого пролета лестницы. И фотокамера зафиксировала как минимум две по-настоящему удачных, безупречных по композиции, динамичных картинки.

Предлагаю вашему вниманию первую. Впрочем, нет, извините, на этом кадре постовой еще пытается совладать с пряжкой ремня.

Вот. Кажется, здесь. Хотя – тоже нет, тут он пока борется с пуговицами ширинки.

Ага, теперь уж точно оно! Вот: обезумевший милиционер со спущенными до колен брюками что-то кричит крысе, сидящей на этих самых брюках между его ног, и пытается расстегнуть кобуру.

А вот и кадр №2, можно сказать, венец и жемчужина репортерской лихорадки: крыса застигнута в прыжке, когда она уже отрывается задними лапами от приспущенных брюк милиционера, причем не помнящий себя стражник закона с перекошенным лицом в это время держит в правой руке пистолет. Оружие, заметьте, направлено не на зверька-нарушителя, а вверх. Вот, к слову, что значит добротная профессиональная и психологическая подготовка: первый выстрел, согласно инструкции МВД, – всегда предупредительный, только в воздух.

Но, кстати, в реальности, во время описанной выше сцены, выстрела – ни предупредительного, ни на поражение так и не последовало. И это тоже свидетельствует в пользу выдержки представителя милицейского ведомства.

Итак, по окончании стриптиза с элементами иллюзионизма немногочисленная публика почувствовала себя вполне удовлетворенной. Зрители по достоинству оценили оригинальность номера. Ведь кого в наше время удивишь кроликом, появляющимся из атласного цилиндра? Вот крыса из форменных милицейских брюк – это действительно свежо. Однако в мотивах положительных зрительских оценок были и различия. Владимир был доволен тем, что вызвавший его симпатию человек, освободился от крысы. Григорий же – по другой причине. Поскольку насладился зрелищем вселенского позора представителя ненавистной касты. А Василий ощущал себя на седьмом небе, потому что наснимал кадры, о которых и мечтать не мог.

Что же касается милиционера, то, с грехом пополам справившись с крысой, он уже был готов ответить новым вызовам дня. Дело в том, что от его внимания не укрылся факт фотосъемки инцидента одним из трех шалопаев – трудно было не заметить всполохи света, которыми щедро одаривал его Наводничий. И понятно, что милиционер не разделял радости Василия по поводу успешно отработанной фотосессии. То есть он, конечно, не знал, что Наводничий – репортер, но очевидно, мысль о том, что подобные кадры могут оказаться даже на пленке любителя, претила ему. А потому, как только крыса исчезла куда-то за лестницу, а сам он спрятал пистолет в кобуру и надел брюки, под сводами крыльца прозвучало его повелительное, адресованное Василию восклицание:

– А ну быстро пленку сюда, говнюк.

Наводничий, не вступая в переговоры, развернулся и с той же прытью, с которой несколько минут назад рванул за милиционером, теперь дал от него сверхзвукового стрекача.

Осташова поразила скорость реакции товарища. Вот он, Василий, казалось бы, еще стоит рядом с крыльцом, он спрятал фотоаппарат в кофр, он весел, расслаблен, как вдруг, практически в это же мгновение, его черный силуэт уже мелькает в светлом проеме арки за добрых семь или больше метров от лестницы. Да впрочем, и немудрено. Обстоятельства, которые неподготовленный человек мог бы считать чрезвычайными и требующими хотя бы секундного осмысления, были для опытного папарацци обыденностью. Бог знает, сколько раз ему уже приходилось спасать отснятые картины жизни от разъяренных персонажей этих картин.

Почти одновременно с фотографом предпочел уклониться от дискуссии и Хлобыстин. Но перед тем как сбежать, он не удержался от соблазна и, злорадно хохотнув, гаркнул милиционеру: