Текст книги "Владимир Ост. Роман"

Глава 19. На круги

Два месяца спустя Галина сидела на кухне у своей подруги Светланы, пили кофе. Но на столе стояла также бутылка красного вина и два узких хрустальных стакана. У Галины стакан был наполовину наполненный, у Светланы пустой, лишь дно было покрыто розовой пленкой, а по окружности дна оставшаяся жидкость как бы лежала жгутиком. Словом, при рассеянном (или пьяненьком) взгляде можно было предположить, что какой-то шутник бросил в ее хрусталь только что распакованный розовый презерватив, который своим калибром точно пришелся по диаметру дна.

Слегка пьяной Светлане, смотревшей на стакан, это сравнение показалось тематически уместным для их разговора. А еще ей в голову пришла другая мысль, и Светлана эту идею немедленно осуществила: налила себе из бутылки и изрядно отпила.

– Как здесь сыро в вашей Москве, слякоть! Не то, что на Кубе. Фу, ну почему путевки такие маленькие, всего две недельки?! Как там здорово! Господи, бывает же у людей погода. Галюш, это что-то невероятное. Как я отдохнула! Там в отеле такой кубинец в баре работал – Хосе. Не очень-то молодой, но – стройный, кожа шоколадная. Как мы с ним ночами на пляже трахались! А рядом – пальмы. На небе – звезды. Песочек – бархатный. А у Хосе прибор… о-ой!

– Тоже бархатный? – спросила Галина, знавшая о предпочтениях подруги.

– Да!

– Ну ты в своем амплуа, Светик. Постой, а ты же туда собиралась с этим своим – как его?

– Ну. Со Стасиком. Иномарками торгует. Я с ним и ездила. Но ты же знаешь наших мужиков. Только и делал что напивался каждый вечер и падал спать. Ни на дискотеку нормально не сходить, ну вообще – ничего. А я что, по-твоему, должна была протухнуть с тоски?! Я себе сама счастье могу устроить.

– Я в последнее время тоже такая довольная. Спокойная.

– Давай, рассказывай, мы же столько не виделись. Значит, я так поняла, после той поножовщины (бедный Володька) и когда следователь твоему Косте все рассказал, он тебя простил?

– Да. Так, кстати, и сказал: я все прощаю. Костя повел себя очень благородно.

– А ты сама-то ему призналась? Мало ли что там ему какой-то следователь намолол, он ведь наверняка тебя расспрашивал.

– Да, спрашивал, и я сказала, что было один раз.

– Дурра. Ни-ког-да. Ну сколько тебе говорить? Даже если тебя из постели, из-под любовника муж вытаскивает, никогда нельзя признаваться. Не было – и не было.

– Да ладно. Было же, – Галина подняла стаканчик, и Светлана тут же последовала ее примеру, и они выпили. – А Костик все понял. Это моя, говорит, вина, что так произошло – потому что я тебе мало внимания уделял. И предложил начать сначала. Как будто ничего не было.

– Вообще-то, удивительно.

– Представляешь? И предложил, чтобы ничего не напоминало об этом нашем плохом периоде, поменять квартиру. Уже сам выписался и меня выписал. На днях пропишет на новой квартире. На мое имя, между прочим, купил.

– Надо же. И как квартира, большая? Где?

– Я пока не видела. Он не рассказывает, где и что. Говорит только – хорошая. Хочет сюрприз сделать. Взял у меня доверенность на все эти дела и сам все оформляет.

– А он про свою шлюху тебе рассказал? Кто она была?

– Сказал, что случайно познакомился на какой-то деловой встрече. Но между ними ничего не было. Просто встречались изредка.

– И ты поверила. Глупенькая ты, Галька. Господи, учить тебя и учить. А твой Володька – ты с ним больше не встречаешься?

– Нет.

– Ну я так в целом знаю, что ты его отшила. Мне… э… Гришка говорил, Хлобыстин.

– А он-то откуда знает?

– Ну, он Володю как-то расспрашивал про его дела, и тот ему немного рассказал.

– Рассказал про меня Грише?

– Ато Гриша про вас не знал. Ты же при нем и познакомилась, и начала крутить с Володей.

– Ну да, ладно, какая разница теперь. Да, короче говоря, Вову я, можно сказать, что отшила. Он мне, еще когда в больнице лежал, позвонил. И я ему сказала, что надо нам все это прекратить, потому что у нас с мужем все наладилось. В общем, как есть, так и сказала.

– А он чего?

– Да ничего. Я все понимаю, говорит.

– И не стал протестовать?

– Нет.

– Ты из-за этого расстроилась?

– А чего мне расстраиваться? Наоборот, очень даже хорошо, что он все понял, как надо.

– Ну это понятно. Хотя… Не знаю… Мне было бы все-таки обидно.

– Ну что… Мог бы, конечно, не соглашаться со мной так уж быстро… Тут ты права… Хотя… Так все равно лучше, чем если бы он начал доставать меня и закатывать скандалы. Знаешь, муж есть муж. Костя, видишь, какой хороший оказался. И надежный. Я правда рада.

– И Володька тебе больше совсем не нужен?

– Нет. Побаловались – и хватит.

– Мне Гришаня говорил, Володя все так же работает, на фирме у Кости.

– Ну да. Костя сказал, что раз ничего серьезного не было, значит, ничего не было. Он никого трогать не собирается, и Володя может продолжать работать. Костя сказал, что передаст через сотрудников фирмы, которые его навещают в больнице (ну, на тот момент навещали), что Володю ждут после выздоровления и что пусть свободно возвращается и приступает к обязанностям, что он ценный сотрудник. На фирме-то никто ничего про нашу ситуацию не знает. Кроме Гриши. Надеюсь, он там не болтает с кем не надо, как с тобой. Короче, я тогда же еще, когда Вова мне из больницы звонил и когда я ему сказала, что между нами все кончается, я ему тогда же и сказала, что он может спокойно работать на фирме, если хочет. Он мне потом еще один раз звонил, когда уже вышел на работу. Мы с ним не говорили, так только – «Как дела?», и он сказал, что вышел на работу, и все нормально.

– Да-а-а… Ну, твой Костя действительно удивительный. Это ж кому рассказать – никто не поверит. Чудеса. И как у Володи сейчас на работе, получается? Ты раньше, помнится, все нахваливала его, какой он крутой риелтер оказался – прирожденный продавец недвижимости.

– Не знаю, честно говоря. Вроде бы все нормально. Я с ним не хочу общаться, ато вдруг опять пристанет…

– А ты и отказать не сможешь, ха-ха-ха, да?

– Ну нет! Да ну тебя, я про другое.

– Ой, господи, да понятно. Но все равно интересно же, как Володя теперь работает.

* * *

А Владимир Осташов, между прочим, работал вполне успешно. В тот момент, когда Светлана интересовалась состоянием его дел на фирме, он вышел из офиса «Граунд плюс» покурить и как раз думал об этом. О том, что за полтора месяца напряженной работы после больницы он реализовал три сделки – небольшие, но все же. Кстати, процентов за них ему пока не выдали.

Осташов вспомнил, как не хотел выходить на эту работу, когда почувствовал себя достаточно здоровым, ведь понятно, что здесь ему придется периодически нос к носу сталкиваться с шефом, у которого по милости Владимира на голове произрастали ветвистые рога. Осташов вообще воспринял приглашение вернуться как странную шутку Букорева. В этом несомненно был какой-то подвох. Даже после того, как начальник отдела Мухин позвонил ему домой и, справившись о здоровье, официально передал слова Константина Ивановича насчет продолжения работы, Осташов не изменил своего мнения. Несмотря на то, что именно в «Граунд плюсе» он впервые в жизни стал зарабатывать неплохие деньги, ничто не смогло бы заставить его остаться тут. Вся эта история с Галиной и ее мужем… И теперь вдруг делать вид, будто ничего не произошло… Нет, это было действительно странно и глупо.

Безусловно, это было и странно, и глупо. Но Анна… Анна Русанова! Владимир позвонил ей домой в первый же день после ее возвращения из отпуска. И сказал все: что любит ее, как никого никогда не любил, что не мыслит себя без нее и хочет быть с ней вечно. В ответ, впрочем, услышал скептичное предположение о том, что он, видимо, уже многим женщинам говорил то же самое. Владимир пламенно заверил ее, что никому никогда не говорил слов любви (и это была чистая правда), хотя он, разумеется, до нее жил не в безвоздушном пространстве и действительно влюблялся.

Анна отнеслась к его признанию даже не с недоверием, а просто невнимательно, словно бы речь шла о какой-то маловажной детали человеческих взаимоотношений, и предложила быть ближе к делу. Осташов попросил ее о встрече – не откладывая в дальний ящик, вечером. И к его радости Русанова без обиняков согласилась.

Владимир предложил на выбор: пойти в кино, кафе или просто прогуляться где-нибудь в центре. И немедленно был поднят на смех: взрослый мужчина приглашает девушку на такие детские забавы! И как же они будут проводить свидание? «В кафе, прямо на столике?» – спросила она. Или будут, как школьники, только лишь целоваться в кинозале на последнем ряду? Или в тихом переулке, где-то в темном углу, в кустах? В темных кустах – это, пожалуй, вариант, но вариант летний, а сейчас ведь уже холодно, на улице дождь и ветер. Что, Осташов у нас такой закаленный? Не боится там себе что-то мужское застудить?

Владимир опешил. Но, справившись с собой, предложил встретиться где-либо на квартире: устроить вечеринку у друга или подруги – он пока не знает, где это можно устроить, у кого нет дома родителей, но он сейчас узнает и перезвонит. И единственной возможностью оказалась квартира подруги Галины – одинокой Светланы: Григорий Хлобыстин, которому он позвонил по поводу куда бы завалиться на вечерок, заявил, что как раз сегодня собирался взять вина и «погужбанить» у Светланы и что она наверняка согласится, чтобы компания была расширена Владимиром и его подругой. Светлана, по словам Хлобыстина, уже не раз говорила, что была бы не прочь, чтобы они веселились и расслаблялись не вдвоем – это как-то скучновато, – а чтобы Григорий пригласил именно Владимира (можно и с подругой).

Так и вышло. Расположившись на просторной кухне у Светланы, они вчетвером пили вино, водку и коньяк, хохотали, танцевали, потом Светлана увела Хлобыстина в комнату, а Владимир с Анной остались у стола.

Русанова выключила верхний свет, и кухню стала освещать только небольшая настольная лампа под красным абажуром. Осташов решил, что пора действовать, и снова, на сей раз гораздо более цветисто признался ей в любви и желании связать с ней всю оставшуюся жизнь. Что вновь был принято с кривой ухмылкой и вопросом: «И это все, зачем ты меня сюда пригласил?» Было видно, что она нервничает. Разгоряченный Владимир почти сорвал с себя сорочку, скинул также майку, хотел и полностью раздеться, но что-то его остановило, а именно – соображение, что Русанова может, вместо того, чтобы отдаться, снова высмеять его. С Анны, пожалуй, станется. Поэтому Осташов, не вполне раздетый, подошел к Анне, и попытался ее поцеловать. Но она не позволила – к чему эта спешка?

Осташов снова уселся за стол. Не зная, что делать, налил себе и ей вина. Чокнулись. Он выпил. Она пригубила. И спросила: «Ну так что, это вся программа вечера, на которую способен современный мужчина?» Владимир опять подступил к Русановой, но она ускользнула со своего места и присела на небольшую тахту, находившуюся рядом, в углу кухни. И сказала задушевным тоном: «Ну зачем ты так? У нас ничего не получится. Наверно, не судьба. Володь, ну что ты тут затеваешь?» Чем снова ошарашила Осташова, поскольку это он как раз не мог понять, что за игру она затеяла. К чему это упорное отстранение? При том, что Анна явно провоцирует его на это, и при том, что он хочет ее не «просто так», а уже совершенно определенно изъявил свои чувства и желание сделать их отношения долгосрочными и серьезными. Все как девушки предпочитают.

Владимир налил себе полный фужер коньяка (Русанова пить отказалась) и жадно опустошил его. Но пьянее от этого не стал. Его била нервная дрожь. Он решил предпринять еще одну попытку и с отчаянно бьющимся сердцем подсел к Анне на тахту, обнял ее. Она, как бы вновь отстраняясь от него («Ой, не надо, ну что ты, Володя?»), легла. Владимир попытался обнять ее, погладить грудь, но Русанова, согнув руки в локтях, прикрылась ими, твердя свое: «Не надо, Володя…» Осташов убирал ее руки, она снова ими закрывалась и отталкивала его, не давая себя даже поцеловать. И так они некоторое время боролись, пока она вдруг не вскочила с тахты. Подошла к окну и, глядя в темному, задумчиво, словно сама себе, сказала: «Видно, все-таки не судьба». Владимир был готов убить ее на месте. Но господи, как же она была прелестна – беззащитная, печальная, вот так стоящая с опущенными плечами у темного окна, по которому стекали капли дождя!

Пребывая в последней степени замешательства, Осташов надел майку и сорочку. Выпил еще фужер коньяка. Выкурил сигарету.

Анна молча стояла у окна. Владимир выпил еще фужер. А Русанова, наконец подошла к столу, включила люстру и сказала, что уже поздно и ей пора домой. И тут на глазах Осташова с Анной произошла мгновенная метаморфоза. Это уже была совсем не та Русанова, что минуту назад – не томно-печальная девушка, а злая на весь мир, полностью замкнувшаяся в себе фурия. Она вышла в прихожую, оделась, и, наотрез отказавшись от его предложения проводить ее («Время-то детское», – с ненавистью в голосе присовокупила она), и ушла.

Затем из комнаты в кухню вернулись Светлана и Григорий. Он – одетый, с почти пустой бутылкой шампанского в руке, пьяный. А вот полуобнаженная Светлана выглядела очень трезвой и недовольной (кстати, несмотря на возраст, она была отменно стройна и свежа). Из легкой перепалки Светланы и Григория Осташову стало понятно, что его приятель оказался как мужчина не на высоте. Хотя, похоже, самому Хлобыстину было наплевать. Он был пьян и этим вполне счастлив.

Через некоторое время Григорий, помутнев рассудком, заявил, глядя на стоящие на шкафчике две бутылки вина и бутылку водки, что пить ничего не осталось и надо «сгонять», и, как его ни отговаривали, ушел. За ним ушел и Осташов, а утром он обнаружил себя в собственной кровати дома.

Через день, придя в себя, Владимир позвонил Русановой, чтобы договориться о свидании, но та ответила, что свидание у них уже было, и ей не понравилось. Конечно, встретиться они еще могут. Как-нибудь. Потом. А пока Владимиру следует потренироваться. Осташов пропустил издевки мимо ушей, настаивая на свидании в ближайшее время. Анна парировала тем, что если ему действительно дорого общение с ней, можно говорить и по телефону. Владимир не сдавался: ему очень важно видеть ее, он жить без нее не может. Русанова, однако, и тут нашлась: Владимир ведь скоро опять выйдет на работу – разве не так? – там он ее и будет видеть.

И Осташов вернулся в «Граунд плюс».

Коллеги приняли его сочувственно и радушно. К тому же в первый же день выяснилось, что гендиректор Букорев теперь в офисе вообще не появляется. Несколько дней Владимир проскакивал от входной двери до своего отдела быстро и глядя в пол: он не мог даже представить себе, как будет держаться, если на его пути возникнет фигура Константина Ивановича. Но мало-помалу успокоился, решил, что при встрече с мужем Галины он просто поздоровается и тут же отвернется. Неприятно жить с мыслью, что ты в любой момент можешь оказаться в щекотливой ситуации. Но, в конце концов, если рогатого мужа подобное положение вещей не смущает, то почему любовник его жены (бывший!) должен бесконечно переживать по этому поводу?

Постепенно Осташов перестал думать о Букореве и полностью погрузился в работу с недвижимостью. И надо заметить, работа спорилась. Владимир прекрасно ладил с клиентами. Достаточно быстро оброс множеством знакомств в этой сфере. А с десяток частных маклеров и сотрудников других фирм стали его довольно близкими соратниками. С ними он поддерживал постоянное деловое общение, через них и для них лучше всего получалось искать нужные варианты купли-продажи – по сути это была стихийно сложившаяся команда единомышленников, которая действовала четко и слаженно, словно самостоятельное агентство. Интересно, что у себя в отделе Владимир таких сподвижников не нашел. Здесь воздух был пронизан духом конкуренции, обособленности и зависти, хотя некоторые из сотрудников держались группами.

Итак, дела Осташова на работе шли отменно. И все это, несмотря на вечно подавленное состояние духа, в котором он пребывал из-за запутанных, невообразимых отношений с Анной. Он видел ее в будни на работе, но здесь они почти не общались – не было ни времени, ни условий. А общались они, когда не виделись, то есть когда Владимир (а это происходило чуть ли не каждый вечер) звонил ей домой. Вот тут уж Осташов давал себе волю: он, кажется, уже успел рассказать Анне всю свою жизнь, они беседовали обо всем на свете, хотя говорил – так у них сложилось – в основном он, а она слушала. Владимир чувствовал, что нравится ей. Пару раз она даже намекала, что любит его. Однако встречаться с ним по-прежнему не желала. И тем держала его в хроническом тягостном напряжении.

Всякий раз, как он заводил речь о свидании, Русанова искусно переводила разговор на другую тему, а если он раздражался и припирал ее к стенке, просто отказывалась встречаться. Почему? В ответ он слышал, на его взгляд, вздорное, не поддающееся логике объяснение – не судьба. В чем состоит этот феномен под названием «Не судьба» Анна никак не раскрывала. Однажды он все-таки весьма настойчиво потребовал растолковать: почему же, черт возьми, не судьба?! Она ответила буквально следующее: «Я – плохая, а ты – хороший, ты найдешь себе другую, подходящую девушку, и у тебя с ней все будет хорошо».

С тем же непостижимым для Осташова постоянством Анна во время их телефонных разговоров иногда вдруг начинала намеренно неправильно истолковывать его слова, чтобы выходило, будто он ее не любит и готов променять на любую другую женщину. Он с жаром принимался доказывать обратное, она стояла на своем, и тогда он в запальчивости срывался и говорил грубости, а она, словно только этого и ожидая, обижалась и бросала трубку телефона. Владимир после таких ссор погружался в еще большее уныние. Русанова же на следующий день на работе здоровалась с ним сладким голосом и напоминала, чтобы он обязательно позвонил вечером, и вечером, когда он звонил, говорила с ним очень нежно, очень ласково – чуть ли не мурлыкала, как кошка после сытного обеда.

Есть ли у нее кто-то, другой мужчина? Этот вопрос оставался для Владимира без ответа – Анна на эту тему вообще ни разу ни слова не проронила, даже если он ее спрашивал, а сам Осташов сделать какой-либо однозначный вывод, исходя из поведения любимой, не мог.

Глава 20. В смятении

– А может, Аньчик – девственница?

С этим вопросом Осташов обратился к другу Хлобыстину, вышедшему на скрипучий снег из дверей агентства недвижимости с сигаретой наготове.

Как уже было сказано, в тот момент, когда в другой части Москвы, на своей кухне, пьяненькая Светлана интересовалась у Галины состоянием дел Владимира, Осташов курил на крылечке офиса. Он размышлял о том, что за полтора месяца напряженной работы после больницы он реализовал три сделки – небольшие, но все же, – хотя процентов за них пока не получил.

На первый взгляд, это странно – человек думает о работе и деньгах и одновременно спрашивает мнения приятеля о своей девушке. Однако ничего противоречивого тут нет. Потому что на самом деле, о чем бы ни думал в последнее время Владимир, его мысли параллельно всегда были заняты еще и Анной. Он просыпался утром и засыпал в ночь с думами о своей возлюбленной.

Не в силах разобраться в своих отношениях с ней, не зная, что предпринять, чтобы прояснить наконец ее чувства по отношению к себе, Осташов посвятил в эту ситуацию друзей Григория и Василия. Помочь ему советом они не могли, но теперь не удивлялись, видя его в постоянной задумчивости. И не удивлялись разговорам о ней, которые он взял за привычку заводить ни с того ни с сего, без всякой связи с текущими обстоятельствами.

Вот и сейчас Григорий, выйдя покурить и увидев на крыльце Владимира, отнесся к тому, что Осташов без предисловий завел речь о Русановой, как к должному. Впрочем, сам вопрос все-таки изумил его. Предположение о девственности Русановой, по мнению Григория, было в высшей степени абсурдным.

– Бубенть, Вовец, у тебя совсем башню переклинило! – ответил Хлобыстин, справившись с оторопью. – Ты хочешь сказать, что Аньчик до сих пор целка? Ей же двадцать три, да? Да, по-моему, не меньше. Вовец! Ты чего и правда думаешь, что если она тебе не дает, то она ни с кем другим не пыряется?

– Что это еще за «пыряется»? Ты слова выбирай.

– Ну извини, – Григорий закурил. – Это ж я просто говорю, что думаю. Ты спросил – я ответил… Ты не расстраивайся так сразу. Я же свои эти… догадки строю. Чего ты?

– Я – ничего!

– Ну, серьезно, Вовец, брось. А может, ты и прав: может, у нее и нет никакого хахаля…

– Ну все, хватит.

– Ну хватит – так хватит.

Они помолчали. Затем Осташов сказал:

– Букер пропал куда-то наглухо. Интересно, когда он деньги за сделки начнет давать? Надо будет у Мухина спросить: кроме самого-то генерального, у нас никто денег не выдает?

– Я такого никогда не слышал, всегда только Букер. Это он специально же делает, не догоняешь? Чтобы народ помнил, с чьей руки кормится. Но он как раз сегодня должен показаться, с утра ходит такой слух. Вроде бы и денег людям даст. И тебя вызовет в кабинет. Чего, Вовец – меньжуешься?

– Ну вот еще! Чего мне бояться? Я честно работаю и хочу получить свои бабки. А личные дела к бизнесу не относятся.

– Да хрен его знает, что куда относится. Вот меня он, я думаю, сегодня выпрет из фирмы.

– За что?

– А, ну да, я же тебе не рассказывал. Я пару дней назад учудил, ха-ха-ха. Он меня вызвал тут неподалеку, я к нему подъехал, а он сказал, чтоб я его «Опель» показал своим слесарям на сервисе. Он заднее крыло немного помял, в гараж-«ракушку», чайник, не вписался. Ну и хотел, чтоб я узнал у пацанов, за сколько они возьмутся выправить и покрасить. На фирменном-то опелевском сервисе цены за ремонт – сам понимаешь. Короче, пожадничал наш Букер. Ну я чего? Давай, говорю, «Опель» до вечера и с работы отпускай – объеду еще несколько знакомых точек по Москве, везде цены проясню и весь расклад выдам.

* * *

Да, так все и было, как рассказывал Хлобыстин.

У кинотеатра «Родина» Константин Иванович сказал Григорию:

– В баке бензин есть, но если не хватит, вот тебе еще деньги, заправишься.

И Букорев дал Хлобыстину несколько купюр. Которые позже, минут через пятнадцать, перекочевали из руки Григория в руку кассирши винного отдела продмага «Будемте друзьями», находившегося неподалеку, по левую сторону метростанции «Семеновская», – в итоге три бутылки вина и две водки улеглись на заднее сиденье «Опеля».

А еще Константин Иванович сказал:

– И чтоб никаких поездок по своим делам. Никаких гонок, ездить осторожно.

И дал Хлобыстину связку ключей от машины с брелком сигнализации. Который позже, уже вечером, вися на ключе зажигания под рулем мчащейся машины, сильно болтался из стороны в сторону.

Если бы в тот момент кто-то протянул взгляд от замка зажигания вверх, вдоль рулевой колонки, то стало бы видно, – что рука Григория постоянно крутила руль то влево, то вправо. Что, в свою очередь, происходило оттого, что пьянющий Хлобыстин, сидя за рулем летящего по загородной трассе «Опеля», глядел не перед собой, на дорогу, а назад, на задние сиденья, где хохотали две столь же пьянющие девушки, с одной из которых он пытался соединить губы в поцелуе. И это было нелегко, потому что Хлобыстину надо было хоть как-то держать руль, а девушка, тянущая к нему губы, периодически начинала хохотать и таким образом отвлекалась от намеченной цели. Дополнительным затруднением служила и поза девушки – она полулежала, высунув ноги в лакированных белых туфлях в открытое окно.

И, кстати уж, если бы кто-то протянул взгляд от торчащих из окна туфлей девушки поверх крыши, наискосок, то стало бы видно, что из противоположного окна, со стороны переднего пассажирского сиденья, тоже торчит человеческая конечность (на этот раз мужская и передняя), которая сжимает за горлышко открытую бутылку шампанского.

Ну и продолжив путешествие взгляда неизвестного наблюдателя дальше, загнув этот взгляд с крыши вниз, в окно, можно было бы увидеть, что рука с шампанским принадлежит курчавому упитанному парню, который был тоже весел. Очень весел. А потом вмиг стал очень серьезен. Эта стремительная перемена в лице толстяка произошла, когда впереди показался «МАЗ», с ревом несущийся по встречной полосе, по которой, собственно, и выписывал кренделя на дикой скорости «Опель» Константина Ивановича.

Курчавый парень резко переместился влево и дернул руль левой, то есть свободной рукой. А из бутылки, которую он по-прежнему крепко сжимал правой рукой, выплеснулось шампанское на Григория.

Парень дернул руль не вправо, на себя, поскольку вправо уйти от столкновения уже не получалось, а дернул руль влево. И «Опель» улетел с шоссе под истошный сигнал благополучно пролетевшего мимо трейлера. В эту секунду, кстати, лобзание Григория и девушки в лакированных туфлях наконец состоялось.

Между тем, улетев за кювет, «Опель» ни во что не врезался, а попал прямо на заснеженную грунтовую дорогу, которая круто вниз спускалась с пригорка. Такое везение.

Дальше «Опель» пронесся по инерции метров пятьдесят и остановился только тогда, когда на капот, под самое лобовое стекло нахлынула волна – машина влетела в озеро.

В неожиданно возникшей тишине пьяный Хлобыстин, глядя на колыхание воды на капоте, сказал: «Всё, девчонки, дорога кончилась».

* * *

– Я тебе, кстати, звонил, чтоб ты подскочил, но тебя не было, – оправдывающимся тоном завершил свой рассказ Григорий. – И Васе звонил, он тоже где-то шарился. Поэтому я с бухлом к соседу попер. Ну, сели с ним, накатили, ну и понеслась мездра по кочкам.

– А что за телки с вами были? – спросил Осташов.

– Сосед выписал. У него их полная телефонная книжка. Вот уж кто по бабам ходок!

– Так ты не говоришь – а зачем вас черт понес за город?

– Думаешь, я помню?

– Может, на дачу к кому?

– Может. Что ты докопался – куда да зачем? Отзынь – не помню.

– Я еще одно не пойму, – сказал Владимир. – Как тебя Букер послал ездить? У тебя же тогда должна быть доверенность на тачку.

– Так он мне ее оформил. Он решил, что стал уже крутым и что ему западло самому рулить. Ну и хотел, чтоб я стал его водилой. У меня ведь стаж, я с семнадцати лет за рулем. А теперь… Бубеныть, я же ни вечером, ни на следующее утро, и ни днем ему «Опель» не пригнал, а только аж на следующий вечер. И не звонил. Тачку-то мы из озера на канате вытащили – нашли там в деревне трактор. Тракторист, ясен хер, был бухой в умат, ну и… короче, это отдельная песня, как мы «Опель» на берег вытягивали. В общем, тачанка внутри вся была мокрая насквозь, и я хотел, чтоб она просохла. Ну и самому надо было мальца поправить здоровье и просохнуть, вот я и не появлялся… Выгонит меня, конечно, Букер. Хотя нет, вряд ли. Он же такая гадюка, он что-нибудь получше придумает. Вот ты бы на его месте выгнал меня?

– А ты ему рассказал, как ты на его тачке летал?

– Я ему пургу прогнал, что меня мент остановил и хотел на бабки поднять, потому что я доверенность дома забыл – ну я типа домой пожрать заезжал и забыл бумажку. И вот я начал с ментом права качать, и он придрался, типа тачка может быть в угоне, ее надо проверить, и угнал ее на штрафную стоянку. И мне пришлось там находиться, на стоянке, чтобы с нее менты детали не поснимали, а позвонить оттуда было неоткуда.

– В принципе правдоподобно.

– Нет, фигня это все. И Букер, конечно, не поверил. Он увидел, что передний бампер треснул и на капоте вмятина. Наверно, мы какое-то маленькое деревце все-таки срубили, когда с шоссе вылетели. И короче, он сказал, что я должен за это ответить по-любому. Вот такая хрень.

– А что ты ему про вмятину сказал?

– Сказал, что на штрафной стоянке отходил от машины поссать, а менты, наверно, за то, что не хочу денег дать, своими резиновыми дубинками отфигачили «Опель». По вредности. Ну, так чего, ты бы на его месте попер меня с работы?

– Да. Попер бы.

– А вот он не попрет. Можем даже замазать спор на пузырь водки, что он хитрее что-нибудь придумает. А?

– Что «а»?

– Спорим на флакон, что так и будет, как я сказал?

– Нет, не хочу я спорить, – ответил Осташов и, бросив окурок, вернулся за свой стол, и с головой окунулся в работу. Русанова в это время была на просмотре квартиры, и ничто не отвлекало Владимира от дел.

Однако не прошло и получаса, как Осташова от работы все-таки оторвали: начальник отдела вызвал его в свой кабинет.

– Значит, так, Владимир, – деловито сказал Мухин, когда вошел Осташов. – Приехал Константин Иванович. Времени у него, как всегда, мало. Кому успеет, даст денег. Значит, давай сверим, сколько тебе причитается, чтобы ты там не устраивал долгих подсчетов и споров. Чтобы все было четко – зашел в кабинет, получил проценты – и на выход, чтобы следующий заходил. Так, ты у нас самый результативный негр за последнее время, ты нарубил тростника… Значит, с первой сделки фирма получила три тысячи сто долларов. И твои десять процентов отсюда составят…

– Почему десять? Пятнадцать же полагается.

– Ты что забыл? Это раньше полагалось, а теперь у нас прогрессивная шкала – мое изобретение.

– А, ну да.

– Так, напоминаю: теперь у нас за расчетный период принимается календарный месяц. Если за этот месяц человек прокручивает сделки, то с первой сделки имеет десять процентов, со второй – пятнадцать, с третьей – двадцать, и тэ дэ.

– У меня три сделки.

– Да, три. Но распределяются они по периодам так: у тебя две сделки за прошлый месяц, и одна – за этот. За первую квартиру ты должен получить десять процентов, за вторую – пятнадцать, за третью – опять десять, потому что… вот так…

– Хорошо вы придумали.

– Ха-ха-ха, конечно. Я же должен свой хлеб отрабатывать. Мне, между прочим, Константин Иванович за тебя, за то, что ты тогда десять тысяч втихаря заработал…

– Я их для фирмы заработал и по-честному сам отдал.

– Да-да. Но так нельзя. Надо чтобы начальство было в курсе. Поэтому после того случая мне пришлось что-то придумывать. Ты, чем тут кипятиться, лучше бы поучился. Вот я получил за тебя от гендиректора по одному месту, и сразу придумал что-то такое, чтобы оптимизировать работу фирмы. Начальство – оно же, как ребенок, ему нужно что-то в руки положить, что-то дать, какую-то бумажку, и тогда оно радуется, – было видно, что Мухин очень доволен собой. – Вот я положил в руки Константину Ивановичу новую систему оплаты сотрудников, и он теперь насчет меня радуется. А ты и все остальные сотрудники должны давать ему в руки – через мои руки! – денежки клиентов. И вам он тоже будет радоваться.

– Ну да. Тут практически у всех в месяц больше одной сделки никак не выходит. И по вашей системе нам теперь, вместо пятнадцати, только десять процентов полагается.