Текст книги "Моя семья: Горький и Берия"

Италия

В конце марта 1924 года визы наконец были получены. В Италию выехали вчетвером: А.М., Максим, Надежда и Иван Ракицкий. Через Прагу и Вену, 7 апреля прибыли в Неаполь. Остановились в хорошо знакомом Горькому отеле «Континенталь» на Неаполитанской набережной.

Слухи о том, что визу А.М. выдали только при условии не поселяться на Капри, не соответствуют действительности, как и «беспокойство» властей о том, что на Капри писатель сможет «разбудить политические страсти». Как раз на материке, а не на изолированном острове, А.М. мог, да и делал это гораздо успешнее.

Горький сам не решился поселиться на Капри из-за трудностей сообщения с Большой землей и помня, сколько хлопот и неудобств в годы первой эмиграции доставляло отсутствие электричества, проблемы с отоплением домов и доставкой пресной воды – своей на острове не было. А.М. выбрал Сорренто, курортный городок на южной оконечности Неаполитанского залива. Недели на две, пока подыскивали постоянное жилье, остановились в отеле «Капуцины», затем перебрались на виллу «Масса».

«Мы сняли дом, домище! – 14 комнат. На обрыве, над морем. Очень хорошо», – писал Горький Екатерине Павловне. Вилла располагалась между Сан-Аньелло и Сорренто, в живописной местности на скалистом обрыве, высоко над морем. Прямо от дома к морю вел пробитый в скале туннель, и Максим с Надеждой целыми днями пропадали на маленьком уютном пляже. Загорали, купались, собирали мозаику, обломки скульптурных украшений – остатки разрушенных морем старинных вилл. «Он [Максим] и Тимоша ошарашены здешней природой, дома не живут, с утра до вечера на море, на берегу», – писал А.М.

Оказалось, однако, что вилла – место, совсем не подходящее для здоровья А.М. Пористый камень – туф, на котором был построен дом, днем впитывал влагу, а ночью насыщал ею все помещения. В результате А.М. заболел острой формой воспаления легких. Спас его доктор Сутер – главный врач Интернационального госпиталя в Неаполе. Он ввел в вену потерявшего сознание А.М. огромное количество камфоры, и тот пришел в себя. Каким-то образом быстро распространился слух о смерти писателя, вспоминала Надежда Алексеевна: «Когда Алексей Максимович, совсем еще слабый, сидел в кресле вместе с нами около дома, неожиданно у садовой калитки раздался звонок, открывать пошел Максим и… остолбенел. Перед ним стояла делегация в цилиндрах, в траурной одежде, с венками. Оказывается, делегацию прислал подеста (генерал-губернатор) Неаполя. Максим сказал: “Алексей Максимович, слава богу, жив, произошло недоразумение. У него был очень тяжелый приступ, но прошел, сейчас ему гораздо лучше”». В полном смущении и с искренними извинениями делегация ретировалась, а Максим послал за шампанским, и все выпили за здоровье А.М., вспомнив, что это хорошая примета.

Нужно было срочно переезжать в другое место. По совету художника Петра Кончаловского, обитавшего недалеко от Сорренто, решили посмотреть виллы, расположенные на Капо-ди-Сорренто – на скалистом мысу, километрах в двух южнее Сорренто. Выбрали виллу «Иль Сорито» (Il Sorito – «Улыбка»), принадлежащую герцогу Серра-ди-Каприола. Всем необычайно понравился и сам дом, и великолепный вид с одной стороны на Неаполитанский залив, с другой – на остров Капри. Правда, возникло небольшое затруднение. Герцог каждое лето сдавал виллу какому-то аристократу, но Максим уверил хозяина, что они собираются снять дом надолго и намерены жить здесь круглый год. Герцог согласился. На этой вилле А.М. жил с семьей – кроме некоторого времени, проведенного в Неаполе, – до своего окончательного переезда в Россию. Старинный дом, с просторного балкона которого открывался необыкновенно красивый вид на Неаполитанский залив и Везувий – «весьма революционную гору с огненным темпераментом», утопал в зелени лимонных и апельсиновых рощ и виноградников.

В письме прозаику Сергею Николаевичу Сергееву-Ценскому А.М. писал: «Живу я не в Sorrento, а в минутах в пятнадцати – пешком – от него, в совершенно изолированном доме герцога – знай наших! – Серра-Каприола. Один из предков его был послом у нас при Александре Первом, женился на княгине Вяземской, и в крови моего домохозяина есть какая-то капелька безалаберной русской крови. Забавный старикан. И он и две дочери его, девицы, которым пора бы замуж, живут с нами в тесной дружбе и как хозяева – идеальны: все у них разваливается, все непрерывно чинится и тотчас же снова разваливается. Герцог мечтает завести бизонов, а здесь – корову негде пасти, сплошь виноградники, апельсины, лимоны и прочие плоды. Красиво здесь; не так олеографично, как в Крыму, не так сурово, как на Кавказе, т. е. в Черноморье, а как-то иначе и – неописуемо. Торквато-Тассо – соррентинец, его здесь очень понимаешь».

Довольно быстро у А.М. установился твердый распорядок дня: ранний подъем, после завтрака – работа в кабинете до полвторого-двух. Лишь изредка А.М. выходил из прокуренной комнаты на балкон, если погода была хорошей, разогнуть усталую спину. С двух до трех – обед, встречи и разговоры с гостями, которые почти каждый день бывали у Горького. После обеда, если А.М. чувствовал себя хорошо, – прогулки вниз по Виа-дель-Каро или на высокий берег моря. Часов в пять – чай и до восьми – работа. После легкого ужина часто играли в карты на «камешки». Игрок из А.М. был никудышный – он не концентрировался на игре, думал о чем-то своем и иногда, встрепенувшись, вдруг спрашивал: «Позвольте, а что были козыри?» День обычно заканчивался работой с письмами. Получал он их в огромном количестве: «Вчера получил 49 писем, сегодня 62» – и на каждое А.М. считал себя обязанным ответить. На ночь читал. Весь кабинет, одновременно служивший ему и спальней – узкая кровать стояла за ширмой, – был буквально завален книгами. Максим, как мог, помогал отцу: разбирал корреспонденцию, читал иностранные газеты, отмечая интересные для отца статьи, переводил.

Когда приезжала Мария Игнатьевна, свободного времени у Максима становилось больше, поскольку она брала все секретарские обязанности на себя. Тогда, как вспоминала Надежда Алексеевна, они с Максимом совершали экскурсии по окрестностям, ездили по старинным итальянским городкам, ходили по музеям, изучая итальянскую архитектуру, скульптуру, живопись.

И каждый раз А.М. рекомендовал им, что нужно посмотреть в первую очередь, на что обратить внимание. Сам Горький уже не предпринимал таких длительных поездок по Италии, как в Каприйский период, но все же вместе с Максимом и Надеждой, с гостями из России бывал и в Риме, и в Ассизи. Пароходом из Неаполя ездили на Сицилию, несколько раз побывали в Сиене на красочном празднике «Палио».

Главное событие этого праздника – скачки на лошадях без седел. Они проводятся дважды в год: с 29 июня по 2 июля в честь Мадонны-ди-Провензано, а с 13 по 16 августа в честь вознесения Богоматери – Палио-делла-Ассунта. Жители Сиены считают, что жизнь города делится на три периода: до скачек, во время скачек и после скачек. Говорят даже, что если члены одной семьи являются представителями разных команд, участвующих в скачках, то расходятся жить по отдельным домам. История скачек начинается в 1590 году, когда правитель Тосканы запретил бои быков. Чтобы не лишать народ праздничных зрелищ, организовали скачки на быках, затем на ослах и, наконец, с 1656 года – на лошадях. Праздник начинался выходом на площадь торжественного кортежа: горожане, разодетые в средневековые костюмы, размахивали палочками с разноцветными лентами, впереди процессии несли знамя. Дистанция скачек – три круга по 333 метра вокруг площади. На крутых поворотах всадники иногда вылетают из седла, и лошадь может одна выиграть гонку. В этом случае по правилам всадник не получает награду и победителем считается лошадь. Заканчиваются бега шествиями по городу, танцами и пиршествами в честь победителя.

Вместе с сыном и невесткой А.М. еще раз побывал во всех близлежащих городках: Позитано, Амальфи, Пестуме. В компании с Иваном Ракицким ездил во Флоренцию, Рим и, по определению Горького, в «междулежащие города».

Максим устраивал автомобильные прогулки по удивительно красивому Амальфитанскому побережью, по старинной дороге, серпантином вившейся над самой кромкой берега моря. Надежда Алексеевна вспоминала, что Горький очень интересовался народными итальянскими мелодиями. Всей семьей ездили в Неаполь на праздник песни «Пьеди-Гротто». Каждый год в Неаполь съезжались народные певцы и обязательно с новой песней. Несколько дней песни звучали по всему городу, а затем исполнялись на площади перед публикой и жюри. Победившая песня считалась лучшей песней года, и ее распевали повсюду.

Ездили в Неаполитанскую оперу Сан-Карло, посещали концерты оркестра Алессандро Скарлатти, созданного еще при дворе неаполитанского короля. Оркестр играл и старинную итальянскую музыку, и столь любимую А.М. мировую классику: Людвига ван Бетховена, Иоганна Себастьяна Баха, Ференца Листа, Вольфганга Амадея Моцарта… Старались не пропускать и традиционные праздники – карнавалы.

Еще в самом начале соррентийской жизни Максим приобрел мотоцикл с двухместной коляской, и вместе с Надей они совершали увлекательнейшие путешествия по Южной Италии. Максим любил скорость. Когда он выезжал за ворота виллы, соседи заключали пари – за сколько он домчится до Неаполя. В феврале 1926 года власти не возобновили ему разрешение на право вождения мотоциклом, возможно, из-за его частых поездок в Неаполь, в советское консульство. Через некоторое время разрешение восстановили. А.М. писал Екатерине Павловне: «Все здоровы, Максим – похудел, потому что ему запретили ездить на мотоцикле, а запретили потому, что отец его оказался членом ЦК РКП и тайным представителем этого ЦК в Италии».

За домом и посетителями Горького, как это было и до революции в России, был установлен явный надзор. Вскоре Максим уже знал всех шпиков в лицо и в шутку раскланивался с ними. В печати вдруг появилось сообщение о том, что сын Горького расстрелян советской властью. Этот слух А.М. опроверг в письме к матери Максима: «Ты этому не верь: Максим моет авто с Ильей. Сорренто все-таки взволнованно дальнобойностью советских винтовок».

На почте время от времени задерживали корреспонденцию, денежные переводы, а однажды в доме в комнате Марии Игнатьевны полиция произвела обыск. Возмущенный Горький направил письмо главе правительства Италии Бенито Муссолини: «Если итальянская полиция считает мое пребывание в Сорренто почему-то вредным для Италии, не будете ли Вы любезны объявить мне об этом прямо и просто, не подвергая ни меня, ни близких мне людей неприятностям, нами не заслуженным?»

Муссолини заверил, что подобное больше не повторится, объяснив этот инцидент недоразумением. Несмотря на враждебное отношение к Советскому Союзу, власть пока еще вынуждена была считаться с экономическими интересами деловых кругов Италии. Советское государство было признано Италией де-юре 7 февраля 1924 года, после чего были подписаны советско-итальянские договоры о торговле и мореплавании.

На вилле у Горького бывали художники, музыканты, писатели, ученые и инженеры, артисты и политические деятели. Гости сменяли друг друга, некоторые оставались надолго. Установилась некая традиция для каждого прибывшего из СССР – обязательно повидать Горького. А Горький и сам всегда был рад «свежему человеку», жадно расспрашивал: его глубоко интересовало буквально все, что происходило на Родине. Максим возил гостей на экскурсии, был и водителем, и гидом, и переводчиком.

Когда приехала всеобщая любимица Валентина Ходасевич, Максим вместе с Петром Крючковым, личным секретарем и юристом Горького, устроил ей увлекательное трехнедельное путешествие по старинным городам Италии. Валентина Михайловна вспоминала: «Благодаря мотоциклу тропами попадали в малоизвестные, глухие места и видели потрясающие пейзажи, дворцы, церкви, мадонн, фрески, памятники древнеримской и этрусской культур. Ехали часто ночью и раз встретили даже волков. Кто от кого удирал не поняли. А общеизвестные путеводительские красоты и чудеса искусств! А какой народ!.. Хотелось навсегда остаться с ними».

Рождение моей мамы

Надежда Алексеевна ждала ребенка. А.М. писал Екатерине Павловне: «Родит Тимоша во второй половине сент[ября], так что ты не особенно торопись, но устрой дела твои прочнее, чтобы пожить с нами побольше. Торопиться и потому не следует, что М[ария] И[гнатьевна] человек опытный, Тимоша ей верит, отношения между ними славные, а тебе нет надобности трепать нервы, присутствуя при картине родовых мук и вспоминая былые свои. Но – это лишь мое мнение, а ты поступишь, как захочешь, разумеется».

Беременность проходила нормально, договорились с доктором Сутером, что рожать Надя будет в его госпитале в Неаполе. Мария Игнатьевна, предварительно заказав приданое для новорожденного, уехала к своим детям в Эстонию. 13 августа 1925 года А.М. сообщил Екатерине Павловне: «Макс – в Неаполе, Тимоша здорова. Все благополучно. Ждем тебя». Роды ожидались примерно через месяц.

Валентина Ходасевич вспоминала:

Однажды под вечер приходят итальянские гости. Собираемся пить кофе, вдруг я вижу, что Тимоша бледнеет, подбегаю к ней, она еле шепчет: «Начинается… пусть уйдут…» Я говорю, что синьора Тимоша устала и ей нужно отдохнуть. Гости уходят. Я ничего в родильных делах не понимаю, ищу Максима – говорю о происходящем. Соловей уже сообщил Алексею Максимовичу. Все ужасно волнуемся. У Алексея Максимовича как-то странно ходуном ходит нижняя челюсть, и точно из него кровь выпустили – он серо-белый. Говорит Максиму, чтобы немедля на мотоцикле ехал в Сорренто и раздобыл врача-акушера.

У Максима на лице отчаяние. Он не может произнести ни слова, безмолвно убегает. Вскоре с дороги слышен гудок его мотоцикла. Дельные указания сразу дает Алексей Максимович: нужно подготовить много кипяченой воды, какие-то стерильные мягкие тряпки – пеленки… Выясняется, что горничная и кухарка уехали на праздник в Неаполь. В доме нет подходящего чистого белья – все приготовлено для стирки… Соловей из скатертей нарезает пеленки… Наконец тарахтит мотоцикл, приехал Максим, помогает выгрузиться очень маленькому старикашке… Максим ведет старика к Тимоше, я – к Алексею Максимовичу, а он уже спускается по лестнице вниз и очень взволнованно и строго спрашивает меня: «А вы уверены, что это не настройщик роялей?.. Все было очень страшно: схватки длились всю ночь. К утру Максим привез из Сорренто какого-то врача и втолкнул в комнату Тимоши… Наконец появился профессор и сказал, что все обошлось сравнительно благополучно… Так появилась на свет первая внучка Алексея Максимовича – Марфа Максимовна Пешкова.

А моя мама – она родилась 17 августа 1925 года – рассказывала об этом так (по воспоминаниям, конечно, бабушки): «Я всех обманула и раньше родилась. Было воскресенье, вечер, рядом врачей не было, и мой папа помчался в Сорренто, найти хоть кого-то. Он знал, что знакомый врач любит захаживать в одну таверну, – там и нашел его, посадил в коляску мотоцикла и привез на виллу. Тот сразу, не помыв руки, пошел принимать роды – папа успел схватить флакон йода – вылил ему на руки. Дедушка страшно волновался, ходил из комнаты в комнату, говорил: “Боже, зачем такие мучения женщине?” Очень переживал за маму. Потом, когда мама со мной лежала, он подошел и надел ей перстень с розовым топазом».

Максим и Надежда хотели назвать мою маму Марией. Но когда из Рима приехал крестить ребенка архимандрит Симеон, дедушка предложил дать имя – Марфа, в честь Марфы Посадницы, родители и не возражали. Крестины происходили дома, А.М. держал полотенце, подхватил маму, когда ее окунали в купель, крестной матерью стала Мария Игнатьевна.

Когда маме было пять месяцев, Надежда Алексеевна заразилась брюшным тифом, и после болезни у нее пропало молоко. Итальянцы подсказали, что наиболее близкое по составу к материнскому – ослиное. Его разбавляли водой и подкармливали маму, пока не нашли кормилицу.

Работал А.М., как всегда, много, постоянно ощущая «недостаток времени для жизни». Повесть «Дело Артамоновых» он написал поразительно быстро, всего за четыре месяца. Практически сразу начал переписывать ее чуть ли не заново, остался недоволен и второй редакцией и опять взялся за переделку. Еще работая над «Артамоновыми», Горький начал новую книгу – роман «Жизнь Клима Самгина». Это событие он описал (в письме Екатерине Павловне) так: «Письма писать мне некогда, пишу роман. Огромный… Я на год – и больше – увяз в романе – самой большой по объему – книги, которую я когда-либо писал. Да и по теме большой. Сижу как прикованный». Работа над эпическим произведением растянулась на долгих 12 лет. Четыре десятилетия истории России Горький не просто описал – он «прожил» их заново, не только подводя «итог всему», но и переосмысливая опыт своей собственной жизни.

Валентина Ходасевич записала слова А.М.: «Сначала этот роман никто не поймет, будут ругать, да уже и ругают. Лет через 15 кое-кто начнет смекать, в чем суть, через 25 академики рассердятся, а через 50 – будут говорить: “Был такой писатель Максим Горький – очень много написал и все очень плохо, а если, что и осталось от него, так это роман ‘Жизнь Клима Самгина’”. И Алексей Максимович сказал, что вот к мнению этих последних он и присоединяется».

А ведь помимо работы над романом, работы, по его собственному определению, «каторжной», «в три руки», были и обширная переписка, а также повести, очерки, статьи… «Живу я – в работе, нигде не бываю, за столом 10–12 часов», – написал он Евдокии Семеновне Короленко.

От такого перенапряжения у А.М. развилась бессонница, накапливалась нервная усталость, от которой он лечился чисткой дорожек в саду. Говорил, что это помогает.

Когда А.М. еще только собирался ехать в Италию, он и не предполагал, что задержится там так надолго. О своих планах он писал Марии Андреевой в 1923 году из Фрейбурга: «Мысль о поездке на зиму в Италию очень улыбается мне и была бы весьма полезна после двух бронхитов, мною перенесенных… Пережив там зиму, можно было бы ехать в Крым». Но здоровье А.М. было настолько подорвано, что поддержать его можно было только длительным лечением. Ведь даже в Сорренто, в условиях сухого и ровного климата Южной Италии, у него возникали серьезные осложнения, угрожавшие жизни А.М. После одного из таких обострений в Сорренто вызвали давнего друга семьи медицинскую сестру Олимпиаду Дмитриевну Черткову – Липу, чтобы она постоянно находилась рядом с А.М. и следила за соблюдением режима. Так что совсем не «удобства и комфорт заграничной жизни», как думают некоторые, были причиной того, что А.М. оставался все эти годы в Италии.

Впрочем, исчерпывающий ответ сам А.М. дал в одном из писем: «Я живу в Италии потому, что у меня болят легкие, и потому что здесь мне никто и ничто не мешает работать… А сейчас я занят очень сложной и трудной работой, которая совершенно поглощает все время и все мои силы… За всем, что творится в России, я внимательно слежу по газетам, журналам и по обширной переписке… Пишут мне много и отовсюду».

А вот отрывок из другого письма, от 23 марта 1928 года: «Живя здесь, я в пять лет написал 7 книг, чего в России не смог бы сделать». На настойчивые попытки теперь уже председателя СНК СССР Алексея Рыкова уговорить Горького поскорее вернуться в Советскую Россию А.М. откровенно ответил: «Здесь я могу работать спокойно. А переехав домой – все равно куда – я немедленно буду втянут в различные “дела”, литературные, культ[урны]е, мишурные. Со всех точек земли, воды, воздуха на меня польются жалобы, слезы и стенания. Этим я уже сыт. Жалоб я никогда не любил, и в этом вкус мой не изменился. Нет, ехать домой я подожду».

Многочисленными гостями Горького занимался Максим. В конце ноября 1926 года осуществилась его давняя мечта: продав часть коллекции марок и мотоцикл, он приобрел автомобиль. Теперь гостей и друзей отца он возил на экскурсии на собственном авто, а маршруты, как всегда, составлял А.М. в зависимости от интересов того или иного гостя.

Максим да и все домашние делали все возможное, чтобы А.М. мог хорошо отдохнуть, «перевести дух» в кругу близких людей. Устраивали пешие прогулки, посиделки возле костра, так любимые «огнепоклонником» Горьким, музыкальные вечера – заводили граммофон, слушали любимых Модеста Мусоргского, Николая Римского-Корсакова, Эдварда Грига, Яна Сибелиуса, Феликса Мендельсона…

В доме Максим старался создавать легкую, веселую атмосферу, руководствуясь пословицей «минута смеха продлевает жизнь на сутки». Да и сам А.М. задавал шутливый, ироничный, а иногда и задиристый тон. По утрам за завтраком рассказывали друг другу свои сны, всячески их приукрашивая, иногда просто выдумывая на ходу, и Максим по этим рассказам делал зарисовки. Музыкально одаренный, он организовал небольшой домашний джаз-оркестр: сам играл на банджо, Иван Ракицкий – на балалайке, гостивший у А.М. Исай Добровейн – на рояле, Надежда Алексеевна – исполняла партию на банке с сухим горохом. Вечерние, веселые музыкальные номера, игры в шарады, забавные инсценировки, в которых с удовольствием принимал участие А.М., помогали ему отдохнуть и хоть ненадолго отвлечься от работы.

По инициативе Максима затеяли издавать домашний шуточный иллюстрированный журнал «Соррентийская правда». Максим был и главным редактором, и главным оформителем. Участвовали в издании журнала все обитатели виллы «Иль Сорито», а иногда и гости: художник Борис Шаляпин, сын Федора Ивановича, Нина Берберова, Владислав Ходасевич. Девиз журнала: «Долой профессионалов – дорогу дилетантам». Авторы скрывались под псевдонимами, старались избавиться от присущих им профессиональных признаков. А.М. писал под псевдонимами «Инвалид Муз», «Тиховоев», «Аристид Балык», «Метранпаж Горячкин». Мария Игнатьевна печатала в журнале «Мемуары собачки».

Все же в одном из номеров редактору удалось «уличить» А.М., появилась статья о «бесчестном» поступке «профессионального писателя А.М. Горького», и сообщалось, что разоблаченная рукопись выброшена в корзину. Готовые номера вызывали смех и весело обсуждались за вечерним чаем. На обложке первого номера Максим изобразил отца, затыкающего пальцем кратер Везувия. Картинка символизировала помощь, оказанную Горьким пострадавшим от землетрясения жителям Калабрии и Сицилии.

Максим печатал в журнале мысли читателей:

– Не имея времени сочинять, кладу на бумагу мысли.

– Чтоб быть Сократом, недостаточно быть курносым. Сократы не зазнавайтесь!

– Писатель… сожительствовал с козой, а вот эмигрировал, как и все мы грешные.

Шарада:

 
Мы на первом любим часто
в чистом поле гарцевать
А второе нам не трудно
Всем в зверинце увидать.
 
 
Если ж целого пригубишь,
будешь ножкой вензель плесть
Ни второго не увидишь
ни на первое не влезть.
 

Поэма, написанная Горьким, более отвечает злобе дня:

 
Здесь все замучены тоской
Здесь все мечтают об ином,
Стал азиатом Трубецкой
А князь Волконский – болтуном[4]4
  Князь Николай Сергеевич Трубецкой (1890–1938) – лингвист, философ, историк, основоположник евразийства; князь Сергей Михайлович Волконский (1860–1937) – в 1920-е годы часто выступал как автор статей в эмигрантской прессе.


[Закрыть].
 
 
Да, Бог у всех людей в долгу
В Гвинее стонет папуас
На знойном Ганга берегу
Сидит индус, в свой пуп увяз
 
 
Всем тесно на своих местах
Один в Бутырки крепко сел
Другой давно сидит в Крестах
(за то, что красен или бел)
 
 
Но как создать для всех уют
Сие одной Москве видней
Вот почему оттуда шлют
Одних – в Нарым, других в Сидней
 
 
Вот скоро с берегов Куры
Грузин к Якутам упекут —
Чтоб не страдали от жары
В Тифлис же поселят Якут…
 

Тарас Опарин

Из письма Горького Зиновию Пешкову: «Затеяли домашний журнал для собственного увеселения. Максим изображает типографию, переписывая все статьи, он же иллюстрирует их вместе с Тимошей и Соловьем. Я, Ходасевич, Берберова – тоже поэтесса – пишем стихи и прозу. Выходит забавно. Если тебе встретится что-либо смешное, анекдотическое, – пришли, напечатаем».

Навестить родных приезжала Екатерина Павловна, привозила новые журналы, книги, газеты и массу новостей. Передавала А.М. множество писем, особенно от авторов, справедливо опасавшихся перлюстрации – и вовсе не со стороны итальянских фашистских властей. К огромной радости всего населения «Иль Сорито», привозили они и различные «русские яства»: соленые белые грибы, рыжики, селедку, балык и колбасу, соленые огурцы, икру и ржаной хлеб – все то, что в Италии достать было невозможно. Устраивали пиршество, гостей угощали с истинно русским радушием.

В 1928 году на 60-летие А.М. (28 марта) приехала Валентина Ходасевич. Привезла подарки, среди них большой никелированный самовар с выгравированными на нем автографами актеров и работников ленинградского Большого драматического театра. В самовар насыпала гречневую крупу.

На таможне это невиданное изделие весьма озадачило чиновников.

– Что это за странный прибор?

– Самовар.

– Что такое самовар?

– Кипятят воду для чая.

– А что означают надписи на нем?

– Это автографы русских актеров на подарке А.М. Горькому в день его 60-летия.

Имя революционного писателя еще более насторожило.

– А нельзя ли этот прибор использовать для взрывов?

Открыли крышку, увидели крупу:

– Что это?

Валентина Михайловна объясняет, что это крупа, гречка, из нее варят кашу, эту кашу едят, русские очень любят есть гречневую кашу. Полное недоумение – ох уж эти русские!

– А почему гречневая? Может быть, греческая? Ну хорошо, пусть так.

В конце концов у себя в документах отметили – везет сарациновую крупу.

Утром 28 марта Валентину Михайловну в Неаполе встречает Максим и мчит на виллу, где ее ждут Надежда Алексеевна, Ракицкий и улыбающийся А.М.: «Разрешите, сударыня, просить Вас следовать за мной. Я хочу прежде всего представить Вам академика Ферсмана».

Ходасевич в недоумении – о поездке известнейшего ученого Александра Евгеньевича Ферсмана к Горькому она в Ленинграде ничего не слышала. Выходит из столовой на балкон: «Разрешите Вас познакомить… Академик Ферсман», – и в маленькой коляске Валентина Михайловна видит существо с абсолютно голой головкой и большими глазами, действительно напоминающего лысого академика, – вторую внучку А.М. – Дарью.

Праздничный день пролетел незаметно в уютной домашней обстановке, а вечером в честь А.М. Максим устроил грандиозный фейерверк.

Но праздники проходят быстро, и А.М. снова с головой погрузился в работу. Надежда рисовала все лучше, брала уроки у Ракицкого и Ходасевич, у художников, в разное время гостивших у Горького: Николая Бенуа, Павла Корина, Бориса Шаляпина.

А вот Максим так и не смог найти занятие, полностью бы его увлекшее. Разносторонне одаренный человек, он любил и понимал технику, великолепно водил мотоцикл и автомобиль, сам занимался их ремонтом и участвовал в автомобильных гонках, что тщательно скрывал от отца. У него были способности и к живописи, и к литературе, и к музыке, он знал европейские языки. Но ни одну из своих способностей он не развил до профессионального уровня. «Эх, как богато одарен этот окаянный Максим, который, нигде не учась, поражает художников своим талантом. Но он ничего не хочет делать, хоть ты тресни», – писал А.М.

Легкая жизнь на Западе с необременительными обязанностями плохо на него повлияла. «Слабо организованная воля», как впоследствии беспощадно писал А.М. Ромену Роллану. Его необходимо было заставить продолжать учебу. Учиться и работать. Ведь работал же он, и весьма успешно, и в газете, и в должности дипкурьера, сумел грамотно организовать работу во Всевобуче. Нельзя было найти дело в Италии? Нужно было ехать в Россию, а заставить себя поступить так Максим не мог. Возможно, совсем не по причине «слабой воли», а по причине большой любви к отцу.