Текст книги "Без начала и конца"

В Коктебеле

29.08.1972. И вот, спустя двенадцать лет, я снова в Коктебеле. Двенадцать лет! Любопытно соотнести то и теперешнее и поразмыслить над тем, что произошло за это время.

Произошла, фактически, жизнь.

Весь мой дневник, за исключением первой тетради, укладывается в этот срок. Хорошо, что я вел его, пусть и с перерывами. Потому что, хотя Стендаль и говорит, что боялся осквернить выпавшие ему на долю минуты счастья, описывая, анатомируя их, мои лучшие минуты становились, благодаря дневнику, еще восхитительнее и даже худшие представали как ничего себе.

…В тебе, душа моя, измеряю я времена… и когда измеряю их, то измеряю не самые предметы, которые проходят и прошли уже безвозвратно, а те впечатления, которые они произвели на тебя.

Августин. Исповедь.

Той осенью в Коктебеле шли съемки «Алых парусов». Впервые тогда из окна феодосийского автобуса на подъезде к поселку я увидел внизу Голубой залив – действительно, ярко голубой в этот вечерний час, – и баркентину посередине – под огненными в лучах склонившегося к Кара– Дагу солнца парусами. Зрелище незабываемое! И в дальнейшем, бродя с этюдником по берегу, то и дело сталкиваясь со статистами в рыбацких ботфортах и зюйдвестках, я наслаждался своей причастностью (пусть косвенной) к романтической «феерии». Я даже записался в массовку, но простыл и не смог явиться на съемку.

В один из дней мы с мамой поехали в Старый Крым, в гости к Н.Н. Грин, и остались у нее на ночь. Скрепя сердце, Нина Николаевна постелила мне на той самой кровати, на которой умирал Александр Степанович. На следующее утро (я успел сделать этюд старокрымской улочки) она вместе с нами отправилась в Коктебель – ей захотелось побывать на съемочной площадке. Среди декораций экзотической деревушки Каперны Нину Николаевну (и меня заодно) знакомили с режиссером А. Л. Птушко, с И.Ф. Переверзевым (Лонгреном), Олегом Анофриевым (Летикой) и другими. Мы просились на баркентину, но в море было волнение, опасное для шлюпки. Посмотрев немного на съемки, мы пошли в гостиницу знакомиться с Настей Вертинской, моей ровесницей, исполнявшей роль Ассоли. Нина Николаевна с Настей расцеловались – Ассоль бывшая и Ассоль теперешняя, – и я присутствовал при этом историческом поцелуе!

Сколько мне было тогда? Всего семнадцать. Боже мой, какой же я был дурак! А впрочем, я завидую себе – тогдашнему.

Я был счастлив тогда, хотя и не поступил в институт. Теперь-то понимаю, что именно поэтому был счастлив: выбор оставался за мной. (Я даже как будто нарочно оттягивал момент окончательного выбора, пренебрегши подготовкой к вступительным экзаменам и полностью доверившись судьбе.) Поэтому я и в армии был счастлив: выбор по-прежнему оставался за мной. Я был хозяином, чувствуя, по выражению Толстого, «ту на один раз данную человеку власть сделать из себя все, что он хочет»; все ключи были у меня, в одной связке. Теперь передо мной длинный, прямой, постепенно сужающийся коридор; я могу выбросить и последний ключ. Всё, ставки сделаны, ставок больше нет. Остается только сожалеть о множестве неотпертых дверей, мимо которых я прошел, безрассудно бросая свои ключи. Возвращаться – поздно и не по правилам.

5.09.1972. Так вот, жизнь произошла. Работа в театре, Худ-граф, армия, университет… Это всё – эпохи. Сколько новых людей, кроме школьных товарищей! (От школы остались только Дементий и Американец, да еще Гарюха, переехавший с семьей в Ленинград.) Встреча с Морковкой, наша любовь, долгое ожидание, пока я вернусь из армии, потом поженились. У нас родился и вырос сын. Вот они, вехи прожитой жизни. Другие вехи: умерла бабушка, умер «молдавский» дедушка, умерла Екатерина Ильинична, Морковкина мама. Это лучшие люди, каких я знал. И вот я снова здесь, с мамой, с Микой. Только что встретил на пляже Мишку Осипова (Полковника Фана): он приехал сюда с женой и дочкой. Он сообщил мне, что где-то здесь бродит Монес. Тогда, в 60-м, мы ничего не знали друг о друге, а теперь нашему тамбовскому товариществу уже десять лет. Действительно, жизнь. Мне уже под тридцать.

А море такое же синее, а горы такие же рыжие, как тогда, и я кажусь себе мошкой, появившейся на миг, чтобы бесследно исчезнуть. Здесь расплющиваются воспоминания.

Так обманывает нас время под маской пространства…

Шопенгауэр. Афоризмы житейской мудрости.

Особенно запахи беспощадны. Вдохнул сегодня острый запах водорослей около камней по пути в Лягушачью бухту и понял, что ничего не произошло.

Запах был точно такой же, как в детстве, когда я впервые увидел море.

Детство – хорошая память: мне грустно и хорошо, и совсем не зря колесить тысячи верст, чтобы угодить в детство.

Пильняк. Китайская повесть.

7.09.1972. Купанье до завтрака. Потом с Осиповыми на пляже. Надвинулась гроза, но обошла стороной. Зоя со Светкой ушли, а мы остались, соорудив себе укрытие из надувного матраца и подстилок, – трое мужчин, – Мику положив в середину. Через его голову Полковник, изменив обычной скрытности, рассказывал мне о своих служебных проблемах, а я ему – о том, как мы с Морковкой в сопровождении наших варшавских приятелей Михала Саидовича и его жены Марыси весь июль мотались по Польше.

Попросили у пограничников бинокль и смотрели на военные корабли на горизонте.

Полковник пришел к нам после обеда, когда Мика отдыхал, а я работал, и, дожидаясь, пока я закончу, уснул на диване. Потом я отослал Мику на пляж к маме, а Полковник заторопился домой. Мы попрощались, условившись о завтрашней встрече, после этого уселись на диван и еще час проговорили о поэзии и музыке – о том, чего я был начисто лишен последние годы.

Почему-то именно с поэзией и музыкой связалось у меня представление о потерянном времени. Я предпочитал терять его перед телевизором, расширяя образовавшуюся в жизни пустоту. Эти годы прошли тупо, бессмысленно, я совсем забыл, что такое вдохновение – те горячие творческие толчки в груди, которыми отзывается душа на малейшее внешнее изменение.

Ибо не понимаю, что делаю: потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю.

Римл. 7. 15.

8.09.1972. Мама с Микой отправились на экскурсию в Судак и Новый Свет на «Вите Коробкове». Отплывали они при большой волне, а возвращались уже в настоящем шторме. И качку, и сильный ветер на открытой палубе, среди укачавшихся пассажиров, Мика, говорят, перенес как настоящий мужчина, категорически отвергнув всякие заботы о себе. Я встречал их на пирсе в темноте, и мы вместе пошли на «Воздушные приключения». После окончания фильма мы с Микой достойно завершили этот день приключений, перемахнув (чтобы не терять время, проталкиваясь в толпе к выходу) через высокую стену летнего кинотеатра. Я поймал Мику, смело прыгнувшего на меня со стены.

Потом мы с ним стояли на нашем балконе, слушая доносившуюся из пансионата музыку: там показывали фильм «Ромео и Джульетта». Я растрогался: эта мелодия Нино Рота сливается для меня с образом Дашеньки, которая поставила для меня запись в тот день, когда я последний раз был у нее и пытался объясниться с нею.

…Он снова слышит эту восхитительную арию, и она вызывает в нем трепет; отныне наслаждение для него навсегда связано с этими нежными звуками…

Стендаль. О любви.

Бесплодная погоня

На Краков оставалось мало времени, и свидание с ним получилось меланхолическое.

Я мечтал об этом городе с детства. Я видел его во сне, видел себя на его улицах, на узкой и мокрой от дождя торцовой мостовой, очевидно, запавшей в память из какого-то фильма. Но времени было в обрез, поэтому, посвятив полдня архитектуре, я решил оставшееся до отъезда время бесцельно шататься по улицам, просто отдаваясь внешним впечатлениям. Мы вместе пообедали в ресторане – Михал, Марыся, Морковка и я – и разошлись в разные стороны, договорившись встретиться вечером у нашего «трабанта».

Я увидел ее, едва выйдя из ресторана, и, словно меня толкнули, сразу же пошел за ней. Ее фигурка с обнаженной, по теперешней моде, талией, ее красивые загорелые ноги, ее походка, ее ни с чем не сравнимое изящество не могли так просто мелькнуть в моей жизни и исчезнуть навсегда. Я решил хотя бы сфотографировать все это.

Она зашла в магазин. Я встал при входе и изготовил аппарат к съемке, но, когда она вышла – и прошла совсем близко от меня, как раз в нужном ракурсе, – затвор оказался невзведенным, и я, подняв аппарат, в досаде тут же его опустил.

В другой раз я не успел снять крышку с объектива, в третий – ее заслонили прохожие. Я знал по опыту, что если с первого раза не получилось – пиши пропало, но все же продолжал идти за нею, держа аппарат наготове. Я торчал перед витринами магазинов, в которые она заходила, или на противоположном тротуаре, делая вид, что любуюсь фасадом; потом снова шел за нею. Потом мне стало казаться, что она заметила мое неотвязное преследование, не могла не заметить, всякий раз натыкаясь на меня при выходе из магазина, – и это меня окончательно сковало. Я шел за ней, как в бреду, как в кошмаре, не в силах оторваться и отстать.

Она прошла всю Флорианскую и свернула в улицу Св. Яна. Я шел следом. Я видел, какими глазами смотрели на нее мужчины. Один из них, так же как я, пошел за нею. Он долго шел, заслоняя ее от меня своей желтой рубашкой, потом догнал ее и, идя рядом, что-то сказал ей. Она покачала головой, и он отстал. А я все шел. И время моего свидания с Краковом стремительно уходило…

Наконец натянутые нервы не выдержали, я остановился и потерял ее из вида. Но пока я стоял, огорченный, опустошенный, на маленькой площади, она вдруг опять прошла мне навстречу, причем с удивлением, как мне показалось, на меня взглянула: мол, куда же ты пропал? – и я, как заведенный, тупо двинулся следом.

Она была – вылитая Дашенька, моя высокая тоска, печаль просветленная, вот почему я шел за нею.

…Так собираются в дорогу люди, которым не терпится взглянуть своими глазами на вожделенный город: они воображают, будто в жизни можно насладиться очарованием мечты.

Пруст. По направлению к Свану.

Я шел за ней бульварами вдоль старых крепостных стен. При переходе Westerplatte, пережидая поток машин, я стоял рядом с нею, и она, оглянувшись, опять внимательно на меня посмотрела. Тогда я решился. Будь что будет, подумал, подойду и прямо попрошу разрешения ее сфотографировать. И, может быть, познакомлюсь. И, может быть…

Я стал быстро настигать ее и раскрыл уже рот, чтобы произнести первую заготовленную фразу: «Przepraszam bardzo, Pani…» – но тут, на улице Bohaterow Stalingradu, она вдруг ускорила шаг и на ходу вскочила в тронувшийся автобус.

Вся моя жизнь, как мне кажется, преломилась в этом маленьком событии, и вот что я думаю. Может быть, не зря прошли эти несколько часов бесплодной погони в городе, о котором мечтал с детства? Может быть, был в этом какой-то высший смысл, непонятный «деловым людям», который оправдывает меня?

Не отрицаю, он выглядит дураком. Но если вы думаете, что он чувствует себя дураком или, во всяком случае, что мысль о допущенном промахе занимает его всецело, то вы недостаточно изучили богатую романтическую натуру героя этой притчи. Его ошибка была поистине завидной, и он знал это… Именно здесь, мне кажется, таится главная проблема философии…

Честертон. Ортодоксия.

Ну, что бы было, если бы?..

Неудача вознаградила меня за пошлое намерение.

* * *

15.09.1972. Я подбирал их, как козыри, в течение последних двух лет. И когда настал момент, пустил их в дело. Но из четырех сыграл только один, да и тот не совсем удачно.

А ведь нашелся еще и пятый, и уж он сыграл. Да как сыграл! Подвернулся неожиданный случай, вот я им и воспользовался.

Я познакомился с нею в Рыбинске, в очереди за билетами на «Ракету». Я был пьян и, стоя в очереди, то и дело оглядывался назад – на девушку с короткими кудрявыми волосами и задорным носиком. Она в ответ щурилась довольно игриво. Когда подошла моя очередь, я взял два билета до Углича и один из них протянул девушке:

– Держи, чего стоять-то…

Повернулся и пошел за своими вещами. Она догнала меня.

– Деньги возьмите, спасибо вам!

Теперь я отчетливо вспомнил ее лицо, ее тело, а то ведь совсем позабыл. Она очень мило картавила на «л». Таня (так ее звали), авантюрное, беспечальное существо, окончив училище в Ярославле, по распределению ехала в Углич, преподавать в городской музыкальной школе, а по дороге погостила у родственников в Рыбинске. Она потом вспоминала со смехом, как «романтично» мы познакомились. В Угличе по вечерам мы ходили в кино, потом я провожал ее до дома (она снимала комнату в одноэтажном домике на окраине), а на третью ночь уже лез к ней в окно.

 
Эту проделку жена не узнает, наверно, – промолвил, —
Если ж узнает, о пусть! Это ль ругани женской не стоит?
 

Овидий, Метаморфозы. II. 423–424.

«…Юноша, мечтающий о большой любви, – говорит Марина Цветаева, – постепенно научается пользоваться случаем».

* * *

Прошлое цепляется за нас. Прошлое прочно цепляется, и от него не уйти никуда. Оно всплывает всегда неожиданно, врасплох, когда о нем совершенно забываешь, и цепляется.

Следствия наших поступков хватают нас за волосы, совершенно не принимая во внимание того, что мы тем временем «исправились».

Ницше. По ту сторону добра и зла. IV. 179.

И оттого, что ты уже не тот, кем был, а само твое прошлое тоже другое, потому что, обладая непостижимой самостоятельностью, оно изменяется независимо от тебя, его внезапные появления приобретают фантастическую, жутковатую окраску, как напоминание о Страшном суде. А может быть, это и есть уже Страшный суд, претворенный в повседневность и всю жизнь преследующий нас? Может быть, настоящий-то Страшный суд – это только образная персонификация отчужденного, исказившегося прошлого, которое вдруг набрасывается на нас?

Я вам сейчас открою большой секрет, дорогой мой. Не ждите Страшного суда. Он происходит каждый день.

Камю. Падение.

Голубое небо, зеленый газон

А в Кракове все началось с того, что у меня пленка сорвалась и выскочила из кассеты. Я сделал всего несколько снимков, пленка кончилась, и вот – я не мог теперь смотать ее в кассету и вставить новую.

Мы с Морковкой сидели в небольшом безлюдном костеле, и я не знал, что мне делать: укрыть аппарат, чтобы снять крышку, вправить отснятую пленку на место и вынуть ее, было абсолютно нечем. На Морковке был только легкий сарафан, на мне – старенькая рубашка с короткими рукавами, ставшая почти прозрачной от многих стирок. Оставалось – либо совсем не снимать в Кракове, либо беспощадно засветить пленку, на которую были отсняты и Вислица, и Сандомеж, и даже, кажется, Баранов. Я не видел выхода и бессильно матерился, готовый грохнуть проклятый аппарат оземь, а Морковка вдруг говорит:

– Ты ксендза поищи, он поможет.

Потому что, когда прошлой ночью мы въехали в Буско – маленький городок, в котором после долгих мытарств должны были заночевать, да только не знали, где, – Михал, несмотря на то что народ еще шастал по улицам, сразу приметил идущего по тротуару ксендза и погнал машину за ним.

– Про́шу ксендза! – закричал он, перегибаясь через Морковкины колени к правому окошку (Марыся на этот раз сидела рядом со мной на заднем сиденье).

Ксендз немедленно вырос у этого окошка:

– Про́шу?

Он обстоятельно объяснил нам дорогу, а потом для верности предложил проводить нас. Он сошел с тротуара и зашагал впереди нашего «трабанта». Мы медленно катились за ним по узким и темным улицам, а он то и дело предупредительно оборачивался и кивал нам. Мы остановились у дома, на котором не было никакой вывески и свет в окнах не горел, только к стеклу нижнего окна была прилеплена крошечная записка: «Комнаты для приезжих» или что-то в этом роде. Сами бы мы нипочем этот дом не нашли. Ксендз постучал в окно, потом ушел в подворотню и там долго колотил в дверь, пока не появился хозяин. Он представил нас ему, помедлил немного, чтобы убедиться, что мы устроились с ночлегом, и, пожелав нам спокойной ночи, удалился.

– Всегда, – поучительно сказал Михал, – попавши в трудное положение, обращайтесь к ксендзу.

А мы-то, вскормленные нетерпимой советской литературой, считали ксендзов воплощением коварства, лицемерия, иезуитского вероломства и бог знает каких пороков!

– Он поможет, – повторила Морковка.

И я отправился на поиски ксендза. Другого выхода просто не было. Я пересек прохладное пространство костела и, услышав доносившиеся из-за боковой двери голоса, открыл ее. Там, в комнатушке, я увидел двух женщин: прервав свой разговор, они обернулись ко мне; у одной была в руках мокрая швабра.

Моего знания польского хватило только на то, чтобы поздороваться и извиниться за вторжение. Затем, помогая себе жестами, я стал излагать свою просьбу. Не найдется ли, говорил я, в вашем хозяйстве чего-нибудь такого, во что можно было бы завернуть фотоаппарат? Вот этот фотоаппарат. Пленка выскочила из кассеты, и его надо открыть, понимаете? А она засветится, поэтому открывать нужно в темноте. Чтобы свет не попал, ясно? Какой-нибудь плотной материи, например? Не найдется?

Должно быть, от волнения я говорил быстрее, чем обычно. Они переглянулись и придвинулись ко мне, усиленно вглядываясь в мою жестикуляцию. Я повторил все сначала, тогда они спросили:

– Пан – чех?

Я замотал головой и закричал в отчаянии:

– Русский я, русский! Из Москвы! Москаль!

Они посовещались между собой, и одна из них (без швабры) сделала мне знак следовать за ней. Извилистыми коридорчиками она вывела меня в клуатр – внутренний дворик, обнесенный по периметру белокаменной аркадой. В этом замкнутом со всех сторон дворике, в самом центре большого города, ярко зеленел подстриженый газон, и слышался только утренний щебет птиц, да в затененной галерее, поставив ногу на пьедестал тронутой мхом колонны и локтем опираясь на колено, молодой ксендз в сутане вел оживленную беседу с двумя парнями. Эта живописная, непринужденная, прямо-таки мушкетерская мизансцена мигом вернула мне душевное равновесие. Всю жизнь мечтал встретиться с каким-нибудь веселым аббатом вроде Арамиса. Женщина подвела меня к ним и изложила ситуацию.

– Ха! Не говорит по-польски! – воскликнул Арамис, убирая ногу с пьедестала и выпрямляясь. – Русский? Все ясно. Ну, в чем дело?

Все трое весело меня разглядывали. В третий раз я принялся рассказывать о своем несчастье, но так как в присутствии женщины повторяться мне почему-то показалось неудобным, я увяз в неидущих к делу подробностях. Арамис нахмурился, а один из парней сказал:

– Мы не понимаем. Помедленнее, пожалуйста.

Я опять затарахтел, размахивая руками и тыча в воздух своим «Зенитом». Наконец тот, что переспрашивал, понял, в чем дело, и объяснил остальным. Все трое задумались. Я тоже молчал, плотоядно поглядывая на ксендзову сутану: она как раз мне годилась, но им это в голову не приходило. Потом один из парней подал какой-то совет, и Арамис, поколебавшись, вынул из-под сутаны ключ. Он отпер маленькую дверцу здесь же, в галерее, и мы вчетвером стали спускаться по кирпичной лестнице. Навстречу, как говорится, пахнуло сыростью.

Мы спускались в подземелье, шли темными переходами и снова спускались. Арамис, возглавлявший шествие, на ходу щелкал выключателями, загорались тусклые, запыленные лампочки, а парни, шедшие сзади, проходя, их гасили. Мы спускались все ниже, становилось совсем промозгло, и я уже начинал с беспокойством подумывать о лицемерии и вероломстве ксендзов. Мы достигли наконец дна и очутились в холодном каменном мешке. Я поискал глазами бочку амонтильядо, а мои спутники погасили последнюю лампочку и в темноте обступили меня.

– Здесь – хорошо?

Я опустился на корточки, дрожащими пальцами роясь в аппарате. Потом сказал: «Готово», – и мы двинулись в обратный путь.

Во дворике, обнесенном аркадой, на зеленом газоне под голубым небом, щурясь от яркого солнечного света, я орал в восторге:

– Dziêkuje! Dziêkuje bardzo! – а один из парней – тот, более понятливый, – насмешливо спросил:

– Что, в России все говорят так быстро?

Чтобы уж покончить с этой историей, надо добавить, что как только я вернулся к Морковке, которая дожидалась меня в полутемной прохладе костела, и, усевшись рядом с ней на скамью, стал перематывать пленку, она снова выскочила из кассеты. Там, в подземелье, я постеснялся задерживать людей, которые терпеливо стояли вокруг меня, чтобы какой-нибудь случайный лучик не помешал моим махинациям, и, сидя на корточках, дрожащими второпях пальцами только вставил кончик пленки в катушку, а перематывать не стал и даже не проверил, прочно ли он зацепился. Вот он и соскочил.

Но не начинать же было все сначала. В бешенстве на себя я откинул крышку и не таясь – черт с ней, с пленкой! – перемотал ее в кассету.

Надо сказать (чтобы уж совсем покончить), что по приезде в Москву, когда мне вернули из мастерской проявленные пленки, эта пленка оказалась незасвеченной. Чудеса, да и только!