Текст книги "Владимир Ост. Роман"

Ко входу в галерею потянулись посетители. Наводничий все разговаривал с господином в темном пальто. Но Осташов никого и ничего не видел. Он размышлял. И очнулся только тогда, когда увидел рядом с собой Василия.

– Алле, ты здесь? – фотограф дергал его за рукав куртки. – Ты взял информацию по ценам? Вованище, ну, очнись.

– Знаешь, я больше не пойду на хладокомбинат грузить мясо.

– В смысле – ты о чем?

– Понимаешь, я, когда туда устраивался, думал не то, что вот мне негде больше работать, совсем не это. Я думал другое – что я там посмотрю жизнь, и мне это когда-то пригодиться в творчестве. Точно так же я уговариваю себя, когда собираюсь идти куда-то, даже, например, на пьянку к не очень интересным знакомым. Иду и думаю, мне надо получше узнать людей, узнать жизнь, поэтому не так уж плохо туда пойти. А сам там просто напиваюсь. Ну и вообще скучно там… А сейчас я подумал-подумал: да на хрен мне все это? И на хрен эта дебильная работа? Вообще я занимаюсь какой-то чушью. Понимаешь? Со мной ерунда какая-то творится, Вась, понимаешь?

Наводничий слушал Осташова с округленными от удивления и возмущения глазами.

– Вованище, ты понимаешь, что сейчас ты не об этом должен думать?

– Ты можешь дослушать человека? Я ведь с тобой как с другом говорю.

– Хорошо. Договоримся так: ты быстро договоришь, а потом послушаешь меня. Так пойдет?

– Пойдет. Значит… ну так вот. Но только не надо тут вздыхать и смотреть в сторону – мы же договорились, что ты послушаешь. Вот. Значит, смотри. Первое. Каждый делает, что хочет. То есть любой человек может говорить, что он, мол, хочет сделать то-то и то-то, или не говорить, а просто молча мечтать, что он что-то там такое хочет сделать. Но! На самом деле он хочет сделать только то, что он в реальности делает. Просекаешь? Если человек какой-то бредятиной занимается, то значит, бредятина – это и есть то, чем он хочет заниматься. Это – первое. И теперь второе. Каждый может все. Каждый может стать кем угодно и добиться чего угодно. Вот, знаешь, в чем загвоздка твоего дружбана, который перед тобой сейчас стоит?

– В чем твоя загвоздка, дружбан?

– В том, что я не знаю, чего я хочу.

– Ясненько.

– Вася.

– Я просто сказал, что мне ясно. Я тебя понял. Это все, что ты хотел мне сказать?

– Нет, еще немножко. Я только сейчас наконец сообразил, как человек может понять, что ему делать и кем быть в этой жизни. Верней, что он хочет делать. Это элементарно, Ватсон. Надо просто отбросить те дела, которыми человеку не хочется заниматься. Потому что это легче. По крайней мере, мне вот легче понять, что я не хочу делать, чем понять, что я хочу. Ну, например, я уже сказал – насчет моей работы на мясокомбинате. Зачем я работаю грузчиком? Это разве то, чем я хочу заниматься? Нет. Не хочу. И больше не буду. Понял? Вот что я хотел тебе сказать.

– Ну, Вов, я, честно говоря, и сам тоже думал: зачем ты в грузчики подался? Занимался бы своими квартирами, если уж на то пошло. Ну выгнал тебя с фирмы твой директор… Кстати, а кто бы не выгнал, если б узнал, что ты его жену наяриваешь? Э-э, о чем я? А! Выгнал он тебя, ну и пошел он в жопу, работай просто как частный маклер, на дому. Но! Это все фигня. Теперь послушай, что я скажу. Сейчас, Вованище, у тебя есть шанс попасть в журналисты. Ты чего нос воротишь? Ты же, кажется, сам что-то говорил на тему, как плохо вздыхать и смотреть в сторону, когда друг просит тебя выслушать, да?

– Хорошо, Вась, извини. Я слушаю.

– Ну вот слушай. Сейчас у тебя журналистское задание, – Наводничий достал из кармана блокнот и полистал его. – Вот, я записал, что рассказал этот конь в пальто. Он, представь себе, друг Насти. Из Швейцарии. Зовут Томас Розенберг. В Москве – директор ресторана в «Метрополе». А на выставку он, знаешь, зачем притащился? Организовал от своего заведения напитки для презентации. Вот, слушай, – Василий стал зачитывать по блокноту. – «Специально для особых событий – пунш с мякотью клубники и бананов, процентное содержание алкоголя – пятнадцать». Это же отличная фактура для твоего материала.

– Вася, ты, конечно, будешь орать и материться, но я не смогу написать этот материал.

– Сможешь. Я тебе помогу.

– Стоп. Я не правильно сказал. Я к чему вообще и вел весь свой разговор – я не не могу написать эту заметку, а не хочу.

– Как это? Почему?

– Это не для меня, – сказал Владимир и, предупреждая протесты Василия, добавил: – Вася, я хорошо подумал и говорю тебе: это не для меня, я не буду писать это. И не хочу вообще писать и быть журналистом.

– А как же ястребы? Ты про них написал, и ты же видел, как Баринов съел это. Сожрал на раз.

– Про ястребов мне захотелось написать, и я написал. А больше ничего писать не хочу. Ты в состоянии это понять?

– Ну ты и дурак! Люди мечтают, чтобы их печатали в «Комсомолке». А тебе дали четкий заказ – значит, материал сто пудов опубликуют, а ты… Я не понимаю. Почему не хочешь?

– Э-то. Не. Для. Ме-ня.

– Не. По-ни-ма-ю.

Они постояли молча, глядя в разные стороны и тяжко вздыхая.

Затем Наводничий сказал:

– Как хочешь, Вованище. Я тебя больше уговаривать не буду. Как хочешь, то есть – как ты там говорил? – как не хочешь. Не хочешь – не пиши. Я тогда сам текст наклебздоню. Мне же больше гонорара перепадет. Гонорар – не гонорея, получай его скорее, ха-ха-ха.

– Не обижайся.

– А чего мне обижаться? Дело твое, – Наводничий вздохнул. – Ладно, черт с ней, с этой заметкой. Не для тебя, значит, не для тебя. Гм. Так ты сейчас чего, уже бросаешь меня, что ли? Побудь еще, потусуйся, хряпни пунша. Мне-то нельзя: я на работе. Гм, я только беспокоюсь, где вообще Настя-то? Ей уже пора открывать выставку. Пойдем на минуту внутрь, поглядим, чего к чему.

Вернувшись в белый зал, они обнаружили на одном из столов большой стеклянный котел, наполненный «специальным пуншем». Рядом уже потягивали этот напиток из стаканчиков с два десятка посетителей. Владимир тоже попросил у официанта пунша и, когда обернулся к залу, увидел, как в дверях возникла девушка в черном платье (та самая, что показала им Венеру и потом сидела рядом с ним у стенки), и все ринулись к ней – с поздравлениями и поцелуями в щечку.

Осташов и Наводничий в изумлении глядели то друг на друга, то на девушку.

– Ну как она нас, а? – сказал Наводничий. – Или, может, это не Лисогорская?

В этот момент некая женщина в белой блузке (нижняя часть ее наряда Осташову была не видна из-за скопления людей) приблизилась к принимающей поздравления девушке, пошептала ей что-то на ухо, и они обе двинулись в тот угол зала, где находился скрытый пологом вход в черные лабиринты. И уже оттуда женщина в белой блузке (теперь можно было увидеть, что внизу на ней длинная черная юбка) провозгласила:

– Дамы и господа! – сказала она поставленным дамским (именно дамским, а не просто женским) голосом. – «Галерея F» имеет честь представить вашему вниманию инсталляцию Анастасии Лисогорской «Возвращение». Анастасия, прошу вас.

Под аплодисменты девушка в черном вечернем платье, которую Владимир и Василий приняли за сотрудницу галереи, грациозно откинув полог, жестом пригласила посетителей во мрак бархатных комнат. Теперь не оставалось никаких сомнений, это и была Анастасия Лисогорская.

Присутствующие неспешно, гуськом потянулись к проему.

Анастасия, пропустив под полог первых зрителей, отпустила его и отошла в сторону.

Между тем, людской ручеек, текущий к черному гроту, через несколько минут не иссяк, как можно было бы ожидать, а наоборот, стал полноводней: свежие ряды публики, в основном молодежи, вваливались на выставку волна за волной.

Через полчаса в белом зале уже было тесно. Осташов в основном стоял у стены, рассматривая посетителей, многие из которых выглядели довольно экстравагантно, и время от времени совершал челночные вояжи к котлу с пуншем.

– Глянь-ка, сколько народу понабилось, – сказал, проходя мимо, Наводничий. – А ты, как я вижу, уже слегка нарезался?

Осташов действительно был слегка навеселе, но при этом совсем не весел. Он чувствовал себя чужим среди этих людей. А главное, ощущал некоторую ревность, ведь и он мог бы выставлять в галереях свои работы. Однако, перебрав в памяти картины, украшавшие стены его скромной комнаты дома, Владимир как никогда ясно понял, что ничего из написанного им на холстах не годится для выставления на суд публики. И ему стало бесконечно грустно.

Что же делать?

Стало невмоготу жарко, и Осташов бросил куртку на стул.

Желая развеять тоску, он стал прохаживаться по залу. Столкнулся в толпе с Василием.

– Это и есть светская тусовка? – спросил Владимир.

– Ну, так, полусветская.

– Ты здесь хоть кого-нибудь, кроме Насти, знаешь?

– Мелькают некоторые.

– Вон, глянь, на кекса. В смокинге и в ушанке, видишь? Вроде знакомое какое-то лицо. У него кочан, интересно, еще не взмок? Понтярщик.

– Это же Америка. Не помню, как его фамилия, но его все зовут только так – Америка. Он еще в одном фильме снимался, играл там музыканта, и в фильме его тоже звали Америка.

– Да, вспомнил, правильно, снимался. Я тоже не помню, в каком фильме, но, в общем, я понял, о чем ты. Слышь, а вон тот в сисю пьяный, ну, которого другой держит, чтоб он не рухнул.

– Какой? Тут половина пьяных или обкуренных.

– Ну тот, который сейчас к Лисогорской подгреб. В голубом костюме и розовой сорочке.

– А, ну это известный тусовщик – Вадик Бардо. Он сейчас, кажется, какую-то передачу начал вести по телеку. Кстати, я тут многих уже поспрашивал, что они думают о выставке. Пора уже и у Насти выспросить, как она, довольна презентацией?

Только Наводничий (за ним поплелся и Осташов) подошел к Лисогорской, как, опередив фотографа, ей под нос сунул микрофон на раздвигающейся ручке другой репортер:

– Пожалуйста, дайте интервью для радио Би-би-си.

– Не-а, – вяло ответствовала Настя. – Не хочется.

Радиожурналист оторопел, не привык, похоже, что столь известной конторе без особых причин отказывают в интервью.

Василий, услышав ее ответ, не стал сразу задавать свои вопросы. Он немного выждал, и когда Лисогорская, поболтав с очередной подругой, забыла, по его соображению, о бибисишнике, подступил к ней и без лишних предисловий и просьб об интервью спросил:

– Анастасия, скажите, пожалуйста, вы довольны презентацией инсталляции?

– Конечно, столько знакомых сразу увидела.

– А не могли бы пояснить свое произведение?

– Честно говоря, так неохота.

– А чем, кроме творчества, вы занимаетесь, учитесь или работаете?

– Учусь на дизайнера в Женеве. А какое это имеет значение?

– Ну хорошо, хоть что-то еще о выставке сказать можете?

– Да зачем? Вообще-то я это для друзей только сделала.

– Вы собираетесь продолжать творчество?

– Да, видимо.

– Вы следите за успехами вашего отца в политике?

– Я про политику ничего не знаю.

– А вообще как себя чувствуете в тени папы?

– Нормально.

Анастасия нежно расцеловалась с подошедшей девушкой в красном, и отвернулась, давая понять, что разговор окончен.

– Учись, как надо людей тепленькими брать, – сказал Осташову Наводничий, отходя в сторону. – Надо же, оказывается, не только «Комсомолка» пронюхала про инсталляцию. – Он бросил победный взгляд на стоящего неподалеку представителя Би-би-си, который с поникшим и раздавленным видом теребил в руках микрофон, и резюмировал: – Этот голуба для меня не конкурент.

Осташов из всей беседы Василия и Анастасии отметил для себя лишь ее слова об учебе на дизайнера. Вот же оно! Эта Настя, думал Владимир, по возрасту, как я примерно. И ничего, учится, не думает, что ей уже позновато студенткой бегать. И мне надо подучиться, чтобы стать настоящим художником. Это же так просто. Вот что мне надо делать. Где только? Лучше всего, наверно, пойти в Академию живописи Ильи Смотрова. Смотров – крутой мастер, что бы про него ни говорили. И к тому же, сейчас он на коне со своей патриотической темой, с этой упертостью в славянские и православные мотивы. Ну, мотивы и темы, допустим, у меня свои могут быть, но рисует Смотров правда классно. Можно сказать, живой классик. Смотришь на его картины, и понятно, что человек делает все так, как будто он уже сам себя в классики записал. И причем он никого не спрашивает: можно, я буду под классика валять? Плевать он на всех хотел, пишет себе картины, как ему нравится и как никто другой не умеет, и поэтому он такой зашибенный мастер. Вот к нему мне и надо. Хотя… туда же могут и не взять. Им нужно будет хоть одну какую-то более-менее зрелую работу предъявить на конкурс. И что я им покажу?

Воспаривший было Осташов снова скис.

Он сел на стул у стены и угрюмо уставился в пол перед собой.

– Вы еще здесь?

Осташов обернулся на тихий голос – рядом сидела Лисогорская.

– Вас, кажется, Володя зовут?

– А вас, как оказалось, – Настя.

Анастасия хихикнула и поправила нежный завиток коричневых волос у виска.

– Что-то вы совсем грустный. У вас какие-то проблемы?

– Нет, все нормально. Так, не знаю, о жизни что-то задумался.

– Понятно. А мы с друзьями сейчас в «Метрополь» поедем, отмечать выставку. Может, и вы с нами?

– Я? Гм. Мне, по правде говоря, как-то неудобно. Кто я, чтобы это?.. Гм.

– Вы – профессионал, – сказала Лисогорская, серьезно глядя на него своими серо-голубыми глазами. – Художник-профессионал.

Владимир чуть рот не открыл от удивления.

– Да? Я вот тут как раз думал, какой я, наоборот, непрофессионал. Я вам даже завидую, по-доброму. Вот мне, например, стыдно показать кому-нибудь свои работы.

– Не знаю. Во всяком случае из всех, кто здесь собрался, только вы очень четко и сразу ухватили основную мысль инсталляции. Кто-то мне говорил, что я – как же он это? – а, что я педалирую образ античности, ха-ха-ха. А другие еще хуже бред несли. Ну, ладно, мне надо идти. В общем, на ваше усмотрение: приглашение – в силе, подъезжайте в «Метрополь», если сможете, ладно? Охрана на входе со мной свяжется, и вас пропустят.

Лисогорская грациозно встала (собственно, все ее движения, как отметил Осташов, были изящны) и направилась к выходу, окруженная веселыми и бесшабашными подругами и приятелями.

А Владимир остался сидеть, как сидел.

Уже через несколько минут людей в зале существенно поубавилось.

К Осташову подсел взмыленный Наводничий.

– Вованище, они все куда-то на банкет сваливают. Черт, и никто не колется, в каком кабаке будут квасить. Я к этой Насте подкатил – спрашиваю, можно только один кадр в ресторане сделать? Так она меня послала.

– Что, прямо послала?

– Нет, ну не матом, конечно, но по смыслу вроде того. Блин, как будто я на бесплатный ужин напрашиваюсь. Козлиха еврейская.

Последняя фраза Владимира покоробила.

– А при чем тут еврейская или не еврейская? – спросил он, насупившись. – Чего ты к национальности привязался?

– Ну, хорошо, это здесь ни при чем. Но все равно – козлиха. Потому что все, кто мешает мне работать, – козлихи и козлы.

– Нормально. Ты, может, и про меня своему Игорю в «Комсомолке» скажешь, что я, козел, помешал тебе работать, раз я не стал писать заметку?

– Господи, ты-то при чем? Ну ты даешь. Кому ты можешь помешать, ха-ха, кроме самого себя? – Наводничий обнял Осташова за шею. – Ты, Вованище, – хороший.

И этот туда же, подумал Владимир, вспомнив, что его любимая Аньчик тоже не раз так аттестовала его. Хороший! Какого хрена хороший? Что это вообще за дурацкое выражение: «Ты хороший»?

– Ладно, – сказал Василий, убрав руку с шеи Осташова. – Пошли, что ли, отсюда? Я на самом деле уже все набрал. Съемка Насти есть – и около Венеры, и в толпе поклонников. По ценам я тоже выяснил. Вот смотри, я сразу записал, как будет в тексте, – Наводничий вынул из кармана блокнот и зачитал: «Чтобы воплотить идею Лисогорской, – сказала директор галереи Любовь Мыльникова, – мы купили гранаты, заказали в садоводческой фирме траву, купили бархата триста погонных метров, искусственного шелка – сто метров. А Настя все это оплатила на сумму пять тысяч долларов». Мыльникова – это вот та тетя была, которая вместе с Настей объявляла открытие инсталляции. Сработано, как видишь, профессионально. Все, что надо, у меня имеет быть. Фото плюс текст.

Друзья вышли из зала. Осташов надел куртку, Наводничий – тоже (он свою оставлял в офисе галереи), и они вышли в зимнюю тьму, и побрели в сторону метро.

– Жаль, конечно, – устало сказал Василий.

– Чего жаль?

– Ну, что не получилось снять, как Настя с друзьями поддавать будет. Тогда бы я превзошел самого себя. Эх, если б удалось пронюхать, где это!

Можно было не сомневаться: узнай Наводничий, где запланирован банкет, он нашел бы способ прорваться через охрану Анастасии Лисогорской и сфотографировал бы начинающую художницу, дочь магната, за веселым столом. Но Осташов не сказал ему про «Метрополь».

И сам туда решил не ехать.

С неба доносилось еле слышное сквозь шум улицы гудение самолета.

Глава 30. Анна

Первое, что сделал на следующее утро Осташов, – поспешил к ближайшему газетному киоску, купил свежий номер «Комсомольской правды» и лихорадочно пролистал его.

Заметка про кремлевских ворон и ястребов вышла. С ампутированной «жопой» (как выяснилось после немедленного прочтения). Предсказание Василия сбылось в точности. Вместо слова «жопа» стояло отточие. Каких-либо других изменений в тексте не обнаружилось.

Вернувшись домой, Владимир с гордостью бросил на письменный стол кипу экземпляров «Комсомолки» – надо будет подарить парочку отцу, ну и, может быть, кому-то еще из родни и знакомых. Да и мать, когда вернется вечером с работы и увидит заметку, наверняка, потребует несколько газет для своих подруг.

В отличном расположении духа он сделал кофе, вернулся с ним в свою комнату, снова развернул газету на странице, где была напечатана заметка, и, прихлебывая из чашечки, не спеша перечитал родимые строки. Что ни говори, бывают в жизни приятные моменты!

Своего мнения о журналистике при виде опубликованного материала Осташов не изменил. Эта профессия была ему не по нутру, никакие сомнения на сей счет не возникали. Но, черт возьми, до чего же радостно было видеть свою фамилию под текстом! Эх, если бы сейчас еще позвонила Аньчик, подумал Владимир, тогда бы точно был майский день, он же – именины сердца.

И в эту секунду на столе затренькал телефон.

У Осташова голова пошла кругом. Русанова? Ну да, должна быть она. А почему, собственно, нет? Сердце его зашлось в ликовании: наверно, кто-то все-таки существует на небе, кроме пассажиров тоскливо гудящих самолетов, и, видимо, этот кто-то наконец смилостивился к нему и пихнул Аньчика в бок, чтобы она набрала нужный номер.

Осташов влажной рукой снял трубку.

– Здорово, Вова, – услышал он женский голос, и перед его глазами возник в воздухе хвост темных волос с большим бантом. Эту вульгарную интонацию нельзя было спутать ни с какой другой – звонила Ия Бадякина, бывшая соседка по рабочему столу в агентстве недвижимости «Граунд плюс».

– Ты как там вообще? Пропал, никому на фирму не звонишь.

– Ну, ты же знаешь, я теперь для всех фирм персона нон грата. А в нашей особенно.

– Персона-награда? Какая награда?

Осташов зажал микрофон ладонью и трубно вздохнул. Господи, какая дура!

– Я имею в виду, что меня теперь ни на какие фирмы на работу не возьмут.

– А, это из-за того, что Букер про тебя в гильдию риэлтеров телегу послал? Да фигня все это, Вов. Слушай, кстати: а за что все-таки Букер тебя выгнал-то? Тут никто ничего так и не понял. Ты же вроде бабки не воровал.

– Не воровал. Но… если честно, я бы сейчас не хотел про Букера говорить. Пошел он…

– Ну и правильно. Что с него взять? Сундук с клопами! А мы тебя все любим, понял?

– Знаешь, Ия, на самом деле я сейчас тороплюсь. Мне надо идти, ты уж извини.

– Не на просмотр хаты случайно? Погодь еще секундочку. Ты, я надеюсь, квартирами-то занимаешься?

– Как тебе сказать? Сначала хотел завязать с этим делом, а теперь вот думаю: все-таки у меня это неплохо получалось…

– Да уж, помню. Ты с места в карьер как попер – караул вообще. Все тут от тебя балдели.

– Ну, наверно, я снова в строю. Но сейчас, извини, я спешу.

– Вов, ты мне тогда звякни попозже, у меня есть пара вариантов на продажу. Я вообще-то насчет этого тебе и позвонила. Ладушки?

Владимир пообещал перезвонить и распрощался.

Черт, такой облом! Дура Ия. Дура Аньчик!

Осташов пометался по комнате, затем вернулся к чашечке кофе, снова перечитал заметку, потом еще раз перечитал, и утихомирился. А потом подумал: а не позвонить ли Русановой самому, она наверняка сейчас в «Граунде». Если ее на месте не окажется, то можно поговорить с Бадякиной – наплести ей, мол, встреча, на которую он собирался, отменилась, и что теперь он готов записать эти ее две квартиры на продажу. Пора уже становиться частным риэлтером – зарабатывать-то надо.

Тут он, правда, вспомнил, что еще вчера у него были принципиально другие планы на ближайшее будущее – на открытии выставки Лисогорской он решил, что непременно поступит учиться в Академию живописи. Однако чтобы участвовать во вступительном конкурсе, требовалось нарисовать картину. Какую именно, он придумать с наскоку не сумел, и преспокойно оставил затею с учебой на потом.

Картина должна быть особенной, подумал Осташов, и замысел должен вспыхнуть, как молния, сам по себе. Идея должна озарить его свыше. Поэтому все, что нужно в данных обстоятельствах, – просто терпеливо ждать, когда это произойдет.

Владимир снова устремил исполненный нежности взор на заметку в газете и подумал: вот идея этой маленькой статьи, вернее, то, в какой форме изложить материал статьи, – это ведь тоже пришло к нему неведомо откуда и совершенно неожиданно. И как только стало ясно, в какой форме он будет излагать, тут же отсеялись лишние детали, и в голове четко улеглось содержание, которое войдет в текст. Точно так же будет и с картиной.

На сегодняшний день понятно лишь, что на полотне должно быть изображено нечто связанное с христианством, православием. И дурак может допереть, что в Академии Ильи Смотрова такая тематика проканает на ура, подумал Осташов. Может быть, взять какой-нибудь сюжетец из Писания? Вечные, веками актуальные темы. Беспроигрышный вариант. В этот момент Владимир поймал себя на чувстве отвращения и брезгливости – слишком уж циничным получился подход к священному делу. Но с другой-то стороны, размыслил он, заметка про ястребов в Кремле – тоже конъюнктурщина чистой воды. По изначальному замыслу. Зато как классно в конце концов получилось. От души, от сердца.

«Будем подождать, – принял решение Владимир. – Будем потихоньку думать про картину и одновременно займемся более доходным делом».

Осташов взялся за телефонную трубку и набрал номер «Граунд плюса».

Анны на работе не оказалось. Пришлось пообщаться с Ией.

Варианты, которые она предложила, Владимир оценил как очень даже перспективные. Он достал из ящика письменного стола свои бумаги с номерами телефонов знакомых маклеров и сотрудников риэлтерских фирм и принялся пристраивать недвижимость в хорошие руки. И это занятие так увлекло его, что он не заметил, как за окном стемнело.

Мать, вернувшуюся с работы, он встретил у порога с «Комсомолкой» в руках.

Она, разумеется, пришла в восторг. И, конечно, схватилась за телефон, чтобы поболтать с подругами.

И сегодня разговоры длились дольше обычного.

Осташов все это время невидящим взором смотрел телевизор и размышлял, звонить или не звонить Аньчику.

Когда мать, потягиваясь, сказала наконец последнее «Пока», на часах было без четверти десять. Владимир тут же схватил горячую, едва ли не дымящуюся трубку и набрал домашний номер Русановой.

– Привет, Аньчик!

– Это не Аня, это ее мама.

– Ой, извините, у вас голоса похожи. Я – Володя, ее… друг. А можно…

– Аню? Да. Сейчас, Володя, я скажу ей.

Через несколько секунд трубку взяла сама Анна. И голос ее был совсем не так любезен, как голос мамы.

Разговора, по сути, не получилось. Она лишь сказала, что дела у нее нормально, а затем наглухо замолчала. Все, как обычно, и только еще хуже. Осташов пытался острословить и всячески разыгрывать оптимизм, но это ему не очень-то удавалось. В конце концов, он стал велеречиво прощаться. Однако и теперь Анна не отвечала. Он даже подумал, что на линии произошло разъединение, и несколько раз окликнул ее.

– Я слушаю тебя, – наконец спокойно сказала Анна. – Что еще скажешь?

Владимир чувствовал себя совершенно выбитым из колеи. Он попытался собраться с мыслями. Надо было срочно придумать, что ей сказать интересного, но в голове, как назло, был вакуум.

Между тем, он мог бы не напрягать свое серое вещество, если бы знал, что в действительности Русанова его не слушала.

Одетая в вельветовые джинсы и свитер, она стояла у окна своей комнаты и вспоминала давнишние годы.

Звонок Осташова отвлек ее от чтения дневников. С двенадцати лет она почти каждый день аккуратно вносила краткие записи в толстый коричневый блокнот. Когда Русанова была в десятом классе, блокнот был уже полон, и она сменила его на серую книжицу. Звонок отвлек Анну от первой, коричневой, тетрадки, с которой она перед этим сидела в кресле у окна, но не отвлек ее от воспоминаний.

С восьмого этажа, на котором жила семья Русановых, двор был как на ладони: сквозь сетку голых ветвей высоченных деревьев виднелись тщательно очищенные от снега дорожки, исправные детские качели, целые, ни в одном месте не проломленные лавочки и песочницы с грибками, новенькие футбольная и баскетбольная площадки. В этом дворе всегда был образцовый порядок. В советские времена здесь тротуары всегда были не то что чистые – их летом красили в серый глянцевый цвет. А зимой дворники ровняли сугробы по ниточке с отвесом. Потому что здесь жил сам глава государства, генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев. По соседству селили в основном семьи высших чиновников и обслуживающего персонала Кремля.

Анна, учась в младших классах, встречала Брежнева во дворе дома: он выходил на прогулки в сопровождении одного охранника. Здоровался с людьми первым, пожимал руки, интересовался, как жизнь. В те времена правитель страны мог себе позволить роскошь общения с малознакомыми соседями по двору, держа под боком лишь одного телохранителя.

Впрочем, вряд ли эти беседы можно было назвать задушевными. Даже с жившей в этом же доме тещей великого и могучего генсека, любительницей анекдотов и частушек, женщиной весьма простой, люди держались, ни на секунду не забывая, с кем имеют дело. В добавок большинство жителей дома были убежденными доносчиками и ни на секунду не забывали, с кем имеют дело, когда калякали друг с другом. Любое слово о руководстве страны, которое можно было бы истолковать как нелестное, один анекдот, который можно было бы причислить к политическим, то есть критикующим советский строй и уклад жизни, и – прощай, карьера. А в иных случаях и – здравствуй, Колыма. В общем, здесь умели разговаривать, держа язык за зубами.

Теперь, конечно, многое изменилось. Изменились люди, изменился дом. Детский сад на первом этаже, куда водили Анну маленькой, прикрыли, а помещение занял частный фитнес-клуб (его хозяин недавно был застрелен киллером прямо на пороге шикарного заведения). Квартиры стали приватизировать и продавать, и в огромном здании, образующем каре с обширным двором внутри, появилось множество чужаков, людей, которые в советские годы не задержались бы тут дольше десяти минут – их бы живо выпроводила охрана в штатском, что круглосуточно патрулировала округу. Старожилы дома даже не очень удивились, когда в четвертом подъезде купила себе квартиру профессиональная проститутка из ресторана «Метелица».

– Ну, чего замолчал? – скучающим тоном сказала Русанова и, поскольку Владимир все никак не мог сообразить, чего бы сказать, повелительно добавила: – Рассказывай-рассказывай, я еще могу тебя слушать две минуты.

У Осташова все внутри вскипело. Что за хамская манера разговаривать?

– А у меня и одной минуты нет, – ответил он запальчиво. И нашел полное взаимопонимание со стороны собеседницы, она сказала: «Пока», – и, не дав ему возможности оставить за собой хоть какое-нибудь слово, мгновенно дала отбой.

Все, подумал Владимир, с меня достаточно! Больше никаких звонков, никаких разговоров. Мало того, что больная на всю башку, так еще и лечиться не хочет. Хватит! Я – не психотерапевт, чтобы общаться с этой закомплексованной дурой, решил он. И сразу вспомнил ее глаза, а затем ее улыбку – любимые до помутнения рассудка глаза, любимую улыбку, таившую в себе все красоты мира. «Аньчик, что ж ты у меня такая… такая… тупая?! – думал он. – Ну, если, предположим, ты любишь кого-то другого, так – скажи! Или все-таки любишь меня, тогда тоже – почему просто не сказать это и не радоваться жизни вместе со мной? Что за идиотское удовольствие играть в бесконечную молчанку? Что за мания все делать как будто назло – назло мне, назло себе и вообще всем?»

Между тем, Анна решительно отвернулась от окна, подошла к зеркалу и стала накрашивать губы нежно-розовой помадой.

Если бы кто-то в этот момент заглянул в открытый примерно на середине коричневый блокнот, оставленный ею на подоконнике, то прочел бы в нем абзац, выделенный среди другого рукописного текста подчеркиванием:

«Сегодня папа разговаривал со мной и сказал, что хочет разводиться с мамой. Сказал, что они оба так решили, потому что им больше не интересно жить вместе. Им видите ли не интересно. Как будто я дура и не знаю, что у него уже давно другая женщина и у него там родился сын. Я сказала ему, что понимаю их с мамой. Папа ушел довольный и у него на глазах заметила слезы. Пусть думает, что я ничего не понимаю. Предатель».

Закончив с макияжем, Анна оглядела комнату и, увидев свой блокнот на подоконнике, нахмурилась. Она никому никогда не показывала его и не собиралась этого делать, а тут оставила прямо на подоконнике. Положение вещей было незамедлительно исправлено: блокнот – водворен под замок в ящик письменного стола, а единственный ключ от ящика – вжат в пластилиновую плюшку, прилепленную позади платяного шкафа.

Затем она взяла свою сумочку, приоткрыла дверь комнаты и, высунув голову, прислушалась.

Из кухни доносились голоса.

– Сейчас, скорей всего, опять уйдет, – это говорила мама. – Я так переживаю за нее. Не понимаю, чего она мечется?

– Молодая… – тихий, рассудительный, неспешный голос, это дедушка. – Ты себя-то вспомни в молодости. Ты вообще была огонь. Помнишь, как со своим летчиком улетела в Сибирь? Два дня с ним знакома была. Помнишь, ту зиму? То все сидела у окна, ноги – на батарею, в руках – книжка, рассказы Джека Лондона, а потом вдруг: «Мама, папа, я полюбила замечательного человека, я улетаю с ним в его военную часть». Сколько тебе тогда было? Восемнадцать? Ну да, восемнадцать.