Текст книги "Владимир Ост. Роман"

Впрочем, судья на поле все-таки присутствовал. Им был Осташов. Он осуждал, во-первых, Алену, которая, зная, что Василий относится к ней с трепетом, пригласила его в студию, как бы обещая свидание, а сама явилась на это свидание верхом на другом мужчине. Также Владимир не одобрял и поведение Григория, который знал, как его друг Наводничий относится к Алене, и, тем не менее, посмел сойтись с ней. А в-третьих, Осташов порицал поведение самого Василия, который с необыкновенной легкостью согласился с тем, что Алена из его любимой превратилась в девушку на вечер, да еще для групповухи.

И друзья, и девушка предстали перед Осташовым с неожиданной стороны, и эта сторона, по его мнению, заслуживала только осуждения. По-другому к происшедшему Осташов относиться не мог. Все его существо, все его возвышенные чувства к Анне Русановой противились иному толкованию ситуации.

Владимир застыл в растерянности, не зная, что и делать.

И поэтому решил, что надо еще выпить.

И поставив у двери недопитую бутылку водки, пошел вниз, на ходу отвинчивая крышку целой бутылки – лично ему этого должно было хватить.

На праздничном столе он отыскал чистую пластмассовую рюмку и кое-что из нетронутой закуски и стал по чуть-чуть выпивать, предаваясь горестным размышлениям о жизни и об Анне.

Почему все получается наперекосяк? Ну, ладно, Вася с Аленой – их, может быть, устраивает то, что случилось. Во всяком случае, недовольными они не выглядели. Но почему история любви самого Владимира с Анной оказалась такой культяпой? Почему они с Аньчиком почти сразу принялись отравлять друг другу существование? Ведь как было бы здорово, думал он, если бы у них с самого начала все сложилось нормально! Счастье казалось таким достижимым!

Он вспомнил, как все начиналось. Вспомнил, как они лежали на траве у реки во время корпоративного пикника. Каким прелестным, мудрым и одновременно по-детски озорным был ее взгляд. А какая у нее фигура?! Божественная. Аньчик – само совершенство. Венера Милосская.

Вспомнил он также и тот день, когда точно понял, что любит ее. Он лежал на больничной койке, а в окне, в небесах, летел самолет. Самолет заунывно гудел, унося его любовь… Почему именно в тот день он понял, что влюбился? Что было накануне? Анна навестила его. Они поболтали. Пока не начали препираться. По поводу чего они ссорились? Теперь уже и не вспомнишь. А о чем говорили до ссоры? О пустяках каких-то. Он ей рассказал анекдот про девушку, которая в первый раз пришла к гинекологу и не знала, как правильно усаживаться в смотровое кресло. А гинеколог ей сказал: «Ты в „Оке“ когда-нибудь отдавалась? Ну вот и тут устраивайся так же». Осташов улыбнулся. А чего? Смешной анекдот. Но Анна, вспомнил он, тогда не засмеялась. Наверно, для нее эта история была слишком непристойной, подумал Владимир.

Опрокидывая рюмку за рюмкой, Осташов потерял счет времени, и в некий момент дошло до того, что сорокаградусный напиток, перевалив в организме Осташова определенный Рубикон, стал на корню пресекать любые поползновения мозга оценивать и размышлять, и тогда Владимир погрузился в пучину безмысленного уныния.

Между тем, в бильярдной на втором этаже Алена занималась сексом уже только с Василием. Она стояла, навалившись грудью на бильярдный стол, а Наводничий пристроился сзади.

Освободившийся, таким образом, от текущих дел Григорий по этому поводу не кручинился. Напротив, он был очень доволен тем, что может спокойно допить остатки шампанского, и уж тем более возрадовался, когда заметил полбутылки водки, оставленной Владимиром на полу у двери.

Выпив все до капли, он оделся, спустился, держась за перила, на первый этаж, и подошел к Осташову, который все еще сидел за столом. Владимир не спал, как вначале показалось Хлобыстину, но и в разговор вступать явно не собирался. По крайней мере, ни вопросы, обращенные к нему, ни встряхивание не смогли вывести его из нирваны, и Григорий махнул на него рукой. И допил то немногое, что оставалось в бутылке, стоявшей на столе рядом с Владимиром. А потом вдруг вспомнил, что завтра они уже не смогут сюда прийти, завтра в здании церкви начнется новая жизнь, и, стало быть, сегодня у них последний шанс добыть фотоснимок, компрометирующий Ивана Кукина.

– Слышь, Вовец, – неверным голосом сказал он. – Надо бы взять камеру и на купол подняться, вдруг сегодня повезет Махрепяку сфотать. Ты как, идешь со мной?

Осташов промычал в ответ нечто, что при внимательном прослушивании можно было расшифровать так:

– Да кому это вообще надо? Не занимайся фигней.

– Ну и черт с тобой, жопер, – резюмировал, тоже не без примеси мычания, Григорий и пошел на второй этаж.

Нельзя, конечно, сказать, что по лестнице хмельной Хлобыстин взметнулся, или хотя бы непринужденно поднялся. Нет, он преодолевал ступени тяжко, с незапланированными заминками и даже отступлениями, но зато очень целеустремленно (пьяные вообще порой бывают гораздо более настойчивыми в преодолении препятствий, чем трезвые).

Войдя, наконец, в бильярдную, Григорий уже было собрался отчитать Василия за праздность и уклонение от исполнения долга, но в комнате никого не обнаружил.

– Гриша, Вова, где вы там? – услышал он зов Алены откуда-то из другого помещения. – Вам чаю налить?

«Они с Васькой на кухне», – сообразил Григорий.

– Лучше водки, – сказал Хлобыстин, выглянув из бильярдной в коридорчик, и увидел, как из двери кухоньки выглянула голая Алена.

– Водка is over, – сказала она.

– В смысле? – сказал Григорий.

– Что в смысле? Выхлестали все. А где ваш третий-то друг, Володя?

– Внизу. В коме.

Алена скрылась.

Хлобыстин снова махнул рукой – теперь в сторону исчезнувшей Алены.

Он постоял, поморгал, решил пойти на кухню сказать Василию, что собирается на фотодежурство, но поленился и направился к бильярдному столу.

Фотоаппарата на столе не было. Что ж, значит, он лежит в кофре. А где кофр? Вот он, на тумбочке.

Григорий открыл сумку Василия. Внутри лежало два фотоаппарата. Хлобыстин вспомнил, с которым из них они караулили Кукина, и, повесив аппарат себе на шею, пошел к окну. Вскарабкавшись на подоконник, он вылез наружу, на строительные леса. Куртки на нем не было, но ему и без нее было жарко.

Григорий огляделся, оценил протяженность маршрута до церковного купола со свисающим с него крестом и двинулся вперед по заснеженному дощатому настилу лесов.

…Иван Кукин, тем временем, лежал голый на узкой простенькой кровати, на краю которой, спиной к нему, сидела обнаженная молодая женщина с раскиданными по плечам русыми волосами.

Комнату освещала занавеска – ровным бордовым светом. То есть свет испускала не бордовая занавеска, а некая лампа, стоявшая на подоконнике за задернутой занавеской.

– Вань, а зачем ты лампу с пола на подоконник перенес? – не оборачиваясь, тихо, почти шепотом спросила женщина.

– Так лучше. Типа ночника получается. Теперь можешь и не выключать свет, когда мы тут с тобой кувыркаемся.

– Хитренький. Ты же знаешь, что я при свете стесняюсь.

– Мы с тобой как договорились? Что я тебя учу, как быть свободной и независимой. Я тебе уже сколько раз говорил: нехрен саму себя стыдиться, тогда и трусить в жизни не будешь. Какой у нас девиз? Культур-мультур, и танки наши быстры. Запомни: напеваешь это сама себе и делаешь что хочешь.

– С чего ты взял, что я кого-то боюсь? Перед кем я, по-твоему, трушу?

– Перед кем? Да хоть перед мамой своей. Ты же сама рассказывала.

– Да, это правда. Хорошо, что ты у меня такой умный.

– Вот и делай, что тебе умный человек советует.

Женщина встала с постели, подошла к окну, выглянула из-за занавеси на улицу.

Теперь, когда она стояла в полный рост, ее фигура стала доступна для полноценного обозрения, и случайный, независимый наблюдатель, окажись он тут и спроси кто-нибудь его мнение о контурах девушки, пожалуй, не рискнул бы назвать эти контуры образцовыми и безупречными. Было очевидно, что в конкурсе на звание мисс Вселенной она не прошла бы и первого отборочного тура. Потому что ее до этого тура не допустили бы.

Нет, определенно нет – у случайного наблюдателя (объективно настроенного наблюдателя) ни за что не повернулся бы язык сравнить ее с Венерой Милосской. Если уж использовать аналогии из мира искусств, то эту полноватую девушку с ногами, созданными, скорее, для ходьбы, чем для наслаждений, – эту девушку можно было презентовать, как сошедшую с полотен Кустодиева. В общем, то была классическая русская красавица.

– Какой снег идет, просто бесподобный, – шепотом сказала она и скрылась за занавеской, встав перед окном, рядом с установленной на подоконнике настольной лампой.

– Слушай, а на фига ты все время шепотом говоришь? – сказал Иван. – Мы же одни.

– Не знаю, настроение такое. Я думаю.

…К этому моменту Осташов уже очнулся от пьяного отупения, в котором ранее его застал Хлобыстин.

Мысль о том, что его любовь к Анне не может вот так просто кончиться ничем, с новой силой овладела им. Владимир по-прежнему сидел на том же стуле, но уже в другой позе – вялость и размягченность сменились решительностью. Что, впрочем, не означало, что он протрезвел. Он был основательно пьян и упорно думал, однако никак не мог надумать – что делать? Решимость в наличии имелась, но, увы, не было никакого решения.

Осташову захотелось походить туда-сюда. Хождение из угла в угол или от стенки к стенке обычно помогало сдвинуть мысль с мертвой точки. Он резко встал, но его так качнуло, что от променада по залу пришлось отказаться.

Владимир со злостью на свою беспомощность смахнул со стола на пол что под руку попало.

А этажом выше к этому моменту Алена и Василий играли в бильярд. Василий был обут и на нем были брюки, а на его партнерше по игрищам были только трусики и туфли.

– Вась, закрой, пожалуйста, окно до конца, ато мне как-то уже становится прохладно, – сказала она. – Это Гришка, наверно, проветривал. Куда он сгинул, интересно?

– Может, за водкой попер?

– Сколько ж можно? Теперь мой ход?

– Давай, бей.

Алена оглядела весь стол и выбрала, куда нанести удар, – в шар, который находился у самого края центральной лузы – казалось, дунь на него, и он свалится в сетку.

– Вообще-то по таким шарам в лоб пробивать не принято, – сказал Наводничий. – Он и так почти в лузе.

– Вообще-то ты сразу забил подряд три шара, а я еще ни одного. Мог бы и посочувствовать женщине.

– Сочувствовать в игре неинтересно. Мы же не в поддавки играем.

– Вот именно. Тогда и нечего говорить про что принято и что не принято. Я имею право ударить по нему?

– Формально – да.

– Тогда не отвлекай меня, мне и в такой-то попасть проблема.

Алена стала оценивать, с какой стороны лучше атаковать обреченный шар.

Тем временем, пройдя несколько настилов самого высокого яруса строительных лесов, Григорий добрался до цели и сунул руку с фотоаппаратом в купол с висящим ржавым крестом.

– Один за всех должен дело делать, – проворчал он. И затем, непроизвольно выкатив глаза и надув щеки, с трудом унял неожиданно подкативший приступ тошноты.

Иван Кукин, голый, встал с кровати и подошел к бордовой занавеске, за которой стояла молодая женщина кустодиевского телосложения.

Она смотрела на улицу, но не видела расположившегося как раз напротив Хлобыстина, поскольку Григория скрывала церковная башенка и венчавший ее купол.

– Так о чем ты думаешь? – спросил Иван сквозь занавеску.

– Думаю. Думаю, что мне с тобой делать.

Осташов, стоя ровнехонько в центре зала, на первом этаже церкви, сказал вслух, не обращаясь ни к кому, потому что никого вокруг не было:

– Что же делать?!

Алена, навалившись на борт стола и выпятив обнаженную грудь, прицелилась кием и уже готова была ударить по шару.

Стоявший у нее за спиной Василий пригнулся и посмотрел из-под ее тщательно выбритой подмышки на шар, по которому она собиралась ударить, затем перевел взгляд вперед, на шар, стоявший во вратах лузы. Сбоку от этой траектории боковым зрением он видел ее правую грудь и значок Венеры, висящий на соске.

– А, может, все-таки другим шаром ударить? – спросила она.

– Да без разницы. Главное – только попади, – ответил он и слегка сдвинулся – так, что траектория его взгляда прошла к шару в лузе через крестик Венеры. Хороший вышел бы кадр, мелькнуло у него в голове. Получилось бы, что она целится сквозь прицел: этот крестик с кольцом напоминает мушку на экранах военных приборов при наведении на цель. Или, может быть, лучше снять то же самое, но со стороны шара в лузе? Он попытался представить, как будет выглядеть картинка при взгляде с противоположной стороны. Нет, оттуда не получился бы хороший кадр.

Он решительно распрямился и пошел к кофру, напряженно размышляя по пути, с какой все-таки стороны лучше снимать.

– Легко сказать: «Попади», – Алена вздохнула. – Что же мне делать?

– Что же делать? – сказал, думая о ракурсе съемки, Наводничий, когда приблизился к тумбочке.

Кукин закинул занавес себе за спину, теперь его и кустодиевскую диву ничто не разделяло.

Он прижался к ее спине, положил ладони ей на плечи и, прижавшись ухом к ее уху, замер, глядя вместе с ней на пустынный заснеженный переулок.

– Родная моя, я тоже постоянно думаю, что же нам с тобой делать, – тихо сказал Иван.

– Господи, ну что мне делать? – сказал Владимир и, помотав головой, с рычанием вопрошающе посмотрел вертикально вверх. Взгляд его уперся в довольно большую круглую заплатку размером с крышку канализационного колодца, а, может, и крупнее. Этот люк на потолке (похоже, фанерный) был белым, как и весь потолок, но все равно явственно различался на общем фоне побелки. «Это дыра, которая на купол ведет, ее замуровали», – подумал Осташов. И еще он подумал, что, наверно, это смотрится со стороны глупо и пошло – человек таращит глаза под купол церкви и спрашивает: «Господи, что мне делать?» Как будто он верит в бога и просит у бога ответа. Как, блин, в мелодраме какой-нибудь. Надо же до какого идиотизма я дошел, подумал Осташов, но тут же одернул себя: какая, собственно, разница, как он выглядит со стороны. И снова глянув наверх, зло произнес:

– Что делать?

Хлобыстин смотрел в пролом в церковном куполе, где находился кирпич на дощечках – платформа для установки фотоаппарата, которую в самом начале их дежурств соорудил здесь Наводничий. Григорий опер руку с фотоаппаратом о кирпич, и тут его сотрясла вторая волна приступа тошноты. Невероятным усилием воли он сдержал позыв, но сомнений уже почти не оставалось – блевать придется. Подавшись всем корпусом вперед, чтобы не испачкать себя, Григорий сунул голову в купол, и навис, таким образом, над проемом башенки, как над унитазом. Во время этого маневра бедолага ударился плечом о край пролома в куполе и крест, висящий на боку купола, дернулся. При этом Хлобыстин повел рукой с фотоаппаратом в сторону, неуклюже задел запястьем дощечки, и они сдвинулись. И кирпич полетел вниз.

Алена сильно отвела руку с кием назад, в следующую долю секунды крестик знака Венеры на ее соске дернулся – она лихо, с оттяжкой ударила по шару, и тот ринулся прямо к центральной лузе.

Иван, по-прежнему прижимаясь к спине своей любовницы, обнял ее на уровне груди, уткнул левый ус в ее правую щеку, поводил им туда-сюда и, когда она, хихикнув и сказав: «Щекотно», чуть отстранилась, стремительно притянул женщину к себе и нежно и протяженно прильнул губами к ее виску.

Бильярдный шар, пущенный Аленой, шарахнул по своему собрату.

Женские груди, взятые с двух сторон руками Кукина, соприкоснулись.

Указательный палец Хлобыстина без ведома своего хозяина нажал на спуск затвора фотоаппарата.

Объектив был четко направлен на окно, за стеклами которого на фоне бордовой занавески стояли две слившиеся голые фигуры, отлично освещенные с подоконника настольной лампой под матовым абажуром.

Но Григорий этого не видел.

– Что за?.. – сказал, оборвав самого себя на полуслове, Наводничий, когда, склоняясь над кофром, увидел, что в нем недостает одного фотоаппарата.

А кирпич, нечаянно скинутый Хлобыстиным, выломал фанерный люк в потолке рабочего зала и, пролетев, с щепками и пылью, перед лицом Осташова, рухнул у его ног, расколовшись на куски.

Люк спланировал куда-то в сторону.

– Что за?.. – сказал Владимир и посмотрел на обломки кирпича на полу.

«Это такой специальный ответ от бога, что ли? – подумал Осташов и усмехнулся. – Или это бог пока только открыл рот, чтоб ответить?» Владимир совсем забыл, что некоторое время назад Хлобыстин приглашал его на крышу, и не сообразил, что кирпич сверху – это результат дежурства Григория у купола. Осташов усмехнулся еще веселей, и, глядя на круглую дыру в потолке, торжественно сказал: «И разверз он свои уста, и молвил слово». Владимир пододвинулся на полшага вперед, запрокинул взгляд в колодец, ведущий к куполу, и, увидев в высоте чье-то лицо, едва подсвеченное светом уличных фонарей, спросил с вызовом:

– Ну, боженька, и что мне делать?

Хлобыстин, который глядел в тот же колодец, но с верхней позиции, увидел и узнал находящегося внизу Владимира, потому что его лицо было отлично освещено лампами дневного света, горящими по всему периметру рабочего зала.

– Отвали! – услышал Осташов в колодце гулкий крик Григория, переросший в рев и бульканье, которые недвусмысленно давали понять, какой процесс эти звуки сопровождают.

Третья волна тошноты сотрясла Хлобыстина, вывернув его наизнанку. Он блевал, держа фотоаппарат над затылком и опираясь левой рукой о дощечки, на которых ранее покоился кирпич.

Осташов лишь чудом успел отступить назад и увернуться от потоков рвотных масс. Затем он машинально сделал еще пару шагов назад. И – вовремя, потому что в это мгновение из дыры в потолке вылетели увесистые дощечки (те, что ранее подпирали кирпич и на которые оперся Григорий), и, ударившись о пол, отскочили в его сторону. Собственно, дощечки были последним аккордом симфонии, лившейся из колодца, после них сверху никаких осадков больше не выпадало.

И тут до Владимира донесся откуда-то с улицы истошный старушечий визг:

– Ты что там делаешь, негодяй?!

Григорий, которому существенно полегчало, вынул голову из купола и посмотрел через левое плечо вниз, туда, откуда послышался вопль. На тротуаре, перед входом в церковь, стояла какая-то женщина, она смотрела прямо на него.

– Ты что творишь, а? – крикнула она Хлобыстину. – Я тебе говорю, паразит!

– Чего ты разоралась, дура старая? – зычно сказал Григорий и, отойдя от купола, приблизился к краю строительного настила готовый вступить в скандал.

– Что там за хрень творится? – сказал Иван, увидев эту сцену из своего окна. Женщины кустодиевских габаритов перед ним уже не было. Кукин открыл форточку, чтобы лучше слышать, что происходит на улице, и слышимость действительно значительно улучшилась.

Осташов закурил, вышел из зала в прихожую студии и стал прислушиваться, глядя на наружную дверь.

– Гришка! – вскричал Наводничий; он тоже услыхал старушечьи и Хлобыстинские крики и в секунду понял, куда пропал фотоаппарат, а еще понял, что аппарат в опасности.

Василий и Алена подскочили к окну, которое выходило на сторону входной двери церкви, и увидели стоящую на снегу старую женщину, опирающуюся на палку.

– Вот гад, он мне камеру разобьет, – Наводничий метнулся к другому, боковому окну, служившему им лазом на строительные леса. – Он же бухой, как сволочь.

– Ну-ка, слазь оттуда! – крикнула старушка. – Это уже не ваш храм, мы сюда утром придем молиться!

– Вот когда утро будет, – ответил Григорий, – тогда и придешь.

– Сейчас же слезай! Пошел вон отсюдова!

– Сама иди на х**!

– Еще и матерится в святом месте!

Наводничий был в ярости. Он с шумом отрыл внутренние створки окна. А затем, распахнул с дребезжанием стекол и внешние створки, и эти звуки, хорошо различимые в тишине зимнего вечера, услышала старушка.

Опустив голову, она оглянулась направо, а потом подняла взгляд на окно второго этажа, из которого за ней наблюдала Алена. Их взгляды встретились, и Алена поспешила скрыться.

– Господи, там в окне девка голая! – в ужасе завизжала старушка.

– Это она про меня? – услышал тревожно приглушенный голос своей женщины Кукин, который, опираясь руками в подоконник, с любопытством следил за событиями на улице.

– Да при чем здесь ты? – спокойно ответил Иван.

Он отстранил рукой бордовую занавеску и увидел подругу сидящей спиной к нему на противоположном краю кровати, она суетливо застегивала между лопатками крючочки белого бюстгальтера.

– Не волнуйся, никто тебя не видел, – сказал Кукин. – Это там, напротив, какая-то бабка на мужика орет: он на крышу церкви залез. И в церкви вроде тоже кто-то есть. – Иван снова обратился к окну. – Она с ними ругается. Бомжи, наверно, какие-нибудь, погреться залезли.

– Все равно надо одеваться, – ответила женщина. – Нам уже пора. Поехали.

– Я сейчас милицию вызову! – крикнула старушка.

– Милицию? Ах ты… – Хлобыстин, наверняка, не только обматерил бы женщину, но, возможно, и метнул бы в нее старое ведро, валявшееся поблизости на дощатом щите, во всяком случае, он искал взглядом около своих ног, чем бы запустить вниз, но тут услышал ровный, настойчивый голос Василия и, обернувшись на него, увидел голову друга, которая торчала из проема в настиле строительных лесов.

– Гриша, – сказал Наводничий. – Верни мне, пожалуйста, камеру. Гриша! Пожалуйста, я сказал. Отдай камеру. Быстро. Только не поскользнись.

Осташов осторожно приоткрыл входную дверь студии и выглянул наружу. Он посмотрел на старушку. Бабка, как бабка. Владимир сунул сигарету в рот, затянулся и, выпуская дым, огляделся – никого вокруг больше не было. В этот момент старушка посмотрела на него, и он узнал в ней ту женщину, что стояла здесь же и ворчала на него, когда он пришел к этой церкви в первый раз.

– А этот курит в храме! – сказала она, всплеснув рукой, не занятой палкой. – Содом и Гоморра! – Она развернулась и двинулась прочь. – Все, я иду вызывать милицию. Сейчас за вами приедут.

– Я тебе вызову! – услышал Осташов голос Григория сверху. – Крыса поганая!

У ног бабушки приземлилось ведро, и она заметно прибавила оборотов.

Через полчаса белая «Ока», за рулем которой находился Иван Кукин, тронулась от дома №2 вниз по Хитровскому переулку, а навстречу ей проехала милицейская машина с включенным синим маячком на крыше.

Автомобиль милиции остановился непосредственно у двери здания, где три минуты назад официально помещалась мультипликационная студия «Взлет» (уже три минуты, как минула полночь), а ныне, не менее официально, располагалась Церковь Трех Святителей на Кулишках.

– Давай-давай, не тормози, – шепотом сказал Наводничий, полностью одетый, стоящий на строительных лесах у окна бильярдной, из которого показалась Алена. Он подал ей руку и, проследив за тем, чтобы та выбралась наружу быстро и без шума, направился по дощатому настилу к задней стене храма.

– Туфли, туфли мои не забудьте, – шепотом сказала Алена в окно, едва ее ноги, обутые в зимние сапожки, оказалась на месте, где только что стоял Василий.

– Да у меня твои кегли – чего ты мельтешишь? – тихо ответил Хлобыстин, вылезая вслед за ней с пакетом в руке.

– Это голова твоя – кегля, – хихикнула Алена.

Последним на подоконник вскочил Осташов.

– Там они, там! Пусть открывают! – кричала старушка под руку милиционеру, который стучал в дверь церкви.

Оказавшись на задней стороне храма, беглецы спустились по металлической лестнице на нижний ярус лесов и спрыгнули с него в сугроб.

Далее они также не мешкали. Выйдя на Хитровский переулок, почти бегом двинулись под горку и очень скоро оказались в квартале от опасного места.

Хлобыстин оглянулся, погони за ними не было.

– Вот вам, козлы, – сказал он, сделав неприличный жест в сторону церкви, и догнал остальных. – Слышь, Вась, а ты фотку того мента, которому крыса в штаны залезла, в «Московский комсомолец» отдал?

Наводничий ответил не сразу.

– Когда этого урода с крысой пропечатают? – спросил Григорий.

– Из той съемки целый сюжет получился, поэтому я его в «Сигму» продал. Это фотоагентство такое. Они как раз целые сюжеты покупают. И платят отлично. Так что, если мента и пропечатают, то, скорей всего, только на Западе.

– Жаль! – с искренней досадой сказал Хлобыстин.

– Не это жаль, – сказал Наводничий, – а жаль, что мы так и не смогли подловить Махрепяку.

– Да, – согласился Григорий. – Повезло козлу.