Текст книги "Владимир Ост. Роман"

Глава 32. Скрещенные топоры

Галина, бывшая жена главы фирмы «Граунд+» Букорева, печально сгорбившись, сидела на расчищенной от снега спинке скамейки посреди бульвара, который почти насквозь пересекал ее родной городок. Эта неширокая аллея тянулась от окраины до окраины и прерывалась лишь в центре, где находилась площадь, окруженная старинными зданиями, где традиционно размещались районные и городские власти.

Когда-то, в юности, Галина провела на бульваре немало времени. Весной, летом и осенью вековые липы создавали здесь особую, возвышенную атмосферу, и романтично настроенные девицы, сидя на лавочках под кронами, полными листьев-сердечек, зачитывались книгами о любви, обсуждали свои девичьи тайны, принимали первые, нескладные ухаживания молодых кавалеров. Бульвар пустел лишь зимой: скамьи утопали в сугробах, а рассиживаться посреди сугробов, как известно, подобает, скорее, волкам, чем девушкам. Впрочем, сейчас у Галины как раз и был период, когда хотелось выть по-волчьи и рвать на себе волосы. К этому времени уже были исчерпаны те сбережения, которые имелись у ее матери (имелись благодаря тому, что Галина, живучи в Москве, посылала деньги ей на жизнь, а та по провинциальной привычке не тратила, а складывала доллары на черный день, обходясь, как могла, пенсией и огородом).

Будущее, с какой стороны ни рассматривала его Галина, рисовалось ей лишь в двух вариантах. Либо, продав квартиру-конуру, куда загнал ее бывший благоверный, окончательно перебраться на малую родину, устроиться на какую-нибудь работенку и ждать – неизвестно чего. Либо снова уехать в столицу, где можно было (по совету ее подруги Светланы) обменять квартиру в Капотне на комнату в более пристойном или, по крайней мере, совместимом с жизнью районе и приткнуться (по протекции все той же подруги) менеджером в турфирму, в которой трудилась Светлана.

Оба пути были для Галины в тягость. И не потому, что она успела привыкнуть к обеспеченности, а теперь ей предстояло подтянуть поясок и жить скромно. Нет, скудность существования не страшила ее. Дело было в другом: выбор любой из этих перспектив, по сути, означал, что она бесповоротно смирилась с тем, как с ней обошлась жизнь, что она приняла поражение и проглотила оскорбление от Букорева. А она не смирилась, не приняла и не проглотила. Ее душа горела жаждой мести.

Галина невидящим взором смотрела на прохожих и машины, проплывающие за шеренгой голых лип, и вдруг обратила внимание на автомобиль черного цвета, который катил себе мимо, но вдруг резко затормозил и сдал назад, остановившись ровно напротив нее. Это был «БМВ» с кромешно затемненными стеклами. Через несколько секунд передняя пассажирская дверца открылась, и из машины вылез мужчина в коротком стильном полушубке.

– Здорово, Галка, – сказал он. – Не узнаешь?

– Ой, здравствуй, Кирюш. Да, сначала что-то и не узнала тебя.

К Галине ломился, напролом через кустики и сугробы, ее давний знакомый, приятель детства Кирилл Ребунков, ныне известный среди партнеров по бизнесу (назовем это так) в качестве Ребуса.

– Ты как здесь? Родню приехала проведать?

– Ну… да. Проведать. А ты? Тоже?

– Я по делам. Ну и повидаться, конечно, со своими. Чего-то ты какая-то потухшая, а? Как у тебя дела-то?

– Да какие у меня дела? Так, живу.

– Ну, так а я про жизнь и спрашиваю. Как муж? Как фирма?

С самого начала разговора Галина предвидела, что эти вопросы прозвучат. И она ждала их – с волнением и опаской. После разрыва с мужем она и сама хотела позвонить Кириллу, чтобы попросить его отбить фирму у Букорева, и даже несколько раз набирала его номер, но, едва услышав ответный гудок, тут же бросала трубку. Кирилл бы, разумеется, помог, но… Галина слишком хорошо знала своего приятеля и понимала, что теперь, когда она не замужем, он наверняка постарается обставить дело так, что ей придется заплатить за услугу собой, стать его любовницей, или пускай даже законной женой – неважно. Главное – она его не хотела. Никогда не хотела. Уж чего-чего, а хваткости Ребункову было не занимать еще с юности, когда он считался одним из самых перспективных борцов-самбистов среди юниоров РСФСР. Но и в те годы, когда другие девушки таяли под его нахальным взглядом, заполучить ее, красавицу Гальку, ухватистому борцу не удалось. Она никогда не шла наперекор своему сердцу.

Вот и сейчас Галина не мыслила себя в жизни рядом с ним, несмотря на то, что он (если закрыть глаза на род его нынешних занятий), в общем-то, был неплохой партией: богат, по-своему привлекателен, не скопидом, порой не без благородных жестов. Однако все его естество было Галине необъяснимо чуждо. Словом, нетрудно было спрогнозировать развитие событий в случае обращения к Ребункову за содействием: он в той или иной форме предъявит свои притязания на Галину, она будет вынуждена отказать, и тогда, скорее всего, каким бы то ни было отношениям между ними придет конец, и она все равно останется без фирмы. Лишь с еще более истрепанными нервами.

– Чего молчишь, ничего не рассказываешь? – сказал Кирилл. – Встали в Москве на ноги-то? Времени полно уже прошло, как я вам фирму наладил.

– Да, эм-м… фирма-то на ногах, спасибо тебе, Кирилл, – Галина разрывалась в сомнениях. Сказать ему правду? Нет, лучше обойти тему стороной. Или – не зря же случай столкнул их сейчас – может, все-таки попросить о помощи?

– Ты, Галка, не стремайся, рассказывай, даже если вы теперь миллионеры, я с тебя по-любому за «крышу» деньги лупить не собираюсь. Ты же… Я ведь тебя… Э-эх, помнишь, как мы вон на той лавочке сидели? Хорошее время было! Кхе… да… Ну, ладно, что было, то прошло. А я, между прочим, недавно тоже женился. А ты даже не спрашиваешь.

– Правда? Поздравляю! – Галина улыбнулась. – А когда?

– Да где-то с пару месяцев. Ты ее не знаешь, она не из нашенских, москвичка, Юлей зовут. А неделю назад сын родился. Я гудел – вусмерть, вчера только прочухался.

– Погоди. Два месяца как поженились, и уже сын родился?

– Ну да. Мы же с ней жили-жили, а потом она – бах! – беременная ходит. Ну пока время выбрали, пока расписались… Вот так.

– Поздравляю-поздравляю. Ну и как ощущения?

– В смысле?

– Ну, по поводу женитьбы. По сторонам-то уже не смотришь?

– Не-а.

– Да ну конечно!

– Я тебе серьезно говорю. Сам бы не поверил, что так будет. Знаешь, когда сын родился – все, как отрезало. Сынок! Наследничек, ха-ха. Что ты! И Юлька – она хорошая. Надо бы вам с ней как-нибудь встретиться.

С этого момента Галина уже не только перестала бояться каких-либо вопросов Ребункова, но и загорелась нетерпением поведать ему о своем разводе, мерзавце муже и захваченной им фирме «Граунд+».

– Слушай, чего мы тут с тобой торчим? – сказал Кирилл. – Вставай, пойдем.

– Куда?

– В приличном месте поговорим. Я, правда, уже в Москву собирался сваливать, но ничего немного времени у меня есть, и я б еще рюмку на похмел души дернул, – сказал Ребунков и с медвежьей галантностью подал ей руку – тыльной стороной ладони вверх. Галина кивнула, как бы говоря: «А почему бы и нет?» – и ее протянутая рука оказалась спрятанной, словно под двускатной крышей, под могучей лапой Ребуса, которую украшал золотой перстень с крупным черным камнем (на среднем пальце), а также татуировка в виде схематично нарисованного солнца, наполовину канувшего за линию горизонта. В этот момент настоящее солнце тоже садилось за крыши деревянных домов – там, на окраине городка, в конце липовой аллеи.

* * *

– Хорошо, хорошо, – приговаривал мужчина с явственным иностранным акцентом, стоя перед окном и через специальную прямоугольную лупу (размером со стандартный кадр слайда) разглядывая на свет проявленную фотопленку. – Эти фото есть очень хорошо! – Он постучал пальцем по ребру пленки, указывая на особенно понравившиеся кадры. – Женщины России – гут.

Наводничий, стоявший рядом, посмотрел из-за плеча иностранца на указанное изображение и нахмурился.

– Это что-то не то, – сказал Василий и жестами попросил собеседника дать пленку ему в руки. Иностранец отдал, а сам положил увеличительное стекло на подоконник и с улыбкой уставился в окно, выходившее на Большую Дорогомиловскую и Киевский вокзал.

– Что тут такое, не пойму, – сказал Наводничий, вглядываясь в кадр. – Вы же просили снимать только женские лица, и только крупным планом, и я так и снимал.

– Э-э, да. Проблемы?

– А тут какие-то фигуры. Голые они, что ли? Бильярдный стол. А-а! Значит, я на эту пленку снял Гришку с Аленой! Черт, а я думал, что другой камерой снимал их. Да, нехорошо это получается.

– Нет-нет, очень хорошо.

– Нет, нехорошо. Вы это где публиковать будете? В российские журналы или газеты эта карточка попадет? Если попадет, то я вам ее не продаю.

– Нет, в России – нет. Нет! – Иностранец разволновался. – Это мы будет печатать в Германии. Маленький тираж. Только для жителей Германия. Ну, может быть, Голландия тоже.

– Но вы же заказывали мне только лица. Лица снимать, конечно, легко. Но, знаете, сколько времени я потратил, сколько ходил, а многие отказывались позировать. Но это все – ладно. Я одного не понимаю. Вот лица – это то, что вы хотели. А зачем вам этот кадр, с бильярдным столом?

– Это… тоже надо. Это очень хорошо.

– Но я его не для вас снимал.

– Ничего-ничего.

– Как это ничего? Одно дело – лицо снять, а другое – жанровую эротическую карточку. Цена-то разная. Поэтому я этот кадр хочу отрезать, он как раз самый первый.

– Мы договорились: вы отдаете мне две полные пленки по тридцать шесть кадров. Один кадр – одно лицо. Полные пленки. Не отрезанные. За отрезанные – цена другая.

– Сколько?

– Половина.

– Но я же не половину отрезать хочу.

– Но вы не хочите… хотиче… не выполняйете наш договор.

– Так, а если я вам отдам этот кадр с голыми около бильярдного стола, вы мне денег добавите?

– Давайте я подумаю. Мы договаривались – сто долларов? Я даю сто пятьдесят. Хорошая цена.

– А тут что еще? – Василий снова посмотрел на пленку, но – уже на соседний кадр. – Тут тоже двое голых. Этих я точно не снимал. В каком-то окне они, или где это? – Наводничий взял с подоконника лупу наставил ее на кадр, и тут его руки дрогнули. Василия поразила догадка, но его разум отказывал этой догадке в виде на жительство. Неужели Григорию все-таки удалось в последний вечер в церкви сделать кадр, ради которого они столько времени провели по очереди у купола? Снял – и даже не сказал? Вряд ли. Не сказать про такое, подумал Василий, – это даже для раздолбая Гришки слишком отвязный пофигизм. Но этот кадр мог сделать только он, кроме него никто с фотоаппаратом в тот вечер на крышу не поднимался. Может, он случайно нажал на спуск и сам даже не заметил, что в окне в этот момент кто-то был? Да, это больше похоже на то, что может произойти с дураком Гришаней.

– Ну, сто пятьдесят? – напомнил о себе иностранец отвлекшемуся Василию.

– Тут вот еще один кадр, который не из этого заказа. Это мне заказывали другие люди. Его я точно не отдам. Во всяком случае, за такие маленькие деньги.

– Я прибавил пятьдесят процентов! Маленькие деньги?

– Эти два кадра – это вообще можно на обложку давать в журнал, это совсем другое качество работы, и это другие деньги.

– Нет, на обложку – широкий слайд, тогда – качество для обложка. Обычный негатив не всегда есть годен для обложка. Вы знаете.

– Я имел в виду качество самого кадра. Содержание, контент, понимаете?

– Понимаю. Но больше денег я не даю. Сто пятьдесят – хорошо.

– Я, конечно, извиняюсь, что на вашей пленке попался этот кадр, но я его обещал отдать другому человеку, это частное фото. Я это фото должен подарить другу. Вопрос дружбы, понимаете?

– Дружба. Понимаю. Вы сейчас можете пойти и сделать отпечаток, а потом вся пленка отдайте мне, а фотография на бумаге оставьте для ваш друг.

– Вообще-то, это выход. Все! Договорились! Через час я вернусь, отдаю вам обе пленки, а вы мне – сто пятьдесят долларов, о`кей?

– О`кей.

* * *

– О, Вася, здорово, – со скукой в голосе сказал в телефонную трубку Хлобыстин.

– Здорово-здорово, Гриша, – зловеще процедил Наводничий.

– Ну чего, какие дела?

– А, то есть вот так вот, да? Ты у меня спрашиваешь, как дела.

– А что такое?

– Ты помнишь, что ты делал, когда мы в последний вечер в студии были?

– Ну так, более-менее. А чего там случилось?

– А ты помнишь, как взял мою камеру и полез с ней на крышу?

– Кто, я?

– Да, ты.

– Ну… и что? Я ее не ударял и ничего с ней делал.

– Ты уверен, что ничего с ней не делал?

– Бубенть, да ничего я не делал. А чего, сломалась?

– Да нет, не сломалась, с камерой все в порядке.

– Фу-у!.. Слава те яйца! А я уж думал…

– Ну, все-таки, Гришаня, что ты там делал с камерой? Ты ничего там не снимал?

– А чего было снимать? Там же на окнах у Махрепяки шторы только были, как всегда. А ничего другое мне тем более снимать незачем. Послушай, Васек, ты затрахал уже своими беспонтовыми разборками – давай: или говори, куда ты гнешь, или иди в жопу.

– Сейчас объясню, куда я гну, только еще последний вопрос. Скажи, а ты случайно, ну просто нечаянно, не нажимал на кнопку спуска?

– Нет, вроде. Ну, хотя… может быть, да. Может, и нажал нечаянно. Не знаю. Я же когда в куполе устроился, меня как начало тошнить! Может, тогда? Не знаю, короче. Ну?

– Что «ну»?

– Баранки гну! Говори, чего случилось.

– Ну, в общем, я тебя поздравляю… – могильным голосом сказал Наводничий и затем радостно выпалил: – Ты все-таки снял Махрепяку с бабой.

– Погоди-погоди, как?

– Так. Я пленку проявил, а там – отличная карточка! Махрепа стоит в окне с голым бабцом, целует ее в щечку, да еще и за голую грудь ее держит.

– Врешь?

– Не-а. Картинка – супер, даже специально лучше не придумаешь. Гриша, произвожу тебя в звание «папарацци». Ты сделал это.

– Ха-ха.

– Ты гений, Гриша! Тебе надо почаще блевать, у тебя во время этого процесса хоть что-то получается сделать путевое.

– Я охреневаю.

– Нет, охреневать теперь будет Махрепяка.

– Слышь, а чего там за телка с ним?

– Да обычная телка. Хотя… знаешь, мне кажется, я ее где-то уже видел.

– Где?

– Не могу вспомнить. Но где-то, по-моему, видел. У меня глаз профессиональный. Если я кого-то видел, особенно по работе, то я это лицо запоминаю навсегда. И сдается мне, где-то по работе я ее и видел.

– Ну к черту эту овцу. Чего теперь делаем?

– Я карточку уже напечатал, так что надо встретиться – наметить план, как будем действовать.

– А чего план? Давай прям туда, на Хитрый переулок, подвалим сегодня, и предъявим этому козлу фотку. И скажем, сколько мы за нее хотим. И все дела. Кстати, сколько мы хотели с него срубить, не помнишь?

– Штук пять, кажется. Нет, вроде шесть.

– Да, шесть, по две на брата.

– Ну да, по две нормально. Так, теперь по самой процедуре вымогательства. Может, лучше письмом послать ему карточку и наши условия?

– Зачем письмом?

– Ну как? Это же все надо обставить по правилам. Клиента надо подготовить. Как, помнишь, в «Золотом теленке» Остап Бендер говорил? Что клиента надо довести до такой кондиции, чтобы он сам тебе деньги принес – на тарелочке с голубой каемочкой. Он этому миллионеру Корейке, помнишь, телеграммы со всякой чушью посылал, чтобы тот сначала занервничал. Как же там в телеграммах было?

– «Графиня изменившимся лицом бежала пруду».

– Ха-ха, да. А мы, чтоб не повторяться, напишем: графиня изменившимся лицом… э-э… лежала навзничь.

– Ха-ха-ха, нет, – стояла раком. Графиня изменившимся лицом стояла раком.

– Да, так тоже годится.

– Эх, Вася, бубенть, слушаю вот я тебя… Все это, конечно, весело, но это – полная хрень. Так мы его не сможем взять за ж… жабры. У меня есть знакомые пацаны, ну, которые при делах. И я тебе скажу: от них как я слышал, клиента надо теплым брать, слету. Надо ему четко говорить: вот у нас на тебя есть то-то, и типа завтра если притаранишь в такое-то место столько-то бабок, то все будет чики-пики, а если нет, тогда, сука, сразу пожалеешь. Потому что у клиента не должно быть времени на думки. Понимаешь, какая петрушка? Если у него имеется готовая отмазка, как тебя послать в жопу с твоей компрой, он тебя тут же и пошлет. А если он к такому базару не готов, а ты ему время даешь, тогда он начинает изворачиваться, искать выходы-входы, другую крышу в это дело впрягает, и начинается такая трихомудия!

– Думаешь?

– Да зуб даю! А тем более с характером этого Махрепяки…

– А что с его характером?

– Ну я так понял по рассказам Вовца, что Махрепяка жадный, как… как ты. У него тоже тумбочка только внутрь открывается.

– Какая тумбочка?

– Где деньги лежат.

– Во-первых, я не жадный, морда ты наглая, я – рачительный. А во-вторых… Ну, хотя… может, Гриша, ты и прав – насчет того, как с ним действовать. Кстати, в «Золотом теленке» как раз так и получилось: Корейко-то понервничал-понервничал да и сбежал от Остапа, пришлось потом за этим миллионером в Среднюю Азию телепаться.

– О чем и речь.

– Я вообще-то почему предлагал письмо Махрепяке написать? Чтобы он наших лиц не видел.

– Ну встречаться-то все равно с ним придется. Когда он нам будет отдавать бабки, а мы ему – фото.

– Ну да, ты прав, нечего умничать. Без разницы. Он же ничего нам сделать не сможет, правильно?

– Еще бы! Мы его так за яйца держим этой карточкой, что он дергаться не рискнет.

– Да, когда яйца в чужом кулаке, особо не попрыгаешь.

– Нет, не попрыгаешь.

– А если он скажет, что у него нет денег? И до завтра, скажет, достать не успеваю?

– Про денег нет – это он пусть кому другому трет. А у нас разговор должен быть с ним короткий: нету денег, козляра?

– Понятно – привяжи к жопе веник, да?

– Да. К жопе – веник! Бубенть, салон красоты для жены делает, а шесть штукарей нигде достать не может? На хер пошел с такой туфтой! А если все равно будет гнать пургу, что денег нет, ну тогда просто пошлем фотку его тестю. Как, забыл, фамилия-то этого депутата?

– Ярычев, Михаил Алексеевич.

– Да. Вот пусть этот Ярычев засунет ему в зад свой любимый автомат Калашникова… И даже стрелять в принципе необязательно, можно только покрутить туда-сюда, как ключ в замке, ха-ха. У Калаша такая здоровенная мушка на стволе – все кишки на нее намотать можно.

– Ты монстр, Гриша. Ладно, значит, так и решим: сегодня вечером идем на переговоры. Надо Володьке сказать.

– А он про то, что фотка с Махрепой получилась, уже знает?

– Нет, я тебе первому дозвонился. Ты тогда сам Вове отзвони и все расскажи, лады? И скажи ему, чтобы соответственно тоже подъезжал сегодня к студии. Так, а во сколько лучше встретиться?

– Ну… часикам к одиннадцати, по-моему. Как раз еще немного между собой переговорим по этому делу, оглядимся, и тут Махрепа со своей овцой выпрется из подъезда. Расслабленный будет, будет думать, какой он крутой кобелино, а мы, оп, так – глянь, паря, какая у нас есть картина Репина «Приплыли».

– Не, лучше – картина Репина «Вы попали». Или так: фотоэтюд «Ночь нежна». Ха-ха-ха.

– А еще лучше – новогодняя открытка «Не ждали?» Ха-ха-ха. Обожаю такие дела!

* * *

Вечером того же дня, в условленные 23.00, Наводничий и Хлобыстин встретились у Церкви Трех Святителей на Кулишках. Василий был на месте раньше. Поздоровавшись, Григорий подошел к двери храма и по привычке подергал за ручку.

– Заперто, – сказал он. – Все, кончилась наша малина.

– Ну, что? Свет горит, – сказал в ответ Василий, глядя на зашторенное окно квартиры Ивана Кукина.

– Ага. Объект на месте.

– Объект – да. А Вованище придет? Ты ему дозвонился? – спросил Василий.

– Да вроде обещался. Но на самом деле – хэ-зэ. Какой-то он по телефону был совсем приплюснутый. Я думаю, у него депресняк уже на высшей стадии.

– Да?

– Не понимаю, как можно так долго переживать. Из-за какой-то долбанной овцы!

– Да. Он слишком какой-то чувствительный.

– Дай фотку-то глянуть.

Наводничий со значительным видом достал из кофра снимок размером 10 на 15 и передал Хлобыстину.

Тот, едва рассмотрев фотографию в свете фонаря, присвистнул.

– Ну как? – сказал Василий. – Махрепяку это впечатлит. Скажи?

– И не только Махрепяку.

– Его телку тоже, имеешь в виду?

– Нет. Имею в виду – нашего Вовца.

– А, да, он тоже, я думаю, оценит.

– Не то слово, – задумчиво сказал Хлобыстин и, вернув фото Василию, закурил. – Теперь нашему Вовчику остается только повеситься.

– С чего это? – сказал Наводничий, закрывая саквояж, в который спрятал фотографию.

– Неизвестно, для кого эта фотка большее попадалово – для Махрепы или для Вовы.

– Ты о чем?

– Эта мамзель на фотке, знаешь, кто? Анька с нашей фирмы.

– То есть… какая Анька?

– Догоняешь? Она и есть лямур нашего Вовчика.

– Вот это ба-бах.

– Не ба-бах, а трах-тарарах.

– Трах-перетрах.

– Вот именно.

– Ты точно уверен?

– Да чего, я ее лица, что ли, не знаю?

Наводничий вновь вынул из кофра фотоснимок.

– Ну-ка, посмотри еще раз. Может, не она все-таки?

Хлобыстин посмотрел, затем, неотрывно глядя на фото, сделал несколько шагов в сторону ближайшего фонаря, выпустил сигаретный дым, и протянул снимок подошедшему Василию.

– Отвечаю – она. Это Аньчик.

– Хорошенькая история.

– История – улет.

– Да. Ты думаешь, что он реально может из-за нее повеситься или, там, еще что-то такое?

– Вовец-то? Мне кажется, запросто.

– Да ладно тебе, – Василий помахал в воздухе фотографией. – В нашем возрасте из-за телок уже не вешаются.

– Смотря – кто. Чего теперь делать будем?

– А что мы можем сделать?

– Может, не покажем ему фотку? – спросил Григорий.

– Как? Он сейчас придет и, скорей всего, первым делом попросит карточку посмотреть.

– Да.

– А может, он не придет? – с надеждой предположил Василий.

– Было бы, конечно, хорошо, чтобы не пришел. Ты тут уже успел осмотреться? Где «мерс» Махрепяки?

– Нет нигде. Я и во двор заходил – нету. Вон «Ока» стоит, как раз под окном квартиры, видишь? Я думаю, на ней он и приехал. Хотя не уверен.

– Да? А почему не на «мерине»?

– Откуда я знаю. Вообще-то неважно, почему он не на «мерсе». Важно, его это «Ока» или нет. Чтобы мы знали, где его ждать – у этой арки или у другой, через которую к метро ближе – если он на метро приехал.

– Так лучше вообще пойти во двор, к подъезду. Из подъезда-то один выход, там не промахнемся по-любому, – Григорий даже повернулся к арке двора, слово собирался уже туда идти..

– Во дворе всего один фонарь и тот не горит, я со двором вариант уже просчитал. Там такая темень, что… Вот представь себе: мы даем Махрепяке карточку посмотреть, а он там ни черта не видит. И чего? Да и если мы к нему в темноте подкатим, он может подумать, что мы налетчики какие-нибудь, начнет глупости делать. Короче, лучше бы где-то в этом переулке, или там, на Трехсвятительском, его подкараулить.

– Да хрен ли гадать, встань-ка за дерево, я сейчас, – сказал Хлобыстин и уверенной походкой направился к «Оке».

Подойдя к машине, он встал к ней задом, посмотрел по сторонам, стукнул пяткой в автомобильное крыло и под завывания сработавшей сигнализации быстрым шагом вернулся к Василию.

Они укрылись за толстым стволом и стали наблюдать оттуда за окном на третьем этаже. Долго ждать не пришлось. Из-за края бордовой занавески в окне появился мужчина, он посмотрел вниз, на «Оку», покрутил головой, оглядывая улицу, затем сигнализация резко смолкла.

– Ну, все понятно: тачка его, – сказал Григорий.

– Ага. Он, кстати, одетый был.

– Я заметил. Перепихнулись уже. Скоро, наверно, выйдут. Может, нам смыться, а завтра тогда без Вовы сюда придем и уже спокойно все обтяпаем вдвоем?

– О! Нет! Идея! Гриша, я понял, что надо сделать. Ты с Вовой где договорился встретиться – там, где мы с тобой встретились?

– Ну да, у входа в церковь.

– Ну вот. Давай мы с тобой подождем Махрепяку прямо в подъезде и там все с ним обговорим. А Вованище, даже если придет к церкви, то там будет стоять и нас ждать, понимаешь? И мы потом к нему выйдем и скажем, что все уже готово, а карточку мы, вроде бы, отдали Махрепяке, чтоб он подумал.

– А мы ему карточку отдадим?

– Да можно и отдать, у меня запасная есть.

– А, ну да, у тебя же еще и пленка, карточек ему можно хоть десять дать. Двигаем в подъезд, – сказал Хлобыстин и пошел к арке, которая вела во дворик дома №2 по Хитровскому переулку.

– Слушай, насчет пленки… э-э… – неуверенно сказал Наводничий, но не стал продолжать и последовал за Григорием.

В тесном дворике действительно была тьма.

Друзья быстро дошли до подъезда, но когда Хлобыстин дернул за дверную ручку, выяснилось, что внутрь попасть невозможно: не пускал кодовый замок.

– В подъезде капкан устроить не получится, – констатировал Василий.

– Послушай, чего мы как два дурака?

– В смысле?

– Если Вовец будет стоять у церкви, а мы где-то здесь, то нас он, конечно, не увидит, но Махрепяка-то после, как мы с ним тут побалакаем, пойдет с Анькой к «Оке», а «Оку» от церкви видно как днем. И Вовчик точно увидит Аньчика, когда она к тачке подойдет.

– Да? Ну он с такого расстояния может ее и не узнать. Хотя… скорей всего, узнает. Черт!

– Дурдом по нам плачет. Пошли обратно.

Друзья вышли на свет, в переулок, постояли и отошли чуть левее, к подъезду соседнего дома.

Хлобыстин снова закурил и осторожно направился по тротуару обратно, чтобы заглянуть за угол церкви и посмотреть, не появился ли у ее входа Осташов.

– Там? – тихо спросил Наводничий, когда Григорий миновал арку и остановился и стал всматриваться в полумрак у храмовой двери.

– Нет никого, – ответил Хлобыстин через несколько секунд и зашагал к Василию.

– А знаешь, что я думаю? – сказал Василий. – Мы вообще зря из-за Володи паримся. Это, наоборот, даже хорошо, что он сразу узнает про свою бабу. Узнает – и прощай любовь, завяли помидоры. Неприятно, конечно, такое увидеть, это я не спорю, зато как ножом все отрежет.

– Хэ-зэ, – сказал, подойдя к нему, Григорий. – Тут не угадаешь, что лучше. О, глянь, что там наверху.

Наводничий поднял голову и увидел на стене, прямо над дверями подъезда, около которого они стояли, барельефное изображение двух скрещенных топоров.

– Интересно, что это значит? – сказал Василий. – Странный домишко.

– И главное дело, красным цветом покрашен. Как будто здесь пожарная команда живет.

Два нижних этажа дома №4 по Хитровскому переулку действительно были выкрашены в красный.

Увидев старика, который неспешно прогуливал по переулку песика неопределенной породы, Наводничий сказал:

– Бать, а бать, не подскажешь, почему здесь топоры на стене налеплены?

– Это эмблема саперов, – ответил тот. – В этом доме общежитие инженерной академии размещается. С советских времен еще. А вы тут что ищете?

– Все понятно, дед, спасибо! – отрезал Хлобыстин.

– Спасибо, – примирительным, подчеркнуто вежливым тоном компенсировал грубоватость товарища Василий. – Удачи вам.

Старик фыркнул, видимо, недовольный тем, что с ним не захотели покалякать, и, зарывая ноги в свежевыпавший снег, зашаркал дальше.

– Ну чего, как там у нас дела? – сказал Григорий и, сойдя с тротуара, посмотрел на окно квартиры Кукина. – Так, Васек, минутная готовность – свет погас.

Оба подошли к арке.

В душе Василия последние четверть часа зрело и теперь вполне созрело раздражение по поводу той суетливости и метаний, которыми обернулось их желание уберечь Осташова от суровой правды жизни. Тут, понимаете ли, предстоит серьезное дело, битва за деньги, рубка на топорах за бабло, а человек, думал о себе Наводничий, вынужден, вместо того чтобы сосредоточиться на деталях операции, заниматься какими-то ничтожными, пустыми хлопотами. Это все болван Хлобыстин начал: «Надо сделать так, чтобы Вовец фотку не увидел». «Фотку»! Впрочем, Василий и сам беспокоился в этот ответственный момент не только о деле, но и о сердечных проблемах друга. И это было особенно досадно. Потому что это было непрофессионально – отвлекаться на посторонние заботы. Василий был очень недоволен.

– Фотка под рукой? – спросил Хлобыстин, слегка попрыгивая то на одной, то на другой ноге, словно разогревающийся запасной игрок у кромки футбольного поля.

– Да вот она, фотка, – ответил Наводничий, показывая край фотоснимка, торчавший из широкого бокового кармана его куртки. – Тьфу! Не фотка, а карточка! Достал ты уже своими отстойными словечками! – Василий начал подпрыгивать, передразнивая Григория: – «Фотка», «ништяк фотка».

– Да сам ты…

– Ну и где эта «ништяк фотка»? – услышали друзья у себя за спиной голос Осташова и, мгновенно прекратив бег трусцой на месте, переглянулись. На их лицах было такое изумление, будто они и предположить не могли, что могут хоть когда-либо узреть Владимира в этом переулке.

Обернувшись и увидев, что перед ними действительно Осташов собственной персоной, они еще раз переглянулись, и лица их приобрели выражение еще большей степени смущения.

– Привет, – сказал им Владимир. – Чего смотрите, как на покойника?

– Типун тебе на язык, – ответил Хлобыстин, хлопая своими длинными ресницами.

– Я что-то не понял, я здесь лишний, что ли? – Осташова удивила реакция друзей на его появление.

– Вопрос не из легких, – ответил Наводничий. – Как выяснилось.

– Что выяснилось? – спросил Владимир.

И тут из арки послышались шаги.

Взоры друзей обратились в ту сторону. Сначала в полумраке двора было видно только, что идут двое. Потом, и очень быстро, – что эти двое в подворотне – мужчина и женщина. Что подтверждалось также звуками их шагов – раздавался цокот женских каблучков и глухие стуки широких мужских подошв по асфальту, очищенному от снега посередине прохода.

С каждым шагом парочки черты двух лиц становились все более отчетливыми. Осташов обратил внимание и на то, что на даме был леопардовой пятнистости шарфик. И вот – мужчина и женщина переступили черту, за которой их осветил яркий свет уличного фонаря. Друзьям предстали Иван Кукин и Анна Русанова. Под ручку.

В неестественно протяженные две-три секунды, когда происходило узнавание всех всеми, на лицах Ивана и Анны (особенно Анны) отразилось желание спрятаться и вопреки уже свершившемуся факту узнавания все-таки остаться неузнанными. Григорий и Василий всем своим видом давали понять, что улизнуть от разговора тут никому не удастся. Что же касается Владимира, то его выражение лица свидетельствовало: он ничего не в состоянии понять. Он отказывался что-либо понимать.

Ноги Осташова мгновенно стали ватными, а голова – пустой и сознание – кристально чистым, как вода в роднике. Зрачки его расширились, он огляделся по сторонам, и все окружающее – дома, деревья, церковь, фонари – показалось ему столь же бутафорски пустым, как и его голова. Все это – дома, деревья, церковь, фонари – словно бы не стояло на земле, а было подвешено в воздухе. Он вновь во все глаза уставился на Русанову и сказал:

– Ты?!

– Ты? – почти одновременно спросил Владимира Кукин, но Кукинское «Ты?» было гораздо менее выразительным, он будто просто хотел сказать случайно встреченному риэлтеру: «Надо же, никогда бы не подумал, что еще встретимся. Чего ты делаешь так поздно в этом глухом переулке?»