Текст книги "Без начала и конца"

Открытие Олимпиады

19.07.1980. Сегодня в четыре она открылась; мы с Дементием были у Цинциперов, смотрели по цветному телевизору.

Организационный размах и эстетическое убожество. Когда целая трибуна в Лужниках, манипулируя какими-то флажками, покрывается то огромным изображением Мишки, то лозунгом, то национальным орнаментом, когда тысячи людей в ярких и дорогих костюмах одновременно производят несложные движения на арене, – возникает представление о затраченных миллионных средствах, о колоссальной, чисто механической подготовительной работе, о подаваемых откуда-то командах – и только! Ошеломляющее автоматизированное зрелище без веселья, без раскованности, без смеха – с заученными улыбками. Дрессированное стадо!

Ночью начался дождь. Дементий остался ночевать у Цинциперов, а я, пьяный, отправился домой. Дверь оказалась запертой изнутри, а на звонок и стук не открывали, – значит, Леша Вавилов (остановившийся у меня директор тобольской мастерской) был дома и спал. Ругаясь на чем свет стоит, я побежал под дождем вокруг дома и долго рыскал в темноте по кустам и грязи в поисках наших окон. В Лешиной комнате горел свет. Я подобрал с земли палку и постучал в стекло. Потом постучал сильнее. Дождь меня поливал. Я увидел, что Леша ходит по квартире, не соображая со сна, откуда стук. Я забарабанил в стекло. Леша подошел к окну и тупо уставился на меня.

– Окно открой! – заорал я.

Он открыл окно и высунулся.

– Руку давай! – Я был совсем мокрый.

Он подал мне руку и втащил наверх, я уцепился за подоконник.

– Ну, втаскивай, что ли, чего смотришь!

Он положил свою лапу мне на спину и за рубашку втянул меня в комнату. Тут сознание окончательно к нему вернулось, и мы оба расхохотались. На полу возле разобранной постели стояли недопитая бутылка вина и стакан. Леша налил мне, потом сам выпил и принялся рассказывать о своих похождениях в Москве. Завтра он уезжает.

* * *

Я далек от того, чтобы, вслед за Валери, восставать против тирании эмоционального, «рассматривать свои эмоции как глупости, немощи, никчемности, идиотизмы, несовершенства – как морскую болезнь и головокружение от высоты, которые унизительны»⁷⁰. Для меня, напротив, эта диспропорция между причиной и следствием, между психическим возбудителем и реакцией сознания, примеры которой на каждом шагу дает любовь, служит ближайшим аналогом и даже моделью эстетической бесконечности (недаром именно Елена являлась Гомеру, побуждая его воспеть Троянский поход), – любовь пламенная, земная, но при этом избегающая совокупления, во всяком случае, не сводящаяся к нему. «Оттого-то, – говорит Рабле, – хранит свою девственность Паллада, богиня мудрости и покровительница ученых. Оттого девственны Музы, оттого же невинны Хариты».

Потому что в любви, как и в искусстве, физический предмет (а стало быть, и обладание им) не исчерпывает феноменов представления: воображение обещает больше, чем тело может дать.

…Бесконечные совершенства заполняют пробел между тем немногим, что дарится, и всем тем, что обещается, всем тем, что таится в дивных красках несбыточных бездн.

Набоков. Лолита.

«Может быть, потому-то истинно любящие люди и не обладают дамами своего сердца», – замечает Стендаль. Отсюда и диспропорция. Каким скучным, исчисляемым, адекватным самому себе стал бы мир, если бы ее не было!

Что истина ценнее иллюзии – это не более как моральный предрассудок; это даже хуже всего доказанное предпочтение из всех, какие только существуют. Нужно же сознаться себе в том, что не существовало бы никакой жизни, если бы фундаментом ей не служили перспективные оценки и мнимости…

Ницше. По ту сторону добра и зла. II. 34.

Речь идет, в сущности, все о том же другом плане мира, который возникает в человеческом сознании и выдвигается искусством. Помимо чувственно наличных физических предметов и их ближайших – практических, потребительских – значений существует несомненное нечто, бесконечно превосходящее все мыслимые значения. Все попытки говорить об этом «нечто» впрямую приводят к продуцированию трафаретов и к пошлой отвлеченности языка.

Поэтому-то всякий имеющий разум никогда не осмелится выразить словами то, что явилось плодом его размышления…

Платон. Письма. VII. 343 а.

Приблизиться к «другому плану» можно, только удаляясь от него, но неизбывно переживая его во всей его «диспропорции». Единственный плодотворный путь, вновь и вновь прокладываемый искусством, заключается в максимально точной фиксации непосредственных актов восприятия.

 
И чем зеркальней отражает
Кристалл искусства лик земной,
Тем явственней нас поражает
В нем жизнь иная, свет иной
 

В. Иванов. Римский дневник 1944 года.

Устав, отхожу от стола и погружаю лицо в Пушкина; освеженный, возвращаюсь к прерванной работе.

Начинать день с Пушкина – все равно: стихи, проза или письма, – это сразу дает легкий ритм мозгу и обволакивает душу теплом художественности. Даже тупой и бездарный человек, прочтя страничку пушкинского текста, хоть на короткое время делается способен породить мысль не совсем тривиальную, написать ясную, сжатую, динамичную фразу. А то и целый абзац.

И опять я благодарю судьбу за то, что родился здесь и говорю на этом языке, что могу читать Пушкина в подлиннике, т. е. не только понимать выраженную им мысль, не только слышать звучащую в его текстах музыку, но и улавливать, воспринимать разлитый в них тончайший эфир наших, кровных ассоциаций, недоступный иностранцу, даже прекрасно владеющему русским. А именно этот эфир и есть главное.

* * *

24.07.1980. Женщины (которых мы любим) бывают подруги, а бывают – украшения. Мальвина принадлежит ко второму типу. Кто взял, на том и блестит. Она все примет как должное: твою преданность, самоотверженность, все приношения, жертвы, – а сама и пальцем для тебя не шевельнет.

Украшение, приз, награда… Впрочем, кажется, я уже злобствую.

После такой близости, такого взаимопонимания…

А что такое, собственно, было ее понимание? Тактично распределяемая лесть моим достоинствам – в пикантном сочетании с легкой иронией…

А мое? Удовлетворение собственными достоинствами в глазах любимой женщины.

Многие прославленные восторги любви есть не что иное, как наслаждение от неожиданной полноты актуализированных возможностей своей собственной персоны.

Бубер. Диалог.

Мелочностью души назвал Стендаль стремление к этому наслаждению.

* * *

«Неужели ты думаешь, что я не воспользовался бы случаем, если бы любил тебя менее сильно?» Как глупо! Ни одна женщина этого не поймет. А если – в редчайшем случае – поймет и даже оценит, то только умом; а чувствовать все-таки будет одно: в решительный момент ею пренебрегли.

Вот именно – в решительный момент. Потому что для женщин, в отличие от нас, в конечном счете все решает физическая близость. Она – главное, как бы они это ни отрицали.

– Ведь мы, мужчины, только не знаем, и не знаем потому, что не хотим знать, женщины же знают очень хорошо, что самая возвышенная, поэтическая, как мы ее называем, любовь зависит не от нравственных достоинств, а от физической близости…

Л. Толстой. Крейцерова соната.

И не надо их за это осуждать или презирать. Они – такие, и всё.

Женщина хочет быть взятой, принятой, как владение, хочет раствориться в понятии «владение», быть «обладаемой», стало быть, хочет кого-то, кто берет, кто… должен богатеть «собою» – через прирост силы, счастья, веры, в качестве чего и отдает ему себя женщина.

Ницше. Веселая наука. V. 363.

Можешь, если угодно, увидеть здесь глубокий биологический смысл. А осуждать и презирать надо тех мужчин, которые уподобляются женщинам.

Протеизм

Люблю ли я ее? Да. А?.. Тоже да. И всех, кому мне случалось признаваться в любви, я любил совершенно искренне.

…Я всегда изображал им свою страсть такою, какою она представлялась мне самому, сообщая со всей искренностью и непосредственностью о ее ослаблении, ее пылкости, ее зарождении, ее приливах и ее отливах.

Монтень. Опыты. III. 5.

Я словно заново рождался для каждой влюбленности. Но всякий раз кроме искреннего порыва присутствовал еще один элемент – игры, перевоплощения. Одна сторона моего существа страстно и беззаветно отдается своему предмету, другая – холодно наблюдает и оценивает со стороны.

Выходит, на вопрос «люблю ли?» я должен был ответить, как кьеркегоровский Обольститель: «В эстетическом смысле; но ведь и это что-нибудь да значит».

Но относительность не абсолютна. В ситуации выбора (от которой я инстинктивно уклоняюсь, но которую легко в любой момент моделирую в представлении), в ход идут абсолютные ценности, закрепляемые конечным поступком. Последний, собственно, и является тем несомненно подразумеваемым фоном, на котором возможны любые перевоплощения.

Быть может, я представляю феномен человека, глубоко постоянного среди бесчисленных измен…

Казанова. Мемуары.

«Что в том, что человек капельку декламирует?» – рубанул бы Митя Карамазов.

А поступок может быть совершен и внутренне – в намерении, скрытом, но существенном.

И так – во всем, в любом деле, за которое я брался. Это двойное сознание, этот протеизм составляет все счастье и несчастье моей жизни.

Несчастье – от невозможности полностью чему-либо отдаться (отдается только часть моего существа, а для подлинного энтузиазма этого недостаточно), от постоянной раздвоенности, от необходимости преодолевать рефлексию и никогда не достигать в этом успеха…

И все-таки счастье. Потому что отстраненность, как ни странно, необычайно усиливает и обостряет чувства. Более того: она-то их и формирует. Она – необходимое условие возникновения слов и образов; а неназванное чувство чувством не является. Чувство существует лишь постольку, поскольку оно названо.

Такое именование, означая сущее, впервые назначает его к бытию из его бытия.

Хайдеггер. Исток художественного творения.

Отстраненность формирует чувства из дикого хаоса инстинктов, непосредственных влечений, стало быть, заставляет переживать их во всей полноте и остроте, но одновременно позволяет легко ускользать из-под их всепоглощающей власти. Только подобной игрой и развенчивается, «снимается» тирания эмоционального.

…Если вы можете быть неотождествленными даже на долю секунды – желание там, а вы здесь, и есть дистанция, – то вдруг происходит просветление, к вам приходит свет.

Раджниш. Ни это, ни то.

Отстраниться – значит превратить настоящее в прошедшее. Избавившись от принудительной последовательности впечатлений, получаешь возможность отбирать и «монтировать» их, т. е. конструировать, творчески воссоздавать.

Хорошо, когда жизнь превращается в нечто вроде раскрытой книги. Хорошо, когда сам становишься богом, творцом, демиургом собственной жизни и время от времени отстраняешься от нее, как от создаваемого произведения…

Кивни, и изумишься!

* * *

Да и могло ли быть иначе? Ведь эта схема не первый раз уже повторяется: когда победа сама идет в руки, я отступаю и уклоняюсь Qтакая победа мне не нужна), а когда ситуация становится абсолютно безнадежной, я начинаю отчаянно добиваться… Чего? Победы? Вот, пожалуй, главное: бороться не с тем, чтобы победить; боязнь победы, страх перед конечным.

 
И я то жажду встречи, то томлюсь
Тоскою по пропавшему желанью.
 

Гете. Фауст. I. 14.

Мне не победы нужны, не утоление жажды, – мне сама жажда эта нужна, мучительная и сладостная, вызывающая миражи, ввергающая в неистовство, заставляющая томиться по недоступному.

 
Быть созданным всецело из фантазий,
Из чувств волнующих и из желаний,
Боготворить, покорствовать, служить,
Терпеть, смиряться, забывать терпенье,
Быть чистым и сносить все испытанья…
 

Шекспир. Как вам это понравится. V. 2.

Высокая, творческая жажда!

…И какое бы важнейшее значение не имело для нас событие, которого мы ждем, в сущности, мы всегда будем ждать нового ожидания.

А. Мачадо. Хуан де Майрена.

Думается, что в «Онегине» Пушкин именно это изобразил – пробуждение души «холодной и ленивой» к творчеству вместе с сопутствующими животворными муками. Не надо верить Татьяне Лариной на слово («что к моим ногам вас привело? какая малость!» и т. д.): упрекая Евгения в «мелком чувстве», она сама судит о нем мелко, по-бабьи; оскорбленная как женщина его прежней холодностью, она не в состоянии понять, что с ним происходит⁷¹. А он ведь не светскую даму полюбил (мало ли он их видел: «откажут – мигом утешался»), а ту самую свежую, наивную, искреннюю девочку, которая когда-то призналась ему в любви, но только скрывшуюся теперь за обликом светской дамы, т. е. преобразившуюся в сложное, глубокое, незаурядное… недоступное существо. (Я лишь повторяю мысль, уже высказанную, причем умной женщиной – Натальей Григорьевной Долининой.) Онегин вовсе не «соблазнительной честью» обольщен, а именно недоступностью. Он стал поэтом (в высоком, небуквальном смысле), в отличие от набоковского Гумберта, который, проговорившись вначале «поэты не убивают», затем преступил через недоступность и с этого момента стал погружаться в беспросветный кошмар похоти, все глубже и глубже, вплоть до убийства и собственной гибели.

* * *

Кстати, о «Лолите». Думаю, что эта книга войдет в число тех немногих произведений, которые останутся от нашего века. Ее тема – столкновение мечты художника с действительностью. Порнографический момент – преступная страсть к нимфетке – только мотивировка, двигатель сюжета (так же как и безумие Дон Кихота); эта мотивировка незаметно «снимается» в конце – любовью к беременной, подурневшей женщине. Художник, поэт, преодолевая сопротивление действительности и оказываясь, таким образом, вне закона, отторгает для себя кусок этой действительности (Лолита – воплощение убогого, суррогатного, вульгарного, абсолютно бездуховного и чуждого мира, в котором, пересекая Америку, как зачарованный плот Гекль-берри Финна, движется зачарованный автомобиль Гумберта) и, тщетно пытаясь осуществить мечту, лишь уродует свое приобретение. Поэтическая мечта оказывается бессильной; но и действительность оказывается не ниже мечты: они просто несовместны. Здесь развита в иной тональности тема ставрогинского «большого разврата».

Какое удовольствие доставляло мне при повторном прочтении вылавливать разбросанные там и сям крупицы подлинного скрытого смысла!

* * *

Зимой я наслаждался поэзией Антонио Мачадо, теперь – его философской прозой. Вот современный мыслитель, к которому я присоединяюсь без всяких оговорок.

Монтеневские скептицизм и терпимость, тонкая латинская ирония и народное лукавство. Карнавализация философского мышления – но без раблезианской разнузданности, – окрашенная испанским сдержанным благородством. Принципиальная фрагментарность, избегающая долбоёбского ученого систематизма, позволяющая высокое перемешивать с живописными пустяками и великолепно мотивированная: изложение не от себя, а от лица некоего учителя риторики и софистики, который, в свою очередь, вспоминает своего учителя и то говорит сам, то в передаче учеников, – речь, подразумевающая встречное слово, диалогическая.

«Пренебрежение философствованием и есть истинная философия», – сказал Паскаль; к этому можно добавить слова Сантаяны о Гете: «Он был слишком мудр, чтобы быть философом в обычном смысле».

* * *

29.07.1980. Дементий пригласил в Лужники на полуфинал между сборными СССР и ГДР. Пришлось пойти, да и интересно было, как все это на самом деле выглядит. Он пригласил также Американца и Володю Цинципера.

Наши места были на западной трибуне. Садящееся солнце освещало пестроту восточной; потом врубили прожектора на мачтах. Яркое зеленое поле с маленькими фигурками игроков, летняя праздничная пестрота трибун, – все было как бы в дымке; над громадным факелом на фоне мутнофиолетового неба, нагнетая тревогу, метались языки пламени. По трибунам в духоте летнего вечера словно ветер гулял, время от времени с гулом и свистом нарастая. Перед нами неистовствовала и размахивала трехцветным флагом компания молодых французов, сзади скандировали и пели немцы.

Наши продули 0: 1, игра была жалкая.

– Присутствовали при конце советского футбола, – подытожил Американец.

– Ты, Саня, прямо как Гете при Вальми.

Мы прогулялись мимо Новодевичьего монастыря и по улице Усачева до «Фрунзенской», по дороге я узнал от них о смерти Высоцкого.

* * *

С Высоцким ушло из жизни что-то настоящее. Песни его мне не нравились, кроме нескольких, но я любил его самого, поющего свои песни. Есть люди, личность которых затмевает все, что они делают. С их уходом мир, действительно, пустеет, откуда-то доносится холодное дуновение, жить становится страшнее.

Смертью своей он опротестовал и начатую нами неправедную войну в Афганистане, и эту неуместную Олимпиаду, смутив весь ее официозно-бодряческий регламент.

Мимесис

Читаю «Авессалом, Авессалом!». Какая глупость – сравнивать Фолкнера с Шолоховым (как это делает Палиевский), даже хотя бы ставить рядом эти имена! Мир Фолкнера – это не «отражение» того мира, в котором мы живем, – это его экстракт, квинтэссенция. Из неопределенного житейского сырья Фолкнер, как сок из лимона, отжимает всю человеческую гордость, всю непримиримость, неукротимость, непреклонность, рассеянные в нашем мире в качестве мельчайших потенций, и на этой первооснове существования конструирует совершенно новый мир, вернее, миф, убедительный не своим правдоподобием, а глубоким – пророческим, не фарисейским – различением добра и зла и прочностью созданной конструкции – высшей реальностью. Про этот мир нельзя сказать: «так в жизни не бывает», – потому что так в жизни, действительно, не бывает. Потому что мы видим здесь нечто большее, чем жизнь, которая в своей бездуховности слишком часто похожа на смерть.

Конфуз, или Как я был богачом

1.09.1980. И вот я опять в Ярославле. Не то семь, не то восемь лет прошло с тех пор, как был здесь последний раз. Ан нет, четыре года назад был здесь проездом… Кстати, смешная история.

Мы с Игорем Смирновым вылетели в Кострому – сдавать нашу работу по Макарьевскому району. Материалы в двух экземплярах были набиты в мою большую сумку: мы вдвоем едва тащили ее. Прилетели мы утром, Женя Кудряшов нас ждал, приемка прошла быстро, и к обеду мы уже получили деньги. Мы пригласили Женю пообедать в ресторане. За обедом, за водкой продолжали делиться впечатлениями от проделанной работы. Наше с Игорем подспудное недовольство друг другом, по-видимому, все еще давало о себе знать, потому что сидевший за нашим столом старичок вдруг к нам обратился:

– Извините меня, молодые люди, но ваша беседа напомнила мне один анекдот. Рассказать? Сидят Чапаев, Фурманов и Петька, пьют водку. Берет Фурманов бутылку, наливает Чапаеву стакан, себе стакан, а Петьке – то, что осталось, грамм сто. Ну, ладно, Петька промолчал; выпили. Откупоривает Фурманов вторую бутылку и опять: Чапаеву стакан, себе стакан, а Петьке – остатки. Тогда Чапаев говорит: «Комиссар, пора бы руку-то набить». А обиженный Петька добавляет: «И морду!»

Женя повел нас ночевать к себе, в новую квартиру на окраине города. Мы осмотрели квартиру, еще немного потрепались, а перед тем как укладываться, принялись делить наш заработок. Я делил по расценкам: выдал Игорю то, что ему причиталось за чертежи и печатанье фотографий. Он пересчитал деньги и сказал:

– Ну, хорошо. А за то, что я вел мотоцикл, мне ничего не следует?

Я уже достаточно его знал и был готов к этому вопросу, поэтому сразу же ответил:

– А мне – за бригадирство? Я же не беру себе десять процентов, как принято в других бригадах.

– Не знал я, что у вас такие обычаи…

И мы отправились спать.

Наутро (Игорь спозаранку уехал в Москву) Женя рассказывал:

– Зашел я к вам в комнату, когда вы уснули. Смотрю: лица у обоих во сне обиженные… Но постепенно просветляются.

– Да ты пойми, Женя, я все кроки за него делал, учил его на ходу, а он мне – о мотоцикле. Между прочим, за кроки я с него не вычел. Мы квиты с ним, ему не на что обижаться…

Мы с Женей поехали в город, зашли в мастерскую, пошатались по улицам, купили мне билет на автобус, побывали в Ипатьевском монастыре и опять пообедали вместе в ресторане. После этого он проводил меня на автовокзал.

Я был пьян и весел. Сумку свою, уже пустую, с брошенными на дно полутора, кажется, тысячами (моей долей), я беспечно закинул в багажную сетку и занял место у окна. Я чувствовал себя богачом, хозяином жизни, барином. Я даже, помнится, всерьез призадумался: а не закупить ли весь автобус – просто так, для понта, – и ехать в Москву в пустом салоне? Нет, – решил благосклонно, – пускай и другие едут. Я добрый.

– А кураж велик! Выпил на полтину серебра, а смелости у меня рублей на десять прибыло. Коли не больше.

Островский. Не все коту масленица.

Для полного удовлетворения мне только одного недоставало: красивой девочки рядом, чтобы на долгом пути до Москвы легко и азартно склеивать ее.

И тут – как по заказу – девочка появляется. Молоденькая, стройненькая, в коротком платьице: ножки такие, что закачаешься… Как раз то, что нужно. Она проходит прямо ко мне, заглядывает в свой билет и разочарованно спрашивает:

– У вас – у окна место?

– У окна, – подтверждаю и показываю свой билет. – Нечетное. Но с вами с удовольствием я поменяюсь.

И я пропускаю ее к окну, а сам сажусь рядом. Теперь никуда ей от меня не деться. Ситуация настолько мне благоприятствует, сам себе я кажусь таким победительным и всесильным, что даже не считаю нужным торопиться. Девочка у меня в руках, начало знакомству положено, времени – навалом; я позволяю себе несколько оттянуть удовольствие и расслабиться.

Короче, я заснул в кресле и проснулся только в Ярославле. Автобус стоял, девочка смирно сидела рядом, я вышел размяться и покурить. Я протрезвел, пока спал; в моем кулаке оказался скомканный билет, я выбросил его за ненадобностью. Потом объявили посадку, автобус тронулся. Пора было приниматься за соседку. Хоть опьянение и прошло, я чувствовал себя уверенно.

И вот, снисходительно ухмыльнувшись – этаким сытым львом, – я поворачиваюсь к ней, чтобы произнести первую фразу, но в этот миг, на выезде из Ярославля, автобус останавливают, и начинается проверка билетов. Лишних пассажиров углядели! Я и рта не успел раскрыть.

Обеспокоенно жду, чем это кончится (билет-то выбросил!). Доходит очередь до меня. Я объясняю контролерше, что предъявлял свой билет при посадке, а затем, полагая, что он мне больше не понадобится, просто выбросил его.

– Как это – выбросил? Вы что, первый раз едете? Вот он, безбилетник! – объявляет она с торжеством. – А ну, покиньте салон! Выйдите немедленно!

И вот я – богатей, хозяин жизни, победительный обольститель – мгновенно превращаюсь в ошельмованное, вспотевшее от стыда, бормочущее оправдания ничтожество. Контролерша продолжает изгаляться надо мной и грозно настаивает на моем изгнании. Но тут пасажиры, раздраженные задержкой, вступаются за меня и набрасываются на контролершу. И громче всех кричит моя юная соседка:

– Я сама видела его билет!

Под этим натиском контролерша пятится к двери, но предпринимает еще одну попытку ко мне прорваться:

– Пусть заплатит рубль штрафу!

Я растерянно протягиваю руку к своей сумке, к своим тысячам, но тут новый взрыв общего негодования выметает контролершу из автобуса. Мы трогаемся дальше. Пронесло! Но я сижу опозоренный и взмокший. Какой тут флирт – я и глаз поднять не смею.

Только в Петровске несколько пришел в себя, и беседа все-таки завязалась. Но это было уже не то.

Нечто подобное произошло со мной позже, в Ленинграде. Приехав в командировку, я отправился к Гарюхе Рыкачеву на Мойку.

Было раннее солнечное утро. Устроившись в гостинице управления культуры (на улице Некрасова, над Театром кукол), приняв с дороги душ, в самом лучезарном настроении, с рабочей папочкой под мышкой, я вышел на улицу и по Литейному двинулся к Неве. Утро было прекрасное! Я шел не торопясь, любуясь городом, сворачивал в первые попавшиеся улочки, улыбался спешащим на работу прохожим, и они отвечали мне улыбками. Я перекусил в пирожковой и выпил кофе в кондитерской. Потом прогулялся по Летнему саду и вышел на Дворцовую набережную.

Я все еще чувствовал себя красивым, подтянутым и победительным, когда вошел в здание проектного института на Мойке. Я вызвал Гарюху по внутреннему телефону. Но первое, что он завопил, спустившись, едва только меня увидев, через весь вестибюль:

– А ширинку ты нарочно не застегиваешь?