Текст книги "Моя семья: Горький и Берия"

Можно, конечно, сослаться на то, что соответствующая директива Ставки была дана только 20 августа 1942 года, всего за пару дней до приезда Л.П.: «Глубоко ошибаются те командиры, которые думают, что Кавказский хребет сам по себе является непроходимой преградой для противника. Надо крепко запомнить – непроходимым является только тот рубеж, который умело подготовлен и упорно защищается. Все остальные преграды, в том числе и перевалы Кавказского хребта, если их прочно не оборонять, легко проходимы, особенно в данное время года». Но ведь и местное руководство, не дожидаясь директив, должно было все это понимать. Кстати, генерал Тюленев в своих мемуарах вынужден был признать, что командующий и штаб Закфронта «попросту проспали перевалы».

Созданная Л.П. группа – исключительно для обороны перевалов – была абсолютно необходима; она повышала устойчивость в управлении войсками и таким образом немного облегчала работу командующему 46-й армией.

С разрешения Л.П. и своего непосредственного начальника Штеменко отец побывал на Клухорском и Марухском перевалах. Отправился вместе с генерал-полковником Иваном Серовым, назначенным ответственным за их оборону. Долетели самолетом до Сухуми, далее на «виллисе» и лошадях – очень пригодились тренировки в московском манеже.

Отец воочию убедился, как много зависит от местного населения. Старики, знавшие все потайные тропы, на своих плечах, а где можно, на осликах тащили в горы оружие, боеприпасы и продовольствие. Во многом благодаря такой самоотверженной помощи в кратчайшие сроки укрепили пункты обороны, заминировали проходы в горах, и наступление немцев было остановлено.

Сейчас имя Ивана Александровича Серова чаще вспоминают в связи с депортацией народов Кавказа и как первого руководителя КГБ СССР. А тогда, в 1942-м, на перевалах он участвовал в боях на высоте до трех тысяч метров в тяжелейших условиях – нехватка кислорода, холод, питались практически одними сухарями, которые сбрасывались с самолетов. В бою Серов был контужен, но оставался в строю. В ноябре 1942-го был срочно отправлен во Владикавказ – немцы находились всего в четырех километрах от города и Военно-Грузинской дороги. В результате жестоких боев город отстояли. Помимо прочего Серов занимался и ликвидацией немецких диверсионных групп. За боевые действия на Кавказе Указом Президиума Верховного совета СССР он был награжден орденом Ленина, а Северо-Осетинский обком отметил его почетной грамотой и серебряным оружием.

Вместе со Штеменко отец ездил в особые районы обороны, организованные по распоряжению Л.П. Основу составляли войска НКВД. По сути они являлись как бы второй линией обороны. Впоследствии будут доказывать, что в этом не было никакой необходимости, но, к примеру, именно дивизия НКВД остановила немцев, прорвавшихся к городу Орджоникидзе.

Нельзя забывать и о том, что задача охраны тыла наряду с подавлением антисоветских выступлений и борьбой с диверсионными и разведывательными отрядами также возлагалась на войска НКВД. Сейчас как-то не принято вспоминать, что в Чечено-Ингушетии усилились антисоветские настроения – особенно с приближением немецких войск к Главному Кавказскому хребту. Немецкая агентура пыталась поднять восстание под лозунгом «Кавказ – кавказцам», что предусматривало выселение русских и, естественно, всегда и во всем виноватых евреев.

Вместе со Штеменко и Л.П. отец выезжал на строительство оборонных сооружений на Бакинском направлении, в районы Махачкалы, Дербента, где по решению ГКО для форсирования работ ежедневно привлекалось до 90 тысяч местных жителей. После 1953 года оказалось, что Л.П. «поверхностно» осматривал укрепления, «превратив это лишь в показательные мероприятия». Многие военачальники, действовавшие на Кавказе под руководством Л.П., наперебой обвиняли его в халатности, дезорганизации обороны и прочих грехах. По-человечески отец понимал, что изменить они ничего не могли, зато потерять – многое, а ведь кроме карьеры каждый из них думал и о благополучии своих семей. Недаром начальник Военно-научного управления Генерального штаба генерал-полковник Александр Петрович Покровский и начальник Военно-исторического отдела Научного управления Генштаба генерал-лейтенант Семен Павлович Платонов соорудили для следователей специальный доклад «К вопросу о преступной деятельности Берия во время обороны Кавказа». Все было заранее предопределено и подогнано под обвинение Л.П. в попытке «открыть врагу перевалы через Главный Кавказский хребет».

Правда, мне кажется, что Штеменко, в отличие от многих других, старался, чтобы его показания не соответствовали тяжести такого обвинения. А в своих мемуарах, которые вышли в 1968 и 1975 годах, Сергей Матвеевич уже ни о каких ошибках при обороне Кавказа не пишет. Наоборот, все делалось правильно. Только ни слова о Л.П.: вместо Берии всем руководил генерал-лейтенант Бодин. Впрочем, и это не в укор ему. Писать что-либо кроме грязи о Л.П., а уж тем более о какой-то положительной его роли в те годы было решительно невозможно.

Судьба военачальников, оборонявших Кавказ, сложилась по-разному. Штеменко после падения Берии сначала понизили в звании и на три года отправили начальником штаба округа в Новосибирск. Но постепенно его карьера пошла в гору, и в 1968–1976 годах он – 1-й заместитель начальника Генштаба и начальник штаба Объединенных вооруженных сил государств – участников Варшавского договора. Маршал Андрей Андреевич Гречко в 1967 году стал министром обороны СССР, адмирал Сергей Георгиевич Горшков – главкомом Военно-морского флота.

А Герой Советского Союза генерал армии Иван Иванович Масленников, прекрасно зная, что можно ожидать от «суда» новой власти, предпочел уйти из жизни. А скорее всего, был застрелен при попытке ареста.

Тегеран-43

В конце 1943 года приказом Генштаба моего отца неожиданно вызвали в Москву. Ничего не объяснили, сообщили только, что он в составе группы отправляется на спецзадание. Самолетом через Баку группу доставили в Тегеран. Правда, об этом узнали только по прибытии на место назначения. Там же на месте отец впервые услышал о том, что здесь состоится встреча руководителей трех держав Антигитлеровской коалиции: Сталина, Рузвельта и Черчилля, встреча, как их тогда называли, «Большой тройки».

Вопрос о месте проведения конференции с самого начала вызвал серьезные разногласия между лидерами трех стран. Сталин хотел провести встречу как можно ближе к советской территории, ссылаясь на то, что военные операции «требуют повседневного руководства Главной Ставки и моей лично связи с командованием, в Тегеране эти условия могут быть обеспечены наличием проволочной, телеграфной и телефонной связи с Москвой, чего нельзя сказать о других местах». Уинстон Черчилль предпочитал Кипр или Хартум, но после предложения Сталина согласился прибыть в Тегеран. Франклин Рузвельт также предлагал свои варианты и, руководствуясь, по всей видимости, более соображениями престижа, настаивал на Басре, куда можно было провести телефонную линию из Тегерана. Но Сталин через государственного секретаря США Корделла Хэлла (он в то время находился в Москве) передал Рузвельту, что он как главнокомандующий советскими войсками не имеет возможности направиться дальше Тегерана, что члены правительства вообще считают невозможным его выезд за пределы СССР. И предложил вариант, который мог бы устроить все заинтересованные стороны: он, Сталин, посылает на встречу своего первого зама в правительстве Вячеслава Молотова, который на конференции будет пользоваться всеми правами главы советского правительства. В этом случае с выбором места встречи не должно быть никаких затруднений. После такого предложения Рузвельту, чтобы не упустить возможность личной встречи, пришлось согласиться на Тегеран.

Все причины, по которым Сталин настаивал на встрече в Тегеране, безусловно, важны, но главная – та, что Тегеран находился в советской зоне оккупации Ирана. Войска, введенные в Иран согласно договору 1921 года в целях пресечения шпионской и диверсионной деятельности германской агентуры, могли совместно с органами безопасности обеспечить надежную охрану участников конференции. Тем более что советская разведка имела сведения о подготовке покушения на участников «Большой тройки». Еще в середине сентября 1943 года гитлеровская разведка знала, что Тегеран рассматривается как одно из возможных мест встречи. Накануне конференции в Иране были арестованы немецкие агенты. Все материалы по этому делу Сталин предоставил Рузвельту и Черчиллю, так что опасения были отнюдь не беспочвенны.

Возможно, советская сторона сознательно несколько преувеличила опасность, грозящую членам «Большой тройки», чтобы убедить Рузвельта остановиться в здании советской миссии, но объективно такая вероятность, конечно же, существовала, Тегеран и до войны был одним из центров немецкой агентуры на Среднем Востоке, а с началом войны в Иран хлынули тысячи беженцев, и немцы, несомненно, воспользовались этим, чтобы укрепить свою шпионскую сеть.

Миссия США находилась на окраине города, английское и советское посольства примыкали друг к другу. Если бы Рузвельт остановился в американской миссии, ему и другим участникам встречи пришлось бы ездить на переговоры по узким улочкам Тегерана. Как вспоминал Уинстон Черчилль:

Здание английской миссии и окружающие его сады почти примыкают к советскому посольству, и, поскольку англо-индийская бригада, которой поручено нас охранять, поддерживала прямую связь с еще более многочисленными русскими войсками, окружавшими их владения, то вскоре они объединились, и мы, таким образом, оказались в изолированном районе, в котором соблюдались все меры предосторожности военного времени.

Американская миссия охранялась американскими войсками, находилась более чем в полумиле, а это означало, что в течение всего периода конференции либо президенту, либо Сталину и мне, пришлось бы дважды или трижды в день ездить туда и обратно по узким улицам Тегерана. К тому же Молотов, прибывший в Тегеран за 24 часа до нашего приезда, выступил с рассказом о том, что кто-то из нас должен постоянно разъезжать туда и обратно, это вызывало у нас глубокую тревогу. «Если что-нибудь подобное случится, – сказал он, – это может создать самое неблагоприятное впечатление». Этого нельзя было отрицать.

Я всячески поддерживал просьбу Молотова к президенту переехать к зданию советского посольства, которое было в три или четыре раза больше, чем остальные, и занимало большую территорию, окруженную теперь советскими войсками и полицией.

Рузвельт вначале отклонил приглашение остановиться в советском посольстве, тем более что он от аналогичного предложения англичан уже успел отказаться. Но в конце концов соображения безопасности, и не столько личной, но и всех остальных участников конференции, взяли верх и Рузвельт согласился.

По-видимому, сыграло роль и мнение посла США в Москве Аверелла Гарримана, который сказал президенту, что если с английским или советским представителем на пути в американскую миссию что-либо случится, то он сам будет считать себя ответственным за происшедшее. И Рузвельт согласился. Устроили президента в советском посольстве с максимальными удобствами, его комната выходила непосредственно в зал, где проходили пленарные заседания.

Таким образом, были решены вопросы безопасности всех членов «Большой тройки», а наши спецслужбы получили возможность записывать все разговоры Рузвельта и Черчилля – их беседы проходили обычно перед началом трехсторонних встреч или после их окончания. Микрофоны были заранее установлены в нескольких комнатах, записывали также все разговоры членов делегаций, а свита у Рузвельта и Черчилля была весьма внушительная.

Задача спецгруппы, в которую входил мой отец, – перевод и обработка многочасовых записей. В первую очередь выделялись диалоги Рузвельта и Черчилля, разговоры представителей военных штабов. Готовилось краткое изложение, и каждое утро до начала заседаний отец шел на доклад к Сталину с небольшим по объему текстом на русском языке. Это была своеобразная подготовка к очередной встрече Сталина с президентом и премьер-министром. Сталина интересовало все, вплоть до интонации, с которой была сказана та или иная фраза: убежденно ли сказал или сомневался? Для этого в тексте были соответствующие пометки. Отец был уверен, что его краткие изложения записанных бесед до сих пор хранятся где-то в спецархивах.

Конечно, союзники – и американцы, и англичане – принимали соответствующие меры предосторожности. Все члены делегаций прекрасно знали, что в помещениях нельзя вести разговоры, не предназначенные для чужих ушей, но на практике часто такие рекомендации остаются только рекомендациями, и как бы ни следить за своей речью, кое-что лишнее, помимо воли, в разговорах все-таки проскальзывало. Тем более что все апартаменты Рузвельта были тщательно проверены системами поиска встроенных микрофонов, но ничего не обнаружили, и это тоже несколько ослабило бдительность. Нашу «прослушку» американские системы поиска просто не находили.

Аппаратуру разрабатывали такие выдающиеся специалисты, как Лев Сергеевич Термен, его знают в основном как изобретателя электромузыкального инструмента терменвокса в 1920 году. Арестованный в 1939-м, он восемь лет в так называемой «туполевской шарашке» создавал подслушивающие устройства. Кстати, одно из них, вмонтированное в изготовленный из дерева американский герб, было подарено послу США Гарриману, когда он приехал в пионерский лагерь «Артек». Ее случайно обнаружили только через семь лет…

Не будет преувеличением сказать, что полученная таким образом информация хоть немного, но помогла Сталину, который, используя подмеченные разногласия союзников, сумел переиграть их и добиться нужных решений по ключевым вопросам. В том числе получить обещание о высадке англо-американских войск во Франции не позднее мая 1944 года; перенос границ Польши на запад до Одера и, следовательно, признание, пусть для начала и неофициальное, западными союзниками «линии Керзона» в качестве будущей восточной границы Польши; согласие на передачу СССР Кёнигсберга, никогда России не принадлежавшего; признание включения в СССР прибалтийских государств как акта, произведенного «согласно воле их населения». В обмен на эти уступки СССР согласился объявить войну Японии не позднее чем через три месяца после окончания войны в Европе.

Некоторые исследователи, кажется, до сих пор не верят, что отец был в Тегеране. Андрей Сухомлинов в своей книге «Кто вы, Лаврентий Берия?» написал, что имя С.Л. Берии в списке спецгруппы, обслуживающей конференцию, не значилось, а по документам он участвовал только в Ялтинской конференции. Ну что же, спасибо и за Ялту. Только если следовать этой логике, то и Л.П. ни в Ялте, ни в Тегеране не присутствовал, да и в Потсдаме в июле 1945 года не был, так как в списке делегаций не значился. Хорошо хоть есть письмо Штеменко Хрущеву: «В конце 1943 года Берия ездил в Тегеран на проводимую там конференцию, где я видел его. Я с группой в составе трех человек [один из них – капитан С.Л. Берия. – С. Ш.] осуществлял связь Верховного Главнокомандующего с Генеральным штабом, а через него – с фронтами».

По возвращении из командировки отец еще больше времени и усилий посвятил занятиям в академии. Кроме основной программы он более углубленно изучал математику, физику и некоторые специальные предметы. Конечно, высокое положение Л.П. давало сыну возможность заниматься с лучшими преподавателями, консультироваться у самых известных специалистов. Но много ли детей высокопоставленных чиновников именно так использовали свои родственные связи даже тогда, я уж не говорю о временах нынешних?

Женитьба. Работа в СБ-1

Для работы в архивах и консультаций отцу часто приходилось бывать в Москве. И когда в очередной раз он приехал в столицу на несколько дней, друзья предложили ему прокатиться на мотоциклах в Горки-10, где в это время отдыхала моя мама. Отец с радостью согласился, позже он вспоминал, что моя мама нравилась ему еще со школы.

В Горках в главном корпусе устроили однодневный санаторий, а мама с подругой поместилась на втором этаже домика коменданта. Днем всей компанией гуляли в парке, а вечером решили поехать в город, в театр, смотреть новую пьесу с Борисом Тениным и Лидией Сухаревской в главных ролях. После спектакля девушек проводили домой, и папа предложил, пока он в Москве, увидеться еще раз. Начали встречаться уже вдвоем и поняли, что полюбили друг друга.

Вскоре пришло время возвращаться в академию, и уже мама приезжала к нему в Ленинград, вместе ходили по музеям, бродили по городу. Мама поступила в Архитектурный институт, но через некоторое время перевелась в Институт иностранных языков. Для практики они с папой переписывались на английском. И Буба, и Л.П. очень хорошо приняли маму. Надежда Алексеевна Пешкова тоже была не против, правда, предупредила маму: «Подумай, в какую семью ты идешь. Будь осторожна». Но о чем тут думать и о какой осторожности, если речь идет о любви. Тем более что и Екатерине Павловне, и всем остальным маминым родным и друзьям папа очень понравился.

Смешно было слышать рассказы «знающих людей» и «очевидцев» о шикарной свадьбе в Центральном доме работников искусств, на которой папа, тогда еще только слушатель академии, был якобы в генеральской форме и т. д. На самом деле никаких шумных торжеств не устраивали, расписались и дома на Малой Никитской устроили семейный ужин, выпили легкого грузинского вина. Л.П. обнял маму и сказал: «Теперь ты наша».

Жили в особняке Л.П., и, конечно, жизнь эта разительно отличалась от той, к которой привыкла мама. И в доме Горького, а когда его не стало, у Надежды Алексеевны и Екатерины Павловны – привыкли жить открыто, всегда бывало много интересных людей. Мама могла свободно ходить и ездить куда угодно, встречаться с друзьями, приглашать их к себе. Здесь же обо всем этом нужно было забыть. Никто не мог прийти без предварительного маминого звонка в комендатуру, даже ее мать и сестра. Только Екатерина Павловна приезжала сама без всякого предупреждения – и на Малую Никитскую, и на дачу в Сосновку. И Л.П., и особенно Нина Теймуразовна относились к ней с большим уважением, правда, иногда Л.П. приходилось прятаться, когда Екатерина Павловна приезжала хлопотать за кого-либо из арестованных, а он знал, что помочь никак не сможет. Одним словом, началась у мамы совсем другая жизнь – жизнь под надзором. Конечно, были для этого и свои веские причины, но трудно смириться с этим молодой женщине, привыкшей к совершенно другой обстановке и другому окружению.

Тогда мама увлеклась рисованием. Брала уроки у замечательных художников Павла Корина и Николая Ромадина. Маме давали машину с шофером, заезжали за Ромадиным и отправлялись рисовать пейзажи. Ромадин был счастлив – своей машины у него не было, а Подмосковье он знал великолепно и выбирал самые интересные маршруты. Одно место маме особенно запомнилось: на возвышенности старинная церковь, в которой, по рассказам Ромадина, крестили Суворова[17]17
  Ромадин ошибался: на самом деле А.В. Суворова крестили в церкви Федора Студита у Никитских ворот.


[Закрыть], от нее длинный пологий спуск и огромное озеро справа, а слева две живописные деревеньки. Много позже мама хотела съездить туда еще раз, но найти это место не смогла. Павел Корин учил маму рисунку, считая его основой. Он сам приезжал к ним домой в Сосновку. Писала мама в основном портреты охранников, а кого же еще? Работ было очень много – все стены столовой наверху были увешаны мамиными картинами. После обыска в 1953 году все они пропали, а заодно великолепно подобранная мамина библиотека исторической литературы и собрание восковых отпечатков, сделанных Ромадиным со своей коллекции гемм из полудрагоценных камней. Ничего не вернули, хотя оснований для конфискации маминых вещей не было. Разворовали.

Мама вспоминала, что когда родилась первая дочка – Ниночка, Нина Теймуразовна ушла с работы и полностью посвятила себя внучке. Л.П. работал допоздна – «сталинский режим», но если приезжал вечером пораньше, они часто и подолгу сидели с бабушкой у камина, и они беседовали по-мегрельски.

Конечно, как говорила мама, никаких двухсот любовниц быть у него не могло. Какие-то женщины, возможно, и были, но уж, конечно, не столько, сколько ему приписывают.

К маме он относился очень хорошо, был приветлив, внучек обожал, очень любил их фотографировать. Было очень много снимков и самого Л.П. с внучками, но все они были конфискованы. По утрам в воскресенье Л.П. и Нина Теймуразовна просили принести им Ниночку, клали между собой и могли часами любоваться.

Однажды за завтраком, мама хорошо запомнила это, во время какого-то разговора Л.П. вдруг задумался, помолчал, словно отвечая каким-то своим внутренним мыслям, и твердо, уверенно произнес:

– Да, мои внуки будут учиться в Оксфорде.

Папа практически целыми днями был занят работой над дипломным проектом. Около полугода он проработал в спецархивах, для этого ему пришлось заранее сдать некоторые экзамены в академии.

Руководителем проекта был профессор А.Г. Аренберг, научным консультантом – главный конструктор Центральной радиолаборатории НКВД и будущий начальник и главный конструктор Специального бюро № 1 Министерства вооружения СССР П.Н. Куксенко. В качестве прототипа была выбрана система наведения самолета-снаряда, так тогда называли крылатые ракеты, по радиолокационному лучу. В отличие от прототипа, дальность крылатой ракеты существенно увеличивалась до 150 километров, а на заключительном участке ракета переходила на управление от головки самонаведения. Диплом получил отличную оценку и рекомендацию к внедрению в производство. Позже, после убийства Л.П., папу, среди прочего, обвинили и в том, что его дипломный проект не самостоятельная работа – его писали совсем другие люди. Когда такие обвинения ему предъявляли на следствии, это было хоть как-то понятно, но отец никак не ожидал, что такой человек, как один из создателей противоракетной обороны Г.В. Кисунько, в своих мемуарах приведет слова, якобы сказанные генерал-майором инженерно-технической службы Н.С. Бесчастновым: «За этого “сынка” давно уже все решено и без нас, проект диплома ему писали сотни специалистов».

По Кисунько, эти слова, сказанные членом комиссии по рассмотрению дипломного проекта – на совещании у начальника академии, стоили генералу карьеры. Через пару месяцев он был уволен из армии без пенсии, а в самой академии прошли аресты. Вообще-то трудно даже представить себе, чтобы генерал-майор на совещании у начальника академии мог позволить себе такое высказывание – разве что в случае неожиданной и полной потери рассудка. И уничижительный тон, и «сотни специалистов» – все это как-то не вяжется ни с личностью генерала, ни с местом действия.

Все это очень напоминает рассказ дочери академика-психиатра В.М. Бехтерева, напечатанный, кажется, в «Огоньке» (история эта в разных изданиях звучала с небольшими вариациями): «Однажды академика вызвали к Сталину, который плохо себя чувствовал. Академик осмотрел его, дал какие-то рекомендации, а выйдя из кабинета, озвучил диагноз: сухорукий параноик». С какой же радостью это было воспринято в рядах нашей либеральной полуинтеллигенции: ну вот же! Сам Бехтерев подтвердил: страной правил сумасшедший! А ведь, казалось бы, совершенно очевидно, что только сумасшедший мог бы сказать такое, выходя от вождя, да еще так, чтобы быть услышанным. Позже выяснилось, что дочь академика настоятельно попросили произнести эти слова: мол, время такое, сейчас это просто необходимо, это поможет нам избавиться от страшной угрозы сталинизма, развенчать тирана…

Примерно так же отцу объяснял свои воспоминания и Кисунько: хотел издать книгу, ну, меня попросили, я и согласился… Вот так просто, и ничего личного. Но дело даже не в этом, рассказывал отец, что Кисунько писал о том, о чем не имел ни малейшего представления, – на защите он не присутствовал и среди членов госкомиссии не числился. Генерал-майор Бесчастнов был начальником одного из факультетов, а отец защищал диплом на другом! В госкомиссию входили только профессора и начальники кафедр факультета радиолокации, так что генерал туда также не входил. Отец учился у Бесчастнова на 3–4-м курсах, изучал радиопередающие устройства и запомнил его как симпатичного человека и грамотного специалиста. Арестован он был позже, в связи с «Ленинградским делом», инспирированным секретарем ЦК Георгием Маленковым.

А Кисунько отец пригласил на работу, когда возглавил Специальное бюро № 1, за что и получил первый выговор. Его вызвал в ЦК заведующий Отделом военной промышленности И.Д. Сербин. Пожурил по-отечески да и влепил выговор за нарушение рекомендаций Министерства госбезопасности по кадровой политике. После обращения к Маленкову Кисунько оставили, но и выговор не сняли. А когда отец назначил того начальником отдела, уже некоторые сотрудники СБ-1 выступили против, ссылаясь на отсутствие у него опыта. Однако отец решения не изменил, так как считал его человеком талантливым, обладающим широкими знаниями, а опыт – дело наживное.

Отец, понимая, что мемуары Григорий Васильевич писал под определенным давлением, обиды на него не держал. После ссылки отец встречался с ним, и Кисунько во многом ему помогал.

Но вернемся к диплому. Сама по себе рекомендация по внедрению ничего не значила, но однажды на очередном докладе у Сталина директор Всесоюзного научно-исследовательского института радиолокации академик А.И. Берг упомянул о теме отцовского диплома, которая, по его мнению, была весьма перспективна. Сталин заинтересовался, вызвал отца, расспросил его о возможности реализации этого проекта, еще раз выслушал Акселя Ивановича, после чего было принято решение о начале работ. 8 сентября 1947 года вышло секретное постановление Совета министров СССР № 3140–1026 о создании комплекса, предназначенного для поражения крупных морских целей, состоящего из радиоуправляемого самолета-снаряда и его носителя дальнего бомбардировщика Ту-4.

Берии и Маленкову было поручено организовать конструкторское бюро в ведомстве министра вооружения Д.Ф. Устинова. Первоначально собирались подчинить бюро Министерству авиационной промышленности, но Л.П. посчитал, что те, кто создает систему управления самолета-снаряда, должны управлять и всем проектом, а авиация – «извозчик» этой системы. Поскольку отец не имел еще никакого организаторского опыта, его назначили заместителем главного инженера, а руководить КБ поручили профессору Куксенко. Отец знал его еще до войны, когда под его началом изучал в спецлаборатории радиодело. С этим назначением также не все было гладко. Профессор дважды был под арестом, последний раз в 1937 году. Вышел на свободу, когда Л.П. возглавил НКВД. Считался неблагонадежным, но его кандидатуру удалось отстоять – не без помощи Л.П. Конечно, Л.П. с самого начала ведал всеми организационными делами и выбором руководящего состава столь важного КБ, и назначение отца не состоялось бы без его санкции. Но ведь не на теплое местечко он устраивал своего сына, а на сложный участок работ по созданию новой военной техники, где и ответственность была высока, и спрос очень жестким.

Моя бабушка, Нина Теймуразовна, вспоминая эту историю, сказала: «Конечно, если бы не Лаврентий, Серго, может быть, и не назначили сразу на руководящую должность, но он был блестяще подготовлен и своей работой доказал, что достоин этого места».

По распоряжению Устинова в кратчайшие сроки в здании НИИ-20 на развилке Ленинградского и Волоколамского шоссе (станция метро «Сокол») разместилась новая организация – Специальное бюро № 1, или почтовый ящик 1323, «чертова дюжина с перебором», как назвали в шутку свой п/я молодые сотрудники.

Очень красочно описал рождение СБ-1 Кисунько:

В сентябре 1947 года к воротам номерного НИИ тогдашней окраины Москвы подъехала новенькая темно-синего цвета «Победа». В это время корпуса НИИ, находившиеся недалеко от окружной железной дороги и от конечной станции метро, и несколько рядом расположенных многоэтажных жилых домов возвышались над окружавшими их поселковыми домишками, как океанские лайнеры над обломками старинных парусных шхун и баркасов. И пожарная вышка, ныне утонувшая в провале между многоэтажными домами, тогда еще виднелась издалека, как маяк, обозначающий вход в гавань.

Ворота НИИ, как в древневосточной сказке, сами открылись перед «Победой», и она бесшумно, не сбавляя ходу, без всякой проверки, скользнула к зданию НИИ мимо вытянувшегося по стойке «смирно» вохровца. Рядом с вохровцем стоял полковник госбезопасности, который движением руки указал водителю машины в сторону главного подъезда институтского здания. Там при полном параде прибывших ждали директор института и главный инженер. Из машины вышли и поздоровались с ними двое в штатском. К ним присоединился и полковник, встречавший своих шефов при въезде на территорию института.

Один из прибывших был высоким, плотно сбитым мужчиной лет около 50, в черном добротном костюме, белой рубахе с галстуком, без головного убора. Его густые, совершенно седые волосы, зачесанные с пробором направо, гладко выбритое, отдававшее матовой белизной моложавое лицо, орлиный нос, какая-то бесспорная, словно врожденная интеллигентность, сенаторская солидность, строгость костюма и что-то неуловимо благородное во всем его облике – все это создавало образ цельной незаурядной личности.

Спутником «сенатора» был совсем молодой человек, 20 с небольшим лет, в светлом бежевом костюме отличного покроя и такого же цвета туфлях, в белой рубашке апаш, черноволосый, но уже чуть-чуть начавший лысеть. Можно было подумать, что к его пухловатому, по-детски румяному лицу не касалась бритва, если бы не аккуратные, по-грузински ухоженные усики.

– Прошу ко мне в кабинет, – предложил директор приехавшим, незаметно для себя обращаясь к младшему.

– Сначала, пожалуй, осмотрим институт, – ответил за обоих «сенатор».

При осмотре института прибывших сопровождал полковник госбезопасности, делая какие-то пометки на сложенной в гармошку синьке. Затем, уже в кабинете директора, он развернул синьку на столе. Это была планировка институтских помещений.

– Пока что нас устроят вот эти помещения, – сказал полковник, показывая на карандашные птички, ранее поставленные им на синьке. А ваши кабинеты, полагал бы, лучше всего иметь здесь, с общей приемной, – полковник показал своим шефам, где именно.

– Через неделю нам следовало бы сюда перебраться, – сказал «сенатор».

– Через неделю все будет готово, – поспешно сказал директор. – Мы имеем личное указание от министра, Дмитрия Федоровича Устинова.

– До свидания, спасибо.

Оба гостя, попрощавшись, уехали, а полковник остался для обсуждения, как он выразился, деталей.

В течение назначенной недели в помещениях НИИ, отмеченных на синьке, ломались старые перегородки и ставились новые, работали штукатуры, маляры, паркетчики. Потом туда были завезены новые шкафы, лабораторные и письменные столы, стулья. В лабораторных помещениях телефоны были сняты, зато в коридорах у дверей появились столики с телефонами и стульями для дежурных. Все помещения были компактно расположены в одном отсеке институтского здания, выгорожены и взяты под специальную откуда-то прибывшую охрану, которая подчинялась только полковнику госбезопасности. Это были не вохровцы, а настоящие солдаты в синих фуражках с красными околышами; у них были винтовки с примкнутыми штыками, а на туго затянутых ремнях – подсумки с боевыми патронами.

Отец сразу же пригласил на работу в СБ-1 многих соучеников по академии и несколько человек из преподавательского состава. На предприятие перевели группу специалистов по радиоэлектронике, ранее трудившихся в спецлаборатории НКВД. Множество специалистов было из Германии – частично военнопленные, но большинство – вольнонаемные, добровольно приехавшие в СССР.