Текст книги "Владимир Ост. Роман"

Бабка не выказала ни малейшего удивления.

– Идите-идите, соколики, – сказала она и посторонилась.

Откинув тюлевую занавеску и повозившись немного со шпингалетами, один из снайперов распахнул задребезжавшую большими стеклами первую дверь, затем такую же вторую, и шагнул на заметенный снегом пол балкона. Его коллега тоже вышел на воздух и аккуратно прикрыл за собой обе двери.

– Нет, ну нормально! Это с каких пор у вас тут по конторе люди с эсведешками разгуливают так запросто? – спросил Наводничий редактора и поднял свой кофр с пола, поставил его себе на колени, и сунул руку внутрь. – Кто это такие?

Баринов посмотрел в ту сторону, куда таращились друзья.

Снайперы, сместившись тем временем по балкону вправо, встали за окном, прямо напротив Осташова.

Он увидел, как камуфлированные парни, слегка наклонившись в сторону окна, взяли что-то из-под подоконника. Когда они выпрямились, в их руках обнаружились пластмассовые стулья. Ребята побили стулья об перила, стряхивая таким образом снег с сидений, еще смели прилипшие остатки снега руками в перчатках, водрузили стулья на место, затем сняли с плеч винтовки и, все так же не спеша, с удобством усевшись, принялись оглядывать окрестности сквозь оптические прицелы. Судя по всему, их интересовали в основном крыши соседних зданий.

– Это президентская охрана, – сказал редактор. – К нам сегодня должен Ельцин приехать. Будет отвечать на телефонные вопросы читателей. И эти ответы пойдут в завтрашнем номере. Так что ваш материал про кремлевских ястребов настолько вовремя, что э-э…

В этот момент из-за спины Владимира полыхнули подряд друг за другом две вспышки белого света в сопровождении звуков дважды сработавшего затвора фотоаппарата.

Один из снайперов, похоже, заметил всполохи. Он обернулся, и одновременно с ним обернулись и Осташов с Бариновым.

«Васина работа», – подумал Владимир еще до того, как его взгляд совершил круговую пробежку на 180 градусов.

Наводничий обретался уже не рядом, а несколько поодаль, на стуле за соседним столиком. Когда он успел отсесть? И зачем было снимать снайперов с расстояния, а не прямо со своего места?

Василий сидел правым боком к окну. Фотоаппарата при нем, на первый взгляд, не было, но Владимир сразу сообразил, что он просто успел спрятать камеру. Затуманенный взгляд фотографа, устремленный на кассиршу, усталая поза (левая рука подпирает голову, а правая сунута под левую подмышку) могли обмануть чужака, но те, кто знал Василия, а именно, Баринов и Осташов, только догадливо хмыкнули.

– Вась, а Вась, – сказал редактор отдела. – Что ты там прячешь за спиной?

– А? Ты меня? – Наводничий обернулся, как бы выходя из задумчивости, но посмотрел при этом (вернее, зыркнул) не на Баринова, а за окно.

Владимир тоже снова посмотрел на снайперов.

Они сидели спинами к окну и оглядывали крыши, прильнув черными головами к прицелам винтовок. Черными – потому что опустили свои вязанные черные шапочки до подбородков. Когда стрелки только появились в кафе, края шапочек на их головах были закатаны и не доставали даже ушей – модель «Мини». Теперь эти головные уборы превратились в «Макси» – с прорезями для глаз.

– Вася, – сказал редактор, – нас тут всех предупреждали, чтобы мы никого из Ельцинской охраны не снимали. А ты лезешь!

– Ну и что? Зато кадр классный будет, я специально немного со стороны снимал. Представь: два чувака сидят в кафе за столиком, это вы с Вованищем, а за окошком на балконе – еще два чувака, кого-то собираются из винтовок отстреливать. Супер! Такая типа обычная московская жизнь. Они отвернулись, давайте, мужики, разговаривайте между собой, я еще раз сниму.

Баринов встал и, подойдя к Василию, заслонил ему обзор.

– Эти люди, Вася, шуток не понимают. Ты вот сейчас снимешь, а они начнут выяснять твою личность и э-э… будут делать это долго-долго. Лучше езжайте в галерею, у вас полчаса всего.

– Да ладно тебе. Ты-то меня понимаешь, ты профессионал.

– Вот именно. Мне, как профессионалу, нужны кадры Лисогорской, а не этих бойцов. Вы ее можете упустить, потому что она будет только на открытии выставки.

Для Василия это был лучший аргумент, и он убрал фотоаппарат в кофр.

– В принципе я уже и так снял, что хотел.

* * *

Василий и Владимир ждали поезда на станции метро «Савеловская».

Стояли у края платформы и смотрели в тоннель, откуда должен был вынырнуть первый вагон.

Людей вокруг было немного.

Поблизости стоял парень. Обычный парнишка в обычной пуховой куртке серого цвета.

Но вел себя парень странно.

Собственно, трудно сказать, в чем конкретно состояла неестественность его поведения. Возможно, это покачивание у самой кромки платформы. Или, быть может, затуманенные взгляды, которые он даже не бросал, а, можно сказать, разбрасывал по сторонам, будто хотел избавиться от способности видеть.

– Глянь, на придурка, – тихо сказал Наводничий.

– Поддатый, – ответил Осташов.

– Да нет, не похож он на бухого. И спиртом от него не тащит.

– До него метра три, просто запах не добивает.

– Я отлично чую запахи, – сказал Василий. – Если б он был настолько в хлам, насколько колыхается, я бы почуял.

– А я и не знал, что у тебя собачий нюх.

– Блин, столько психов кругом…

– Ага, – сказал Осташов. – Может, подальше отойти от него?

Василий не двинулся с места.

Владимир тоже остался рядом.

– А может, он под поезд намылился? – предположил после паузы Наводничий.

– Несчастная любовь? – Владимир усмехнулся, и прикусил язык.

Внезапно ему в голову пришла очень неприятная мысль. О том, что вообще-то это у него, у Владимира, в наличии несчастная, тупиковая, неразрешимая любовь, и это ему пора бросаться под поезд.

Предположение о самоубийстве было совсем не таким, как у ребенка, незаслуженно обиженного родителями, который, подобно Тому Сойеру, мечтает погибнуть, чтобы зловредные взрослые горевали и раскаивались. Нет, это были не сладкие детские грезы. Привкус у мысли был горьким. Потому что эта мысль не показалась ему излишне нелепой и сумасшедшей.

В мрачном тоннеле появился головной вагон, его яркие фары высвечивали на отполированных рельсах две блистающие полосы. Как бы ощупывая этими светящимися усами дорогу перед собой, поезд двигался с отменной скоростью, словно потревоженный ногой купальщика рак, торопящийся покинуть свое раздавленное тинное убежище.

Парень в серой куртке, стоявший на краю платформы, стал раскачиваться сильнее.

– Не нравится мне этот хмырь. Анна Каренина, мать его, – сказал Наводничий и глянул на наручные часы. – Опаздываем!

Поезд выскочил из тоннеля.

Василий снял кофр с плеча, как бы невзначай сунул его Осташову («Подержи-ка»), а сам боком-боком сделал пару шагов в сторону Серой куртки.

Поезд был уже совсем близко, метрах в пятнадцати, и тут Серая куртка издал довольно громкий (во всяком случае, слышимый сквозь шум идущего состава) то ли всхлип, то ли хрюк и сделал сомнамбулический шажок с платформы.

Заваливающийся силуэт Серой куртки тут же стал в глазах Владимира размытым, потому что в эту долю секунды Осташов сосредоточил взгляд на машинисте за ветровым стеклом в кабинке поезда. Лицо машиниста выражало панику пополам с ненавистью.

Немедленно раздался металлический визг и скрежет тормозящих колес, хотя было понятно, что так уж быстро состав остановиться не сможет.

Вот тут-то и выяснилось, насколько оправданным был маневр Василия.

Оказавшись в этот критический момент в непосредственной близости от Серой куртки, Наводничий резко, подобно балерине Большого театра, крутнулся на месте по часовой стрелке, при этом он выкинул правую ногу вверх и пяткой врезал в грудь падающему самоубийце.

Черная куртка улетел обратно на платформу за мгновение до столкновения с поездом.

Василий тоже остался на платформе, он едва успел отскочить от края и избежать удара зеркалом заднего вида, которое торчало сбоку от кабины машиниста.

Состав прекратил торможение и пошел по инерции дальше, а Серая куртка как рухнул задом на мраморный пол, так и сидел с ошеломленным видом, пока поезд потихоньку следовал вдоль платформы.

– Ну ты молодца, – сказал Осташов, подскочив к Василию. – Ты спас ему жизнь.

Но разгоряченный Наводничий, похоже, ничего не слышал.

– Под следующий поезд кидайся, дебил, – сказал он Серой куртке, – мы опаздываем.

Стоявшие неподалеку люди глазели на неудачливого самоубийцу, но двери вагонов открылись, и все тут же забыли о нем. Выходившие из поезда пассажиры бросали короткие недоумевающие взгляды на паренька, сидящего посреди платформы, и устремлялись дальше.

Владимир и Василий зашли в вагон. Из динамиков послышалось традиционное «Осторожно, двери закрываются…» – и через стекло уже закрывшихся дверей друзья увидели, как к парню подошла дежурная по станции в красной шапочке.

Поезд тронулся.

– Ур-маваш – моя коронка, – гордо заявил Василий.

– Его мамаша? – не понял Владимир и всмотрелся в дежурную.

– Да при чем здесь мамаша? Я – про удар пяткой. В каратэ это называется «ура-маваши». Я занимался немного, пару-тройку лет. Пяткой по корпусу с разворота – был мой любимый прием.

– Ну да, ты у нас и в каратэ профессионал, – Осташов с удивлением услышал нотки раздражения в своем голосе. Похоже, рассуждения Василия в кафе «Комсомолки» о маргинальных любителях, каковыми, на его взгляд, являются два его друга, все-таки задели Владимира.

– Нет, в каратэ я вряд ли профессионал. Но я профессионально применил этот прием – я всегда делаю то, что у меня лучше всего получается. Вернее, так: если я что-то делаю, то это всегда профессионально.

– Да уж конечно. С этой своей «ура-мамашей» ты чуть сам не усвистал под поезд. С таким же успехом ты мог бы просто цапнуть его за куртку и оттащить назад, а не выпендриваться. Тоже мне – Брюс Ли.

– У этого козла куртка…

– Чак Норрис.

– У него куртка…

– Джеки Чан.

Василий зажал Владимиру рот рукой.

– У него куртка была из плащевого материала. Он мог бы выскользнуть из моих рук.

Наводничий освободил рот Осташова и выждал паузу, как бы великодушно предоставляя товарищу возможность парировать, однако при этом всем своим видом показывая, что уверен: все козыри сейчас – только у него. Профессиональные козыри в профессиональных руках.

– На словах можно доказать что угодно, – убежденно сказал Осташов, но Василий лишь с усмешкой понимающе закивал – мол, жалкая попытка, дружище, хотя, конечно, я бы на твоем месте тоже не сдавался.

Наводничий помолчал, а затем сказал тоном, каким ставят точку в споре:

– Я все сделал правильно, профессионально.

Глава 29. В чем твоя загвоздка, дружбан?

«Галерея F» – вывеска на стене двухэтажного синего особнячка была весьма скромных размеров.

– Значит, любимая дочь автомедиамагната Настя Лисогорская объявила себя художницей, – сказал Наводничий на подходе к выставке. – Хэх, инсталляция! Слушай, Вованище, я вот сам в принципе догадываюсь, что такое инсталляция, но… ты мне можешь объяснить четко и по-простому: что это значит?

– Объяснить профессионально?

– Ну ладно тебе! Чего ты снова?

Владимир молчал.

– Ну хорошо, – сказал Василий, – я признаю, что не только я, но и ты – тоже профессионал. Только неизвестно в чем, ха-ха, доволен? Ну хватит уже, достал. Чего ты дуешься, как баба?

– Да я не дуюсь, сам ты достал. Я думаю, как это тебе получше объяснить… насчет инсталляции… В общем, грубо говоря, так: когда драный абажур валяется на помойке – это просто драный абажур, а когда он помещен на выставке – это уже инсталляция.

– Я примерно так и думал.

– Но это не все. Чтобы абажур стал инсталляцией, в нем должна быть какая-то концепция. Он должен выражать какую-то мысль, какие-то чувства – это на самом деле главное.

– Да-да, понятно. Когда элементарно не умеешь рисовать или, там, лепить нормальные скульптуры, тогда тащишь с помойки абажур – и все, ты уже художник. Я эту голубу Настю насквозь вижу, с жиру сучка бесится. Что-то у входа никто не толчется. Презентация отменилась, что ли?

Друзья зашли внутрь. В небольшом коридорчике тоже никого не оказалось, и они прошли в зал.

Размеры помещения вполне соответствовали скромной вывеске на стене дома – галерею нельзя было причислить к слишком просторным. Но не это сейчас занимало Василия и Владимира. Они застыли на пороге и с удивлением переглянулись: зал оказался пуст. В нем не было ни людей, ни вообще ничего – абсолютная пустота. Отсутствие чего и кого бы то ни было подчеркивалось и белизной зала. Глаза слепли, как на горном курорте: пол был светел сам по себе, а стены, окна и высокий потолок были сплошь задрапированы белоснежным шелком.

Наводничий, медленно ступая по паркету, вышел на середину зала.

– И чего? – спросил он, оглянувшись на друга.

– А мне нравится. Оригинально.

– Что тут может нравиться? Здесь же ничего нет.

– Я думаю, это и есть инсталляция, – Осташов, оглядываясь по сторонам, неспешно направился к Василию.

– Я – в шоке, как говорит наш знакомый Баринов. Это же полная лабуда, – Наводничий еще раз огляделся. – Или что?

– Вот именно. Значит, инсталляция удалась, раз она вызывает у тебя такие бурные эмоции. Теперь просекаешь, в чем разница между абажуром на помойке и на выставке?

– Ой, Вованище, ну только не надо из меня лоха делать. Знаем. Черный квадрат, синяя собака… Это все, конечно, понятно. Но… А где вообще люди? Что здесь на камеру снимать?

Василий требовательно смотрел на Владимира, словно тот обязан был знать, где люди и что снимать.

И тут Осташов внезапно увидел, как за спиной друга, в противоположном от входа углу зала, белый шелк на стене вдруг откинулся, будто полог палатки, и из проема вынырнула девушка.

Наводничий обернулся на шелест и тоже уставился на нее.

Среднего роста, стройная, в черном вечернем платье (впрочем, довольно скромного покроя), шатенка, волосы собраны на затылке.

Девушка без особого интереса глянула на друзей и, отвернувшись, принялась неспешно расправлять складки шелкового полога.

– Здравствуйте, – Василий оправился от удивления раньше Владимира. – А вы не скажете, это и есть выставка Анастасии Лисогорской?

– Да, ее, – просто ответила девушка, не оборачиваясь. – А вы кто?

– Ну… я ее друг, – ответил Наводничий. – А вы тут в галерее работаете, куратор, или как-то так, да?

Девушка закончила разглаживать складки, развернулась и, словно и не слышала вопроса, посмотрела на Василия взглядом, в котором читалось: «Хотите о чем-то спросить?»

– Ну да, сам вижу, что работаете, – сказал он. – А не подскажете, мы уже опоздали на открытие экспозиции, или все еще впереди? Народу почему-то – вообще никого.

– Рано пока. Открытие – только через час. Но раз вы уже тут, можете посмотреть.

– Спасибо, мы уже вот посмотрели, – ответил Наводничий, сделав круговое движение рукой. – Очень содержательно.

– Это не все, – сказала девушка в черном платье. – Там продолжение.

Она указала на атласный полог, который так старательно оправляла, а сама направилась к выходу из зала.

– Ой, девушка, подождите, – сказал Василий и сделал к ней шаг. – Понимаете, я – журналист. – И добавил со значительностью: – Из «Комсомолки».

На девушку это известие никакого впечатления не произвело.

– А вы? – неожиданно спросила она у Осташова. – Тоже журналист?

– Я… эм-м… – Владимир лихорадочно перебрал в голове, кем бы назваться. Журналистом он себя, несмотря на триумф заметки о кремлевских ястребах, не ощущал. Представиться риэлтером? В данной ситуации это прозвучало бы неорганично. Что остается? Отрекомендоваться грузчиком с мясокомбината? Ха и еще раз ха, смешно.

– Я… я – просто, гм, художник.

Девушка посмотрела в сторону, как бы задумавшись о чем-то. У нее вообще был вид человека, который постоянно думает о чем-то своем.

– Девушка, я вас прошу, – напористо сказал Наводничий, – пройдемте туда вместе с нами – покажете нам, что к чему, объясните. Все равно же пока никого тут нет.

– Проводить я вас могу, – помедлив, ответила девушка, – а объяснять, мне кажется, ничего не стоит.

Василий бодро направился к пологу и галантно откинул его.

Когда друзья вошли вслед за девушкой в проем, выяснилось, что с цветом обивки там дело обстояло прямо противоположно тому, что было в зале. Они оказались в довольно узком коридоре, где их окутала полумгла: стены, потолок и даже пол были укрыты черной материей. Владимир пощупал стену – бархат. В конце сумеречного коридора на черном постаменте (видимо, тоже задрапированном черным бархатом) стояла подсвеченная снизу двумя лампочками направленного света белая статуя Венеры Милосской. Гипсовая копия, естественно.

Наводничий опустил полог, и мрак стал почти кромешным. Во всяком случае, кроме Венеры, абсолютно ничего не было видно.

По шуршанию подошв и покачиванию силуэтов впереди Осташов понял, что Наводничий и девушка двинулись к безрукой статуе. Потихоньку, чтобы не наступить кому-нибудь на ноги, Осташов последовал их примеру.

Глаза уже привыкли к полумраку, но разглядеть Василия или спутницу все равно было невозможно – черный бархат гасил любые поползновения световых лучей отразиться от гипсовой фигуры или чего-либо еще. Тем светлее оказалось лицо сопровождающей, когда она внезапно сделала шаг в зону освещения и, подняв лицо, задумчиво посмотрела на профиль Венеры. Владимир только сейчас заметил, насколько умным и одухотворенным было бледноватое лицо девушки.

Она обернулась и посмотрела на стоящих позади друзей, и в это мгновение послышался характерный щелчок сработавшего затвора фотоаппарата – Наводничий, таким образом, уже исключил из повестки дня вопросы: «Где люди?» и «Что снимать?»

– Вам надо было предупредить меня, а не снимать сразу, – сказала девушка. Впрочем, недовольства в ее голосе не чувствовалось, сказано это было совершенно нейтрально, как-то по-дикторски.

– Ну вот, теперь вы знаете. Еще кадрик, – без тени смущения сказал Василий, и фотовспышка осветила черный бархатный тупик с Венерой и стоящей рядом девушкой.

– Мне нужно идти, – сказала девушка по-прежнему ровным, даже расслабленным тоном (пожалуй, более уместным был бы оборот «поставила в известность»). – Дальше смотрите без меня.

И она скользнула из перекрестья лучей во мрак и пошла к выходу, сказав уже на ходу: «Пропустите, пожалуйста», – так что друзья едва успели посторониться.

На секунду в черный коридорчик ворвался широкий поток света из атласного зала – девушка выбралась наружу, затем крыло полога вернулось на место – и снова мрак. Ее каблучки застучали по паркету, она удалялась.

– Ладно, черт с ней, – приглушенно сказал Наводничий. – Только я что-то не врубаюсь, чего смотреть дальше.

– Я тоже, – ответил Осташов. – Может, еще другие такие же проходы есть в стенах.

– А, точно. Давай проверим, ты шарь по той стене, а я – по этой. О! Вованище, ты гений. Я сразу попал. За мной. Алле, да не пинай ты меня по ногам. Погоди, тут не просто занавес, тут еще дверь. Сейчас. Как ее открыть? А, вот ручка.

Владимир левой рукой придерживал тяжелый бархатный полог, а протянутой вперед правой дотрагивался до спины Василия.

Раздался щелчок – похоже, дверь поддалась, и одновременно с тем, как спина друга канула куда-то, послышалась тихая музыка.

– Заходи, – сказал Наводничий из тьмы, из которой лилась величавая, спокойная мелодия. Симфонический оркестр играл некую оркестровую классику. Осташов не ведал, какую именно, поскольку в классической музыке ничего не смыслил.

Во тьме-тьмущей метрах в трех от себя, на уровне груди, он увидел два махоньких огонька – красный и зеленый, – а между ними пять маленьких столбиков, светящихся желтым светом. Высота столбиков постоянно менялась. Эквалайзер, сообразил Владимир.

Он достал из кармана зажигалку и зажег ее. Лепесток пламени освещал лишь небольшое пространство вокруг, и Осташов начал водить зажигалкой по сторонам. Наводничий тоже внес лепту в освоение окружающего космоса: вжимая кнопку пуска на фотоаппарате лишь наполовину, чтобы затвор не сработал понапрасну, он принялся пускать в разные стороны снопы света фотовспышки.

Общими усилиями друзья прояснили обстановку. Они находились в квадратной комнатке, обитой, как и предыдущее помещеньице, черным бархатом; в углу, на постаменте (быть может, высоком барном табурете), тоже затянутом черным материалом, стоял маленький музыкальный центр – черного цвета. Две черных же колонки, из которых струилась музыка, были привешены в диагонально противоположных углах под потолком.

– Так, здесь просто музыка, – сказал Владимир. – Значит, здесь надо просто слушать. Там было – смотреть, а тут – слушать.

– Получается, так. Ну, что, музыку на камеру я не сниму. Двигаем дальше.

Друзья стали обшаривать руками стены.

– Слышь, Вованище, обрати внимание, тут стены не как там, где Венера была. Здесь под бархатом еще что-то мягкое набито – звуконепроницаемая оболочка. Поэтому только в этой комнатухе музыку и слышно.

– Давай сюда, – сказал через некоторое время Осташов, – я нашел другую дверь.

За второй дверью и бархатным пологом, который они откинули уже привычной рукой, находилось очередное сумрачное помещение – черт ногу сломит. Правда, у противоположной стены был виден словно висящий в воздухе шарообразный аквариум, наполненный то ли подсвеченными изнутри красными камнями, то ли углями, которые тлели и сами, таким образом, являлись источником багрового свечения.

Неожиданно друзья услышали доносящийся откуда-то справа разговор. Судя по голосам, там, за стенкой, находилась женщина с маленьким мальчиком.

– Почему ты опять не слушаешь маму? Пойдем.

– Ну сейчас, – отвечал малыш.

Ощупью Осташов нашел справа еще один проем, откинул черный полог – дальше ни зги не видно. Тут уже даже огоньков никаких не было, кругом лишь бархат воронова крыла. Куда шагать – непостижимо.

– Двинься, – Наводничий толкнул Владимира и прошел чуть вперед. – Здравствуйте, – сказал он во тьму. – А вас случайно не Настей зовут?

– Здравствуйте, нет, – отозвалась невидимая женщина.

– Значит, вы подруга Насти Лисогорской?

– Да нет. Мы по пути из садика с сыном иногда просто заходим сюда, посмотреть, что тут интересного.

– Смотреть сегодня как-то трудновато, – сказал Василий.

Женщина усмехнулась, затем Владимир услышал, как кто-то чирикает зажигалкой, наконец появилось пламя. Стало видно, что зажигалку держит в руке молодая женщина, одетая в дубленку.

– Мам, дай зажигалку! – крикнул ребенок.

– Нельзя, я тебе уже сколько раз говорила.

– Запах тут, как будто летом на бульваре, после газонокосилки, – сказал Василий. – Вов, ты чувствуешь?

Владимир потянул носом.

– Да, вроде травой пахнет. Так, чуть-чуть.

– Ничего себе «чуть-чуть».

– Ну, я же курил по дороге, поэтому не очень различаю.

– Девушка, вы уже, наверно, изучили, что в этой комнате, – не подскажете? – обратился Наводничий к женщине, которая тем временем пробралась с сыном к проему, в который вошли друзья.

– Трава в ящиках, – ответила она.

– В смысле – сено?

– Нет, в смысле дерн. А больше ничего, так что можете и не смотреть. А выход отсюда только один – вот как вы вошли.

– Понятненько, – Наводничий все-таки два-три раза заставил вспышку сработать, и друзья убедились в том, что действительно: на полу у противоположной стены расставлены невысокие ящики, в которых произрастает обыкновенная трава. – Ясненько.

Женщина с ребенком, пошуршав пологом, вышли.

– Комната – изолированная, десять квадратных метров, без окон – будет для вас отличной кладовкой или гардеробной, – сказал Осташов.

– Пошли, риэлтерская душа, – отозвался Василий.

Они вернулись к проему – и вот она, снова комната с круглым аквариумом. Подойдя к стеклянной емкости вплотную, Владимир увидел, что она стоит на покрытой черным бархатом подставке со встроенной красной лампой, а внутри аквариума лежат никакие не камни и не угли, а гранаты – те, которые едят. Среди целых плодов были и половинки, и четвертинки. Настоящие или муляж? Можно их потрогать? Черт знает.

В комнату ворвался яркий свет – это был выход из лабиринта обратно в белый зал. Молодая мама придерживала полог, пропуская сына вперед. Но малец (лет шести, судя по росту) вернулся вприскочку к аквариуму, сунул руку в емкость, пощупал гранаты и, ухватив четвертушку, рванул к выходу. Полог за ними опустился.

– Ну как ты себя ведешь? – послышался голос мамочки из зала. – Это же выставка. Тут ничего нельзя брать и кушать.

– Дура, – тихо прокомментировал во тьме Наводничий.

Осташов увидел, как в аквариум нырнула рука Василия, мгновенно ставшая красной.

– Детям и репортерам все можно, – сказал фотограф, перебирая содержимое емкости.

Обратно его рука выбралась с половинкой граната.

– М-м, Вованище, – сказал он, причмокивая, – вкусно! Рекомендую.

Но Владимир взять гранат постеснялся.

Наконец друзья выбрались на белый-пребелый свет. Мама с мальчиком уже покинули зал, а других посетителей все еще не наблюдалось, зато здесь вовсю суетились служащие галереи. Две девушки и мужчина в чистеньких синих комбинезонах расставляли вдоль одной из стен стулья, накрывали белой скатертью два стола в углу. Это была отлично выдрессированная команда, во всяком случае действовали они слаженно и переговаривались, несмотря на отсутствие зрителей, тихо, как библиотекари.

– Ну, и что эта инсталляция значит? – спросил Наводничий.

– Подумать надо, – ответил Осташов.

– Н-да. Это хорошо, что мы с тобой попали сюда раньше всех, – говорил Наводничий, выколупывая гранатинки и кидая их в рот. – Спокойно осмотрелись. Теперь я знаю, как надо будет снимать здесь Настю.

– Как?

– Около Венеры, других вариантов я не вижу – так же, как я снял эту мамзель, которая нас туда водила. И еще один плюс: я сейчас пойду на улицу и смогу заснять, на каком лимузине приедет Настя. Во-от. А ты, коллега, пошныряй тут, найди опять кураторшу, или еще кого-то, и разузнай, сколько чего здесь Насте стоило. Я так думаю, инсталляция влетела в копеечку. Ты прикинь, сколько здесь белого материала, и сколько еще там черного, и все остальное! В общем, давай, работаем.

Наводничий пружинистым шагом направился к выходу.

Осташов остался стоять на месте. Ему ужасно не хотелось разнюхивать, сколько Лисогорская потратила на выставку. И уж тем более – взахлеб рассказывать об этом всему свету через газету. Он находил это пошлым, а пошлость, в его разумении, являлась одной из презреннейших черт человеческой натуры.

Так и не решившись идти искать кого-то из сведущих сотрудников галереи и не придумав, куда себя деть, пока Наводничий караулит на улице Лисогорскую, он потихоньку прошел к ряду стульев у стены и сел с краю.

Персонал в синих комбинезонах, закончив дела, скрылся.

Владимир хотел было уже выйти на улицу к Василию, покурить, как в зал вошла уже знакомая ему девушка в черном платье. Ага, кураторша. Ну что, спросить ее, сколько стоил материал, трава, гипсовая Венера и прочее?

Девушка осмотрелась, ни на секунду не остановив своего взгляда на Осташове, постояла с задумчивым видом, потом, опустив взгляд себе под ноги, неспешно ступая, пересекла зал и тоже села – в двух стульях от Владимира.

– Здравствуйте еще раз, – сказал Осташов.

Девушка молча посмотрела на него туманным взглядом, как бы с трудом припоминая, где могла видеть этого субъекта.

– Мы с вами смотрели статую Венеры, помните?

– И?

– Гм, да я так просто сказал.

Возникла пауза.

– Мне понравилась эта инсталляция, – снова попытался завязать разговор Осташов, но на сей раз он чувствовал себя гораздо свободнее, поскольку за время паузы твердо решил, что не будет расспрашивать эту сотрудницу о ценах. – А вы что о ней думаете?

– Понравилась? А чем?

– Своей идеей. Или, наверно, лучше сказать – идеей-призывом. Нет, лучше – напоминанием.

– Да? И что вам все это напомнило?

– До меня, честно говоря, только что дошло. Понимаете, тут автор говорит нам: люди, у вас есть органы чувств, и это бесценное сокровище. Смотрите на прекрасные творения мастеров, слушайте замечательную музыку, вдыхайте ароматы. Гм. Если продолжить логику, то гранаты тогда должны означать осязание и вкус. Значит, их можно потрогать и попробовать.

– Попробовали?

– Нет, я подумал, что произведение искусства не стоит съедать. По крайней мере, до официальной церемонии открытия.

Девушка усмехнулась.

– Так вы художник, да?

– Да, но… сейчас я ничего не рисую. Не спрашивайте почему, я и сам не знаю. И даже не знаю, буду ли рисовать. Я сейчас занимаюсь недвижимостью, и тоже не знаю, буду ли заниматься этим дальше, – Осташов вздохнул. – Приятно видеть, что кто-то занимается творчеством, – он сделал жест в сторону черных комнат. – Эта Настя – молодец, у нее хорошо получается. Мы даже не ожидали.

– Мы – это вы о себе? Мы, Николай Второй?

– Нет, мы – с другом. Он журналист, ну вот с которым мы смотрели статую. Он сейчас вышел ловить момент, когда приедет Настя. Чтобы сфотографировать, как она будет выходить из лимузина.

– А. Он из «Комсомолки», кажется?

Владимир кивнул.

– Представляю, что ваш друг напишет: Анастасия Лисогорская на папины денежки закатила выставку, ну и так далее. – Девушка в упор посмотрела на Осташова своими ясными серо-голубыми глазами. – А вы хотите знать, сколько это стоило? В долларах?

– Лично я, э-э… – Владимир поднял взгляд в потолок, – нет. Нет. Какая в принципе разница? Никто же сейчас не подсчитывает, сколько стоили краски для потолка Сикстинской капеллы. Важно только, что представляет собой художник, умеет он что-то или он пустое место. А остальное уже – чушь, сплетни, мещанство, короче говоря. Вот по этой инсталляции видно, например, что Лисогорская – девушка с головой, и у нее есть чувство прекрасного. Это, может, глупо звучит, по-школьному, но зато этим все сказано.

– Вам как художнику видней.

– Меня Володя зовут, а…

– А мне уже пора, – сказала, вставая, собеседница. – Мне нужно еще кое-куда позвонить до открытия. Вы здесь долго будете?

– Не знаю даже…

– Ладно.

Она удалилась.

Осташов вспомнил, что хотел покурить, и отправился на улицу. По пути, оказавшись в коридорчике-прихожей, он из любопытства заглянул в приоткрытую боковую дверь, откуда слышались чьи-то голоса и где, надо понимать, располагался офис галереи, но ни девушки в черном, ни кого-нибудь другого там не заметил. Заглядывать глубже в недра служебных помещений Владимир не стал.

Выйдя наружу, он увидел невдалеке Василия, беседующего около синей «вольво» с неким импозантным господином в длинном темном пальто. Осташов не стал подходить к ним. Он ощущал настоятельное желание побыть в одиночестве. Подумать.

Ранние зимние сумерки стремительно густели, словно поторапливая подвести итоги дня и сосредоточиться на планировании дел завтрашних, хотя круглые часы на соседнем столбе показывали, что день, в собственном смысле этого слова, далеко не закончен, не говоря уже о том, что и за вечер еще можно многое успеть. Под влиянием ли сумерек, или под воздействием разговора с девушкой в черном, а может, находясь под впечатлением от «напоминания» («идеи-призыва») инсталляции, Владимир решил подвергнуть свою жизненную ситуацию очередному бескомпромиссному разбору.