Текст книги "Моя семья: Горький и Берия"

Снова на родине

В понедельник, 28 мая 1928 года, к платформе московского Белорусского вокзала подошел совершенно особый поезд. Огромные толпы, крики «ура», революционные марши. В толпе встречающих – партийные лидеры: Николай Бухарин, Серго Орджоникидзе, Александр Бубнов, Климент Ворошилов, Анатолий Луначарский, Максим Литвинов, делегация МХАТа во главе с Константином Станиславским, деятели науки, искусства, простые граждане.

Из вагона А.М. вынесли на руках. Ему пришлось выступить с речью. Он расчувствовался, прослезился.

По поводу такой пышной встречи Михаил Пришвин записал в своем дневнике: «Юлия Цезаря так не встречали, как Горького». Да и сам А.М. понимал, что большинство встречающих – «хорошо организованная масса», но ведь было и немало людей, искренне и с нетерпением ожидавших его приезда. Именно их он благодарил в статье для газеты «Правда»: «Не знаю, был ли когда-либо и где-либо писатель встречен читателями так дружески и радостно. Эта радость ошеломила меня». А Максим так описал свои впечатления в письме жене: «Милый мой Тимошенька, я настолько взволнован встречей, которую устроили Дуке[5]5
  Дука (герцог) – домашнее прозвище Максима Горького.


[Закрыть], что связно писать не могу. С 11 вечера и до самой Москвы, на всех станциях встречали с музыкой по несколько тысяч человек. А в Москве делалось такое, что невозможно описать, провожала конная милиция, все улицы полны народа».

С первого же дня с утра и до вечера – карусель официальных приемов, конференций, поездки по клубам и заводам. 31 мая в Большом театре состоялось заседание пленума Московского совета, посвященного юбилею А.М. – 35-летию литературной деятельности и 60-летию со дня рождения.

Открыл заседание нарком просвещения Анатолий Луначарский. В ответной речи А.М. главное внимание уделил достижениям советского общества, советовал не подчеркивать негативные стороны жизни: «Вам нужно иметь перед собой какое-то зеркало, вам нужно иметь перед собой то, глядя на что, вы лучше могли бы видеть, что вами сделано, что вами делается и что вы должны сделать…»

Горький не призывал надеть «розовые очки», сам он отчетливо видел многочисленные недостатки, но как он писал в ответном письме 22 января 1929 года Екатерине Кусковой, с которой работал во Всероссийском комитете помощи голодающим:

У Вас есть привычка не молчать о явлениях, которые Вас возмущают, я же не только считаю себя вправе и могу молчать о них, но даже отношу это уменье к числу моих достоинств. Это – аморально? Пусть будет так…

Суть в том, что я искреннейше и непоколебимо ненавижу правду, которая на 99 % есть мерзость и ложь. Вам, вероятно, известно, что, будучи в России, я публично и печатно, и в товарищеских беседах выступал против оглушения и ослепления людей, скверной, ядовитой пылью будничной правды. Успеха я, разумеется, не имел. Но это меня не охлаждает, я знаю, что 150-ти миллионной массе русского народа эта правда вредна, и что людям необходима другая правда, которая не понижала бы, а повышала рабочую и творческую энергию…

Я имею в виду не только электрификацию, индустриализацию, не развитие сельскохозяйственной культуры, и все прочее, что совершенно напрасно, и совершенно зря порочит Ваша пресса…

Для меня важно, главным образом, вот что: быстрый и массовый рост личности, рост нового культурного человека… Ему не нужна та мелкая, проклятая правда, среди которой он живет, ему необходимо утверждение той правды, которую он сам создает. Он ее создаст и утвердит на своей земле. Вы скажете, что я оптимист, идеалист, романтик и т. д. Это – Ваше дело. Мое – посильно объяснить Вам, почему я «односторонен».

Еще до своей первой поездки в СССР в 1927 году в ответе рабочему-красноармейцу М.С. Сопелову он писал: «На плохое в жизни современной России я не закрываю глаза, но по натуре своей более внимателен к хорошему, чем к плохому. Плохого у нас, разумеется, все еще больше, чем хорошего, но хорошее лучше, чем оно было когда-то прежде».

А 30 декабря появилась статья А.М. «Рабселькорам»: «Если б я посоветовал писать только о хорошем, так, пожалуй, газетам частенько не хватило бы материала. Нет, писать о плохом необходимо, и советская пресса – в частности, зоркая “Рабочая газета” – делает это отлично, с той беспощадностью, с которой и следует делать эту важнейшую работу».

Горький шире смотрел на мир, учитывая не только сложную обстановку внутри страны. Он был свидетелем усиления власти фашистов в Италии, в Германии, углубления мирового кризиса. В Советской России же, в «новой России» он увидел главное – новый народ: «Это не тот народ, который я знал, не тот, о котором я писал, – другой… Он должен и может сделать все, что он хочет». Первое впечатление от увиденного, от встреч и поездок подробно описал Максим в письмах супруге: «С утра до вечера каждый день ездим мы по заседаниям, клубам, фабрикам, сейчас были у пионеров… Очень много видели интересного и нового. Несмотря на то, что мы в Сорренто все-таки довольно много имели сведений о России, когда приехали в Москву, то увидели другое, чем то, о чем слышали и читали…» Максим посетил Институт физической культуры, который хорошо помнил по 20-м годам: «Теперь у них новый дом, стадион с дорожкой 400 метров, 6 теннисов, большой новый пруд для купания (на месте бывшего болота)».

Отец и сын понимали, что им стараются показать все с наиболее выгодной стороны, но и не замечать много хорошего, разительно отличающегося от прошлого, было невозможно. Чтобы избавиться от лишней «опеки» и толп любопытных, Горький загримированный, в накладной бороде, с Максимом и Крючковым ходили по городу, заглядывали на вокзалы, в трактиры, разговаривали с людьми. Он писал своей невестке: «В прошлое воскресенье ходил по улице загримированный, с бородою… Видел много интересного, и, наверное, не раз повторю этот прием наблюдения, ничем не стесняемого… Здесь очень интересно и хорошо. Страна – или, точнее, Москва – сильно помолодела. Город чище, народа больше, бешеное движение трамваев, автобусов, автомобилей, множество красивых магазинов, новых зданий, старые – отлично отремонтированы. Люди одеты не очень богато, но ровно, резких отличий нет, как не видно и нищих. Любопытно все, ново и бойко. На площадях – громкоговорители, в скверах – музыка. Колокола звонят. Вот скоро поеду в Курск, Харьков и на Дон».

И сына, и отца поражал подъем культурного уровня, интерес к образованию и очень радовали встречи с «новыми людьми». И об этом тоже Максим писал Надежде: «Была крестьянка, научившаяся писать и читать 5 лет назад (теперь ей 62 года), сейчас пишет сказки и печатает. Очень хорошо. А сегодня из Ленинграда пришел пастух, тоже недавно, 8 лет назад, научившийся грамоте, он увлекся французской литературой, выучил французский язык на курсах, а теперь не только свободно читает, а и говорит. Их, таких людей, не единицы, а огромное число».

Весь день у А.М. был расписан по минутам: посещение нового аэродрома под Москвой, колонии ГПУ. «Были мы в колонии ГПУ для социально опасных. Место – замечательное. Там 200 человек бывших воров, бандитов, налетчиков и убийц. Есть женщины. Возраст – от 8 до 18. По социальному положению – от батрака до князя Гагарина. Много разговаривал с ними. Охраны у них – никакой, а у самих есть оружие, никогда не бывает скандалов. Наказаний нет, единственное запрещение – это пить и курить. За бутылку пива из колонии выставляют», – пишет Максим Надежде в Сорренто.

Вечерами Максим разбирал корреспонденцию – сотни писем, рукописей, просьб и приглашений. И опять удивительные встречи: «Вчера приходил очень интересный крестьянин. У него образцовое 8-польное хозяйство, библиотека в тысячу книг, выписывает семь газет. 4 года был бедняком. Он организовал в деревне школу, курсы по земледелию, общеобразовательные курсы, церковь снесли наполовину, увеличили вдвое помещение, устроили театр и клуб. Верующих в деревне из 980 человек всего 4».

После короткого отдыха под Москвой в Морозовке А.М. с сыном отправились в поездку по Союзу: Курск, Харьков, Днепрострой, Крым, Баку, Тифлис, Ереван и опять Тифлис, Владикавказ, затем по Волге до Казани, Нижний Новгород и Москва. Эти места А.М. хорошо помнил по временам своей юности. Теперь он видел деревни на Волге, превратившиеся почти в города – новые каменные дома, электричество, радио. Поражало грандиозное строительство: рабочие поселки, больницы, детские дома, школы, театры, дворцы труда, тяжелый труд механизируется. Но не стоит думать, что А.М. находился в состоянии эйфории и замечал только достижения советского строительства – слишком со многими и совершенно разными людьми встречался и беседовал А.М., а когда он неважно себя чувствовал, Максиму приходилось вместо отца принимать по 20–30 человек в день, записывать их рассказы и передавать отцу.

Осенью вернулись в Сорренто. А.М. сильно устал, чувствовал себя неважно, но был очень доволен поездкой. Устал и Максим. Внешне он пребывал в восторженном состоянии духа, но внутренне он сильно переживал впечатления от нескольких встреч, произошедших во время поездки. Своими впечатлениями он делился с женой:

Сегодня вечером иду к бывшим сослуживцам по школе (школа Всевобуча) – они сейчас – 8 человек командиры Красной Армии, два летчика и один доктор, хирург. Очень интересно посмотреть на них. Я их хорошо помню, и 5 человек из них было в 1918 г. на курсах по ликвидации неграмотности, где я работал. Теперь один из них врач, учился 6 лет, кончил рабфак, а с 26-го года – директор хирургического отделения больницы на 400 коек. Другой – красный командир – написал книжку «Поэты Западной Европы за последние 10 лет». Книжка очень интересная, а парень этот тоже всего 9 лет, как читать научился. Сейчас ему 30 лет. Таких «новых» людей теперь встречаешь на каждом шагу…

Встреча с Чибисовым: «Это дядя, который служил у меня в Военной школе шофером и состоял при моей особе в виде телохранителя. Он кончил рабфак и медицинскую школу (5 лет), теперь заведует вечерними курсами для жел[езно]дор[ожных] рабочих, читает там лекции по… педагогике! Причем исключительно хорошо. Я был на одной и был поражен, как человек, который 8 лет тому назад не мог связать 2-х слов и был полуграмотен, теперь говорит перед 250 людьми так спокойно, как будто в жизни ничего другого не делал. Массу читал. Любимый писатель его – Анатоль Франс. И он, что меня особенно поразило, не только читал его, а знает его и всю литературу о нем» […]

Видел я еще одного человека, совершенно исключительных свойств. Он красноармеец, имеет орден Красного Знамени. В 19 г. был ранен в легкие 6 пулями, и ему белые отрезали уши. В 26 году он поехал на одну из дальних северных радиостанций с двумя товарищами, жили они на острове. Через год пароход должен был их забрать. Но через месяц один из парней утонул, а другой от одиночества и цинги сошел с ума, во время припадка стрелялся и через несколько дней умер. Никифоров остался один и в течение всей 6-месячной полярной ночи слушал по радио фокстроты и… писал сказки для детей. За время сидения на станции он делал измерения температуры воды у поверхности, на глубине 25 и 100 метров 3 раза в день, 3 раза в день наблюдения за ветром, и убил 71 медведя. За весь год он не пропустил ни одного дня. Я спросил его, как он уберегся от цинги и вообще с ума не сошел. Он, оказывается, каждый день проходил 10 км пешком, бегал 10 раз вокруг дома и развлекался тем, что из снега лепил чучела знакомых. Кроме того, повесил посреди комнаты мешок с соломой и занимался с ним боксом… Теперь он собирается идти в военно-морскую школу. Цель – полярные страны и установление «постоянного места жительства» на Северном полюсе, чтобы дать возможность исследователям такового возможно удобнее заниматься измерениями, исследованиями и т. д. С целью закаливания организма он ходит босиком, спит на террасе голым и утром 10 минут сидит в холодной водой наполненном корыте. Я сам это видел. Несмотря на все эти фокусы, он до сих пор жив и даже в хорошем настроении.

Когда после встречи с такими людьми я сижу дома и перечитываю то, что записал, все 6 лет, прожитые мною за границей, кажутся мне потерянными.

И еще одна встреча произвела на Максима неизгладимое впечатление – с полярными летчиками Борисом Чухновским, Михаилом Бабушкиным, профессором-полярником Рувимом Самойловичем, с командами обоих самолетов. Совсем еще молодые люди, кроме профессора Самойловича, они интересно и подробно рассказывали о спасении экспедиции Умберто Нобиле, которая на дирижабле «Италия» отправилась покорять Северный полюс.

События развивались следующим образом. 23 мая дирижабль «Италия» вылетел из Ню-Олесунна на Шпицбергене. Благополучно пролетев над Северным полюсом, на обратном пути дирижабль потерпел катастрофу. Радиосигналы прекратились 25 мая. В ожидании прошли еще три долгих дня – никаких сведений. Весь мир с тревогой следил за судьбой экспедиции: десятки тысяч радиолюбителей, сотни больших радиостанций сутками напряженно прослушивали эфир в надежде поймать радиосигнал с «Италии». 3 июня в 19 часов 30 минут радиолюбитель Шмидт в одном из самых глухих уголков СССР в селе Вознесение-Вохма Северодвинской губернии принял сигнал на иностранном языке: «Itali Nobile Franz Josef sos sos sos terra tengo Eh H». Принял на самодельный одноламповый приемник. Информацию немедленно передали в Москву, и 5 июня на расширенном совещании при Осоавиахиме было принято решение об организации Комитета помощи дирижаблю «Италия». 5 июня Максим написал Надежде: «На поиски (экспедиции) выходит первый ледокол (2 готовится к 15 числу) и 3 аэроплана. Сегодня ночью радиолюбитель, какой-то красноармеец поймал после десяти дней молчания первое радио с сигналом о бедствии и местоположении “Италии”. Все наши газеты полны этим и сведениями об “Италии” вообще. Беспокоятся больше чем за границей и, в частности, в Италии». А уже 9 июня: «В воскресенье из Ленинграда вылетает лучший северный летчик Чухновский на большом многомоторном аппарате. В Осоавиахиме каждый день заседает специальная комиссия».

Попытки спасти экспедицию Нобиле предпринимались разными странами, но в условиях Арктики уверенности в успехе не было. Корабли могли проникнуть только в полосу битого льда, а это сотни километров до района катастрофы. Самолеты? Но нужно было учитывать маршрут туда и обратно, а в то время дальность полетов не превышала 500–600 километров. Одна из попыток закончилась трагедией – погиб норвежский полярный исследователь Руаль Амундсен. Его гидроплан, вылетевший из Тромсё, бесследно исчез. Решено было отправить комбинированную летно-морскую экспедицию. 23 июня Максим сообщил жене: «Насчет Нобиле – наши оказались правы. Аэропланами спасти его нельзя, можно доставить продовольствие. А тем временем “Красин”, который пробивает лед до 4 метров толщиной, подойдет. Сей ледокол замечателен тем, что не режет лед, а с разгону въезжает на него, ломает, проваливается и т. д.».

СССР выделил для спасательной операции два ледокола – из Ленинграда вышел «Красин» с начальником экспедиции директором Института по изучению Севера Рувимом Самойловичем, а из Архангельска – «Малыгин» с трехмоторными самолетами на борту, пилотировать которые должны были полярные летчики Чухновский и Бабушкин. Спасательная операция подробно описана в книге профессора Самойловича «SOS в Арктике. Экспедиция “Красина”». Очень интересно об этом событии рассказывается в советско-британско-итальянском фильме, последней работе режиссера Михаила Калатозова «Красная палатка».

После рассказов полярных летчиков о работе в Арктике Максим буквально «заболел» Севером. Он понял, что человек, раз побывавший там, забыть его никогда не сможет. Там все особенное – и суровая природа, и мужественные скромные люди огромной выдержки. «Я должен увидеть, почувствовать, узнать Север, что за чудо-край», – говорил Максим.

Поверив и убедив себя в том, что его место рядом с отцом, подчинив ему свою жизнь, Максим на эти шесть заграничных лет самого себя из жизни вычеркнул. Общительный, с живым веселым характером, с хорошими способностями ко всему, за что бы он ни брался, Максим, постоянно находясь при отце, не мог серьезно и систематически заниматься каким-либо выбранным делом, совершенствоваться и стать профессионалом.

Ему необходимо было участие в интересном общем деле, коллективная работа. Теперь он твердо решил ехать на Север. Он начал приобретать карты и книги о Севере, искал хороший фотоаппарат и запасался фотопленками.

Тем временем в Сорренто жизнь постепенно входила в привычную колею. А.М. по 12 часов в сутки работал над «Климом Самгиным», над очерками «По Союзу Советов», вел интенсивную переписку. Следующим летом, в 1929-м, в Союз выехали уже всей семьей. Москва, короткий отдых за городом в Краскове и в путь – в Ленинград и далее на Соловецкие острова.

Соловки

В 1920 году советская власть окончательно ликвидировала старинный православный монастырь XV века, расположенный на одном из шести Соловецких островов, а на его территории организовала трудовой лагерь. После того как информация об ужасах, творящихся там, просочилась на Запад, многие страны пригрозили отказом закупать древесину у СССР. Поэтому, по одной из версий, поездка Горького была задумана для «успокоения» мировой общественности, по другой – это инициатива самого А.М., до слуха которого дошли мрачные рассказы о соловецких лагерях.

Академик Дмитрий Лихачев, сам прошедший Соловки, рассказывал, что на островах существовали два типа лагерей: для «социально полезных» – это воры, и «социально опасных» – это оппозиционеры. Перед приездом А.М. многие сотни «опасных» отправили подальше на лесозаготовки, оставшимся выдали новую одежду, разрешили читать книги и газеты, вычистили бараки, оборудовали места для отдыха и устроили небольшой послеобеденный перерыв.

Писатель Олег Волков, который четверть века провел в лагерях и ссылке, так вспоминал посещения лагеря А.М.:

Я был на Соловках, когда туда привозили Горького. Глядел он только туда, куда ему указывали, беседовал с чекистами, обряженными в новехонькие арестантские одежки, заходил в камеры вохровцев, откуда только-только успели вынести стойки с винтовками и удалить красноармейцев… И восславил!

В версте от того места, где Горький с упоением разыгрывал роль знатного туриста и пускал слезу, умиляясь людям, посвятившим себя гуманной миссии перевоспитания трудом заблудших жертв пережитков капитализма, – в версте оттуда, по прямой, озверевшие надсмотрщики били наотмашь палками запряженных по 8 и 10 в груженные долготьем сани истерзанных, изможденных штрафников – содержащихся особенно бесчеловечно польских военнопленных. На них по чернотропу вывозили из лесу дрова.

Поездка А.М. описана и в «Архипелаге ГУЛАГ» Александра Солженицына. А.М. отозвал в сторону 14-летний мальчик: «Слушай, Горький! Все, что ты видишь, – это неправда». Писатель почти час слушал рассказ мальчика, выйдя из барака, лицо его было мокрым от слез. Заключенные ликовали: «Горький узнал правду! – мальчик рассказал ему все!» Но как только Горький уехал, мальчика расстреляли. «Сердцевед! Знаток людей! Как мог он не забрать мальчика с собой? – вопрошает Александр Исаевич.

Еще один рассказ, как Горький, увидев бригаду, таскавшую тяжелые бревна, узнал одного из заключенных – вместе они сидели в тюрьме в 1905 году. Потрясенный писатель опять прослезился: «Напишите заявление!» – «Кому? На деревню дедушке?» – крикнул в ответ старик, поднимая тяжелое бревно.

Вообще пишут, что А.М. видел только то, что хотели показать ему чекисты. А они показывали электростанцию, мастерские, бондарные и гончарные, пожарное депо, типографию, лесопилки. Увидел А.М. и знаменитых коров Арфу и Амазонку, дававших по пять тысяч литров молока в год. Побывал в театре – в репертуаре труппы такие пьесы, как «Тайны гарема» и «Троцкий за границей», прослушал концерт, данный в его честь. Заходил в магазин, ознакомился с фотокорреспонденцией о жизни колонии – все это тоже было, и было не бутафорией.

Конечно, карцеры ему не показывали и на лесозаготовки не возили. Старались оградить от контактов с заключенными, однако с хорошо ему знакомой – теологом Юлией Николаевной Данзас он встретился и говорил. Ему удалось освободить Юлию Николаевну и позже помочь ей выехать за границу. И как ни старалась охрана, сопровождавшая его, многие смогли подойти к нему и передать записки с жалобами. Эти записки и собственные заметки Горький хранил в чемодане. Перед отъездом чемодан пропал, а когда чекисты «нашли» его, оказалось, что он пуст.

Свой очерк о Соловках А.М. писал по памяти. Когда некий П. Мороз спросил его: «Как вы могли допустить появление в таком виде в печати вашей статьи о Соловецких островах?» – писатель ответил: «Что же касается статьи с моими впечатлениями о Соловецких островах, опубликованной в печати, то там карандаш редактора не коснулся только моей подписи, – все остальное совершенно противоположно тому, что я написал, и неузнаваемо».

Тут уместно вспомнить и мнение Романа Гуля, редактора нью-йоркского «Нового журнала», знаменитого автора «Ледяного похода»: «А статьи Горького с панегириками коммунистического террора писались теми же бессменно дежурившими при нем чекистами, Крючковым и Авербахом».

Так в каких же свидетельствах больше правды?

В Архиве Горького Института мировой литературы им. А.М. Горького РАН сохранился его блокнот с записью, сделанной во время посещения Соловков: «Как собака: все понимаю, а молчу». Горький увидел не только парадную картинку «образцового» лагеря и, конечно, не молчал. Он добился перевода на материк несовершеннолетних заключенных, освободил Юлию Данзас, а вскоре после его поездки была образована специальная комиссия по обследованию соловецких лагерей. Были выявлены преступления начальников, надзирателей, охранников, медперсонала, десятников и хозяйственников. По решению комиссии за издевательство над заключенными, пытки, избиения арестовали 23 человека по обвинению в злостном извращении принципов карательной политики советской власти. Чтобы избежать широкой огласки, дело рассматривалось во внесудебном порядке на Коллегии ГПУ. По решению коллегии – 9 человек расстреляли, 9 отправили в концлагеря на срок от 3 до 10 лет, 5 человек определили в штрафной изолятор сроком на 2 года.

После посещения Соловков путь А.М. лежал в Мурманск. В город приехали ночью, но было светло как днем (белые ночи). Осмотрели город, рыбные промыслы, откуда на экспорт шли огромные бочки с осетрами и омулем. Дальше на пароходе «Карл Либкнехт» отправились в путешествие по Волге, посетили Астрахань и Сталинград. Побывали в Ростове-на-Дону, в Сочи, Абхазии, через Дарьяльское ущелье, по Военно-Грузинской дороге приехали в Тифлис. И везде – посещения заводов, фабрик, музеев, многочисленные встречи – от чрезмерной нагрузки А.М. заболел, и врачи предписали ему немедленный выезд на отдых в Италию. В следующем, 1930 году А.М. в Союз не приезжал – был очень не здоров и только в мае 1931-го вместе с четой Леоновых и главой Госиздата Артемием Халатовым, гостившим у Горького, выехал в Москву.