Текст книги "Моя семья: Горький и Берия"

Форос

Найти место, где Алексей Максимович мог бы прожить осень и зиму, поручили Максиму. И вместе с моей бабушкой он выехал в Крым. За завтраком в ялтинской гостинице, вспоминала Надежда Алексеевна, Максим вдруг воскликнул: «Я знаю, куда мы поедем! В Форос!»

В Форос в 1916 году А.М. приезжал по приглашению Федора Шаляпина – писать его биографию. Со стороны Федора Ивановича это была «военная хитрость». Он, зная, что А.М. из-за непомерной загрузки различного рода делами мало обращает внимания на свое здоровье, а ему необходимо отдохнуть и побыть на солнце, предложил следующее: «Я, мол, буду писать книгу моих воспоминаний, а он будет написанное редактировать. Печатать же написанное будем в его журнале (он издает журнал под названием “Летопись”). Идея эта ему очень понравилась, и он решил поехать со мной в Крым…»

Максим приезжал в Форос к отцу и хорошо знал бывшее имение золотопромышленника и мецената Михаила Ушкова, ставшее после революции санаторием. Но санаторий не самое подходящее место для спокойной работы – большой дом-дворец, масса шумных отдыхающих. От местных узнали, что недалеко есть маленький филиал санатория «Тессели» – в переводе с греческого «тишина». Небольшая дача, дом из серого камня, увитый глициниями, в самой южной точке Крыма, примерно в полукилометре от моря. Тишина, сухой воздух, уединенное место. Скалы защищали дом и сад от северного ветра. «Вот это то, что надо для отца, уверен, что нашим выбором он будет доволен», – сказал Максим. И действительно, когда в двадцатых числах октября 1933 года А.М. приехал в «Тессели», ему понравилось все: и дом, и сад, и отлогий берег, заросший крымской сосной. К дому сделали небольшую пристройку для приезжающих к А.М. гостей.

Режим в «Тессели» оставался прежним: ранний подъем, завтрак в 8.30, с девяти до двух дня работа в кабинете, обед, а после обеда А.М. и все члены семьи и гости выходили трудиться на воздух: расчищали крутые склоны от колючего кустарника, чистили дорожки, разбивали большую скалу – отколотые камни использовали для кладки опорных стенок. Под руководством Ракицкого сажали разнообразные цветы.

Обычно вместе с А.М. в «Тессели» жили Надежда Алексеевна с Марфой и Дарьей, Олимпиада Черткова, успевавшая заниматься и хозяйством, и выполнять все медицинские процедуры, необходимые А.М., и секретарь Петр Крючков с женой и сыном. Были еще водитель Георгий Пеширов и охрана – все-таки дача находилась вдалеке от населенных пунктов в уединенном месте. В конце декабря 1934 года всей семьей уехали из «Тессели» в Москву.

Москва, 1934-й: смерть Максима

Максим и в Союзе так и не смог найти себе занятие по душе. Его бывший репетитор П.С. Назаров-Бельский настоятельно советовал поступать в Институт кинематографии. Сохранилось его письмо матери Максима:

Екатерина Павловна!

При встрече позапрошлым летом с Максом – я заметил увлечение у Макса фото-работой (он рассказывал о своих съемках) и рисованием. Кроме того, у него есть и писательская жилка (он читал мне свои «наброски», еще будучи моим учеником). Все вместе взятое – могло бы хорошо сочетаться в работе кинорежиссера:

1) кинорежиссер должен знать технику фото-киносъемок (у Макса есть с детства тяга к машинам, технике).

2) быть художником-рисовальщиком, чтобы уметь набрасывать эскизы декораций и сооружений в кино-фабрике для съемок фильма. Знать законы композиции кадра.

3) уметь разбираться в литературе, и самому писать сценарий для своих же постановок, если все это бывает соединено в одном лице – в кинорежиссере, – то это делает его исключительно ценным незаменимым творцом инженером фильма (кинокартины). Такой «инженер-фильма» – кинорежиссер, ценится на вес золота (зарабатывает очень много). Учитывая все вышеизложенное, я недавно звонил Максу (по Вашему телефону) и хотел с ним посоветоваться по одному очень важному делу. Мне сказали, что Макс уехал в Италию. Это важное дело заключается в следующем: я с 1931 года работаю в самом лучшем в СССР Государственном институте кинематографии (в Москве) старшим инструктором. В киноинституте имеются факультеты:

1) Режиссерский, выпускает кинорежиссеров (самый лучший факультет).

2) Операторский, выпускает операторов.

3) Сценарный, выпускает сценаристов.

4) Адм. – экономический, выпускает директоров для кинофабрик.

У нас учатся, состоят студентами солидные работники, некоторые были директорами, а сейчас студентами. Учатся даже из других государств. Учатся семейные, имеющие солидный возраст. Макс подойдет по годам, по своим знаниям, и, по-моему, по интересу к этому виду искусства. Срок обучения – 3 года, но я уверен, что Макс окончит раньше этого срока (в 2 года). Если пожелает, он может состоять вольнослушателем: учиться в институте с весны до осени (весна—лето), когда он бывает в СССР, а затем, если он уезжает за границу, зимой осваивать заграничную технику в данном искусстве, а на весну—лето опять сюда, в институт и кино-фабрики для съемок. Очень интересное дело. Если можно, перешлите, пожалуйста, это письмо Максиму Алексеевичу за границу, и если он захочет учиться в Киноинституте, пусть пришлет ответ (его мнение, как и что, и какой факультет он выберет)…

Я все сделаю для Макса, что будет нужно, и я уверен, что он достиг бы в кино-искусстве больших успехов.

Максима это предложение не увлекло. Возможно, он все еще рассчитывал отправиться в научную экспедицию на Север, но что-то не складывалось. Север продолжал притягивать его, но ехать туда опять в роли туриста-фотографа, сына великого писателя, Максим уже не мог себе позволить.

В первых числах мая А.М., Максим и Надежда собрались в «Тессели», Екатерина Павловна с внучками выехала раньше, в апреле. Но неожиданно Максим заболел. Надежда Алексеевна рассказывала: «Он простудился на рыбной ловле. С первых дней болезни температура поднялась до 40 градусов. Приехавший в Горки лечащий врач поставил диагноз – крупозное воспаление легких. Вызванный затем академик Сперанский подтвердил диагноз. Болезнь сразу приобрела катастрофический характер».

Понятно, что в советские времена по-другому говорить об этой трагедии она не могла. Моя мама, Марфа Максимовна, рассказывала, что на самом деле и ее мама, и бабушка считали, что Максима «убрали». Он «мешал» потому, что хотя и не был единственным человеком, который связывал А.М. с миром, но приносил ему такие сведения о жизни в стране, о которых даже старинные друзья Горького говорить с ним открыто побаивались.

Максима вместо отца часто приглашали на различные мероприятия. А.М. чувствовал себя плохо, был очень слаб – врачи даже запретили ему спускаться на берег Москвы-реки в Горках-10. На мероприятиях много пили – за Сталина, за советскую власть, отказаться нельзя. Вместо легкого итальянского вина наливали водку и коньяк.

Надежда Алексеевна считала, что Максима специально спаивают подручные наркома внутренних дел СССР Генриха Ягоды Павел Буланов и Петр Крючков, который и сам, по словам мамы, пил отчаянно – утро начинал со стакана коньяку, разбавленного нарзаном. Она вспоминала: «Помню, как мы с Дарьей поехали к зубному врачу с папой, и вдруг он резко остановил машину, я даже носом ударилась о стекло и заплакала. Папа вышел и долго стоял на улице, ему было трудно дышать…»

О трагическом дне 2 мая, со слов Надежды Алексеевны, мама рассказывала так: «В тот день папа приехал от Ягоды, который его все время звал и напаивал. А моя мама до этого сказала ему твердо: “Если ты еще раз приедешь в таком состоянии, то я с тобой разведусь”. Папа вышел из машины и направился в парк, сел на скамейку и заснул. Разбудила его нянечка. Пиджак висел отдельно. Это было 2 мая. Папа заболел и вскоре умер от двустороннего воспаления легких. Ему было всего 36 лет».

А вот как вспоминала об этих днях Ирина Гогуа. Ирину Калистратовну с Екатериной Павловной и Максимом связывали самые дружеские отношения, Максима она знала с шести лет (Макс был старше ее на семь лет). Она училась в школе Фидлера. «Максим – это моя первая страстная любовь», – говорила Ирина Калистратовна. Она считала, что Максим – «жертва разошедшихся очень его любящих родителей». Случилось так, что их общего друга Сергея Бартольда арестовали, а его жена была беременна, были очень нужны деньги. Ирина Калистратовна обратилась к Максиму:

Я позвонила Максиму и сказала, что нужны деньги. У нас денег ни у кого не было. Максим сказал: приезжай на Никитскую, поговорим. Я приехала днем, встретила в дверях Тимошу с женой Ягоды, Валентину Михайловну Ходасевич, художника Ракицкого. Они шли на какой-то вернисаж. На столе были следы приема гостей. Максим, как всегда, взял бутылку коньяка, бутылку нарзана, мы с ним сели, и он сказал: «Ирина, денег у меня нет. Если ты скажешь, что тебе завтра нужно полвагона коньяка, я тебе пришлю. Его мне дают в изобилии, но денег у меня нет».

Через несколько дней… Я кормила Таньку, когда заехал Максим. Это были первые числа мая, как всегда у нас бывает – днем тепло, вечером холодно. Максим, до сих пор помню, был в белой рубашке в голубую клетку, открытым воротом и засученными рукавами. Было уже прохладно. Он сказал, что торопится, так как в машине сидит Буланыч, секретарь Ягоды Буланов, и что они едут в Горки. Я сказала: «Ты с ума сошел, ведь холодно!» Он ответил: «Ты же видишь, что я слегка бухой, я надеюсь, что меня проветрит». Так они уехали, а через 4 дня – со мной работала невестка академика Авербаха, стенографистка – она звонит и сообщает: «Ирина, говорят, сын Горького умер». Я ей: «Глупости какие-то» и положила трубку.

И буквально следом раздался звонок Екатерины Павловны: «Ирина, Максим умер, и так как его хоронят завтра, а сегодня в “Вечорке” будет сообщение, а завтра воскресенье и не все смогут узнать, то извести, кого сможешь, но предупреди, что похороны будут на машинах, так как процессия будет такая…»

Оказывается, в тот день, когда он был у меня, а потом уехал в Горки, то пошел на берег реки и часа два или три проспал на мокром песке. Екатерина Павловна в это время с внучками была в Крыму, в Тессели, около Фороса. Она получила телеграмму от Крючкова, что у Максима воспаление, «срочно выезжайте». Воспаление чего – неизвестно. Но она рассказывала, что шофер мчал ее к поезду, что ее чудом посадили в поезд, и когда она вошла к Максиму в Горках, то он сказал: «Ой, мать, хорошо, что ты приехала. Не давай меня колоть, заколют, к черту».

Понимаете, как бы вам сказать, я не очень убеждена, что Алексею Максимовичу помогли умереть – он всю жизнь болел, умирал. А вот насчет Максима, я почти уверена, потому что – это удивительно – воспаление легких! Конечно, тогда не было пенициллина, но элементарно воспаление легких лечится банками, компрессами, горчичниками. А его только кололи.

Полина Кусургашева, стипендиатка А.М., некоторое время жившая в семье Горького, рассказывала об этих событиях несколько по-другому:

Максим прожил на этой земле всего 36 лет. Он умер от крупозного воспаления легких 11 мая 1934 года. Смерть его была окутана тайной, которая стала почти непроницаемой после правотроцкистского процесса. Я знаю, что обвинение в смерти Максима было предъявлено Крючкову и доктору Левину. Меня уже тогда поразила нелепость этого обвинения. На протяжении всех 8 лет моего знакомства с этой семьей я видела только теплые дружеские отношения этих людей.

В те злополучные майские дни меня в Горках не было, но несколько лет спустя я узнала правду от сестры Павла Федоровича Юдина (секретарь Оргкомитета Союза советских писателей) – Любови Федоровны Юдиной, с которой я дружила.

В майские праздники 1934 года на даче у Горького в Горках собралось, как всегда, много гостей… Юдин и Максим, прихватив бутылку коньяка, пошли к Москве-реке. Дом стоял на высоком берегу, для спуска к реке была построена длинная лестница, а перед лестницей – симпатичный павильон-беседка. Зайдя в беседку, они выпили коньяк и, спустившись к реке, легли на берегу и заснули. Спали на земле, с которой только что сошел снег. Юдин-то был закаленный, он «моржевал», купался в проруби, что вызывало интерес и восхищение. Максим же, прожив долгое время в теплой Италии, закаленным не был. Да и вообще, он не обладал крепким здоровьем. Юдин, проснувшись раньше, не стал будить Максима, и пошел наверх, к гостям.

В это время из Москвы приехал П.П. Крючков, задержавшийся в городе по делам. Он встретил поднимавшегося по лестнице Юдина и спросил: «А где Макс?» Юдин ответил, что он спит на берегу. Узнав об этом, Крючков быстро сбежал по лестнице к реке. Он разбудил Макса и привел его домой. К вечеру у того поднялась высокая температура, и через несколько дней он скончался от крупозного воспаления легких. Врачи делали все, что было возможно, но спасти его не удалось. Ведь тогда не было пенициллина.

По этой версии, Крючков пытается спасти Максима. Няня сына Крючкова моей маме рассказала об этой майской трагедии так: «Я вышла гулять с Петей. В парке увидела спящего Максима на скамейке, без пиджака. Погода была холодной, первые числа мая. В овражках еще кое-где лежал снег. Я его разбудила, заставила одеть пиджак, он пошел домой. Уже на следующий день – крупозное воспаление легких». Через некоторое время она услышала раздраженный разговор Петра Петровича с женой: «Да, но он не хотел идти домой в таком виде…» А в день, когда Максим умер и Крючков вошел в дом, чтобы сообщить ей, первые ее слова были: «Ты убил его!»

И еще одну версию поведал моей маме сын шофера, который вел машину с Максимом и Крючковым, возвращавшимися с дачи наркома Ягоды в Горки-10: «Максим плохо себя чувствовал, сидел сзади и говорил: “…В чертову компанию попал, никак не могу вылезти”, но пьян не был, сказал: “Плохо себя чувствую”. Шофер спросил: “Дозу принял? – Нет, даже пить не мог”. Попросил остановить машину, вышел, покачиваясь. Крючков, который с ним ехал, все говорил – ничего, обойдется. Приехали на дачу Горки-10. Крючков пошел к себе в отдельный домик, уходя, сказал: тебе нужно лечь. Максим ответил – посижу на улице. Он сел на скамейку. Были первые дни мая. Посидел и уснул. В одной рубашке. А день был холодный, и он разболелся».

Как все происходило на самом деле, установить невозможно, но во всех этих историях так или иначе упоминается П.П. Крючков – секретарь А.М.

Петр Петрович окончил юридический факультет Петроградского университета. После окончания учебы недолгое время служил помощником присяжного поверенного, а в 1916 году стал помощником Марии Федоровны Андреевой. Осенью 1918 года в качестве ее личного секретаря он поселился на Кронверкском проспекте в квартире А.М. В начале 1920-х годов вместе с Андреевой он уехал в Германию, в Берлин, где работал в советском торгпредстве уполномоченным по книгоиздательскому обществу «Книга». В 1927 году перешел на работу в общество «Международная книга», затем в Госиздат. Он часто встречался с А.М., выполнял его деловые поручения, занимался организацией изданий его произведений в СССР и за рубежом. А.М. весьма ценил его деловые качества, организованность и всецело ему доверял. Например, так он отчитывал Якова Ганецкого, одного из руководителей Наркомата внешней торговли: «Петр Петрович Крючков – прекрасный работник, хороший товарищ, и ни Вам, ни кому-либо другим мое доверие и уважение к нему не может быть поколеблено. Прибавлю, что Ваши выпадки против него уничтожили мое товарищеское отношение к Вам».

Как Горький относился к Пе-Пе-Крю (домашнее прозвище Петра Петровича), хорошо видно из его писем, написанных в разное время.

1924 год: «Не хочу говорить Вам комплименты, – уже говорил и очень искренне говорил, а все-таки скажу: настоящую человечью жизнь строят только художники, люди, влюбленные в свое дело, люди эти – редки, но встречаются всюду, среди кузнецов и ученых, среди купцов и столяров. Вот Вы один из таких художников и влюбленных. Да».

1926 год: «Желаю найти в России работу по душе и встретить людей, которые оценили бы Вашу энергию так высоко, как я ее ценю и как она того заслуживает. И чтобы Вы нашли товарищей, которые полюбили бы Вас, как я люблю. Крепко жму руку, дорогой мой друг».

1927 год: «Когда я буду богат, я поставлю Вам огромнейший бронзовый монумент на самой большой площади самого большого города. Это за то, что спасли мне мои книги. Кроме шуток, горячо благодарю Вас».

Считается, что после окончательного возвращения Горького на Родину Крючков стал чуть ли не главным организатором «золотой клетки» для А.М. и его семьи, «соглядатаем», «сексотом» и «агентом Ягоды».

В какой же мере все это соответствовало действительности? Я думаю, что его «церберские» функции сильно преувеличены. Да, он мог не допустить каких-то посетителей, но ведь десятки людей каждый день желали увидеть Горького, и необходимо было ограничить этот поток. Не передавал каких-то писем? Но ведь они приходили сотнями, а учитывая давнюю привычку А.М. отвечать на все, это отняло бы у него слишком много драгоценного времени. Нельзя забывать и о плохом самочувствии писателя.

Ромен Роллан в «Московском дневнике» отмечает преданность Крючкова А.М. и всю сложность его положения. Недопущенные к А.М. винили во всем его секретаря и строчили на него доносы. Интеллигентнейший Корней Чуковский записал в дневнике: «Крючков, сукин сын, виляет, врет, ни за что не хочет допустить меня к Горькому». Писатель Анатолий Виноградов, не допущенный к А.М., на обложке своего произведения наклеил фотокарточку Крючкова и подписал: «Убийца Горького Петр Крючков».

По требованию наркома Ягоды Крючков обязан был докладывать ему, кто бывает в доме у Горького, какие разговоры ведутся, что говорят о нем лично посещавшие А.М. члены правительства. Знал ли об этом Горький? Думаю, что не нужно обладать проницательностью А.М., чтобы догадаться об этом. Знал и понимал, в каком положении находится Крючков, и верил в его порядочность. Не похоже на правду и то, что Сталин лично вызывал Петра Петровича к себе и расспрашивал о горьковской корреспонденции из-за рубежа, об участниках I съезда писателей.

Действительно, Крючков по просьбе Горького отвозил его письма Сталину и мог рассказать о том, как А.М. живется в Сорренто, но допрашивать секретаря писателя – не уровень главы государства. Известно, что корреспонденция А.М., не переданная ему с «оказией», проходила перлюстрацию, а из писательской среды потоком шла информация в органы и об участниках съезда, и о самом Крючкове. В архивах КГБ историк В.А. Шенталинский наткнулся на следы «Дела Крючкова». Возможно, поэтому Крючков и пил так сильно.

Александр Тихонов вспоминал: «Петр Петрович Крючков был прекрасным работником. Горький высоко ценил его самоотверженный труд и всецело доверял ему. Постепенно вся жизнь Горького и его семьи оказалась в полной зависимости от Пе-Пе-Крю, как его называли в семье: он стал не только секретарем, но и управляющим его финансами, экономом, оберегающим Горького от излишних (по его мнению) трат денег. Тем не менее у него были слабости: “по-рыцарски” относился к женщинам, угождая им во всем, зависимость от алкоголя, отсюда и неумеренный расход средств писателя, на чем позже сыграл Г. Ягода. И если Мария Федоровна Андреева оказала на него благотворное влияние, то молодая жена Елизавета Захаровна Медведовская (в семье ее не случайно прозвали Це-це) пагубное, приведшее их обоих к трагическому финалу».

После смерти А.М. Петр Петрович Крючков вместе с Иваном Ладыжниковым, известными литературоведами Иваном Лупполом, Геннадием Смольяниновым и другими вошел в состав Комиссии для приема литературного наследства и переписки Горького. Он был назначен директором архива, а постановлением Президиума ЦИК СССР от 14 февраля 1937 года утвержден первым директором музея А.М. Горького в Москве.

Но уже 5 октября того же года на 3-м Московском процессе (так называемый Процесс по делу антисоветского «право-троцкистского блока», главные обвиняемые: бывший глава правительства А.И. Рыков, бывший член Политбюро ЦК Н.И. Бухарин, бывший нарком внутренних дел Г. Г. Ягода и др.) его обвинили в том, что по поручению Ягоды вместе с докторами Львом Левиным и Дмитрием Плетневым участвовал в заговоре с целью убийства Горького и его сына. Он был приговорен к смертной казни и через два дня после вынесения приговора расстрелян.

Жена Крючкова, работавшая в редакции горьковского журнала «Наши достижения» и ответственным секретарем в журнале «Колхозник», была арестована раньше мужа – как сообщница Ягоды – и расстреляна 17 сентября 1938 года.

Выступая на допросе, Крючков показал, что «предательски убил» Горького и его сына по указанию Ягоды: «Ягода часто намекал мне, что ему известно, что я живу довольно широко и трачу сравнительно большие средства на себя». Якобы нарком грозил ему уголовной ответственностью за то, что, пользуясь доверием А.М., Крючков растрачивает его средства: «В начале 1933 года Ягода в одном из разговоров со мной сказал, что Алексей Максимович может скоро умереть, что он стареет и что после смерти Алексея Максимовича распорядителем литературного наследства Горького останется сын Максим. Вы же… останетесь в доме в роли приживальщика». Весной 1933 года Ягода уже прямо ставит вопрос об убийстве Максима Пешкова, с тем чтобы уменьшить «активность» Горького, который Рыкову, Бухарину, Зиновьеву и Каменеву мешает осуществить задуманный переворот и захват власти новыми людьми: «Вы знаете, как Алексей Максимович любит своего сына Максима. Из этой любви он черпает большие силы». Устранить сына – и отец превратится в «безобидного старика». Ягода сказал: «Ваша задача очень проста – начните спаивать Максима».

Вино Крючков получал в больших количествах от Ягоды, но «крепкий организм Максима не поддавался». В 1934 году Ягода торопит Крючкова и советует: «Вы оставьте его как-нибудь полежать на снегу». В марте или в апреле Крючков так и сделал, но Максим отделался насморком. 2 мая Максима опять напоили, и Крючков оставил его на несколько часов на скамейке в саду. 3 мая Максим сказал, что ему нездоровится, померили температуру – 39,5 градуса. Но врача (Левина) вызвали только на следующий день. Тот поставил диагноз: легкая форма гриппа. Через несколько дней к А.М. приезжал специалист по тибетской медицине доктор Николай Бадмаев, осмотрел Максима и определил крупозное воспаление легких. Очень удивился: «Левин не осматривал его, что ли?» Максим просил вызвать профессора Алексея Сперанского, но Левин запретил. 7 и 8 мая Максиму стало лучше. Ягода вызвал Крючкова и возмущенно сказал ему: «Черт знает что, здоровых залечивают, а тут больного не могут залечить». Тогда доктор А.И. Виноградов из медсанчасти ОГПУ предложил угостить Максима шампанским, чтобы снять депрессивное состояние больного. Шампанское вызвало расстройство, а Виноградов дал больному слабительное, хотя при такой температуре этого делать нельзя.

А.М. настоял на том, чтобы собрали консилиум. Поставили вопрос о применении новокаиновой блокады по методу Сперанского, но Левин и Виноградов возражали: «Надо подождать еще немного». В ночь на 11 мая, когда наконец решили применить блокаду, сам Сперанский сказал, «что уже поздно и не имеет смысла этого делать». Максим умер. Ягода пригрозил Крючкову: «Петр Петрович, я в два счета могу отстранить вас от Горького, вы в моих руках. Малейший нелояльный шаг по отношению ко мне повлечет для вас более чем неприятные последствия».

Итак, Крючков «признался», что по заданию Ягоды специально спаивал Максима. Но известно и из воспоминаний моей мамы, и из писем А.М. и Екатерины Павловны, что Максим и сам испытывал слабость к алкоголю. Первые тревожные вести об этом его мать получила из Берлина почти сразу же после приезда Максима в Германию. Вот, например, что писал ей А.М.: «В опровержение тех совершенно точных сведений, которые ты получила от справедливых людей, доподлинно знающих всяческие интимности о жизни ближних своих, свидетельствую: М.А. Пешков в употреблении спиртуозных напитков очень скромен и даже более чем скромен. Это наблюдение мое клятвенно подтверждают люди, живущие с Максимом под одной крышей и тоже очень трезвого поведения».

Возможно, что все это были только слухи, но вот А.М. с тревогой пишет из Италии: «Беспокоит меня здоровье Максима – слишком нервозен стал он и слишком утомляется быстро. Все органы действуют нормально, а нервы шалят. Пить вино перестал, курит мало, весьма трудно было уговорить его отказаться от вина и табака. Липа – массирует и “электрофицирует” его посредством “Тефры”, это очень помогло, стал спокойней, свежее. Но – ты знаешь, чего я боюсь. Уговариваю его ехать в Москву, не дожидаясь меня, кажется, уговорил. Там он должен дать исследовать себя и серьезно полечиться. Вот какие дела».

После переезда в Советский Союз Максим пытался обустроить привычную для семьи жизнь. Подружился с комендантом дома на Малой Никитской – Иваном Кошенковым. Иван Маркович познакомился с Горьким во время второго приезда писателя в Москву в 1929 году. В то время Кошенков работал заведующим отделом рабселькоров в горьковском журнале «Наши достижения». Встреча произошла на квартире Екатерины Павловны в Машковом переулке. Иван Маркович с увлечением рассказывал о своем родном селе Рахманове, и А.М. посоветовал описать это в журнале. В 1930 году очерк «Конец раздумью» был готов, Горький тщательно выправил его, посоветовал писать еще. Наверное, это знакомство и сыграло определенную роль, когда искали надежного человека для постоянной работы в доме. Максим, ровесник коменданта, постарался сделать все, чтобы Иван Маркович стал в доме своим.

Кошенков вспоминал, как при первой встрече Максим сказал: «В редакцию “Наши достижения” вы не вернетесь. В работе у нас должна быть только честность. Вам доверяем многое. Ваша честность в работе – лучший контроль». Предложив тост за честность и дружбу, он добавил: «Именем Алексея Максимовича вы можете и будете доставать книги, доставать билеты по театрам. Это мелочи. Живые люди будут у папаши, с ними и к ним тоже нужна честность!» Максим рассказал о привычках отца, распорядке дня, взял купюру в 20 рублей, разорвал пополам и отдал одну половинку Кошенкову со словами: «Я – сын Алексея Максимовича, вы сотрудник. Будем честными к папаше».

В 1932 году Кошенков записал в дневник слова Максима: «У папаши всю жизнь были враги, и будут. Мы около Алексея Максимовича должны быть честными». Тогда же Максим попросил коменданта снять форму, одеться в гражданское и не носить револьвер – объяснил, что это не нравится А.М. На следующий день он возобновил этот разговор, но был более настойчив: «Прошу не держать при себе оружие. У нас частная квартира Пешкова».

Кошенков, человек честный и порядочный, вскоре действительно стал в семье Горького своим. Когда на зиму семья А.М. уезжала в Италию, в доме на Никитской пробовала распоряжаться жена Крючкова – Елизавета Захаровна. В дневнике Кошенков записал: «Она уже стала не только хозяйкой вещей и комнат, она даже требовала, чтобы пришедшую почту на имя Алексея Максимовича давать ей. Здесь мне помогала ложь. Я крепко врал: на ее вопросы о письмах отвечал: “Не было”, а сам всю почту прятал в сундук на кухне». Елизавета Захаровна жаловалась на Кошенкова мужу, находившемуся у А.М. в Италии, требовала убрать его из дома. Но Екатерина Павловна, приехав из Сорренто, сказала Ивану Марковичу: «Вам привет от Пешковых. Решали на семейном совете, не волнуйтесь, как работали, так и работайте, вам привет от Максима».

Максим и в дальнейшем, пытаясь регулировать жизнь семьи, не хотел считаться с тем, что здесь, в Союзе, А.М. уже не мог жить так, как привык жить в Италии. На родине А.М. превратили в фигуру государственного масштаба, в одного из «вождей», и все попытки Максима наладить жизнь «частной семьи Пешковых» сошли на нет. Крючков помимо секретарской работы стал управлять всеми делами Алексея Максимовича, включая и финансовые. От решения семейных вопросов Максим был отодвинут. Наверное, чтобы он не вмешивался, Крючкову удобнее было возить его по всяким компаниям, где сына «самого Горького» принимали на «ура».

Иван Гронский, в то время главный редактор «Нового мира», писал:

Макс был человеком довольно большого ума, очень большой одаренности – к несчастью, он себя не нашел. Мне он нравился. Я с ним очень много беседовал. Макс увлекался автомобилями – изучал автомобильное дело, знал его великолепно, потом вдруг стал изучать фотографию, много фотографировал, много говорил о значении фотографии, и т. д., увлекался живописью, увлекался литературой. Но так получилось, что он очень рано умер талантливым дилетантом. Макс был удивительный товарищ, изумительный человек, все, кто знал Макса, все его любили, и никто ничего не мог сказать о нем плохого, даже при желании.

Близким человеком к Горькому был его секретарь Крючков. На всех нас – партийных работников – Крючков производил впечатление дельца, человека себе на уме, жуликоватого, а Горький его любил и за него держался. Мы пытались удалить Крючкова от Горького, но из этого ничего не получилось…

Иван Михайлович не считал Ягоду организатором или участником убийства Максима, но, по его мнению, «Крючков определенно спаивал Макса… Очень часто, когда приезжаешь утром или днем, садятся обедать или завтракать, и бутылка коньяка. И Макс пьет с утра».

Сам сильно выпивавший Крючков видел болезненную склонность Максима к алкоголю, но не только не препятствовал, а и способствовал этому. Генрих Ягода не мог не знать о их совместном пьянстве. Но, вместо того чтобы самому или через А.М – ведь Генрих Григорьевич был частым гостем и в Горках-10, и в Москве – пресечь это, сам часто приглашал Максима с Петром Петровичем и с Булановым к себе на дачу, устраивал застолье с обильными возлияниями.

Все это так, но Крючков не мог быть заинтересован ни в смерти Максима, ни в смерти А.М. Это никак не отвечало его интересам. Пока был жив А.М., Крючков мог распоряжаться его финансами, не забывая и о собственных интересах. Как секретарь Горького, он обладал определенным влиянием. После же смерти А.М. он становился обычным советским чиновником. Никакими финансами или литературным наследием Горького распоряжаться, конечно же, он не мог.

Мешал ли ему Максим? Возможно. Но не настолько же, чтобы участвовать в его убийстве. Все их разногласия по поводу «надзора» за А.М. или по финансовым вопросам (Крючков не давал Максиму денег, а коньяка хоть полвагона) – сомнительный повод для такого преступления. Да и денег-то не давал, скорее всего, не по собственной инициативе, а исполняя распоряжение А.М.