Текст книги "Моя семья: Горький и Берия"

Убийство Л.П. и арест отца

Примерно в полдень 26 июня 1953 года отец находился в Кремле, в кабинете заместителя председателя Специального комитета при Совете министров СССР генерал-полковника Бориса Львовича Ванникова, ближайшего сотрудника Л.П. по ядерному проекту. Отец вместе с коллегами готовил доклад о состоянии разработки самолета-снаряда с ядерным боевым зарядом. Присутствовали академик Игорь Васильевич Курчатов и генерал-майор инженерно-технической службы Василий Алексеевич Махнёв – научный руководитель и начальник Секретариата Спецкомитета соответственно. Неожиданно сотрудник Секретариата Ванникова пригласил отца к телефону. Звонил летчик-испытатель Амет-Хан Султан. «Серго! – кричал он в трубку. – Ваш дом окружен, была слышна перестрелка, твой отец, наверное, убит, тебе нужно немедленно бежать, я высылаю машину, самолет на аэродроме уже подготовлен».

Но бежать отец сразу же отказался – дома оставались дети, жена, мать и неизвестно, что же на самом деле с Л.П. Отец все рассказал Ванникову, и вместе они поехали на Малую Никитскую. Все, что они увидели там, свидетельствовало, что Л.П. либо убит, либо арестован: окна кабинета разбиты пулями, во дворе солдаты. В дом их не пропустили. Один из охранников успел сказать: «Серго, я видел, как на носилках вынесли кого-то, накрытого брезентом».

Вернувшись в Кремль, Ванников и Курчатов стали звонить Маленкову и Хрущеву. Ванников сказал, что они с Курчатовым очень надеются, что ничего плохого с Серго не случится. Хрущев успокоил их, сказал, что отправил машину, которая отвезет отца на дачу к семье. Отец попрощался, у ворот его уже ожидал автомобиль. Когда приехали в Сосновку, увидели, что дача уже окружена военными.

Буба держалась мужественно, она сразу все поняла, крепко обняла отца и сказала: «Не бойся смерти, человек умирает один раз и должен это сделать с достоинством».

Через некоторое время какой-то человек в армейской форме сказал отцу: «Есть указание вас, вашу жену и детей перевезти в другое место».

Буба проводила их до машины, успела сказать: «Ни твою жену, ни детей никто тронуть не посмеет».

Обнялись в уверенности, что больше друг друга не увидят. Увезли их на какую-то дачу, где они провели несколько недель в изоляции, без права пользования телефоном, без радио и газет. В полной неизвестности. Разрешили лишь прогулки по охраняемой территории. Внешняя охрана – военные, внутри дома – в штатском. Вели себя корректно, на все вопросы начальник охраны отвечал: «Не беспокойтесь, вы не арестованы, официально вы лишь задержаны. Если нужна будет медицинская помощь, врача доставят сюда. Других указаний нет».

Папа вспоминал, что тогда он был уверен, что произошел государственный переворот и пострадал не только Л.П., но и другие члены правительства страны.

Однажды ночью в дом вошли вооруженные люди и объявили отцу, что он арестован. Не предъявляя ордера, увели под конвоем и доставили в Лефортовскую тюрьму. Поместили в обычную камеру шагов шесть в длину, метра два в ширину. Высоко от пола забранное решеткой окно, привинченная к полу кровать, умывальник и так называемый санузел.

На допросы первые дни не вызывали – ждали, чтобы он психологически дозрел. Наконец в сопровождении часового с флажками – он подавал сигналы, чтобы никто не встретился (обычная лефортовская практика), – провели в кабинет, где находилось несколько человек – военные и штатские.

Отцу объявили, что он привлекается по делу контрреволюционного заговора, направленного на свержение советского строя и восстановление капитализма, а вдобавок обвинили в шпионаже в пользу английской разведки. При обыске в доме среди старых вещей обнаружили тренажер для работы на «ключе», который отец сделал, когда еще только начал увлекаться радиоделом. И хотя, по мнению экспертов, это устройство однозначно не могло быть использовано как передатчик, оно все равно фигурировало в деле в качестве «вещдока».

Следователи, участвовавшие в обыске, судя по всему, не отличались интеллектом и были уверены, что разоблачают контрреволюционных заговорщиков и гидру англо-немецко-турецко-иранского шпионажа. Буба рассказывала, что один из ящиков серванта был закрыт на ключ. Потребовали открыть, ключ сразу не нашелся, и глаза у следователя загорелись – вот оно! Наконец найдут настоящий компромат! А Буба забеспокоилась – могли и подбросить что-нибудь заранее. В нетерпении взломали ящик и нашли только два старых подсвечника.

Нашли еще какую-то старую тетрадку с Бубиными конспектами по экономической географии зарубежных стран. Уже в тюрьме следователь говорил: «Конечно, в самих конспектах ничего противозаконного нет, но очень подозрителен ваш пристальный интерес к этим зарубежным странам». После ареста Бубу с ходу также обвинили в террористическом заговоре, в шпионаже и в связях с грузинской эмиграцией – в Париже жили ее родственники. Обвиняли, что она вместе с мужем вела переписку с врагами Советского Союза. И действительно, Л.П. мог попросить ее написать частное письмо родственникам, например, с просьбой о встрече с его агентом. Все дальнейшее ей, конечно же, было неизвестно, а по каждой встрече своих связников с представителями бывшего меньшевистского правительства Грузии Л.П. поручал писать отчеты – все эти материалы хранились в Особой папке Сталина. Например, известен рассекреченный отчет о визите связника Л.П. – секретаря ЦК Компартии Грузии П.А. Шарии в Париж весной 1945 года.

Конечно, Бубины письма не регистрировались и шли конспиративным путем, таким образом, никакого досье по «вашей переписке», которым ей грозили, попросту не существовало. Пробовали обвинить в попытке с помощью Л.П. облегчить участь арестованного родственника. Речь шла о Теймуразе Шавдии, племяннике Бубы. В годы войны 20-летний Теймураз попал в плен, служил в грузинском легионе, с которым оказался во Франции, получил унтер-офицерское звание. В 1945 году в порядке репатриации доставлен в Грузию. 18 февраля 1952 года он был арестован МГБ и 9 июля осужден за измену родине военным трибуналом Закавказского военного округа к 25 годам лишения свободы.

В 1953 году по просьбе Бубы (как она сама рассказывала) Л.П. распорядился проверить законность осуждения Шавдии. Его дело затребовали в МВД для изучения, а самого Теймураза по распоряжению 1-го заместителя министра внутренних дел Б. З. Кабулова этапировали в Москву. Когда через некоторое время Буба спросила у Л.П., в каком состоянии дело, Л.П. ответил, что ничего сделать нельзя – он виноват.

На Бубу оказывали психологическое давление, каждый день следователь требовал показаний против мужа. «Народ, – говорил он, – возмущен его преступлениями». Но Буба твердо стояла на своем: «Никогда я не дам сведений, ни плохих, ни хороших».

Уверившись, что ничего серьезного состряпать не удастся, начали обвинять ее в использовании положения мужа в личных целях. Якобы ежегодный приезд Бубы в Грузию (на дачу в Гаграх) сопровождался обязательными встречами ее ответственными работниками Грузии. Выделялась целая команда обслуживающего персонала: повар, массажистка, инструктор по теннису, охрана… Понятно, что никаких встреч Буба не требовала, скорее это было просто желание некоторых чиновников «засветиться» перед женой большого начальника, а охрана и обслуживающий персонал был, как и на всех государственных дачах, предназначенных для отдыха членов правительства.

Обвиняли ее в использовании государственного транспорта в личных целях. Буба в то время работала в Сельскохозяйственной академии и изучала составы почвы. По ее просьбе когда-то привезли одну бочку краснозема из нечерноземной зоны России в Москву. Оказалось, он привезен самолетом, отсюда и обвинение. Обвиняли в использовании чужого труда: в Тбилиси жил известный портной по имени Саша, который шил Бубе платье. «Я заплатила ему за это, – вспоминала позже Буба, – но что в этом преступного, я и сейчас не знаю». А еще какой-то бред о поездках на лошадях в сбруе с золотыми колокольчиками из Кутаиси в Тбилиси.

Были и издевательства полуграмотного следователя: «Что вы так гордитесь своим сыном, до него уже все Можайским придумано», на что Буба спокойно отвечала: «Даже если в свои молодые годы он просто понял бы идеи Можайского – и это уже немало».

Добиваясь от нее признания, что Л.П. организатор антигосударственного заговора, решили сыграть на материнских чувствах. Однажды отца вывели во внутренний двор, поставили к стенке, офицер зачитал приговор, а в это время Бубу подвели к окну и подсунули бумагу с «признанием»: подпишете, будет жить. Буба оттолкнула бумагу, понимая, что все равно это никого не спасет, и потеряла сознание. А у папы в этот день появилась первая седина.

Отец требовал официальный документ с обвинением. Дней десять его не трогали, затем последовал допрос у заместителя генерального прокурора генерал-лейтенанта Дмитрия Ивановича Китаева. Он предъявил отцу бумагу с уже прозвучавшими обвинениями: «Хотите сохранить жизнь? Расскажите о своей антигосударственной деятельности».

Отец ответил, что все это не имеет к нему никакого отношения.

Китаев согласился: «Да, конечно, мы знаем, что вы не организатор, организатор – ваш отец, он уже дал признательное показание, и ваша мать тоже».

Отец потребовал очную ставку или хотя бы показать ему протоколы допросов с подписями родителей. Его сразу же отправили в камеру. Неделями не давали спать, обещали: если подпишет показания против Л.П., тут же разрешат вернуться к семье, восстановят на работе.

Видя, что ничего не выходит, передали старшему помощнику генпрокурора Александру Николаевичу Камочкину. На этот раз никаких обвинений в заговоре и шпионаже не последовало. Новый следователь требовал, чтобы отец подтвердил, что все его работы на самом деле выполнены за него другими специалистами. Конечно, отец не мог с этим согласиться.

«Протоколы», о которых пишут некоторые следователи, в которых отец будто бы признал, что все его работы, включая диссертации, им присвоены, – ложь. Слишком много людей, известных всему ученому миру: Артем Микоян, Андрей Туполев, Семен Лавочкин, Сергей Королёв, Игорь Курчатов и многие другие – стали на его защиту, зная отца как грамотного ученого, выросшего в серьезного специалиста на их глазах. Ни один не дал показаний против отца или Л.П., несмотря на вызовы в ЦК и прокуратуру.

Очень легко отпечатать любую ложь на машинке и с фальшивой подписью или даже и без нее приобщить к делу. В органах достаточно специалистов – «забойщиков» и «писателей».

Буба рассказывала мне, что один из охранников, сопровождая ее на очередной допрос, успел тихо шепнуть: «Подписывайте каждый лист допроса и только под текстом, а не внизу листа, если он заполнен не полностью».

Да и мог ли отец в противном случае писать письма из ссылки в Генеральную прокуратуру, во Всесоюзную аттестационную комиссию, секретарям ЦК Ю.В. Андропову и Л.И. Брежневу, где обосновывал свои требования вернуть незаслуженно отнятые у него звания, научные степени и ордена?

Однажды в тюрьму заявился секретарь ЦК Г.М. Маленков, уговаривал отца, что он как член партии обязан дать показания против Л.П., так как этого требуют интересы общего дела. Такое, мол, уже бывало и не раз. Конечно, отец не мог пойти на предательство, но Маленков предложил не спешить, все хорошенько обдумать, обещал приехать еще раз. В следующее посещение спросил: «Может, слышал что-нибудь от Л.П. о личном архиве Сталина? А может быть, знаешь, где архивы самого Л.П.?»

Отец ответил, что Л.П. не посвящал его в свои дела. После этих вопросов он понял, что, возможно, главная цель его ареста – не просто сломить его психологически и заставить дать показания против Л.П., а узнать о личных архивах, в которых могло быть множество компрометирующего материала на партийных руководителей, в особенности на того же Маленкова.

Через некоторое время отца перевели в Бутырскую тюрьму. Ослабили режим. Ученые, работавшие с Берией, и в первую очередь академик Курчатов, писали членам Президиума ЦК письма в защиту моего отца, добивались его освобождения и разрешения продолжить работу.

Примерно за четыре месяца до освобождения отцу разрешили пользоваться справочной литературой, привезли материалы по незаконченным проектам, над которыми он и продолжил работать. Сохранились некоторые странички с расчетами, сделанными им в Бутырке. Сохранился и листок, на котором отец отмечал количество физических упражнений, сделанных за день.

Допросы постепенно приняли характер бесед. За все полтора года ни отцу, ни Бубе не предъявили ни одного документа, в чем-либо компрометирующего Л.П.

Примерно за месяц до освобождения отцу передали мою фотографию – мне шел уже второй год, а в последнюю неделю разрешили свидание с моей мамой. По ее рассказу, на свидание она шла в сопровождении генерала Китаева. Вывели папу – вышел худой, брюки еле держались (ремень у него отобрали). О чем можно было говорить при генерале? Только о детях, что у них все в порядке. Слезинки не проронила. Китаев похвалил ее потом: «Сильный у вас характер!»

Маму поначалу, когда арестовали отца, рассчитывали оставить в заложниках, с тем чтобы заставить папу дать нужные показания, и неизвестно, чем бы для нее все это закончилось, но Е.П. Пешкова, которая никогда и никого не боялась, объявила, что если ее внучку немедленно не отпустят, она предаст дело огласке и вызовет международный скандал.

Надежда Алексеевна написала письмо генеральному прокурору:

Генеральному прокурору СССР

государственному советнику юстиции 1 класса тов. Руденко.

От Пешковой Надежды Алексеевны

проживающей в г. Москве по улице Качалова

дом 6, тел. Б3-17-09

Заявление

В связи с делом Берия я в течение 2-х недель не имею никаких сведений о моей дочери – внучке А.М. Горького. Моя дочь Марфа Максимовна Пешкова в 1946 году вышла замуж за сына Берия Серго Берия и с этого времени проживала в семье мужа. Марфа имеет 2-х маленьких детей (5 и 2 года) и в настоящее время находится на 8-м месяце беременности.

Отсутствие известий о судьбе дочери вызывает у меня предположение, что она также изолирована.

Обращаюсь к Вам, как к человеку, призванному обеспечивать соблюдение социалистической законности, с просьбой во имя светлой памяти А.М. Горького и его сына Максима Алексеевича Пешкова – отца Марфы, трагически погибших от руки врагов народа, дать указания о том, чтобы Марфе и ее детям, которые никак не могли быть связаны с политическим делом Берия, было разрешено жить вместе с нашей семьей.

Москва

14 июля 1953 г.

Н.А. Пешкова

Власти вынуждены были отпустить маму, ее отвезли к Екатерине Павловне на дачу в Барвиху.

Когда мой отец уже позднее рассказал об этих событиях, его тут же обвинили в том, что все это выдумки. Берию арестовали, судили, есть пресловутое «дело Берии» и пр., и пр. …

Непонятно, правда, – зачем Л.П. это понадобилось? Суть дела это совершенно не меняет. Захват власти «хрущевской кликой» остался захватом, убийство осталось убийством. Вне зависимости от того, где оно произошло – в доме Л.П. или по приговору «суда» по так называемому «делу Берии».

Для отца это ровно ничего не меняло, а о реабилитации Л.П. существующей властью он и не помышлял. Современные исследователи обоснованно называют дело Берии «парадом фальшивок». До сих пор продолжают говорить о письмах Л.П., написанных им в заключении в адрес Президиума ЦК КПСС. Впервые их продемонстрировал, если я не ошибаюсь, военный историк Д.А. Волкогонов.

Написаны они непонятным почерком. Объясняли, что, мол, свет в камере тусклый, да и пенсне отобрали. Но могли бы и света прибавить, если уж разрешили писать в Президиум ЦК. А насчет пенсне – так Л.П. при письме никогда им не пользовался.

Все рассказы отца о том, что Г.К. Жуков и А.И. Микоян подтвердили ему, что если бы Л.П. был жив, они были бы на его стороне, также объявили выдумкой.

Но, например, моя мама рассказывала, что через несколько лет после событий 1953 года один из бывших охранников Л.П. приходил к ней и рассказал, что Л.П. убили в Москве в его собственном доме.

Можно, конечно, сказать, что и она – лицо заинтересованное, хотя политикой мама никогда не интересовалась. Но как быть с рассказом Александра Иордановича Мирцхулавы, бывшего в 1953 году 1-м секретарем ЦК Компартии Грузии? Отец встречался с ним, и вот его свидетельство, записанное французским историком Франсуазой Том: «Вместо Берия, которого уже давно не было в живых, судили похожего на него двойника. Они вынуждены были сфабриковать судебный процесс в связи с острой реакцией Запада. Хрущев никогда не мог держать язык за зубами. Он даже сам признался, что весь процесс был вымышленным. Я слышал, как он воскликнул – если бы мы оставили Берию в живых, то он сумел бы всех подкупить, выйти из плена и нас расстрелять. Вот почему мы его ликвидировали, сразу после ареста».

Хрущев потребовал, чтобы Мирцхулава выступил на Пленуме ЦК с поддержкой доклада Маленкова: «Надо, чтобы выступил грузин…» И он вынужден был согласиться, ведь Л.П. уже не было в живых, и нужно было спасать от хрущевских репрессий не столько себя, сколько родных и близких. Нет никаких оснований не доверять его рассказу. Он мог просто промолчать, но сам захотел обо всем рассказать отцу.

Полностью подтверждает рассказ отца и свидетельство генерал-майора медицинской службы Петра Николаевича Бургасова, в апреле 1950 года он был переведен в группу генерала Махнёва, где занимался вопросами защиты населения и войск от биологического оружия:

Что касается так называемого ареста Лаврентия Павловича, а фактически зверского убийства на его квартире в июне 1953 года, как свидетель событий, я должен изложить следующее. Однажды, часа в три дня, в отделе появился Серго Берия. Он быстро вошел в кабинет Ванникова и так же быстро покинул его вместе с Борисом Львовичем.

После обеденного перерыва, который продолжался с 5 до 7 часов, я зашел к Борису Львовичу, чтобы выяснить необычную ситуацию. Он был мрачен, очень долго смотрел на меня и потом медленно, почти шепотом, сообщил, что случилось большое несчастье: на московской квартире расстрелян в кабинете Лаврентий Павлович. Борис Львович сказал мне, что после тревожного сообщения Серго о надвигающейся беде он вместе с ним поехал в особняк на Никитскую улицу.

За оградой стояли военные машины, а по территории ходили вооруженные военные. Один из них подошел к приехавшим военным и сообщил, что полчаса назад из дома вынесли носилки с телом, покрытым плащ-палаткой. Стекла в кабинете Лаврентия Павловича были разбиты.

Мне кажется, что такого свидетеля трудно заподозрить в искажении фактов. Тем не менее и до сегодняшнего дня в большинстве публикаций с упрямством, достойным лучшего применения, отстаивается фальсифицированная хрущевская версия.

Свердловск

Почти через полтора года отсидки в Лефортове и Бутырке отца привезли в знаменитое здание на площади Дзержинского и провели в кабинет председателя КГБ СССР Ивана Серова. В кабинете находился также генеральный прокурор СССР Роман Руденко, который торжественно объявил: «Советская власть вас помиловала!»

Отец спросил: о каком помиловании может идти речь? Ведь не было никаких оснований для его ареста и суда, да и самого суда не было. Руденко, по словам отца, нес какую-то ахинею о заговоре. Но тут уже и Серов не выдержал, перебил: «Не морочь ему голову» – и сам зачитал решение Президиума ЦК, на основании которого действовала Генеральная прокуратура и КГБ СССР.

Отец узнал, что он, как и прежде, допущен ко всем видам секретных работ и может заниматься военно-техническими проектами. Его ознакомили с перечнем институтов и заводов, где он мог работать. В соответствии с Постановлением ЦК КПСС «О членах семей и родственниках осужденных врагов народа» отцу и Бубе запрещалось проживать в городах Москва, Ленинград, Тбилиси, на территории Кавказа и Закавказья и в режимных городах и местностях. Для отца, правда, сделали исключение – разрешили выехать в Свердловск, в то время город режимный. Отец не раз бывал там, хорошо знал инфраструктуру военных заводов и еще до ареста начал создавать там филиал своей организации.

В Свердловск отца отправили под охраной без самых необходимых вещей. Моей маме никто ничего не сообщил, и она не смогла приехать проститься. Отцу вручили новый паспорт на имя Сергея Алексеевича Гегечкори и на все вопросы отвечали: «Другого у вас не будет». Бубочка горько шутила: «Ну, Гегечкори понятно, моя девичья фамилия, но откуда они этого Алексея выкопали?»

Прямо к поезду подъехала Екатерина Павловна. По каким-то своим каналам она узнала место и время отправки. Буба часто вспоминала об этом с благодарностью – такая поддержка в тот момент была им просто необходима. Наверное, через Екатерину Павловну отец передал маме письмо:

Наконец я вместе с мамой еду к месту своей работы. Спасибо тебе за нашего сына Сергушку. Я узнал, что его назвали Сергеем, когда мне поддержка была особенно необходима. Спасибо тебе, Марфа, за твою веру в мою честность и непричастность ко всей этой гнусной истории. Мне несколько раз показывали ваши карточки. Сергушка похож на тебя, Ниночка и Наденька очень выросли и стали настоящими красавицами. Мысли о вас все это время поддерживали меня. Мне обещали предоставить возможность работать по моей специальности. Думаю, что своей работой сумею принести пользу и одновременно доказать, что все, сделанное в прошлом, сделано мной, а не другими лицами. Желание работать у меня огромно. То, что я чувствую, трудно выразить обыкновенными словами…

Милая Марфуня, ради тебя, ради наших детей, ради нашего будущего я сделаю все, чтобы Вы были счастливы вместе со мной.

Я здоров и готов «ворочать горы» в работе. Все это время систематически занимался физкультурой. Мне изредка удавалось получать сведения о Вас – это были дни радости…

По прибытии на место сразу же напишу тебе письмо и мы договоримся обо всем, что касается нашего будущего…

Несмотря на все, что произошло с ним и с Бубой, не сомневаясь, что Л.П. уже нет в живых, отец не сдался, не опустил руки и в этом же письме просил прислать ему список книг, изданных за последнее время по радиолокации, радиофизике, математике, то есть по всем научным направлениям, необходимым для его работы. А для нас, детей, он передал чудесное веселое письмецо с рисунками о том, как они с Бубой долго путешествовали по далеким морям и горам. Он писал, что очень соскучился, а когда мы увидимся (очень скоро), расскажет нам много интересных историй. И даже в такой момент не забыл об Элличке, попросил маму, если есть хоть какая-нибудь возможность взять ее к себе и помочь ей, пока он сам не сумеет это сделать. Из Свердловска папа дал телеграмму: «Прибыли на место здоровы подробности письмом».

В Свердловске, пока решался «квартирный вопрос», папу и Бубу поселили в гостинице «Центральная». Вскоре приехала моя мама, и какое-то время они прожили в гостинице вместе. На первом этаже находился один из лучших ресторанов города, вечерами зал был полон – народ «отдыхал». Отдыхали шумно, с обильными возлияниями, цыганскими песнями и пьяными драками.

Буба была просто шокирована этим хороводом размалеванных девиц и упившихся мужиков. Ей казалось, что все это непотребство вылезло из каких-то грязных углов, как только произошли переворот и смена власти. Конечно же, все это существовало и раньше, возможно, только не так неприкрыто и нагло, но они-то мало соприкасались с этой стороной действительности, их жизнь протекала в довольно замкнутом мире, где не было гостиниц и кабацкого разгула. У отца почти все время отнимала работа, да и их окружение жило совсем другими интересами.

С этой гостиницей связан и один забавный случай. Правда, смеялись они над ним намного позже, а тогда он доставил им немало хлопот. В номере стояли две большие вазы из китайского фарфора, и одну из них случайно разбили. Оплатить стоимость невозможно – денег у них просто не было, номер оплачивался государством. Решили расколоть ее на более мелкие осколки, и каждый раз, выходя на улицу, мама выносила несколько кусочков в своей сумочке и выбрасывала. Когда же подошло время освобождать номер, сделали вид, что никакой вазы не было и в помине. А на все недоуменные вопросы персонала отвечали: «Но не в сумке же мы ее вынесли!»

Вскоре отцу предложили квартиру в доме, где в основном проживали «чекисты». Буба наотрез отказалась, достаточно было и установленного за ними негласного надзора. Наконец подыскали квартиру на улице Грибоедова. Вселение не обошлось без приключений – оказалось, что квартира занята, туда уже успела въехать семья без ордера, так называемые «самоселы». Жилья катастрофически не хватало, люди десятки лет ждали своей очереди и порой от безысходности просто захватывали квартиры в новых домах. Впрочем, и сейчас, более чем через шестьдесят лет, ситуация не намного улучшилась – у большинства не хватает денег на покупку жилья, а кредитную удавку может позволить себе далеко не каждый.

Но наконец-то все вопросы были решены и переезд состоялся. Технически сделать это было несложно – вещей почти не было, все остальное маме пришлось прислать из Москвы – и зимние вещи, и теплые одеяла, и мебель.

Квартира в три небольшие комнаты – в то время для многих, если не для большинства, предел мечтаний. Сам дом, очень теплый и добротный, был возведен немецкими военнопленными. Немцы-строители жили рядом в бараках, которые сами же и построили. Работали они добросовестно, но, как позже рассказывали отцу, трудились только солдаты, а офицеры руководили процессом, следили за порядком, поддерживали военную дисциплину. Подчинялись им беспрекословно. После того как пленных, вернув им форму и военные награды, отпустили в Германию, местные жители буквально дрались за места в этих бараках. Настолько сложно было с жильем в то время.

Дом находился в небольшом новом городе-спутнике возле завода «Уралхиммаш» примерно в 12 километрах от Свердловска и, как посчитал отец, в 18 километрах от места его работы. Дорога занимала примерно час времени, плюс, как вспоминал отец: «Необходимость затратить некоторую энергию, чтобы попасть в троллейбус!»

Конечно, в те времена очень многого не хватало, и все же о людях думали больше, чем во времена сегодняшние. Строили по разумному плану, так, чтобы все необходимое находилось рядом. Огромный двор объединял еще два пятиэтажных дома. В домах на первых этажах – аптека, парикмахерская, гастроном, напротив через переулок школа, рядом библиотека. Во дворе клуб с кинозалом, спортивная площадка. Буквально в десяти минутах огромный парк с футбольным стадионом. Во дворах целый день шумела детвора, летом гоняли мяч, зимой на спортплощадке заливали каток, еще один – в парке на стадионе.

Жилой район строили, согласуясь с розой ветров, поэтому, несмотря на то что рядом находился огромный завод со своими «горячими» цехами, воздух был чистый – зимой это хорошо было видно по белому снегу без следов сажи. На Новый год на катке устраивали праздник с Дедом Морозом и Снегурочкой, ставили большую украшенную елку, увитую разноцветными лампочками и игрушками, вырезанными из цветного картона.

С квартирой папе пришлось повозиться, после самоселов все было невероятно запущено, нужно было вычистить грязь, заново покрасить стены и пол. Выбор красок был невелик, так что после смешивания того, что удалось достать, отец выкрасил одну комнату в синий цвет, вторую в нечто вроде оранжевого с оттенком коричневого, а третью – в серовато-сиреневый, так он сам определил эти необычные цвета. Затем специальным валиком отец нанес на стены незамысловатый рисунок. Все это было ему внове, непривычно, да и трудиться приходилось по вечерам после работы. Но он не унывал, подшучивал над собой. Он писал в Москву: «Когда по вечерам немного усталый представляю одновременно плотника, маляра, слесаря, то приходится вспоминать Чаплина – безработного в картине “Новые времена”. Когда он приводит в “образцовый” порядок свое жилище. Становится смешно и немного обидно».

Вся квартира – всего около 50 м². Комнаты с большими окнами и, несмотря на то что они выходили на север и солнце заглядывало в них после двух часов дня, довольно светлые. Правда, пришлось заменить все деревянные рамы, в плохо высушенной древесине образовались крупные щели.

Отопление – центральное, отец только добавил несколько секций радиаторов. А вот на кухне неожиданность – дровяная плита. Купленные дрова жильцы хранили в сарайчиках недалеко от дома, папа рубил их на более мелкие чурки и периодически пополнял кухонный запас.

Многое нужно было купить. Не было ванны, постельного белья, полотенец… Были два тюфяка, два одеяла, две подушки, две кровати, платяной шкаф, письменный стол, круглый стол и четыре стула, кухонный шкаф и диван. С этим начали жить. Отец провел радио в Бубину комнату, но достать репродуктор, прозванный в народе «брехунцом», оказалось делом сложным.

Моя первая встреча с отцом произошла в коридоре поезда Москва – Пекин. Мне было уже больше двух лет, когда мама впервые привезла меня в Свердловск. Возможно, это семейная легенда, но мне кажется, что я и сам хорошо помню, как папа в черном пальто и шапке-ушанке быстро шел, почти бежал по коридору вагона нам навстречу, как я сразу потянулся к нему с маминых рук и пролепетал: «Папа». Помню, как ткнулся в его пахнущую морозной свежестью щеку, его колючие, в инее усы, и охватившее меня чувство чего-то настолько родного и близкого осталось у меня в сердце на всю жизнь.

До школы меня отвозили в Свердловск на всю зиму, потом, когда стал постарше, – на зимние школьные каникулы. Так что с полным правом могу сказать, что Свердловск – это моя маленькая зимняя Родина, вернее, даже не сам Свердловск, а район Уралхиммаша, где на улице Грибоедова, 25, квартира 51, жили любимые папа и бабушка Буба. Я был счастлив в Свердловске. Маленький, я, конечно, не понимал, что случилось с моими близкими и как тяжело им переносить все, что так неожиданно свалилось на них.

Отцу пришлось начинать все с самого начала. Несмотря на то что он не был судим и решением Президиума ЦК с него были сняты все обвинения, он был лишен научных степеней и правительственных наград. Доктор физико-математических наук, лауреат Сталинской премии, инженер-полковник, главный конструктор знаменитого КБ-1, награжденный орденами Ленина и Красной Звезды, многими медалями, Серго Лаврентьевич Берия в одночасье стал никому не известным инженером С.А. Гегечкори.

И все же отец не сдался. Ради нас и памяти своего отца решил доказать, что все, чего он достиг до 1953 года, было не подарено ему благодаря «высокому покровительству», а заработано честным трудом, талантом и знаниями. С первых же дней пребывания в Свердловске отец с головой погружается в работу.