Текст книги "Владимир Ост. Роман"

– Эх, твою мать, – обреченно сказал Камиль Петрович, заглушив мотор, и Толян получил наконец возможность выйти и поблевать. Пес тоже выскочил наружу, весело виляя хвостом.

Затем Владимир с Толяном толкали-толкали «Тоету» (Камиль Петрович сидел за рулем) и потихоньку, враскачку выпихнули ее из ямы. До начала настоящего дождя еле управились.

– Сазонов, паршивец, хоть бы вернулся, помог вытащить тачку, – проворчал Камиль Петрович и поднял стекло на двери.

Под оголтелым ливнем «Тоета» рванула дорогой, которая стала раскисать на глазах.

– Только бы снова не застрять, – сказал Камиль Петрович.

Ни Владимир, ни Толян ему не отвечали – выдохлись. Осташов вытирал платком вспотевшее лицо, а Толян гладил по голове свою дворнягу, она была теперь гораздо чище, чем ее хозяин, который при выталкивании машины из грязи вел себя, пожалуй, излишне героически.

До Страшново было рукой подать, с пригорка деревенька перед ними лежала как на ладони. Всего-то восемь изб вдоль дороги да несколько сараев позади – вот и весь населенный пункт. Через минуту, когда подъехали ближе, Осташов заметил, что угол одного из сараев горит (это был еще недостроенный, не покрытый крышей сарай, рядом с которым земля была усыпана стружками и обрезками досок). Собственно, постройка уже почти не горела – дождь хлестал по пожару, выбивая из обугленных досок клубы дыма, и они тут же рассеивались в воздухе. Вокруг сарая бегали трое мужчин. Третьим был фермер Сазонов – он догонял второго, который с топором в руке пытался настичь первого.

– Это мои ребята, я их сюда переселял, – сказал Камиль Петрович, остановив машину. – Надо, наверно, выйти, помочь Сазонычу…

– Чего это они не поделили? – сказал Осташов, наблюдая за беготней сквозь мельтешение дворников на лобовом стекле.

– Поэтому Алексан Палыч за нами и не вернулся, у него здеся вон какие дела… – сказал Камиль Петрович. – Да, надо бы ему помочь утихомирить этих дураков.

Но пока Камиль Петрович и Владимир, а также индифферентно настроенный Толян (его рыжий пес тут же куда-то убежал), поеживаясь, выбирались из автомобиля и без особой решительности подходили к месту событий, фермер сам справился с ситуацией.

Александр Павлович вдруг встал как вкопанный, дождался, когда двое бегунов сделают очередное турне вокруг сарая, пропустил мимо себя первого, а второго остановил точным ударом в челюсть. Обладатель топора наткнулся на фермерский кулак, словно на недвижимую балку. Ноги и тело его по инерции пролетели вперед, а голова осталась на месте, и он всей спиной рухнул на траву. Сазонов взял топор из руки поверженного и отшвырнул подальше. Затем он дождался другого любителя побегать вокруг сарая, ополоумевшего, не видящего никого и ничего, и провел с ним совершенно ту же процедуру остановки, которая уже столь удачно была опробована.

Не ранее чем через минуту крестами брошенные наземь мужики очнулись, собрали раскинутые руки, сели. Отрешенность была на их лицах, обращенных к стоящему перед ними Александру Павловичу. Ни они, ни Сазонов, чьи белая сорочка и черные брюки были уже насквозь мокрыми, не обращали внимания на ливень. Камиль Петрович, Осташов и Толян спрятались под крышей крыльца ближайшей избы и оттуда наблюдали.

– Долго молчать будем? – спросил Сазонов. – Что у вас тут за очередная дурь приключилась? Серега, сукодей проклятый, не можешь жить спокойно?! Что тут? Отвечай!

– Палыч, мы твой сарай уже заканчиваем строить, – заговорил мужик, к которому обратился фермер. – Гля, нормально вроде получается.

Александр Павлович посмотрел на дымящий угол сарая, и мужик, который предложил ему удостовериться в нормальности сарая, тоже уставился на постройку, причем с удивлением.

– Обана! Что это случилось? – сказал мужик и продолжил после паузы: – Палыч, это не я подпалил. Это – вон, Витек.

– А чего он сказал, что я денег за мою хреновую работу не получу? Какая ж она хреновая? Хорошая работа. А он мне денег не хочет давать.

– Каких, сука, денег?! – рявкнул Сазонов.

– Ну Палыч! – ответил Витек. – Ты же сам сказал, что оставляешь Серого за главного. А он сказал, раз он главный, значит, деньги за нашу работу ты ему дашь, а он уже распределит между нами, как хочет. И сказал, что мне не даст ни копейки. Чего?

– Я, может, это, пошутил, – сказал Серега. – Кто виноват, что этот дурак шуток не понимает. Я уж не говорю про руки. Руки-то – из жопы растут!

– Сволочи! – заорал фермер. – Пошли отсюда к едрени матери, пока я вас собаками не затравил! Олигофрены! Оба с глаз моих! Каждый – в свою берлогу! И чтоб я вас больше сегодня не видел!

Сазонов бросил полный ненависти взгляд на Камиля Петровича, сел в «Ниву» и укатил со своим козликом за крайнюю избу деревни.

Серега и Витек поднялись с земли и уковыляли прочь.

Дождь начал утихать. Потом и вовсе закончился. Словно специально был ниспослан на эту часть земли лишь только для того, чтобы погасить фермерский сарай.

– Пойдем, Толян, определю тебя на жительство, – сказал Камиль Петрович и обернулся к Осташову. – А вы, хотите – с нами, а хотите – пока подождите. Я его устрою, а потом еще продукты разгрузить нужно.

Сквозь редеющие тучи стали пробиваться лучи солнца. Владимир медленно пошел вдоль домов. Завернув за крайнюю избу, за которой скрылась «Нива», он увидел небольшой загон, где бродили около двух десятков коз и столько же овец. Там же, внутри загона, под дощатым навесом, с которого еще капали дождевые капли, какая-то женщина средних лет в синем тренировочном костюме, зажав меж ног козочку, склонившись и держа рукой переднюю конечность животного, обстригала края копыта мощными ножницами, похожими на садовые. Коза дергалась и взбрыкивала, и подстрижка шла медленно. Снаружи изгороди на корточках сидел Сазонов. Он гладил по голове козлика – как видно, того, что привез с собой. Глаза фермера излучали радость. Александр Павлович задрал козлику ногу и сказал:

– Тань, ты только посмотри, какие яйца! Как у взрослого козла уже! А что будет, когда вырастет?! Вот это производитель, вот это я понимаю!

– Ты, когда будешь письмо в Америку писать, без меня не отправляй, – ответила Татьяна. – Я тоже черкну Пикси пару слов, от себя ее поблагодарю. Какая женщина добрая, дай ей бог здоровья.

– Ладно, Тань, потом закончишь этот педикюр – надо бы нашего американского козлика в ясли посадить. Чтоб отдохнул с дороги. На-ка, держи красавца.

Александр Павлович переправил козленка поверх изгороди в загон.

Осташов подошел ближе и поздоровался. И с ним поздоровались.

Татьяна нежно подхватила козлика и унесла в небольшое дощатое строение в углу загона, а Сазонов подошел к Осташову с просьбой, не найдется ли огонька, и оба закурили.

– Вы, насколько я могу судить, с Камилем недвижимостью занимаетесь? – учтиво спросил фермер.

– Нет, – ответил Владимир. – То есть да, сейчас занимаюсь, но я работаю не с Камилем, а на одной фирме. Неделю назад начал.

– А до этого кем, если не секрет?

– Я вообще-то художник.

– Понятно. А мы вот фермерствуем с женой, – Сазонов кивнул в ту сторону, куда пошла Татьяна, и затем, словно бы решив, наконец, что с таким человеком, как Осташов, можно иметь дело, протянул руку для рукопожатия, и представился. Собеседники познакомились, и Александр Павлович предложил Владимиру перекусить.

Зашли в избу, помыли руки под рукомойником, Сазонов усадил Осташова за стол у русской печи, а сам скрылся за дверью второй половины избы. Вышел он оттуда уже переодетым в сухую одежду – джинсы и синюю рубашку. Тут и Татьяна появилась, и мгновенно стол наполнился безыскусной, но очень аппетитно пахнущей снедью: вареной картошкой, жареными бараньими ребрышками, соленостями и прочими блюдами, среди которых было и козье масло – красивое, белее белого, но при приближении к нему слегка отдающее псиной. Впрочем, Осташов после уговоров намазал себе его на хлеб, и вкус ему понравился.

Фермер то и дело говорил об американском козленке, нахваливал его, а еще больше – далекую заокеанскую фермершу, приславшую чистопородного производителя.

– Эта Пикси мне – как мать, честное слово, – увлеченно рассказывал Сазонов. – Представь себе, я начал переписываться с международными ассоциациями козоводов, и через одну такую организацию она узнала, что я хочу возродить в России козоводство. У нас ведь коз нормальных по сути и не осталось. До революции в России козы были одни из лучших в Европе. А теперь ничего не осталось. Всю породу извели за советское время. Наши козы – это просто недоразумение, они от силы полтора литра молока в день дают, понимаешь? Так, представь, эта Пикси Рэй узнала обо мне, сразу стала писать, давать советы, справочники всякие прислала, а теперь вот еще козленка. Бесплатно! Знаешь, сколько стоит козла из Америки сюда переслать? Я бы столько свободных денег никогда, наверно, не нашел. Мне только в Шереметьево за него пришлось за растаможку заплатить триста долларов. А если б я еще перелет оплачивал?!

В дверях появился Камиль Петрович со словами:

– О какие приятные запахи у вас! Как я вовремя подоспел!

– Так ты же у нас Шумахер, – сказал Сазонов.

– Ой, да ладно! Если б у меня обе оси были рабочие, ты бы на своей «Ниве» только пыль сзади глотал.

– Конечно. Ось виновата. И колеса какие-то слишком круглые попались. Понятно.

– Ну, все. Ладно. Победил ты, Алексан Палыч, победил, веселись. Скажи лучше, куда сгружать продукты для контингента, на полки, куда обычно?

– Ну а куда? Слушай, а ты козленка моего посмотреть не хочешь?

– А ты насос, какой я тебе привез, посмотреть не хочешь?

– Хочу. Где он?

– Саш, да погодите вы со своими насосами-колесами, – сказала Татьяна. – Камиль, прямо сейчас брось все, и сядь поешь – голодный же, наверно. Потом будете делами заниматься.

О подожженном сарае никто даже не заикался. Александр Павлович, похоже, не мог думать ни о чем, кроме козленка, остальные же обходили горячую тему из вежливости.

– А вы продукты привезли – это для ваших клиентов, которых вы в эту деревню поселили? – спросил Владимир Камиля Петровича.

– Ага.

– А чего, они сами себе еды купить не могут?

– Нет, не могут. Если им дать денег, они могут себе купить только водку. Им, кстати, и продукты тоже в руки нельзя давать. Я первый раз как сделал? Помнишь, Палыч? Сгрузил им крупу гречневую, сгущенку, макароны, короче – целую кучу, и уехал. Так они все в ближнем селе за полцены продали. А деньги пропили.

После сытного обеда все пошли смотреть заморского козленка, затем – новый насос. Затем Камиль Петрович стал разгружать продукты из «Тоеты», а Сазонов пригласил Осташова прокатиться на «Ниве».

– Тут рядом, – сказал он. – Тебе будет интересно.

Пока ехали, Александр Павлович без умолка рассказывал про свои фермерские дела. Про то, как неделю назад в загон для скота пробрался ночью волк и порезал несколько овец и коз. Про то, что сын его, Боря, пытается стать бизнесменом в Москве и ни в какую не хочет приехать помочь отцу. И еще что-то рассказывал, что Владимиру было совсем неинтересно, но длилась поездка недолго. Как и объявил Сазонов, «тут» действительно оказалось рядом – и трех километров не проехали по земляным ухабам, как попали в соседнее село.

«Нива» остановилась у заброшенной каменной церкви без креста.

Александр Павлович сказал: «Пойдем, посмотришь» – и они вылезли из автомобиля.

Все двери и окна в церкви отсутствовали. Причем вместе с рамами. Осташов заглянул в один из оконных проемов и увидел, что пол внутри храма усыпан битым кирпичом, штукатуркой, бутылочными осколками и всякой дрянью, а на стенах не сохранилось ни одной фрески, если они, конечно, здесь когда-нибудь были.

Рядом с церковью росли двумя ровными рядами старые липы, меж которыми торчал постамент высотой с человеческий рост, выкрашенный в ярко синий цвет, а на нем помещался громадный бюст Ленина черного цвета. Ленин, как не трудно догадаться, был установлен к церкви затылком.

«Черт! Зачем меня сюда занесло? – подумал Владимир. – Дернуло же потащиться с этим фермером. Он здесь в глуши одурел, наверно, от своих алкашей и от всей этой жизни. Увидел нового человека, с которым можно цивильно поговорить, теперь затрахает своей болтовней».

– Вот, смотри, какой вид, – сказал Александр Павлович. – Перекресток времен. Вот что нужно сейчас рисовать, если ты художник.

– Почему? – сказал, скрывая досаду, Осташов.

– Потому что сейчас ведь у нас опять все перевернулось. То была партия и Ленин, а теперь – деньги и православие. Этот памятник наверняка снесут, а церковь восстановят. И больше такую картину уже не увидишь и не нарисуешь. Правильно?

– Не знаю. Наверно.

– Я тебе точно говорю.

– Вообще-то мне ваша изба больше понравилась – в смысле если уж тут что-то рисовать.

– Еще бы. Это же не новодел какой-нибудь. Старинная работа. Классическая русская изба, ей лет девяносто. И еще столько же простоит, если следить за ней. Ладно, поехали обратно.

Вернувшись к дому, они сели на лавочку рядом с дощатой дверью, над которой была приколочена подкова, и закурили. Камиль Петрович уже успел разгрузить «Тоету» и ушел посмотреть, как устроился на новом месте Толян.

– Хорошо тут у вас, – сказал Осташов, глядя вдаль.

Александр Павлович тоже задумчиво оглядывал тянущиеся к горизонту поля и перелески, сияющие под ярким солнцем.

– Да… На это можно смотреть бесконечно, как на костер. Или на море.

«Точно! – подумал Владимир. – Поэтому такие пейзажи и подходят для рисования. И так всегда в живописи. За любую картину – хоть за пейзаж, хоть за портрет, или еще что – за любую картину стоит браться, если только понимаешь, что на нее можно будет смотреть без конца. Не отрываясь. Как на костер». Осташов обрадовался этому открытию, как вообще всегда радовался своей или чужой удачной мысли.

– А воздух тут какой! Хоть кружкой черпай и пей, – сказал Сазонов и, помолчав, неожиданно добавил: – Хочешь, оставайся здесь. Будешь помогать мне. Серьезно. Я работой тебя сильно не загружу.

– Не знаю даже. Я же на фирме работаю.

– Да бог с ней, с фирмой.

– Да и в сельском хозяйстве я ничего не понимаю. Я художник.

– Тем более. Приезжай хотя бы на лето. Поживешь, порисуешь, места здесь видишь какие – загляденье. Здоровья наберешься. А насчет сельского хозяйства – тебе ничего понимать и не надо, работа-то самая простая. Построить что-нибудь, или еще что. Я объясню по ходу дела.

Осташов был в растерянности. Он не боялся простого труда, умел работать и пилой, и рубанком, и стамеской – любым инструментом: отец, спасибо, в свое время научил, да и в школе на уроках труда проходил. Но главное заключалось в другом: он был очень рад сделанному минуту назад открытию по поводу того, какие картины должен рисовать настоящий художник, однако очень сомневался, что хочет приехать сюда рисовать местные пейзажи. Почему именно эти? Вообще – почему пейзажи? А не натюрморты, например, которые можно рисовать и дома?

– Неожиданно это как-то, – ответил наконец Владимир. – Не обижайтесь, но я, честно говоря, не уверен, что мне это сейчас нужно.

Сазонов вздохнул.

– А что тебе нужно? – спросил он, не отрывая взгляда от просторов, спросил так, как мог бы спросить отец сына во время задушевной беседы о смысле и целях жизни. – Ну правда, вот говорят, плох тот солдат, который не хочет стать генералом. Ты в чем хочешь стать генералом? Чего ты хочешь?

– Не знаю. Как все, наверно, – денег. Может, я генеральным директором нашей фирмы стану?

– Звучит как-то неубедительно. Ладно, не хочешь правду говорить – не говори.

Владимир вздохнул и в ответ ничего не сказал. И снова стал смотреть на леса и поля, которые, перемежаясь, тянулись из края в край земли.

* * *

Позже, вечером, когда Осташов с Камилем Петровичем отправились на «Тоете» во глубину этих необъятных просторов, Александр Павлович, проводив серебристый джип взглядом из окна своей избы, сел за письменный стол. Он спустил со стола на пол корзинку с мелкими сухими луковицами какого-то растения, пододвинул к себе лист чистой бумаги и начал быстро писать:

«Уважаемый Борис Николаевич! Пишет Вам фермер Тверской области Сазонов А. П. с последней надеждой на справедливость. И сразу перейду к делу. Я развожу породистых коз и уже могу поставлять населению не только крайне полезное для здоровья козье молоко, но и козье масло и сыр (недавно приобрел оборудование). Однако продавать эту продукцию на законных основаниях не имею права. Дело в том, что на продукцию козоводства в нашей стране не существует ГОСТов. Поэтому я не могу сертифицировать ее. А без сертификата качества я не могу наладить серьезные поставки продукции – торговые организации не принимают.

Прошу Вас, уважаемый Борис Николаевич, как Президента России и Главу Правительства! Дайте, пожалуйста, задание Госстандарту на внедрение ГОСТов на козье молоко, масло и т. д. Только очень прошу не передавать это письмо на рассмотрение в сам Госстандарт. Туда я уже много раз писал и они с меня требуют за это несколько тысяч долларов, которых у меня вообще нет. Тем более что мне не понятно, почему я один должен платить за всю Россию? Этими стандартами будут пользоваться все козоводческие хозяйства страны».

Тут Сазонов остановился и задумался. Ему поскорее хотелось разделаться с этим письмом и приступить к другому, благодарственному письму на имя Пикси Рэй, приславшей ему чудо-козлика с яйцами взрослого (по российским меркам) производителя. Но Александр Павлович всегда все делал по порядку, а в письме президенту России еще явно требовалось подпустить жалостливости и просительности, которые всегда давались Сазонову с трудом.

Меж тем, в это время на другом конце Света, в Америке, где еще было утро текущего дня, фермерша Пикси Рэй тоже писала письмо. Своему, американскому президенту.

«Уважаемый мистер президент! Хотела бы выразить вам искреннюю благодарность. Во время вашего визита в Бостон ваша служба безопасности была столь любезна, что помогла мне отправить моему коллеге в России козленка…»

Глава 16. Минуты спокойствия

Кончики пальцев нежно дотрагивались до темной, конусом выгнутой монеты, которая, словно шляпка, венчала собой белый атласный холмик. Говоря точнее, этот конус располагался не на холмике, а, скорее, на очень крупном бильярдном шаре, который почему-то потерял твердость, размяк, и оттого стал походить на примятую, каплей потекшую планету Земля. Да, пожалуй, так: темная шляпка монеты лежала на сплюснутой копии Земли, на маленьком белоснежном глобусе, где не было обозначено ни единого континента, ни океана – полное раздолье для магелланов и колумбов.

Осташов смотрел блаженным, затуманенным взором на налитую грудь Галины, на сосок, до которого он дотрагивался пальцами, и был преисполнен гордости за то, что эта ценность принадлежит сейчас ему.

…Читатель! Жизнерадостный мой читатель! Дружище! Согласись, какое все-таки счастье, что в мире выпущено в обращение так много нерукотворных, конусом выгнутых монет, которые спрятаны под изысканными вечерними платьями и повседневными кофтами, под суровыми деловыми пиджаками и шаловливыми купальниками, под домашними халатами и спортивными куртками!

Что и говорить, одежда, скрывающая женские прелести, тоже важна, она тоже «играет значение и имеет роль». Но далеко, далеко не всегда. И далеко не для всех. Скажем, для собирателя монет, который грезит только тем, как бы пополнить свою коллекцию, и который готов ради нового приобретения на самые безрассудные дерзания, – для такого коллекционера сейф, где хранятся вожделенные кружочки, интересен лишь постольку, поскольку существует необходимость преодолеть его замки. Истинному нумизмату все нипочем – только бы монеты оказались в его личной коллекции. А уж единожды попав в нее, произведения божественной чеканки больше никогда оттуда не исчезнут, ведь эти сокровища хранятся в ларце под названием душа, а душа, говорят, вечна. Так что, когда какой-нибудь умник уверяет вас, будто деньги на тот свет не заберешь, не верьте этому евнуху – заберешь. Еще как заберешь! Возьмешь с собой все до последнего гроша. И не захочешь, а возьмешь.

Впрочем, Осташов по натуре не был коллекционером женщин. Нет, он определенно не был Казановой, хотя при возможности не отказывал себе в удовольствиях.

Итак, Владимир отвел взгляд от Галины и стал блаженно смотреть в потолок.

В изголовье квадратной кровати, на которой они лежали, высилась спинка из резного дерева. Эта в целом бирюзовая спинка была украшена причудливыми завитками серебряного цвета и оттого напоминала морскую волну, застывшую в момент удара о береговые камни. Если вы видели подобный выхлест стихии, если видели, как упругий пласт воды влетает в прибрежные валуны, разрываясь в лоскутья и восхитительно кипя, вы понимаете, о чем речь.

Взмахнув длинными ресницами, Галина посмотрела в зеркало, которое широкой дугой изогнулось на противоположной стене.

В просторном контрастном мире крыльев зеркала была видна вся картина: она – обольстительная спелая брюнетка, поглаживающая рукой пах любовника (накрашенные алым лаком длинные ногти четкими каплями выделялись на фоне поросшего темно-русой кудрявостью заповедного мужского уголка), и он – ладно сложенный парень, мысленно перенесшийся, судя по блаженной улыбке, куда-то туда, куда был обращен его взгляд, – выше резного бирюзово-серебряного кипения.

– Я дрожу, – проговорила Галина голосом, в котором угадывалось удивление и зависть к самой себе. – Какой ты у меня… – она, чуть сощурясь, вгляделась в отражение. – Сладкий, бархатистый, мощный, огонь! – глаза ее полыхнули, она стиснула в порыве чувств то, что нежила ладонью.

– Ох, – Владимир был возвращен этим пожатием из заоблачных высот на землю.

Он приподнялся и оперся на локти. Взглядом, который тут же снова подернулся поволокой истомы, встретился в зеркале с озорным взглядом Галины, выдохнул: «Век бы так лежал» – и вновь откинулся на подушку.

– Хватит валяться, – прошептала Галина. Она осторожно, будто опасаясь спугнуть, поцеловала Владимира в ухо, а затем вдруг энергично, почти делово оттолкнулась губами от его головы, вскочила с постели и выскользнула из комнаты.

Спустя некоторое время из ванной послышался плеск воды.

Владимир повернул блаженное лицо к окну.

Яркое солнце лучилось сквозь тюль занавесок. Из полуоткрытой балконной двери доносились обыденные городские звуки. В этом звуковом фоне были смешаны неясный рокот и гул автомобилей, крики и писк гуляющих во дворе детей, близкий, видимо, происходящий на соседнем дереве воробьиный скандал, неизвестной генеалогии железный стук, какие-то внезапные далекие дребезжания… Все эти обычно пропускаемые мимо ушей шумы и шумчики показались Владимиру невероятно трогательными и родными: он вдруг вспомнил свои детские ощущения, когда его, дошколенка, укладывали после обеда спать и единственным развлечением, пока он не погружался в дрему, служили доносившиеся из открытой форточки городские шумы. Какими новыми, свежими, необычными казались ему эти звуки! Они долетали до его маленькой уютной постельной норки, не давая забыть о существовании громадного и непознанного мира, который простирался за пределами комнаты. Эти звуки казались чем-то гораздо большим, чем просто шум города. Они олицетворяли собой вселенную, они обещали открытия и чудеса!

– Лапуля, если хочешь пописать – унитаз свободен, я уже принимаю душ, – услышал Осташов голос Галины.

Владимир вздохнул. Медленно сел, свесив ноги с кровати. Поднял руки и с удовольствием потянулся. Особо двигаться по-прежнему не хотелось. Бессмысленным взглядом окинул он загроможденную мебелью спальню.

Владимир встал, прошел, как был, голый, меж двух по-барски раскидистых кресел к ажурному журнальному столику. Взял из вазы, полной разных фруктов, крупное яблоко ядовито-зеленого цвета. Со смачным хрустом, словно герой рекламного ролика про зубную пасту, откусил внушительную часть.

На одном из кресел лежала одежда – его и Галины. Видно было, что вещи не побросаны кое-как, впопыхах, а спокойно сняты и аккуратно положены. Не то, чтобы, скажем, его серые брюки свисали со спинки кресла совершенно стрелочка к стрелочке, но и не были скомканы. Рубашка Владимира и ситцевый летний халат Галины также были оставлены явно неторопливой рукой. В общем, все говорило о том, что это уже не первое сближение мужчины и женщины, – обошлось без горячки и суеты.

Владимир жевал яблоко и, глядя на вещи, вяло размышлял: одеться – или потом? Решил, что лучше потом: все равно надо принять душ, вспомнил он. Вновь с аппетитом откусил яблоко и, ворочая набитым ртом, направился к балкону, на свежий воздух.

Минуя небольшой сервант, за стеклянной витриной которого на стеклянных же полках теснилась всевозможных форм праздничная посуда, Владимир боковым зрением увидел сидящую на позолоченной кайме одного из серебряных бокалов осу. Не поворачиваясь к ней, Владимир медленно протискивался между сервантом и спинкой небольшого полукруглого дивана, искоса глядя на осу, которая, как ему показалось, тем временем стала кружиться на краю серебряной емкости.

«Как она попала в шкаф?.. – неспешно размышлял Осташов. – Нужно бы выгнать… Еще укусит, зараза…» С досадой по поводу предстоящего размахивания газетой (он успел уже представить себе, как станет выпроваживать в балконную дверь жужжащую бестию тигриного окраса, как будет дергаться и увертываться от возможных ее атак), Владимир впрямую глянул на бокал за стеклянной дверцей, но осы там не оказалось. Она вмиг пропала.

Странно. Владимир практически не спускал с нее глаз, она не могла незаметно отползти в сторону или улететь.

«Да ну ее», – решил Осташов.

Он вновь повернул голову к балкону и уже было двинулся к нему, как вдруг неожиданно для себя снова искоса глянул в шкаф – насекомое столь же внезапно, как исчезло, опять явилось на инкрустированной позолоченной каемке бокала. Из ниоткуда! Словно во мгновение ока выросло из пылинки. Что за черт? Владимир снова впрямую посмотрел на бокал. И оса вновь пропала. И тогда до него наконец дошло: никакая это была не оса. Луч солнца поигрывал на золотом резном орнаменте – потому и примерещилось. Обман зрения.

Едва возникнув, мелочевка чувств, связанных с несуществующей осой, быстро испарилась. Эта ничтожная душевная сумятица почти не потревожила того полнейшего, однозначного и безоговорочного покоя и, возможно, даже счастья, которое переполняло его и которое он интуитивно пытался не расплескать сколько-нибудь резким душевным движением. Безмятежное состояние не покидало его, и единственным следствием солнечного плутовства стало то, что Владимир отвлекся от своего намерения выйти на балкон. Он развернулся, прошел к одному из двух кресел и удобно расселся, выставив ноги на соседнее – на котором лежала одежда.

Яблоко Осташову вскоре надоело, и он положил оставшуюся половину на журнальный столик, рядом со своими наручными часами.

Глядя на искусанное яблоко, Осташов подумал, что если бы он его рисовал, то, пожалуй, изобразил бы в виде зеленой пиалы, наполненной каким-то белым напитком. Причем содержимое пиалы было бы взбудоражено, в ней зритель бы увидел целую бурю. «Прямо как моя жизнь – буря в стакане и постоянная суета», – подумал Владимир.

Текли редкие минуты, свободные от сутолочного ритма его существования, от разноколесицы столичной жизни.

«Как бы сделать, – размышлял Владимир, – чтобы, когда вдруг появляется такая, как сейчас, потрясающая невесомость вдоль позвоночника, – тут он даже немного поерзал спиной по мягкой ткани кресла, словно желая удостовериться, что эта невесомость действительно в наличии, – чтобы когда вселяется такая беззаботность, такая свобода от проблем, – Владимир попробовал представить, какие, собственно, дела по большому счету волнуют его в данный момент, и подобных дел не отыскалось, – и когда появляется такое, как сейчас, легкое дыхание, – тут он глубоко вдохнул и выдохнул, – как бы сделать, чтобы это ощущение равновесия и покоя сохранялось как можно дольше? Как бы мне сохранять это состояние в любой ситуации, несмотря ни на что, всегда? Наверно только силой воли – больше никак». Владимир попробовал поразмышлять еще и о силе воли как таковой, но не преуспел в этом, споткнувшись о совершенно неожиданное предположение. «А ведь очень может быть, – подумал вдруг Осташов, – что через много лет я вспомню вот эти самые минуты и скажу, что они-то и были мгновениями настоящего счастья». Впрочем, Владимир немедленно отверг такое допущение как унизительное и кощунственное: еще не хватало считать счастьем минуты после обычного траха с обычной женщиной, пусть и очень привлекательной. Нет, счастье – это что-то особенное, необычайное, и у него, Осташова, в этом смысле еще все впереди.

Владимир осмотрел журнальный столик и тоном проснувшегося человека пробормотал:

– Вообще-то пора бы что-нибудь съесть. Что-нибудь существенное, обеденное…

Надо заметить, что Осташов, как и полагается здоровому парню в двадцатитрехлетнем возрасте, во всякий день обладал отменным аппетитом.

Тем временем Галина закончила плескаться, еще раз напоследок подставила улыбающееся лицо под теплые струи душа. Затем краны с горячей и холодной водой обеими руками закрутила, изящно при этом изогнув спину. Изящным же движением выпрямилась, откинув назад мокрые волосы. Она пребывала в отличном настроении, и движения ее были округлы и ловки. Отодвинув полупрозрачную занавеску, она сошла из ванны на махровый коврик и широким жестом, каким, представляя публике, снимают покрывало со скульптуры, сдернула полотенце с хромированной змеевидной трубы полотенцесушителя.

Галина принялась вытирать голову, мурлыкая себе под нос модную песню про любовь. Мельтешенье белого полотенца отражалось в зеркальном подвесном потолке, в большом овальном зеркале, перед которым она стояла, в глянце обложенных черным кафелем стен. После заполошного шелеста водяных струй тишина, воцарившаяся в ванной комнате, была приятна и усиливала ощущение радости и свежести. Галина обтерла тело и соорудила на голове чалму из полотенца.

Нанося на лицо питательный крем, она вспомнила Светлану – свою нынешнюю лучшую подругу. Ближе к вечеру Света наверняка, как обычно, позвонит ей по телефону. Они поболтают о последнем нашумевшем фильме. Не обойдется, разумеется, и без обсуждения салата, общепринятый рецепт которого Галина еще сегодня утром переиначила на свой лад.

Вспомнив об этом кулинарном эксперименте, она отвлеклась от своих мыслей и крикнула через дверь ванной комнаты:

– Володя, лапуль, слышишь?

– А? – отозвался Владимир.

– Вынь из холодильника салатик в красненькой маленькой кастрюльке. Сейчас поедим – обалдеешь какой вкусный!