Текст книги "Без начала и конца"

«Либо совсем не чешутся, либо чешутся слишком рьяно, – бормотал я в пьяном бешенстве, поднимаясь по лестнице. – Черт бы побрал эту Совдепию!»

Вот тебе и счастливый человек!

* * *

11.10.1977. Ну и работенка, я вам скажу! Тут нужно могучее здоровье грузчика.

Приносят мне толстенные тома описей. В каждом таком томе записаны заглавия нескольких тысяч дел. Если я в поисках нужного мне дела буду читать заглавие за заглавием, моя работа растянется на годы; а в моем распоряжении всего две недели. Выход один: с одного взгляда на страницу, заполненную десятками заглавий, определить, есть тут нужное или нет. И вот я быстро листаю страницы, как бы фотографируя их взглядом, не давая себе вчитываться в отдельные слова и стараясь возможно дольше удерживать состояние острейшей сосредоточенности. Если учесть, что описи исполнены сменяющимися, иногда трудно разбираемыми почерками; что заглавие нужного дела может не вполне или совсем не соответствовать его содержанию (и это надо мгновенно разгадать); что таких томов в день надо просмотреть возможно больше, – можете себе представить, в каком состоянии вываливаюсь я вечером из архива.

Впрочем, с описями покончено, занимаюсь теперь самими делами. Исписываю горы бумаги (в отчете будет сказано: «сделаны выписки»). Выхожу из архива, едва передвигая ногами, ничего не видя перед собой. По дороге, не снимая пальто, обедаю в котлетной. Прихожу в номер и валюсь на кровать. Потом прочитываю несколько страничек Стендаля. Потом сажусь к столу. Пишу по восемь, по девять страниц за вечер (мелким почерком – шариковой ручкой). Часам к двенадцати правая рука отваливается. Выпиваю полбутылки припасенного пива или простокваши и укладываюсь. От выкуренных сигарет сердце колотится, сотрясая грудную клетку, возбужденное воображение никак не хочет уняться. В темном окне проплывают наискось красные мигалки самолетов, с запозданием доносится рокот мотора. Пульсирует красно-синяя реклама «Уюта», неуверенно, по-городскому, кричат где-то петухи. Я курю в темноте и наблюдаю, как Большая Медведица постепенно перемещается из центральной створки окна в правую. От нечего делать и чтобы снять напряжение, стараюсь определить местонахождение Полярной звезды. Она почему-то оказывается над самой моей головой, там, где люстра.

В полвосьмого просыпаюсь, как от толчка, сразу закуриваю. Долго лежу, глядя на хмурое небо, в который раз удивляясь тому, что в левой и средней створках тучи бегут, а в правой – стоят неподвижно. Потом сую ноги в тапочки и бреду в туалет, где гораздо холоднее, чем в комнате (стеклянную дверь я постоянно держу закрытой). Бреюсь и прочее. Выпиваю оставшиеся полбутылки. Сажусь к столу. Утром, на свежую голову, занимаюсь диссертацией: вычеркиваю, вырезаю и расклеиваю. В десять переодеваюсь и спускаюсь в буфет завтракать. В это время в буфете пусто, только уборщицы с этажей приходят сдавать собранные по номерам бутылки. Тут вспоминаю, что оставил свои в номере, но возвращаться неохота. Ем борщ и холодную рыбу выпиваю стакан кофе. Потом с папкой подмышкой бодро топаю в архив.

Вот так всегда: только втянешься наконец в ритм – уже пора уезжать.

* * *

12.10.1977. В читальном зале архива никого, кроме меня, сегодня не было. Залетел снегирь в открытую форточку и шумно барражировал по залу, стукался об оконные стекла. Я носился за ним, приговаривая: «Ну что ты мечешься, дурашка? Не туда! Осмотрись сперва. Вон – куда!» Он вылетел наконец, и я с облегчением вернулся к своему столу.

Пошел снег, крупный и тихий, как в «Поклонении волхвов».

Писать, как бог на душу положит, потом лишнее вычеркивать. Le mots mis en liberté⁵².

Несовершенное, фрагментарное пусть останется таковым.

Витгенштейн. Культура и ценность. 255.

Вернуться к первобытной непосредственности процесса. А «работа над стилем», поиски «точного образа», изобретение метафор, – все это от лукавого: поздние профессиональные извращения.

Я никогда не понимал этих розысков. По-моему, самые поразительные открытия производились, когда переполнявшее художника содержание не давало ему времени задуматься и второпях он говорил свое новое слово на старом языке, не разобрав, стар он или нов.

Пастернак, Люди и положения.

Разве можно, «работая над стилем», придумать для Ноздрева такую замечательную фразу: «Он приехал бог знает откуда, я тоже здесь живу»? Или произнести сознанием Егорушки из «Степи»: «До своей смерти она была жива…» Или: «имея право выбрать оружие, жизнь его была в моих руках» («Выстрел»). Или: «придя в то состояние бешенства, в которое он был в состоянии приходить…» («Война и мир»). Или: «Дела в колхозе шли плохо, то есть не то, чтобы плохо, скорее, даже хорошо, но с каждым годом все хуже и хуже» («Похождения солдата Чонкина»). Эти примеры легко можно умножить.

Уравновешенный Пушкин, земной Толстой, сдержанный Чехов – у всех у них бывали минуты иррационального прозрения, которые одновременно затемняли фразу и вскрывали тайный смысл, заслуживающий этой внезапной смены точки зрения.

Набоков. Николай Гоголь.

Подобные фразы есть зримый след того «иррационального остатка», который имеется в каждом гениальном произведении. Иллюзия автоматизированной, «естественной» речи – «все, что кажется лишенным благопристойности в словесном выражении, все эти символы природы, любящей прятаться» (как говорит Филон Александрийский, цитируя Гераклита), – допускает, предполагает и оправдывает эти трещины смысла, сквозь которые в космос произведения со свистом врывается хаос мира.

И наоборот: поиск «точного образа», предвзятая ориентация на «литературность» приводят к махровым банальностям, вроде «бабушка до того рассердилась, что даже помолодела». Этот перл я запомнил с десятого класса, когда раскрыл «Молодую гвардию» на середине. Я наткнулся тогда на эту фразу и сразу же закрыл книгу. Я понял, что не стоит ее читать. Недавно, пятнадцать лет спустя, я прочел ее все же – и убедился, что был совершенно прав. Да и как иначе мог писать человек, мысливший заодно с большинством, хуже того – заодно с хозяевами!

Нет, писать, потом вычеркивать – и только!

* * *

Нынче все насобачились выделывать точеные, гладенькие вещицы. Выточат, отполируют детальку, потом к ней прилаживают другую, да еще и шов обыграют. Работают по лучшим образцам!

Вот это-то условное письмо как раз и стало предметом постоянных восторгов со стороны школьной критики, для которой цена текста определялась зримостью той работы, которой он стоил.

Р.Барт. Нулевая степень письма.

А вещь рождается сразу, как ребенок, с руками и ногами. Или вырастает, как дерево, производя, в рамках своей целостности, все новые кольца, ветви, листья. Она целостна уже в зародыше. Она целостна на любом этапе развития – корявая, шероховатая, с торчащими нелепыми заусеницами. И, в принципе, такой ее можно и оставить: она уже вещь. Для нее, как для сильного, нет закона. «Истинное красноречие пренебрегает красноречием», – говорит Паскаль.

Поэтому говорится: «Великое мастерство похоже на неискусность».

Чжуан-цзы.

Одно из двух: или она родилась, или нет. Если нет, то отглаживать и полировать – бесполезно; как можно полировать то, чего нет? Блестящий стиль – маскировка пустоты, сокрытие слабости. К черту изощренность! Подавай мне вещь простую, лишь бы она своей простотой производила впечатление бомбы; простую, как бомба. Но не «смелость выражений», а «смелость высшая»… и т. д.

 
Мило всегда говорить ты желаешь, Матой. Да скажи ты
Раз хорошо! Иль совсем просто. Да плохо скажи!
 

Марциал, Эпиграммы. X. 46.

«Необходимы образы, – говорит Ницше, – по которым можно будет жить»⁵³. Необходима, как хлеб, новая и мощная конструкция в основе.

* * *

24.10.1977. Вернулся в Москву и почти сразу же случайно, в метро, встретился с Дашенькой. Яснее, чем когда-либо, я увидел всю безнадежность своей любви.

Вот женщина, ради которой я готов на все. Ей уже тридцать, но она все также красива, само изящество. По-прежнему живет одна. Мы не виделись более трех лет. Она изменилась: в глазах исчезли смятение и тревога – виноватое, просительное выражение, как бы извиняющееся за неотразимое впечатление красоты. Почему она не замужем?

Увидел ее, и словно десять лет с меня соскочило. Но и ясно, как никогда, увидел, что все счастье моей любви – в ее неразделенности. Возможно, у меня и был когда-то шанс: ведь не я первый начал, – но что-то во мне заставило меня упустить этот шанс, и атаки свои я предпринял только тогда, когда стало очевидно, что надеяться не на что. На Дашеньке сосредоточилась моя неистовая жажда любви, но эта жажда боится быть утоленной. Я нуждаюсь именно в жажде, не в утолении, и, может быть, именно поэтому избрал Дашеньку.

…Ибо видение находилось вне досягаемости, и потому блаженству не могло помешать сознание запрета, тяготевшее над достижимым.

Набоков. Лолита.

По-настоящему я жалею сейчас вовсе не о том, что она мне не принадлежит, а от невозможности полностью отдаться этому возрождающему чувству: подстерегать ее на улице, стоять под окном, томиться в ожидании встречи, ликовать от нечаянной нежности, мучиться безнадежностью и копить, копить жажду, которая на самом деле есть жажда самовыражения. Бледнеть и гаснуть… вот блаженство! «Живым, – говорит Ларошфуко, – человек чувствует себя только потому, что ему больно, любящим – только потому, что испытывает все терзания любви»⁵⁴.

Более того, истинная любовь лучше познает саму себя и, если угодно, свою цену и свои масштабы в страданиях и мучениях, которые она приносит.

Ортега-и-Гассет. Приметы любви.

1978–1979

* * *

Многие из тех, кто хорошо ко мне относится, считают почему-то, что я себя похоронил. А я доволен своей работой. В ней есть что-то от работы детектива.

Разве не напоминает в какой-то мере поиск точной атрибуции судебное расследование?

Ж.Базен. История истории искусства.

Мне говорят: вот объект, ты должен добыть улики (сведения, обосновывающие проект реставрации). Как, где – никого не касается, главное – чтобы к сроку. Я укладываю сумку и вылетаю в командировку. Сам организую поиск, сам иду по следу. Когда, кем и для каких надобностей был создан данный объект? Как выглядел изначально? Что в его форме определялось его назначением, типологией, господствующим стилем эпохи и чем он отличался от современных ему родственных объектов? Как и почему видоизменился за время своего существования? Как соотносился с природным и градостроительным окружением? В чем заключается его художественное и культурное значение? Какова причина его деградации? Есть ли и каковы резервы его жизнеспособности? Увлекательно погружаться в эту историю, вести расследование широким фронтом или отыскивать конец ниточки, которая – от известного к неизвестному – приведет к цели кратчайшим путем.

– …У меня в руках есть кое-какие нити, и одна из них непременно должна привести нас к разгадке. Мы можем потратить лишнее время, ухватившись не за ту нить, за которую следует, но рано или поздно найдем и нужную.

Конан Дойл. Собака Баскервилей.

Шаг за шагом собирать материал. Вникать в исторические документы, медленно вчитываться в них, стараясь догадаться о том, что стоит за текстом, в чем заключается то, само собой разумеющееся, о чем документы всегда умалчивают. Анализировать и сопоставлять добываемые факты. Не пренебрегать мельчайшими косвенными сведениями, которые потом, когда из разрозненных данных начнет складываться общая картина, могут обрести решающее значение. Строить эту картину, заполняя неизбежные пустоты, добиваясь связности, поочередно испытывая провалы и озарения, проверяя версии, привлекая аналоги, преодолевая возникающие противоречия. Сочетать логику с интуицией.

…Проникая в скрытый смысл по смыслу видимому как отыскиваешь путь в подземелье по слабому свету падающему сверху.

Дюма. Граф Монте-Кристо. I. 18.

Наконец, сам объект – это всегда логическая загадка, увлекательнейший кроссворд. Возраст древесины, состав раствора, размеры и клейма кирпича, стратиграфия кладки, остатки бывших примыкающих стен и срубленных архитектурных деталей под поздней штукатуркой, выявленная зондажами пята разобранного свода, фундамент утраченного строительного объема в выкопанном шурфе, прудовая дамба, трассировка подъездной аллеи, планировка домовладения, парцелляция квартала, система высотных доминант, восходящая к средневековому городу, улочка, уцелевшая при регулярной перепланировке, – вот те данные, которые, будучи зафиксированы на точных обмерных чертежах, наполняют реальным содержанием добытые исторические сведения и позволяют достоверно реконструировать каждый строительный этап, истинность которого подтверждает комментарий. Почему так, а не иначе? Почему документы говорят другое? Что может подтвердить сложившуюся гипотезу? И, наконец, какой во всем этом смысл, чего, собственно, добивались безвестные строители?

– А я… самое сладостное из удовольствий нахожу в распутывании хорошенько запутанного клубка. Может быть, причина в том, что, когда я как философ начинаю сомневаться, имеется ли в мире порядок, я очень радуюсь возможности доказать самому себе, что если не порядок, то хотя бы какая-то последовательность сцепления причин и следствий действительно осуществляется в мире, пусть хотя бы в пределах мельчайших частиц бытия.

Эко. Имя розы.

С одной стороны, работа моя приучает к смирению, приучает оперировать только фактами. С другой – она дает простор фантазии. Полеты моего воображения тем выше, чем тверже почва, от которой я отталкиваюсь. Я наслаждаюсь своей ролью первого парня на деревне. Здесь, на Острове, никому в голову не приходит одергивать меня.

Человеческую жизнь можно уподобить реке (очень свежее сравнение), по правому, предположим, берегу которой сосредоточены Удача, Преуспевание, Богатство, Власть и т. д., короче, все то, Чего-Ты-Желаешь– Для-Себя, а по левому – все наоборот. Не будем исходить из того, что человеку на роду написано быть прибиту к какому-нибудь из берегов. Предположим, что он начинает свой путь строго посередине. Вот он плывет по течению и встречает на пути островок, совсем крошечный. Как островок ни мал, а огибать надо. С какой стороны? Справа? Слева? Вот тут все и решается.

В жизни так же, как и во врачебной практике: первые шаги – решающие.

Лихтенберг. Афоризмы.

Ну, ладно, допустим, течение или, там, ветры (для каждого – свои) склоняют человека. Но главное – островок крошечный, что тут особенно раздумывать, все еще впереди! – и человек, махнув легкомысленно рукой, следует за течением и ветром (тогда как ничего не стоило их преодолеть) и сворачивает, скажем, влево. Скорее всего, он даже не замечает, что жизнь вынудила его к первому маневру. Но вот за первым островком следует второй, чуть побольше. И опять – поскольку уже привычнее – человек сворачивает влево. И опять влево. И опять. Склонности одерживают верх над разумом.

Островки становятся все крупнее, протоки между ними – все же, и вот уже тянется по правому борту отделяющая от берега длинная, бесконечная коса. Человек, видя, что до левого берега рукой подать, начинает оглядываться с беспокойством, недоумевает, как же он допустил, что его снесло на эту сторону, об упущенных возможностях тосковать начинает. Вот мелькнула справа протока! но такая узенькая, такая неудобная… Э, черт с ней, дальше, может быть, лучше попадется. А левый берег еще ближе. И томительно тянется поджимающая справа коса, длиннее прежней… И конца ей нет. Теперь весь пройденный путь представляется роковой цепью случайностей: значит, не повезло мне в жизни.

Наступает наконец минута, когда более и речи быть не может о выборе… за человека выбрала сама жизнь, и он потерял себя самого, свое «я».

Кьеркегор. Или-или.

Письмо Дашеньке из Красноярска. Это был шедевр! Лучшего любовного письма я не писал в своей жизни (если, конечно, не считать того, которое сочинил для повести и из которого, кета-ти, позаимствовал кое-что). Жаль, что хотя бы черновика себе не оставил.

Я высказал ей всё. И этим письмом словно бы сразу изжил свою любовь. Высказав всё, вдруг обрел неожиданную трезвость взгляда.

Люди перестают любить по той же причине, по какой они перестают плакать: в их сердцах иссякает источник и слез, и любви.

Лабрюйер. Характеры.

Пора уже взглянуть просто: когда-то у меня действительно был шанс – теперь-то, с моим нынешним опытом, я в этом не сомневаюсь; но случай упущен, и пытаться вернуть его – бесполезно⁵⁵.

Где-то в середине июля – разрыв с Королевой Марго. Теперь-то уж окончательный. Он настолько сам по себе назрел, что прошел почти безболезненно (уверен, что и для нее тоже); так падает перезревший плод. Гордиться тут нечем, но и забыть, к сожалению, нельзя: как же выкинуть двенадцать лет жизни?

…Для некоторых людей отказаться от обладания тем, чего они вовсе и не желают, труднее всего на свете.

Камю. Падение.

Странный парадокс: с Юлой, которую я действительно любил, я сумел расстаться сразу и без колебаний. Значит, дело не в бесхарактерности, а, скорее, в неумении справляться с мелочами. «Мелкие горести и неглубокая любовь живучи, – говорит Оскар Уайльд. – Великая любовь и великое горе гибнут от избытка своей силы».

* * *

24.07.1978. Концовка «Лолиты». Такие концовки – прямо указывающие на существование второго смыслового слоя в произведении, на дхвани, неизреченное, – такие концовки пишутся для дураков. Сам текст несет в себе этот второй слой; сам текст указывает на то, что его нельзя понимать буквально. Но что именно в тексте создает ощущение второго слоя, ощущение глубины, не-буквальности, т. е. что именно делает текст художественным, – этого я не знаю, хотя и чувствую преотлично.

Для нас достаточно лишь некоторое разумение, что это такое (τί έστι), а понимание, каким образом (πώς) это происходит, превышает наш разум, да оно вовсе нам и не нужно.

Лейбниц. Теодицея.

Художники

Сегодня, кажется, первый по-настоящему летний день за все лето. После вчерашнего банкета я чувствовал себя мутновато, поэтому утром позволил себе роскошь: приготовил на завтрак яичницу с жареной ливерной колбасой, луком и помидорами и съел ее, запивая холодным пивом, потом выпил большую кружку черного кофе по-пражски с кексом и выкурил сигару. Прекрасно! И утро отличное!

Вчера, отпросившись с Острова, поехал на Беговую. Там – открытие выставки семерых художников-монументалистов, Алика Осина в том числе. Пока произносились речи, я перекуривал на улице, потом толкался в толпе. Поговорил с Аликом, Людочкой. Встреча с еще одним участником выставки – Сашкой Дроновым, бывшим моим одноклассником по художественной школе. Банкет в ресторане ипподрома. Художники сидели сомкнутыми рядами, как налетчики на свадьбе Двойры Крик. В какой-то момент я почувствовал, что сижу среди героев. С Дроновым мы были рады друг другу и даже целовались спьяну. Я отплясывал с его женой Ирой. Никак не могли расстаться.

Помню, как-то вечером (нам было лет по пятнадцать) мы засиделись в классе после занятий – Дронов, я и Оля Полякова, – продолжая работать над своими натюрмортами. Школа опустела, никто нас не гнал. Мы сидели в тишине, почти не переговариваясь, только кисточки позвякивали о край стеклянных банок. Появился преподаватель, Моисей Тевельевич Хазанов, посмотрел нашу работу, обронил несколько отрывистых, косноязычных замечаний и ушел. Вдруг Дронов говорит:

– Смотри-ка, пассатижи кто-то забыл на подоконнике. Надо прихватить, в хозяйстве пригодятся…

Он встал, сунул пассатижи в карман и вернулся к своему мольберту. Опять тишина, сосредоточенная работа. После долгой паузы я сказал:

– Положи на место. Положи, или я тебя заложу.

Тишина, только кисточки позвякивают. Я вслепую вожу кистью. Потом Дронов поднялся и швырнул пассатижи на подоконник.

– Если бы не Олька, – сказал, – ух, сука, набил бы я тебе сейчас рыло!..

Оля была тонкая, изящная, вся какая-то нездешняя, с тревожными, как у серны, глазами. Кажется, я был влюблен в нее немножко. (Да в кого я не был тогда влюблен!) В перерывах между занятиями она читала «Три товарища» Ремарка, и я смотрел на нее с почтением. Через двенадцать лет мы с нею вместе преподавали в той же художественной школе. К этому времени она превратилась в толстую, добрую и глуповатую тетку. А Дронова с тех пор, с 59-го года, я ни разу не встречал.

Обоснование

Вот уже тринадцать лет я озабочен обоснованием выбранной мною профессии. К этому вынуждали меня, помимо собственных сомнений, укоры и сожаления прежних моих товарищей по художественной школе и Худ-графу. Но почему-то мне не приходило в голову самое простое обоснование – генетическое.

История и теория искусства как самостоятельный род деятельности возникает в результате исторически необходимого расщепления некогда единого, всестороннего творца, созидателя (библейского Тубалканна или греческого Дедала) на архитектора, скульптора, поэта, живописца, танцора, драматического актера и т. д. В ходе все более узкой специализации происходит радикальный скачок – отделение ремесла и одновременно, на другом полюсе художества, – отделение его теории. Художник всегда испытывал потребность в закреплении и обобщении своего опыта и опыта своих предшественников – и делал это, хотя бы и в устной форме. Мастера Возрождения, сохраняя еще за собой средневековую ремесленную культуру, сосредоточенную в технических справочниках, впервые начинают собирать и оценивать факты исторического художественного опыта. (Пожалуй, китайские художники их в этом опередили.) Знатоки, целиком посвятившие себя подобным штудиям, делали это лучше художников⁵⁶.

Одни прославились своей живописью, другие не были художниками, но, зная их, можно представить себе, какие бы они рисовали картины. Их высказывания сильно повлияли на последующих теоретиков.

Слово о живописи из сада с горчичное зерно.

Короче говоря, современный «искусствовед» – конечный продукт сужающейся специализации «в рамках методологически единой сферы человеческих исследований» (Э. Панофский), одна из с необходимостью выделившихся сторон прежнего всестороннего художника-творца (который сам в свою очередь был только выделившейся стороной целостного человека), реализованная потребность в специализированном говорении об искусстве.

Анализ эстетического осознания привел нас к тому, что противопоставление эстетического сознания и предмета искусства не соответствует реальному положению вещей.

Гадамер. Истина и метод.

Вопрос только: а необходимо ли подчиняться этой необходимости?

Перед нами две задачи: накопление фактов и такая организация их, которая позволяет судить о ценности, т. е. закрепление того, что происходит как бы само собой, естественным ходом вещей.

Мы – специалисты исследования, анализа и измерения, мы – хранители и постоянные проверщики всех алфавитов, таблиц умножения и методов, мы – клеймовщики духовных мер и весов.

Гессе. Игра в бисер.

Стало быть, обладая охотой к кропотливым поискам и научным навыком, нужно еще обладать особым, никому больше не свойственным умением понимать искусство. Но «суждение вкуса, – говорит Гадамер, – не есть суждение о прекрасном как уже найденном, оно само есть поиск прекрасного»⁵⁷. Нужно, стало быть, быть художником, и притом незаурядным.

Оценивать – значит созидать: слушайте, вы, созидающие! Оценивать – это драгоценность и жемчужина всех оцененных вещей.

Ницше. Так говорил Заратустра.

Кто же мы? Художники, чье понимание оказалось выше их творческих возможностей, понявшие это, но не имеющие сил оторваться от искусства – хотя бы от того, что сделано другими? Люди неполноценные?

Да нет. Просто здесь особая экономичность, такая же, как в самом искусстве: если самый заурядный слесарь в конечном счете ненамного меньше приносит пользы, чем слесарь милостью божьей, то здесь немногие куски руды с избытком оправдывают огромные горы пустой породы⁵⁸.

…Посредственность здесь мало чего стоит. Но нужно привлечь большое количество людей, чтобы создать гения.

Дидро. Племянник Рамо.

С другой стороны, и «пустая порода» не пропадает, если способна выполнить хотя бы первую задачу нашей профессии. И потом – не так уж нас много.

В идеале, я думаю, наша профессия должна стремиться к тому, чтобы изучение художественных произведений служило, по словам А. Тибоде, «лишь предлогом для размышления о сущностях», чтобы, отталкиваясь от произведений, «изучая в них то, что подобает изучать свободному человеку, а именно ту сторону, что обращена к пониманию, а не ту, что привязана к ремеслу»⁵⁹, восходить к мудрости. Также, как Бахтин. Он навсегда останется для меня примером, высшим образцом.

…Из всех проявлений человеческой деятельности искусство, вероятно, заставляет наиболее настоятельно чувствовать необходимость в трансцендентных умозрениях.

Кроче. Леонардо как философ.

Но для того чтобы выполнить эту – уже третью и самую высокую – задачу, мало быть просто профессионалом и даже не нужно им быть. Нужно и впрямь быть художником; нужно, преодолев профессионализм, увидеть в изучаемом произведении нечто совершенно новое и ценное, неожиданное и необходимое, – нужно создавать мировоззрение. Как Бахтин. Вот это и будет рудой.

Лучше всего ограничить себя одним ремеслом. Для неумного оно и останется ремеслом, для ума более обширного станет искусством, а самый высокий ум, делая одно, делает все, или, чтобы это не звучало парадоксом, в том одном, что он делает хорошо, ему виден символ всего хорошо сделанного.

Гете. Годы странствий Вильгельма Мейстера.

Итак, искусствология не есть «наука», как я доказывал себе и другим все эти годы; вернее, не «наука» в ней главное (также как, вероятно, и в каждой науке), а обособившийся вид художественной мысли – наряду с архитектурой, живописью и пр., – всегда охватывающей свой предмет целиком, вбирающей в себя бесконечность, а в этом случае еще и направленной на самого себя (как теория познания); философия и поэзия одновременно.

Специализировавшаяся из искусства наука об искусстве должна влиться обратно в искусство, стать им, не утратив при этом того, что она приобрела. И тогда она сможет стать образцом для всех других наук.

…Философия искусства есть наука о вселенной в форме или потенции искусства.

Шеллинг. Философия искусства.

Над этим надо работать.