Текст книги "Без начала и конца"

Вот именно – спокойное безразличие! Вспоминаю одну историю, рассказанную ею в ответ на мои околичности. (Начинала она всегда с середины; если речь шла о ком-то из ее знакомых, она просто называла его по имени, не затрудняя себя пояснениями, так, словно я сам давно и хорошо знал этого человека.) Перескажу, как запомнил. Итак…

История, приключившаяся с приятелем Юлы, юным театральным осветителем, на гастролях в Ленинграде

 
К Лукреции Тарквииий новый
Отправился, на все готовый.
 

Пушкин. Граф Нулин.

Он боролся со сном на раскладушке в чужой, мило обставленной комнате. Справа от него свет торшера падал на низкий столик, с которого только что убрали вино и закуску, на старое кожаное кресло с брошенной на подлокотник одеждой. Слева книжные полки мерцали в полумраке корешками редкостных, дорогих изданий – все больше по искусству (он и не видел таких никогда) – и стоял рабочий стол хозяйки, резной, с конторкой. В глубине комнаты угадывался задернутый пологом альков. Старинные безделушки, фотографии в рамках, картины, – все было непривычно. Из ванной доносился плеск воды.

Она и его заставила принять ванну. Именно заставила, потому что, когда он попытался отнекиваться – очень уж устал и очень хотел спать, да и выпитое вино подействовало, – она взглянула с таким удивлением, что ему пришлось подчиниться. Она напустила в ванну будузан, и он утонул в пене. Он настолько был замотан и сбит с толку, что забыл снять часы. Лежал в душистой, тихо лопающейся пене и едва не уснул. Потом, вытираясь громадным махровым полотенцем, смотрел на себя в зеркало и старался представить, как вести себя дальше. Аристократизм бывшей балерины приводил его в замешательство. Как это у них делается? Лампочка в ванной светила ярко, трезво; в конце концов он решил, что там будет видно.

Софье Марковне было под сорок. Она уже не выступала, а натаскивала девчонок из кордебалета, но когда выходила показывать своим воспитанницам, что от них требуется (он однажды присутствовал на репетиции), эти юные грациозные создания выглядели рядом с нею просто дрессированными лошадками. Не мудрено, что мужская половина приехавшей на гастроли труппы немедленно в нее влюбилась и вот уже целый месяц ухаживала за нею – без особого, впрочем, успеха: она со всеми оставалась ровна и одинаково приветлива.

А он в этот последний день чувствовал себя таким разбитым, что вначале отказался от приглашения. Она прошла за кулисы по окончании спектакля и, отыскав его взглядом среди возившихся на сцене рабочих – он сматывал кабели и откатывал тяжелые КПЛы, – кивком подозвала к себе. Тотчас возле нее выросли два дружка-собутыльника – помреж Фимкин и бас Федоров, самые настойчивые поклонники:

– Последний вечер, Софочка! Столик в ресторане заказан…

Шутливо отмахнувшись от них, не стесняясь их присутствием, она предложила ему поужинать с нею. Она-то знает, сказала она, каково человеку в чужом городе, как осточертевает гостиничный быт и хочется хоть один вечер провести с кем-то близким, в теплой домашней обстановке, после общепитовских помоев отведать фирменного домашнего блюда, выпить хорошего вина, черт возьми!

И все же он колебался. Здесь, в Питере, завел он себе подругу, с которой в прошлую ночь глаз не сомкнул; потом – обычная круговерть: утренний спектакль, репетиция, вечерний спектакль… Ему хотелось только одного: поскорее в гостиницу и в койку. Но она, видно, не привыкла, чтобы ей отказывали. Она сказала:

– Ладно. Вы тут заканчивайте, а ровно в одиннадцать я жду вас у служебного входа в своей машине. Жду не больше пяти минут. А вы уж как знаете.

– И ты раздумываешь? – воскликнул Саша Цветков, заведующий электроцехом. – Ты?.. Ну, малый, ты далеко пойдешь. Такая женщина глаз на него положила! Элегантная, вся подобранная, обаятельная… Ты хоть понимаешь, что такое женское обаяние? Посмотри, сколько мужиков вокруг нее хороводится. Да любой из них все что угодно отдал бы, чтобы сегодня очутиться на твоем месте. А он раздумывает! Гибкая, темпераментная! Могу себе представить, что она в постели вытворяет. Это тебе не писюхи твои малолетние, для которых высшее достижение – минет в подъезде. Настоящая женщина! Ничего подобного не было у тебя никогда, да вряд ли и будет. Он раздумывает! Ты обязан ехать, иначе я уважать тебя перестану.

– Не знаю, спать охота, – сказал он.

Но вот поехал. И лежал теперь на раскладушке, изо всех сил тараща слипающиеся глаза. («Где вам постелить, Володя? В комнате или на кухне?» – «Чего уж на кухне, – ответил он. – Давайте в комнате».)

…Она вошла, быстро двумя руками подбирая тяжелые волосы, выключила торшер. Он деликатно перевернулся на другой бок и с забившимся вдруг сердцем стал слушать шорохи раздевания. Спать ему уже не хотелось.

– Спокойной ночи, Володя, – сказала она в темноте.

– Спокойной ночи.

Он полежал еще немного, потом протянул руку и взял со столика свои часы, которые забыл снять в ванной. Он поднес их к уху – они пока тикали. Он положил их на место. Потом встал, морщась от громкого скрипа раскладушки, и, неслышно ступая по ковру, удерживая дыхание, приблизился к алькову. Пальцы его нащупали край полога (кольца предательски звякнули на штанге), и он наклонился, ничего не разбирая в темноте.

– Софи, – прошептал он хрипло.

Грудь уперлась во что-то твердое и острое. Он машинально притронулся к этому, чтобы отвести помеху – выставленный голый локоть.

– Не надо, Володя, – услышал он, – я не за этим вас позвала. – В голосе была такая спокойная уверенность, что он отшатнулся и присел на край постели. – Поверьте: если бы мне понадобилось, я бы сама… сумела бы дать почувствовать. Выбирает женщина, запомните это. А для меня, как вы понимаете, выбор не проблема. – Теперь он смутно различал ее лицо на подушке, обрамленное черными волосами. – Давайте спать на своих местах. Не расстраивайтесь, – прибавила она мягко, – ничего страшного не произошло. Вы интересный парень, наверное, пользуетесь успехом у девушек… А приключений, – она вздохнула, подавляя зевок, – приключений много впереди. Давайте спать.

Он продолжал сидеть, глядя на подсвеченное уличным фонарем окно с тенями листвы на стеклах, потом поднялся и прошел к раскладушке. Лег и мгновенно уснул. Утром она с трудом его добудилась. А часы его, побывавшие в воде, часы, которые он забыл снять, когда полез в ванну, к этому времени уже остановились.

Такая вот история. Как прикажете ее понимать? Ведь был же, был в этом лукавом иносказании какой-то смысл, мне адресованный! А я и не вдумывался. Я только любовался ею, рассказчицей, в те редкие моменты, когда осмеливался поднять на нее глаза, – этим восхитительным Menuetto из гайдновского «Утра» – ленивой непринужденностью, пронизанной искрами беспечного сумасбродства.

Вот она, ее фотография, передо мной. Тихая гладь посреди бурного водоворота: густые великолепные спутанные волосы небрежно подколоты на затылке, две русые спирали обрамляют лицо. Ясный взгляд искоса, из чуть подведенных ресниц; нежный и горделивый овал. (Сколько раз с тех пор я вздрагивал, встречая такие же ясные голубые глаза с четким ободком радужной и с четкой темной опушкой.) Шелковистые покойные брови, прямой и короткий нос. Губы, приоткрытые в разговоре и полуулыбке. (Этот голос – медленный, томительный, – голос проснувшейся феи!) Легкий поворот шеи – вслед за взглядом – единственное движение рослого породистого тела, тренированного гимнастикой и волейболом, которое угадывается в классически точном вырезе. Тонкая цепочка вокруг горла. (Все с себя сняв, этой цепочки она не снимала.)

Но загадочно и с несокрушимым веселым безмолвием сиял этот взор – и где было взять сил перенести его, такой близкий и такой далекий, а теперь, может быть, даже и навеки чужой, открывший такое несказанное счастье жить и так бесстыдно и страшно обманувший.

Бунин. Митина любовь.

Смысл, разумеется, был, даже два, теперь-то это ясно. Первый: «выбирает женщина», – вот ключевая фраза. И второй: не обманывайся кажущейся очевидностью. Она-то, с ее опытом мужских прилипчивых рук и взглядов, отлично меня понимала. Более того: давала и мне возможность понять ее.

Или гадание на картах. Ведь она тогда, в сущности, откровенно и точно мне ответила.

 
Что касается тайны грядущего,
Тут уж она не могла ошибиться.
 

Аполлинер

Мне бы, дураку, понять, а я лишь спросил:

– Что значит марьяж!

– Постель, – ответила она просто.

Надо сказать, лукавство сочеталось в ней с поразительной прямотой. А на разные дороги я внимания не обратил. Ее ли вина, что я оказался таким непонятливым?

Спокойное безразличие меня сбивало. Я бы примирился с ним, если бы не встретил такого отклика на лучшее, что было во мне. Я бы понял, если бы безразличие только ко мне относилось…

Стоп! Как же я забыл! Теперь, кажется, все объясняется. Маленький вульгарный осетин, ее однокурсник, – как же я сразу о нем не вспомнил? Ведь выслушав эту историю, поведанную с доверительной простотой, помнится, даже ответил так, словно осознал мелькнувшую тогда же догадку, но не остановился, не вдумался. Может, простота меня обманула? (Нас ведь иначе не расшевелишь как слезами да выкриками.)

– …А я не могла после этого здесь оставаться. Уехала к своим, в Капустин Яр. Вечером сели за стол, я им все рассказала: как сошлась, как жила с ним и как он меня выгнал. Я от них ничего не скрываю. Папка молчал-молчал, а потом как грохнет кулаком по столу! И – матом! Никогда при нас с мамой не ругался. Конечно, он военный, на службе всякое бывает, но дома – ни разу. Подстилка, говорит… Встал и хлопнул дверью. Два дня не разговаривал, прямо черный ходил. И на поезд меня провожал, так ни словечка и не вымолвил. Мама потом написала, что он пришел с вокзала, сел и заплакал. А я в Москву вернулась, все-таки легче стало, как рассказала. Только им, больше никому; и тебе вот теперь. А потом и совсем прошло. Каждый день встречаемся в институте, смотрю на него и удивляюсь: как это я могла из-за такого с ума сходить? Стирала на него, готовила, бить себя позволяла… Рыженький, плюгавый…

Вот, значит, каков он был, этот герой, аргонавт, сверхмужчина, сумевший, хотя и ненадолго, захватить ее и подмять. Нет, я ничего не забыл – я просто не понял вовремя того, что, по-видимому, сразу же понял ее отец.

– Ты гордая, – сказал я тогда (но не остановился, не вдумался).

– Ты гордая. Это главное в тебе.

Значит, что же? Значит, то, что досталось на мою долю, было всего лишь благодарностью, наградой за мое бескорыстие? Вознаграждая меня, она в свою очередь отдала лучшее, что имела, единственное, что у нее оставалось, потому что ответить любовью не могла. Не могла, и все тут. Не потому, что – я, что именно меня не могла полюбить, а потому, что уже не было у нее этого. Ни для меня, ни для кого другого.

11.09.1975. А впрочем, сфинкс. Что тут все мои домыслы! В жизни все неожиданнее и – проще. Вчера я был у нее.

Ты слушаешь меня?

Мы увиделись – впервые после двух с половиной месяцев разлуки. Должен же я был вручить ей свой подарок – купленный у Зубарева кулон. Теперь все кончено. Она замужем, конечно. Мы беседовали – ровно столько времени, сколько нужно, чтобы выкурить сигарету, – если можно назвать беседой затянувшееся неловкое молчание в табачном дыму и те несколько ненужных слов, которые мы сказали друг другу.

Приступ и неудача

Теперь я вижу, что предметом наших стремлений была победа над этим страшным зверем, интересной женщиной, судьей достоинств мужчины, а не само наслаждение.

Стендаль. Анри Брюлар.

…Никогда не заботилась о своей внешности, словах, обстановке; но ее невозможно было застать врасплох. Не выдавала своих отношений с людьми (в том числе и со мной) за что-нибудь иное, чем они были на самом деле. Ни в чем не оправдывалась и не втаптывала себя в грязь, с тем чтобы вызвать сочувствие, – вообще не любила «объясняться». Не лгала. А я, поглощенный собственным прорвавшимся красноречием, ничего не замечал: у меня ведь не было другого средства удержать и продлить свое право на эти свидания.

Но было тут и еще кое-что: неосознанное стремление пробить дорогу, завладеть местом, утвердиться, – теперь-то, задним числом, я отчетливо вижу это. Инстинктивно, но безошибочно я избрал самое сильное свое оружие.

Способ этот, правда, лукав, но зато целесообразен, как вообще и всякий непрямой образ действий.

Кьеркегор. Дневник обольстителя.

Да-да! Потоком слов прикрывал не только свое присутствие в виду крепости, но и те подкопы, которые непрерывно, неприметно я вел к ее стенам, выжидая момент, когда можно будет взорвать мину и ринуться в пролом. Скрытно, боязливо, зажмурившись, без надежды на успех, в страхе перед успехом, – я шел на приступ.

Что мне было нужно, чего я добивался? Как ребенок, зажигающий спички под стогом сена, в то же время дрожит от страха, как бы не случился пожар.

Понимаете? Страх.

Фолкнер. Город. 5.

И вот мина взорвалась. Небрежно кивнув на букеты свежих гвоздик в бутылках из-под кефира, Юла промолвила с легкой насмешливой досадой:

– Отбоя от женихов нет. Вчера предложение, сегодня предложение…

– Не хотелось бы мне становиться в эту очередь, – заметил я полувопросительно.

Она взглянула почти без удивления:

– Вот уж не ожидала…

Да и что ж тут было удивляться (удивление диктовалось разве что вежливостью, этикетом), если мое робкое, неувереннопросительное признание явилось всего лишь последним и чисто формальным шагом в череде таких же полупризнаний, проскальзывавших в беседе, во взглядах… Я же говорю: она отлично меня понимала, она-то знала цену моему бескорыстию. Удивить ее могло, скорее, то, что я не о постели заговорил, а о женитьбе.

А я вовсе не постель и не женитьбу имел в виду – просто так к слову пришлось… Понимала ли она мой страх? Понимала ли, что я не столько отказа ее боялся, как согласия?

После долгого молчания она проговорила со вздохом:

– Все-то ты напутал.

Оглушенный и ослепленный взрывом, который произошел не по моей воле, я бросился в дым, а там нетронутые стены стояли по-прежнему. Я ушел, недоумевая, – мне казалось, что навсегда.

 
Когда наехали толпою
К ней женихи, из их рядов
Уныл и сир он удалился.
 

Пушкин. Полтава.

Но отступать было поздно. Взрыв обнаружил мои намерения (которых у меня не было), а недоумение тянуло назад. Оставалось – выйти под огонь, в последнем отчаянном порыве либо взобраться на нетронутые стены, либо быть сброшенным с них раз и навсегда.

Особенно удивительно и особенно печально… то, что мои победы (как я называл их тогда, еще полный военных представлений) не доставляли мне удовольствия, которое равнялось бы хоть половине того глубокого страдания, какое причиняли мне мои поражения.

Стендаль. Анри Брюлар.

И вот, пересилив себя, через несколько дней я вновь к ней являюсь. Сбивчиво, с виноватым видом, излагаю все, о чем передумал за эти дни. Она, дослушав, невозмутимо роняет:

– Я тоже думала, что ты не придешь.

– Ну а если бы?..

– Мне бы жаль было, – усмехнулась она серьезно.

Жаль! Все-таки жаль! В этом и была для меня вся соль, а тут еще карты, поэтому на Казанском вокзале я опять завел свою волынку.

Был конец апреля, час ночи; она уезжала домой на праздники. Мы прогуливались по пустынной платформе вдоль вагонов, и во всех окнах ночного волгоградского виднелись приникшие к стеклам неподвижные лица.

Юла была необычно ласковой и покорной в этот вечер. Сначала мы сидели в ее комнате – она уже одетая в дорогу, в брюках и олимпийке с расстегнутым воротом, в милой путанице беззаботно подобранных волос, светлое пальтишко брошено на спинку стула, дорожная сумка уложена (сверху виднелся мой «Вазир-Мухтар») – и выпили бутылку вина; потом поехали на вокзал. И вот прогуливаемся по пустынной платформе, от фонаря к фонарю, медленно идем, взявшись за руки, и она слегка, ласково прижимается ко мне (или я ее прижимаю, обняв за плечи?). И вот, разнеженный, сбитый с толку, не понимающий, чего она ждет от меня и ждет ли чего-нибудь, я опять завел волынку, добиваясь ответа, которого сам же и страшился.

Она ответила уклончиво. «Давай подождем, – сказала она, – я еще не привыкла…» И опять повторила свою загадочную фразу:

– Все-то ты напутал…

Слова, конечно, мало обнадеживали, но главным был тон – медлительный, нежный, – томительный голос проснувшейся феи, и я, сделав последнее усилие, перед тем как ей войти в вагон, попросил:

– Можно тебя поцеловать? Хотя бы на прощанье…

И мы впервые поцеловались – на виду у ночного волгоградского, прямо перед приникшими к окнам неподвижными лицами. Воспоминание об этом поцелуе сладостно томило меня все последующие дни. Я мучился и ликовал, город стал пуст, я не находил себе места, ожидая ее возвращения.

Настало 4 мая (этот день я запомнил) – самый ранний срок, который она назначила. Воспользовавшись обеденным перерывом, я полетел к ней.

Она только что приехала и разбирала вещи. Увидев меня, улыбнулась:

– Вот это точность! Что это ты при параде? Костюм, галстук…

– Я же на работе, – напомнил я. – Как съездила?

– За книгу спасибо, – сказала она. – Очень здорово. Читала и голос твой слышала. Ты замечательно читаешь, даже лучше, чем мой папка. Да, вот тебе фотография, которую ты просил. Держи. Папка снимал. Мы с ним на балконе сидели, и вдруг он меня окликнул. Я обернулась, и тут он щелкнул. Нравится?

Но что-то мешало. Я не находил в ней той нежности, которая окрашивала наше прощание, и это сковывало меня. Сладостная взволнованность этих дней словно ржавчиной покрылась. Наконец она сказала:

– Знаешь, а я, кажется, замуж выхожу. За Альку. Его родители хотят, чтобы мы поженились, они и моих уговорили. Папка, правда, считает, что рановато; ну, он вообще меня ревнует… На лето свадьбу назначили, на июль, когда Алька из армии вернется.

Помолчали. Потом я проговорил:

– Ну хорошо, родители. А ты-то сама?

– У нас с тобой, – ответила она, – все равно ничего не получится. Ты сам это знаешь. Ты ведь не бросишь своих мальчишек…

Вот оно! – безразличие, которое я принял тогда за желание смягчить удар, хоть как-то утешить меня в моем окончательном поражении. А она просто уклонялась от необходимости сделать выбор, предоставляла другим выбирать и смотрела – чья возьмет.

 
Ей все равно, другой ли, я ли…
 

Грибоедов. Горе от ума. IV. 10.

Она сказала:

– Это решено. Ничего уже не изменишь.

Потом добавила:

– Лучше сразу сказать, верно?

Вот именно! Ей нужна была четкая перспектива, определенность. А я воплощал туман, расплывчатые какие-то намерения, зыбкий порыв без надежды… Вот он и одержал верх – тот, другой.

Потому что женщин не интересуют ни фантазии, ни мораль, ни грех, ни воздаяние, а только факты, непреложные факты, необходимые, чтобы жить, пока жив, и они хотят, черт побери, видеть их своими глазами, и нечего обманывать, дурачить, идти на попятный, притворяться и приукрашивать.

Фолкнер. Город. 17.

Она сказала:

– Ты разозлился, Сережка?

– С чего ты взяла?

– У тебя сейчас такое лицо, что я подумала…

Говорить было не о чем. Я встал.

– Как меня найти, ты знаешь. Свистни, когда понадоблюсь. Я буду прежний, – заверил я. – Хоть через двадцать лет – я все равно буду прежний.

Тут она произнесла фразу, смысла которой я и сейчас не понимаю.

– Ты думаешь, – сказала она, – я способна приносить такое несчастье?

(Собственно, тут может быть только один смысл – тот, что она не верила в искренность и силу моей любви, не верила, что через двадцать лет я буду прежний, но, не желая обидеть меня, дала понять, что сама не заслуживает подобной любви. Но я и тогда уже чувствовал, что что-то здесь не так.)

– Способна, – пробурчал я в дверях.

Она вышла проводить меня. Мы спускаемся по лестнице, и я опять замечаю эту грацию подростка, немного смущенного

тем, как сильно действует на окружающих его красота. Мы выходим на улицу, в молчании идем по разным сторонам тротуара. И вдруг она резко срезает путь встречному прохожему, не дав ему пройти между нами. Заметив мой вопросительный взгляд, поясняет:

– А иначе не встретимся…

Спустя несколько дней я вылетел в командировку в Астрахань.

В Астрахани

В эту командировку я давно уже напрашивался. По прежним рассказам Юлы я помнил, что где-то там, в тех краях, ее дом. Не знаю, на что я рассчитывал, – меня просто влекло туда. Машина сработала, как ей и положено, с опозданием: лететь пришлось, когда это стало уже ни к чему. В мастерскую поступил заказ на проект реставрации в Астрахани. От меня требовалось подготовить обоснование проекта. Предстояло, значит, работать в областном архиве. Я собрался и вылетел.

Поместили меня в цирковой гостинице, возле железнодорожного вокзала, в наиболее удаленной от Волги части города. Но зато архив был рядом. С утра, напившись чаю с соседом по номеру, молодым чеченцем Адамом, заочником строительного института, я отправлялся туда и проводил там весь день, а вечерами бродил по городу.

Там, в Астрахани, мысли о ней ни на минуту меня не покидали. После дня работы, пошатавшись по городу и полюбовавшись им с катера в лучах заходящего солнца, я писал ей письмо (черновик его, помеченный 15 мая, у меня сохранился).

Письма вообще неоцененное средство для того, чтобы произвести на молодую девушку сильное впечатление. Мертвая буква действует иногда сильнее живого слова…

Кьеркегор. Дневник обольстителя.

«…Катер мой с выключенным мотором тихо скользит в развороте, разглаживая за собой розовую поверхность реки и разгоняя волну – другим бортом.

В общем, ты, наверное, права. Я действительно тебе не пара – не тот викинг, которого ты ждешь, – только напрасно ты на мальчишек моих сослалась. Ну да, четыре года назад я ответил тебе, что не могу бросить Митьку; я и теперь не собираюсь. Но и в семье оставаться больше не могу. Впрочем, это к делу не относится. Во всяком случае, с тех пор многое изменилось, да ты и сама должна была догадаться. Так что мальчишки не при чем; ты, видно, просто хотела пилюлю подсластить – чтобы мне, значит, не так обидно было. Мол, бедный мальчик, не огорчайся, найдешь другую… Что мне другие! С другими-то я как раз не был таким дураком. В том-то и дело: я умею обольщать только тех женщин, которые мне совсем не нравятся.

Я понимаю: ты привыкла к тому, что все попавшиеся тебе навстречу останавливаются и замирают, пораженные, а потом бегут за тобой, постепенно отставая. Все словно ждут от тебя чего-то (известно – чего). Ты привыкла к этим устремленным на тебя помутившимся взглядам, к вожделению в оболочке любезностей; ты и сама уже не можешь без них обойтись: они нужны тебе как ежедневное подтверждение твоей легкой расточительной власти. И верно, каждый надеется: вот оно, счастье. И чем выше его понятие о счастье, тем щедрее и благороднее жертвы, которые он способен принести, тем глубже, безнадежнее его отчаяние, когда ты проходишь мимо. Скользягцей поступью скользя… Но ведь есть же предел, за которым возрастающее ожидание счастья уже ничего не требует для себя – оно само себя вознаграждает. Сам факт обладания начинает казаться чем-то бедным, ненужным, кощунственным в сравнении с твоей неисчерпаемой яркой прелестью. Он настолько несоизмерим с нею, что даже мысль о нем отметается с той же легкостью, с какой ты одаряешь всех встречных-поперечных (тогда как они полагают, что остались ни с чем, – и отчаиваются).

Ты же видела: я и не пытался тебя обольщать. И с браком твоим династическим примирился, и совсем не жалею, что вел себя таким дураком. Кто любит вас, тот очень глуп, конечно… Я думаю даже, что, когда мы становимся наконец из умников дураками, это и есть вершина существования, тут мы к бессмертию приобщаемся, с богами, так сказать, за один стол садимся; да только не всякого приглашают. Мне повезло: я попал в число избранных. Этим я тебе обязан и за это вот, чтоб ты знала, я тебя и люблю. Мне грустно оттого только, что красота мимолетна; я знаю лишь один способ воспользоваться ею – это успеть заметить ее.

Так вот, я свое уже получил. Твое замужество тут ничего не меняет. Да будь у тебя десяток мужей и тыща мужиков в придачу – разве отнимут они у меня то, что я уже имею. Любить, мечтая, оказывается, совсем не хуже, чем любить, лаская. Я могу быть кем угодно: мужем твоим, пажом, любовником, гладиатором, – кем захочешь; но также и никем. Я даже к этому готов, хоть это было бы нерасчетливо: много, хоть я и не викинг, пропадает во мне такого, что могло бы тебе пригодиться. Впрочем, все это вздор, не слушай. Мне одно обидно – что такая любовь понапрасну пропадает…»

 
Так он писал темно и вяло…
 

Пушкин. Евгений Онегин. VI. 23.

В этом письме пустяка не хватает: подлинной страсти. Тут и проницательности особой не требуется, чтобы разгадать эту уклончивую, пересыпанную цитатами риторику. Человек, мало-мальски искушенный, сразу услышал бы, как под притворным, оправдывающимся смирением шуршит уязвленное самолюбие, а под ним – подавленный облегченный вздох: минула чаша сия! И при этом трогательное, продуманное бескорыстие; и при этом осторожная преданность, сдобренная лестью, скребется в запертую дверь с затаенной опасливой надеждой: а вдруг откроется? И при этом: не дай бог попасться на слове, не дай бог и впрямь что-нибудь выйдет!

Она-то, с ее женской интуицией, по одному этому письму могла бы меня раскусить. Неужто я сам, когда писал, принимал все это за чистую монету? И еще ждал ответа, надеялся на ответ! Вот что значит – посмотреть со стороны. Теперь-то все мне стало ясно. Эту повесть, которую я почти закончил, следовало бы назвать так: «История мыльного пузыря».

В этой комедии есть все: и вздохи, и слезы, и мечты, и прогулки при луне, и отчаяние, и ревность, и блаженство, и объяснение, – все, кроме истины чувства… Удивительно ли, что последний акт этой шутовской комедии всегда оканчивается разочарованием, и в чем же? – в собственном своем чувстве, в своей способности любить?..

Белинский, Статьи о Пушкине.

* * *

16.09.1975. А почему бы и нет? Вот вырвалось вчера словечко: «повесть». А почему бы и нет?

Правда, ни о какой повести я не помышлял, когда в прошлую среду опять вернулся к этой тетради, с тем чтобы, наверстывая упущенное, отделаться от нестерпимых воспоминаний. Да и вообще никогда не помышлял. У меня просто привычка такая: по вечерам, когда все улягутся, записывать все, что произошло за день. Мне нравится, осмыслив в тишине прожитый день, поставить ему маленький памятник в виде исписанной страницы; сделав это, я уже твердо знаю, что день – каков бы он ни был – прошел не впустую.

Мне нравится также пускаться время от времени в путешествие по этим страницам и, убеждаясь, что прошлое мне подвластно, придавать ему известную завершенность: там вычеркнуть лишнее, тут вставить ускользнувшую подробность, а иногда вклеить подходящую выписку из только что прочитанной книги.

(Правда, я давно уже не совершал подобных экскурсий: с некоторых пор они мне опротивели; но я все еще не могу удержаться от выписок, когда встречаю у любимого автора отзвуки и продолжение собственных представлений.

…Когда я натыкался в какой-нибудь… книге на представление, которое у меня сложилось самостоятельно, сердце у меня готово было выпрыгнуть из груди, как если бы это представление мне вернуло по своей благости некое божество, найдя, что оно верно и что оно прекрасно.

Пруст. По направлению к Свану.

Как часто эти маргиналии наизнанку отбрасывают неожиданный свет на мое прошлое, возвращают мне его – а с ним вместе и всю мою жизнь – преображенным, осмысленным.)

Но теперь дело другое: я пишу не о сегодняшнем дне, а о пятимесячной давности, вернее, о событиях, заполнивших эти пять месяцев, в течение которых ни один день не поддавался своевременному осмыслению; я был захвачен, я был вырван из них, словно каким-то ураганом или наводнением, и теперь, оглядываясь назад, не имею возможности, как прежде, поставить каждому дню отдельный памятник. Кое-что я помню отчетливо, а многое начисто забыл; события предстают скопом, приходится восстанавливать последовательность; я пишу начало, а уже знаю развязку. Короче: я вдруг обнаружил, что моя вечерняя писанина уже не укладывается в рамки обычного дневника.

…Вместо того, чтобы думать непосредственно о своем несчастье, как за несколько месяцев перед тем, я думал только о воспоминании о том несчастном состоянии, в которое был погружен…

Стендаль. Анри Брюлар.

Выходит, словечко вырвалось не совсем случайно. Удивленный своим открытием, я перечитал написанное. И вот вижу, что и на повесть это мало похоже.

Во-первых, отсутствует необходимое «остранение». Рассказ ведется от первого лица, но это «я» не вымышленное и не чужое, это даже не так называемый «лирический герой» – это действительно я, я сам. Как и прежде, я пишу о себе, о том, что со мной действительно было⁴².

Правда, можно было бы писать в третьем лице: «он» сделал, «он» сказал; но как показать внутренние движения души?

Стендаль. Анри Брюлар.

Я ничего не придумываю, стараюсь ничего не упустить; у меня одна забота – вспомнить все как можно точнее.

Я глубоко убежден, что единственное противоядие, способное заставить читателя позабыть вечные «я» автора – это полнейшая искренность последнего.

Стендаль. Воспоминания эготиста.

Точнее-то точнее, но тут опять загвоздка. Поскольку я, как и прежде, пишу для себя (а иначе какая же искренность?), то и пропускаю все обычное, само собой разумеющееся. Для меня разумеющееся, а не для того, кому пришлось бы читать эту писанину. Я имею в виду различные сопутствующие обстоятельства, без которых картина остается неполной. Но не станешь же, в самом деле, описывать собственную комнату или объяснять самому себе, кто таков Дементий; я сейчас вообще ни о чем думать не могу, кроме как о Юле и о том, что непосредственно с нею связано; а посторонний читатель просто ничего не поймет. Но даже не это самое главное.

Каждый вечер я сажусь к столу. События, ставшие моим прошлым, развиваются повторно, в теперешнем времени. Но по мере того как они развиваются, вернее, по мере того как я воспроизвожу их развитие, удваивая себя, по гегелевскому выражению, меняется и мое отношение к ним. Сегодня одно, завтра другое (а ведь именно отчаянная необходимость понять, осмыслить то, что произошло, заставила меня вернуться к этой тетради); каждый день мне приходится начинать все сначала.

Нужно повествовать, а я пишу рассуждения о событиях; правда, они очень мелки, но именно вследствие их микроскопических размеров они должны быть рассказаны с большой отчетливостью.

Стендаль. Анри Брюлар.

И вот, перебирая с пером в руке событие за событием, новые и новые подробности припоминая, в тогдашние впечатления с головой погружаясь, – я ищу и все никак не могу обрести неподвижную, окончательную точку зрения – ту точку, с которой только и пишутся повести. Более того: я чувствую, как она все дальше от меня ускользает.