Текст книги "Моя семья: Горький и Берия"

Максим на севере

Максим вместе со своим другом Константином Блекловым начал активно готовиться к поездке на Север. Составили маршрут: Хибины, озеро Имандра, Мурманск, Александровск, остров Кильдин. 12 июля 1931 года Максим написал: «После 16-часового плавания по озеру вернулись в Хибины. 6 дней прожили в маленькой избушке, охотились, ловили рыбу, делали экскурсии в горы и по озеру… Испортилась погода, и мы вчера выехали. Предполагаем проехать в Мурманск, Александровск на биостанцию и на остров Кильдин в песцовый питомник. Сегодня едем на станцию Апатиты, где у нас часть вещей и нечто вроде базы. Хорошо, что ты не поехала с нами, пришлось бы немедленно бежать. Тут больница полна искусанными мошкарой. А вообще время провели исключительно интересно. Жили действительно в диких местах, где никого никогда не бывает…»

Константин Блеклов также оставил воспоминания об этой поездке:

На Имандре, тогда еще пустынном озере, Максим перебрался на другую сторону Витегубу. На десятки километров вокруг не было ни одной живой души. В компании с двумя коммунарами Болшевской колонии, получившими «золотые грамоты» (снятие судимостей), мы провели неделю на положении робинзонов, ловя рыбу, охотясь…

Характерная для Максима черта. Как только мы высадились на берег, Максим принялся приводить в порядок полуразрушенную лопарскую хижину, где мы поселились, сколотил столик и т. д.; одним словом, повел себя так, как будто попал в привычную для себя обстановку. Каждое утро с метлой он изображал «полярного дворника», борясь с чистотой на «мысе четырех». Раз Максим выручил своих товарищей из очень неприятного положения. Лодку отнесло через залив. Заслышав сигнальные выстрелы, Максим пробрался на несколько километров из хижины по зыбкому болоту, проваливаясь чуть ли не по пояс, к лодке и привел ее к берегу.

Максим с увлечением отдавался этой вольной жизни, в которой ожили детские мечты о девственных лесах, о приключениях на необитаемом острове. В Хибиногорске Максим досконально ознакомился с апатитовыми разработками, с обогатительной фабрикой, горной станцией Академии наук, совхозом «Индустрия», занося в блокнот заметки и собирая образцы горных богатств Хибин. Город новых деревянных домов, с уличными фонарями, подвешенными к соснам, существующий какие-нибудь 2 года, уже имел свою электростанцию, клуб, кино и даже парк культуры. Максим радовался каждому новому проявлению культуры в этом диком краю, но не удивлялся: «погоди, то ли еще будет», – говорил он. Поездка на остров Кильдин не обошлась без острых ощущений. На обратном пути нас застал сильный шторм. Вдруг испортился мотор. Капитан (он же рулевой) приказал поставить парус, чтобы не подбило к берегу, но это не помогло, и нас несло к черным скалам, о которые разбивались волны, взлетая фонтанами. Максу с помощью двенадцатилетнего юнги удалось исправить мотор, и мы отошли в море. Через несколько часов мотор опять стал, и на этот раз надолго. Бот понесло к берегу. На наше счастье ветер переменился, и капитану удалось проскользнуть в узкий проход губы, где было «тихо, как в ложке», там отстаивались от бури 2 больших парохода. Когда на следующий день, исправив кое-как мотор, мы подходили к Александровскому, на пристани было большое оживление: на нашу выручку снаряжалась спасательная экспедиция.

В это же лето в августе Максим ездил на остров Вайгач. Из Архангельска он писал Блеклову:

Вот уже второй день живу на корабле. Он грузит узкоколейку, дома, строй-материал и т. д. Мой коллега с 30-ти летним стажем ходил капитаном вокруг света и три раза огибал мыс Горн. 20 лет работает на Севере. Говорит на 4-х языках, ходит расставив ноги, курит феноменальной величины Peterson-овскую трубку и в кармане носит большую банку Кэпстэна. Пароход заново отделан, есть ванна, души и даже Баня! Водоизмещение 2000 т.! Считается одним из лучших северных кораблей. Погрузка затянулась, хотя сейчас мы уже не в Архангельске, а ближе к морю и заканчиваем погрузку. Отойдем завтра на рассвете. Исключительно хорошая компания, Капитан, Пом, Радист. […] Плавание обещает быть замечательным. Сейчас уже 2 дня тропическая жара, на берегу – купание, огромное движение в порту. 80 иностранных пароходов, масса моторок, ботов. Между прочим, на Вайгач недавно ушел бот, точь-в-точь как наша знаменитая «семерка». Сейчас по радио дали знать, что у Канина носа и у Колгуева сильный шторм. Капитан предсказал его 2 дня тому назад. Ночью посмотрел на чистое небо и сказал – «через 2–3 дня будет большая Ванька-встанька, только держись, а вот у Капа Горы в 12 году нас болтало на немецком паруснике 7 недель, так что кушали только 6 человек из всей команды, а остальные только блевали». Он латыш, очень веселый человек и любимец всей команды. Часто сижу у радиста, слушаю Ленинград, Москву и заграничные фокстроты, попивая чаек, которого поглощаю не меньше чем на «мысе 4-х». Купил книг по мореплаванию. Изучаю судовую практику. По приезде в Москву собираюсь говорить на никому не понятном языке. Которого сам, к сожалению, еще не понимаю. Но начал уже тренироваться в нем. Получится может нечто ниже приведенное. Внимание!! «Эй! там… (мат) перенести рифы и шкоты на кренгельсы (мат) так чтобы галсовый угол был на высоте планширя! Крюйс-бом-брам топенанты отдать, снять углегарь». Идти нам до выхода из Двины 40 килом[етров], а потом 1100!!! по океану!!! Страшно жалею, что нет тебя.

В смысле охоты там сейчас морской зверь, касатка и медведь. Если, что возможно, пароход задержится на острове, то есть 2 возможности. Долететь до Печоры с Алексеевым, кот. там ждет бензина, или на «семерке» до Печоры же (250 км).

Осенью все вернулись в Италию, а в апреле 1932 года снова отбыли в Москву. У А.М. было теперь много помощников, а у Максима – больше свободного времени, и он снова вместе с Константином Блекловым занялся подготовкой к поездке на Север на остров Вайгач.

Из письма Максима Надежде из Архангельска:

Девять дней ждем отъезда и, наконец, едем сегодня ночью… Доехали мы незаметно, сыграв 100 партий в дурака… Остановились в новой огромной гостинице, где в первую же ночь на Севере удалось поохотиться, но не на медведей или моржей, а на обыкновенных клопов. За ночь убито 47 штук обоего пола. После этого мы попросили перевести нас в другое место и очутились в доме отдыха «Лакоминка» в 50-ти верстах вниз по Северной Двине…

Там прожили 4 дня (ехали на 1 день), так как были сильные ветры и моторные лодки, шедшие за нами, дойти не могли…

Наконец, за нами пришел буксир, отвез нас до пограничного пункта, где мы пересели на моторно-парусный катер и через 4 часа были в Архангельске. Теперь живем на пароходе, в той же каюте, где жил я в прошлый раз. Застряли здесь оттого, что к Вайгачу из-за льдов нет подхода, много густого торосистого льда в части моря, прилегающей к Югорскому шару, там с прошлого года затерто во льдах 3 парохода. Только теперь отправили ледокол, который освободит их и, выйдя на чистую воду, будет ждать нас.

По возвращении из путешествия Блеклов рассказывал:

На этот раз «Глеб Бокий», шедший первым рейсом, был затерт льдами и, вместо обычных двух суток, провел в пути 10 дней. Пароход отделался только несколькими вмятинами бортов, благодаря тому, что пришел на помощь ледокол «Ленин». Поездка на Вайгач дала нам возможность пережить все ощущения большого арктического путешествия, с высадкой на лед, стрельбой по тюленям и белухам. Особенно памятен последний день сидения во льдах. Ночью выпал густой туман. Максим с 2 часов ночи провел на мостике, ожидая «Ленина». Утром издалека донесся густой звук сирены «Ленина». Наш пароход ответил. Началась перекличка двух судов «как два морских чудовища, которые ищут друг друга» – определил Максим. Вскоре из тумана показался силуэт ледокола, режущего лед как сало. Максим щелкал своей зеркалкой, запечатлевая все перипетии подхода «Ленина» и взятия на буксир нашего парохода. Вскоре после приезда на Вайгач, начальник экспедиции пригласил нас поехать на «Большую землю» в Хабарово на съезд ненцев. Переезд через пролив Югорский шар длится на моторной лодке 30–40 минут. Но не успели мы отъехать, как выпал густой туман и мы попали во льды. Двенадцать часов блуждала переполненная людьми моторка по проливу. Максим все время бессменно простоял на носу лодки с багром, расталкивая льдины.

Были серьезные моменты. Один раз попали в круговорот. Надвинувшиеся льды так сжали лодку, что затрещали борта и мы собирались было выпрыгивать на льдины, как, на наше счастье, льды разошлись и лодка вышла в разводье. В другой раз огромная подтаявшая льдина с глухим шумом перевернулась кверху дном, обдав нас солеными брызгами. Случись это на несколько метров ближе, пришлось бы в лучшем случае принять ледяную ванну. К открытию съезда мы все-таки поспели, обогнав на 5 часов другие лодки, вышедшие с Вайгача. Съезд происходил в недавно открытой большой школе.

Из записной книжки Максима: «Съезд. Председатель Тайборей. Член президиума – Агафья с дочкой сидят на полу. Дочь бегает под столом, хватая остальных членов президиума за ноги. Уставшие делегаты тут же засыпают. Проснувшись, принимают участие в прениях. Попытка местных работников не допустить критику… Комиссия по приему жалоб и ее осада ненцами. Для делегатов съезда была организована живая газета, национальные танцы, состязания в стрельбе и даже кино, причем подавляющее большинство видело кино впервые».

Вообще эта поездка была богата приключениями: Максим ездил на оленях, летал на самолете. Чувствовал себя как рыба в воде. От угрюмости, озабоченности, которые подчас нападали на него в Москве, не оставалось и следа. Веселый, оживленный, он прекрасно ориентировался в необычной обстановке, проявлял инициативу, выносливость и мужество. Многие люди на Севере, мимолетно встречавшиеся с ним во время этих поездок, сохранили с ним крепкие связи впоследствии.

Однако явно туристский характер этих поездок перестал удовлетворять Максима. Он решил заняться Севером серьезнее: начал изучать литературу, раскапывал редкие описания старинных путешествий, занимался сравнением карт старых мореплавателей с новейшими. Но, приехав в Москву, Максим попал в водоворот событий, связанных с подготовкой празднования 40-летия общественно-литературной деятельности. И снова он ощущает себя всего лишь сыном «великого писателя», многочисленные «друзья и почитатели» которого постоянно приглашают его отметить юбилей обильными возлияниями.

В октябре семья уезжает на зиму в Сорренто без Максима – он тяжело заболел гриппом, а через несколько дней – ангиной. Взяли пробы из горла и обнаружили дифтерийные палочки. В Италию Максим вернулся недолечившись, слабый, нервный, но сразу по приезде занялся проявлением накопившихся фотопленок, приводил в порядок путевые записи и рисунки.

Он начал серьезно готовиться к следующей экспедиции на Север от Всесоюзного института экспериментальной медицины им. А.М. Горького (ВИЭМ) при СНК СССР – уже в качестве руководителя. Видимо, в Москве у него состоялись какие-то переговоры на сей счет. ВИЭМ был создан по инициативе А.М. (и получил его имя) для всестороннего изучения человека. В 1944 году оргструктуры института станут основой для создаваемой системы Академии медицинских наук СССР…

Москва, 1933 год

В мае 1933 года А.М. с семьей вновь возвращается в Союз – на этот раз, как стало потом ясно, навсегда. Ему пришлось плыть на теплоходе «Жан Жорес» из Неаполя через Стамбул в Одессу. В январе 1933 года в Германии к власти пришли национал-социалисты. Адольф Гитлер стал рейхсканцлером и приступил к созданию Третьего рейха. Началась идеологическая кампания оболванивания сознания масс нацистской пропагандой: молодежи теперь предстояло воспитываться на прославлении культа силы. Вскоре после прихода Гитлера к власти началось преследование евреев, подвергались преследованиям еврейские писатели, ученые, общественные деятели. Нацисты жгли книги классиков мировой литературы, в том числе А.М. Сам он, видя все это, писал Всеволоду Иванову: «Человек я вообще – как будто – сдержанный, но дошел до того, что по ночам впадаю в бешенство. Останешься один, представишь себе происходящее историческое свинство и, ослепленный ярким цветением человеческой пошлости, подлости, глупости, начинаешь мечтать о том, как хорошо бы разбить вдребезги несколько морд, принадлежащих “творцам” современной действительности…» А вот его письмо Ромену Роллану: «Очень тяжелые дни приходится нам переживать, и, вероятно, они будут еще тяжелее, еще более тесно наполнены идиотизмом варварства мещан, их трусостью, бесчеловечной и бессмысленной жестокостью… Все, что сейчас творится в Европе и под ее разлагающим влиянием – на Востоке, да и всюду в мире – показывает нам, до чего трагикомически непрочны основы буржуазной, своекорыстной, классовой культуры… в стране Гёте, Гумбольдта, Гельмгольца и целого ряда колоссально талантливых людей, чудесных мастеров и основоположников культуры, – в этой стране всей жизнью ее безответственно, варварски командует крикливый авантюрист, человечишко плоского ума, бездарный подражатель искусного актера Бенито Муссолини…»

Как же все эти события прошлого, казалось бы давно похороненного, напоминают современную действительность некоторых стран, а мысли и чувства А.М. созвучны дню сегодняшнему!

В Москву А.М. со всей семьей прибыл 19 мая. Их поселили в доме № 6 по Малой Никитской улице. Помещение было выбрано и подготовлено заранее. Причем без какого-либо участия А.М. Напротив, когда до него начали доходить подобные слухи, он написал своему секретарю Петру Крючкову: «Приехала милиция и сообщила, что для Горького ремонтируется какой-то дворец или храм Христа на берегу Москвы-реки, точно она не знает. Но я совершенно точно знаю, что мое поселение во дворце или во храме произведет справедливо отвратительное впечатление на людей, которые, адски работая, обитают в хлевах. Это будет нехорошо не только лично для меня. По сей причине я убедительно прошу: вопроса о вселении моем во дворцы не решать до моего приезда».

Его просьбу оставили без внимания. Интересно, что дом этот был хорошо знаком А.М. еще с начала 1900-х годов. Приезжая в Москву из Нижнего Новгорода, Горький останавливался у Сергея Скирмунта, издателя и благотворителя, в Гранатном переулке, недалеко от Малой Никитской, и часто бывал у Саввы Морозова, богатого предпринимателя и мецената, а его особняк расположен неподалеку от дома № 6. Екатерина Павловна рассказывала, что, впервые увидев особняк на Малой Никитской, А.М. воскликнул: «Какой нелепый дом!»

Построенный в 1902 году известным архитектором Федором Шехтелем для миллионщика Степана Рябушинского в модном тогда стиле модерн, дом действительно поражал воображение: огромные окна с фигурными рамами, стеклянный колпак на плоской крыше, великолепная мозаика. Внутри – потолки, украшенные богатой цветной лепкой, дубовые панели на стенах, светлая мраморная лестница-волна, взметнувшая на гребне своем металлический светильник-медузу.

Внутреннее убранство дома символизировало путь от царства подводного (первый этаж) к царству земному (второй) и небесному (третий этаж), где располагалась моленная. После 1917 года новая власть здание национализировала. В разное время здесь размещались Госиздат, Отдел виз и паспортов Наркомата по иностранным делам, Государственный психоаналитический институт под руководством психиатра Ивана Ермакова с детским домом-лабораторией…

Здание отремонтировали, а по просьбе А.М., которому очень хотелось «пройтись по дому редакторским карандашом», заложили камин в столовой, выполненный в виде отверстой пасти морского чудовища. Вдоль ступеней лестницы поставили дополнительные книжные шкафы, а цветная лепка была закрашена белой известкой.

Сам А.М. занимал на первом этаже три комнаты: спальню, кабинет и библиотеку. По воспоминаниям Надежды Алексеевны, А.М. попросил поставить в кабинет высокий рабочий стол, в спальню – книжную полку и рояль «Бехштейн» – в столовую. На втором этаже жили Максим с Надеждой и дочерями Марфой и Дарьей, медсестра Олимпиада Черткова и Иван Ракицкий. Моленную на третьем этаже Максим, Надежда и Ракицкий переоборудовали в художественную мастерскую.

Несоответствие этого жилища облику писателя отмечали многие. Ромен Роллан, впервые встретившийся с А.М. в этом доме 29 июня 1935 года, записал: «Большой дом, где живет Горький, не принадлежит ему, он был построен крупным купцом Рябушинским с варварской роскошью, которая его (Горького) отталкивает… Внутреннее убранство экстравагантно… Горький не очень вписывается в эти декорации».

Наверное, самую уничтожающую характеристику дому дал Корней Чуковский: «Особняк так безобразен и нелеп, что даже чистые сугробы и глыбы снега, которыми он окружен и засыпан, не смягчают его отвратительности… Нет ни одной честной линии, ни одного прямого угла. Все испакощено похабными загогулинами, бездарными наглыми кривулями. Лестница, потолок, окна – всюду эта мерзкая пошлятина».

Не вступая в полемику по поводу эстетических изысков стиля модерн, могу лишь сказать, что для меня этот дом – чудесный мир моего детства. Мир, в котором я жил вместе с любимой мамой, сестрами Ниночкой и Надюшкой, двоюродным братом Максимом и сестрой Катюшкой, бабушкой Надеждой Алексеевной или, как все мы ее называли, бабушкой Тимошей.

Огромный дом! Целый день можно было играть в прятки – укромных уголков на всех этажах хватало. Мы носились по знаменитой резной мраморной лестнице-волне, играли в войну, вооруженные старинными кремневыми пистолетами из коллекции деда Максима. С замиранием сердца спускались в подвалы, где размещалась просторная кухня с невиданной электрической немецкой мясорубкой, а рядом в темном мрачном коридоре в каменном полу большие чугунные люки закрывали колодцы с насосами. Дом был построен на бывшем болоте, и каждую весну (во всяком случае, так было раньше) поднявшуюся воду откачивали.

Мамина сестра Дарья Максимовна и ее муж Александр Константинович Граве, оба актеры Театра имени Вахтангова, очень любили детей и часто устраивали смешные кукольные спектакли.

Места для игр хватало и в саду возле дома. В то время сад был обнесен высоким серым забором. Там с соседскими мальчишками я освоил свой первый велосипед. Играли в казаки-разбойники, жгли небольшие костры возле деревянной беседки, где когда-то любил отдыхать А.М. Летом трясли ветви высоких яблонь, возможно, посаженных самим А.М. Собирали шампиньоны, проламывавшие асфальт на площадке возле черного входа. Но одно из самых интересных мест – это большой гараж в доме напротив, где на верхнем этаже находилась квартира писателя Алексея Николаевича Толстого. В гараже стоял «Линкольн», подаренный А.М. правительством. Заходить нам туда, конечно, не разрешалось, но через маленькое окошко мы проникали внутрь, залезали в машину и часами могли играть, пока нас не обнаруживали и не выгоняли.

Мы обитали на втором этаже дома, а комнаты первого этажа, где жил и работал А.М., бабушка Тимоша закрыла. Мы могли находиться там только в присутствии взрослых. Даже уборку в этих мемориальных комнатах она делала сама или с помощью людей, которым полностью доверяла.

Мне запомнились бабушкины экскурсии по горьковским комнатам и ее рассказы. В кабинете нам показывали большой стол, покрытый зеленым сукном. Его переделали из кухонного – по заказу А.М., – без тумб и ящиков. Очень высокий – Горькому так удобнее было работать из-за больных легких. Похожие столы были у него и в Италии, и в Горках-10, и в Тессели. Писатель Самуил Маршак, часто бывавший в гостях у бабушки, говорил: «Казалось, что он (Горький) возит свою рабочую комнату с собой…»

На столе – россыпь ручек, цветных остро отточенных карандашей, стеклянная чернильница, маленькие листки для заметок, стопки плотной итальянской бумаги, резинки, ножницы, клей, пепельница и пачка итальянских папирос очень легких (по рассказам мамы – она как-то попробовала одну) по-моему, с ментолом, успокаивающих кашель. Конечно, все это хотелось рассмотреть поближе, подержать в руках, но трогать что-либо на столе строжайше запрещалось, а впоследствии бабушка Тимоша заказала на стол специальный стеклянный колпак.

Еще больше нас притягивали резные фигурки из восточной коллекции. Как нам рассказывала бабушка, эта коллекция осталась в доме только потому, что А.М. подарил ее сыну. Все остальные коллекции – картин, старинного оружия, нефрита, монет и медалей, а их он собрал в течение жизни немало, – дарил музеям и друзьям.

Очень запомнились картины «Панорама Сорренто» художника Павла Корина – вид из окна кабинета Горького на вилле «Иль Сорито» и копия картины Леонардо да Винчи «Мадонна Литта» работы Александра Корина.

В спальне рядом с кабинетом роскошный гарнитур. Бабушка Тимоша рассказывала, что, впервые увидев его, Алексей Максимович воскликнул: «Спальня балерины!» Сейчас, впрочем, мебель смотрится довольно скромно. Нам же, детям, нравились деревянные резные фигурки, подаренные Горькому писателем Леонидом Леоновым. Над полкой с книгами пейзаж друга Максима художника Бенуа «Бухта Реджина Джованна» – скалы возле виллы «Иль Сорито». На тумбочке возле кровати фотопортрет моей мамы – один из последних снимков, сделанных Максимом.

В библиотеку нас пускали чаще посидеть в огромных (так нам тогда казалось) кожаных креслах и на диване. За стеклянными створками шкафов хранились книги, собранные А.М., наверное, по всем областям знаний. Бабушка рассказывала, что если бы собрать все книги, когда-либо принадлежавшие А.М., их было бы в несколько раз больше. Но он любил дарить книги библиотекам, друзьям, знакомым и особенно радовался, когда кто-нибудь потихоньку стащит у него понравившуюся редкую книгу. Несмотря на строгий запрет, иногда удавалось, улучив момент, приоткрыть шкаф и выхватить наугад какой-нибудь том.

Секретарская комната, где работал Петр Петрович Крючков, оставалась открытой, но из вещей запомнились только портативная пишущая машинка, на которой Максим перепечатывал страницы рукописей отца, и черный телефон – Горький не разрешил поставить его в кабинете, бесконечные звонки отрывали от работы.

Парадный вход со стороны Малой Никитской – рядом с кабинетом и библиотекой. Сквозняки, шум, хлопанье дверей мешали, поэтому стали пользоваться «черным» ходом со двора. Уже при нас в вестибюле парадного входа некоторое время стоял большой телевизор «Темп».

Обедали мы в большой столовой, где при жизни Алексея Максимовича проходили писательские собрания и встречи со Сталиным, Бухариным, Ворошиловым. На рояле фирмы «Бехштейн» моя старшая сестра Ниночка разучивала гаммы, а рядом на крышке рояля стоял ее скульптурный портрет, выполненный Сергеем Коненковым.

Иногда, расшалившись, она исполняла: «Не ходите, дети, в школу, пейте, дети, кока-колу!» Я стоял рядом и в нужные моменты с азартом ударял по клавишам. Никто из нас в то время, конечно, не думал о том, что к этим клавишам прикасались руки композитора Дмитрия Кабалевского, знаменитых пианистов Генриха Нейгауза и Григория Гинзбурга, что стены комнаты помнят голоса известных певиц Зои Лодий, Антонины Неждановой, Надежды Обуховой.

Но шло время, дом постепенно пустел. Моя тетушка – Дарья Максимовна – с семьей переехала в новую квартиру. Большую столовую закрыли, и мы стали обедать в маленькой комнате рядом с «черным входом», где раньше располагался комендант дома.

У каждого из нас, наверное, были в доме излюбленные уголки. Мне больше всего нравились небольшая комнатка-купе рядом с мраморной лестницей, уютные кожаные диванчики и большое витражное окно. Очень полюбилась мраморная скамья под лампой-медузой, где можно было, уютно устроившись, помечтать, глядя на стеклянный потолок над лестницей.

Третий этаж – отдельный, особый мир. Там находилась бабушкина мастерская. После войны бабушка Тимоша вернулась к серьезным занятиям живописью. Некоторое время работала в реставрационных мастерских Музея изобразительных искусств имени А.С. Пушкина, которым руководил Павел Корин, брала у него уроки.

Она выбрала жанр портрета. Бабушку приняли в Московское отделение Союза художников. На одной из ее персональных выставок были показаны работы, которые можно объединить темой «Друзья М. Горького». Это галерея портретов людей, близких писателю: Екатерины Пешковой, Марии Андреевой, писателей Александра Тихонова и Всеволода Иванова, актрисы Фаины Раневской, Людмилы Толстой (жены Алексея Николаевича)…

Я любил наблюдать за ее работой, тихонько пристроившись где-нибудь в уголочке мастерской. Тихо в большое окно лился солнечный свет, пахло масляными красками, бабушка в синем рабочем халате стояла возле мольберта. Удивительно было наблюдать, как под легкими прикосновениями кисти пустой серый холст постепенно наполняется красками жизни.

Даже в такой рабочей обстановке бабушка казалась мне очень красивой. Она всегда выглядела моложе своих лет, я никогда не видел ее раздраженной, не слышал ни одной жалобы на плохое самочувствие, а ведь у нее было больное сердце. Бабушка умела скрывать свои эмоции и для окружающих всегда была приветлива и улыбчива. Одевалась элегантно, неброско, никаких драгоценностей я не помню, только в торжественных случаях прикалывала любимую старинную брошь, а на руке всегда носила браслет с магнитиками, якобы помогавший от высокого давления. Многие считали ее образцом стиля.

В доме напротив жила подруга бабушки – жена писателя Алексея Толстого Людмила Ильинична. Яркая, жизнерадостная женщина, она часто забегала к Надежде Алексеевне посоветоваться насчет нового платья, доверяя ее безукоризненному вкусу. Ромен Роллан, впервые увидев ее в 1935 году в Горках-10, записал в дневнике: «Молодая очень красива, жизнерадостна, проста и прелестна».

На третьем этаже была еще одна небольшая комната. Когда я научился читать, часто устраивался там с томиками Марка Твена или Джерома К. Джерома из бабушкиной библиотеки.

Однажды в ящике комода я обнаружил листок плотной бумаги с такими строчками:

 
Мы хотели, чтоб Ирина
Была пышной, как перина.
Но Ирина не хотит —
Вот в чем сложность состоит.
Даже наша буженина
Ей не тревожит аппетит.
 

Бабушка не помнила, кто и кому написал эти забавные строчки. Может быть, Максим написал Ирине Шаляпиной на каком-то веселом вечере, а может, и сам А.М., любивший отдохнуть среди молодежи.

Днем залитый светом из больших окон, ночью дом менялся, становился мрачным и неуютным. Сами собой вдруг открывались двери, снабженные поршневыми механизмами, шевелились тяжелые занавеси. Дом был полон таинственными звуками – будто под чьими-то шагами скрипел дубовый паркет, ветер вздыхал в трубах вентиляции, гулко били старинные напольные часы, и страшно было выйти на тускло освещенную лунным светом лестницу, уходящую вниз в темноту. Но… наступало утро, и дом снова был светел и приветлив.

Наконец-то стало возможным открытие Мемориального музея А.М. Горького – главное и самое важное дело жизни Надежды Алексеевны. Моя мама получила квартиру на улице Горького, и в доме (в трех комнатах второго этажа) осталась только бабушка. Она сумела сохранить все подлинные мемориальные предметы (в музее нет ни одной копии) и почти две тысячи из них безвозмездно передала в музей. За свой счет, с помощью приглашенного библиотекаря-библиографа Л.Г. Подольского провела инвентаризацию и сверку с каталогом каждого из десяти тысяч томов горьковской библиотеки.

Музей был торжественно открыт 28 мая 1965 года. Как вспоминали работники музея, Надежда Алексеевна до конца своих дней оставалась для них лучшим консультантом и советчиком. Она знала в музее все, каждая вещь в ее руках «оживала» и «говорила». Сорок лет прожила Надежда Алексеевна в этом доме, и здесь же прошла ее гражданская панихида. На первом этаже в большой столовой собралось много людей, масса цветов, кто-то привез распускающиеся веточки багульника с Дальнего Востока. Выступали директор Института мировой литературы имени А.М. Горького член-корреспондент Академии наук СССР Борис Сучков и многие другие. Литературовед Борис Бялик, долгие годы занимавшийся творчеством А.М., близкий друг Надежды Алексеевны, говорил, едва справляясь со слезами, а когда друживший с Надеждой Алексеевной оперный тенор Иван Козловский запел «Но не тем холодным сном могилы я б желал навеки так заснуть» – плакали уже все.

Светлая память нашей бабушке Тимоше и низкий поклон всем, кто в свое время отстоял Дом от лихих наездов коммерсантов с идеями превратить его в ресторан «У Максима», в казино и чуть ли не в дом свиданий «На дне у Горького». Сейчас Дом-музей востребован, и очень хотелось бы, чтобы и в будущем он оставался неотъемлемой частью культурной среды столицы…

Но вернемся в Москву 1933 года.

Несмотря на то что Горький был недоволен новым местом жительства, его расположение оказалось очень удобным. Дом находился в нескольких шагах от центра города, рядом – различные госучреждения и издательства. В соседнем доме – редакции журналов «Наши достижения», «СССР на стройке», «За рубежом».

Большая столовая с огромным раздвижным столом на шесть досок как нельзя лучше подходила для проведения собраний. Здесь проходили редакционные совещания с издателями различных книжных серий – «Колхозник», «История фабрик и заводов», «История Гражданской войны». Все собрания по подготовке к I Всесоюзному съезду писателей также проводились здесь.

Возле дома – небольшой сад, куда А.М. мог выходить на короткие прогулки. Центральный вход по просьбе Горького закрыли и пользовались боковым, чтобы не привлекать излишнего внимания.

После приезда в Москву, буквально на следующий день, А.М. тяжело заболел – грипп с осложнением на легкие. В эти дни он писал Константину Федину: «Получил письмо Ваше как раз в начале обострения болезни: грипп переходил в воспаление легких. Осмелюсь доложить, что это было крайне паскудно, дважды я вполне определенно почувствовал, что вот сейчас задохнусь и – навсегда!»

В июне врачи разрешили А.М. переехать в дачный поселок Горки-10, где у него проходили многочисленные встречи с писателями, заседания Оргкомитета по подготовке съезда писателей, куда приезжали художники, целые делегации колхозников, рабочих, пионеров. А.М. встречался с театральными режиссерами, бывал на репетициях и премьерах, участвовал в организации издательства «Детская литература», в создании Литературного института, Института мировой литературы и занимался еще бесконечным количеством дел.

От перенапряжения болезнь возобновилась, и врачи в категорической форме настаивали на том, чтобы на зиму опять ехать в Италию. Но каждый раз переезды давались непросто. Тогда и решили подыскать на Южном берегу Крыма место, где А.М. мог бы жить и работать осенью и зимой. Слухи, что Сталин запретил ему выезд за границу, – чушь. Никто не мог запретить Горькому вернуться на зиму в Италию, что он и делал начиная с 1928 года. Мешало лишь его самочувствие. А после последней болезни состояние здоровья было таково, что длительной поездки он попросту бы не перенес. И, конечно, политическая обстановка в Италии никак не способствовала его желанию туда ехать. Он так и написал Ромену Роллану (1–2 августа 1933 года): «Кажется я не вернусь в Италию, во всяком случае, буду настаивать, чтобы меня оставили в Союзе. Жизнь на берегах прелестного Неаполитанского залива становится все более унылой».