Текст книги "Без начала и конца"

Болтовня в пустой комнате

Только так все и может начаться – с болтовни о себе. С этого первого шага. Удачно ли, нет, рассудим после. Я сам рассужу, другие рассудят – сейчас неважно.

Мураками. Дэне. Дэне. Дэне.

Дневник стал чем-то единым со мной, как мои пальцы. Хоть я и учиняю в нем огромные, непростительные пропуски, он пишется непрерывно – в сознании. Он стал постоянной функцией моего сознания, «куском и голосом собственной жизни» (Рильке). Что бы я ни обдумывал – мысль или впечатление, – эти мысли и впечатления сразу же и неизменно приобретают форму дневника. Мне кажется, что и поступки мои часто следуют этой форме, т. е. сначала я их фиксирую, а уж потом совершаю. Вернее, совершаю для того, чтобы зафиксировать. Вернее, совершаю, следуя композиционным требованиям моего текста. Все же сие было, да сбудется реченное..! " ’

Как ни крутись, а он – главное в моей жизни. Он дает фундамент и независимость моему существованию; все остальное приходит и уходит. Он дает цельность. Он – самое веское мое оправдание перед лицом Хозяина. Именно здесь мое «присутствие» (выражаясь по-хайдеггеровски) размыкает для меня мое собственное «бытие».

Понимание «Джоконды»

Скалы в пейзаже вырастают по мере удаления. Вообще грандиозность пейзажа развивается в глубину: берега рек расступаются, реки вливаются в озера, вдали мерещатся скраденные скалами необозримые водные пространства. Горизонт отсутствует. Собственно, части пейзажа по обеим сторонам разделяющей их фигуры – это два различных пейзажа, вернее, две самостоятельные вариации на общую тему. Эта пространственная мистификация порождает ощущение неопределенности, неоднозначности, неисчерпаемой бесконечности – в отличие от космической, но все же ограниченной огромности мира в нидерландском пейзаже (от Ван Эйка до Брейгеля), одухотворенно выравнивающем все проявления, вплоть до каждой травинки, до каждого листочка в кроне далекого дерева. С другой стороны, укрупнение форм и нарастание неопределенности в глубину – одновременно с разложением, раздваиванием пейзажной темы – приводят к тому, что пейзаж перестает быть чем-то отдельным; возникает единственное в своем роде структурное соотношение, которое можно интерпретировать как соотношение человека и мира⁶¹. (Вёльфлина здесь интересовало только соотношение объема и пространства, порождающее уникальный эффект материальности.) Леонардовский мир-вселенная-бесконечность (в котором творения рук человеческих занимают ничтожно малое, но все же заметное место: арочный мост, переброшенный над водным потоком) не окружает человека, а выражается в нем: смотрит его глазами, улыбается его улыбкой, покоится его покоем. Отсюда и «внеморальность» или «надморальность» Джоконды, трактованная в рассуждениях Старого Энтузиаста у АЛ. Волынского в каком-то декадентском духе – как аморальность и вырождение; совершенно напрасно было бы искать в ней чисто человеческие качества: разум, красоту, добро. Даже ее пресловутая «загадочность» не сводится к загадочности характера. Если Джоконда и «говорит», то словами плотиновской Природы: «Не вопрошать меня должно, а разуметь самому в молчании, как и я молчу и не имею обыкновения говорить»⁶².

В том-то и дело! Работая над портретом супруги Франческо Джиокондо, точнейшим и тончайшим образом воспроизводя натуру – вплоть до «красновато-синих жилок вокруг глаз», – Леонардо преодолевал единичность: от мельчайших индивидуальных признаков через видовое обобщение шел к беспредельно всеобщему. Он шел путем, прямо противоположным тому, который декларирован в гениальной формуле Ши Тао: «Сходство вне сходства – вот настоящее сходство».

Преодолевая несходство, китайцы очеловечивали природу, персонифицировали ее явления, создавая, по определению Эндрю Лэнга, «то нерасторжимое смешение, в котором люди, животные, растения, камни, звезды – все находятся на одном уровне личности и одушевленного существования». Для Леонардо же, напротив, человек – явление природы, ее лицо, которым природа сама себя созерцает (идея почти гегельянская); в нем она олицетворяется, вся, целиком, во всей своей пугающей двусмысленной безмерности.

* * *

Меня смешит и бесит, когда начинают калякать о «чуде искусства», в особенности о «каторжном труде». Мастера об этом не говорят. У Пушкина просто: «пальцы просятся к перу, перо к бумаге». Чаплин вспоминает лишь о тех, с кем сотрудничал, и о доходах с поставленных картин.

Процесс творчества есть прежде всего процесс самоудовлетворения, но никак не служение.

Пришвин. Дневник.

Каторжный труд! Каторжный труд – прежде всего несвободный труд. Вам приходилось когда-нибудь копать землю – не для удовольствия, а, так сказать, по долгу службы? Знаете, сколько получает землекоп за свою работу? Да чего там! Копать землю, в конце концов, здоровое занятие, и голова свободна для высоких мыслей. А вот тупая, изматывающая кабинетная работа, механическая, но требующая полнейшей сосредоточенности, вроде заполнения библиографических карточек или того, например, чем я теперь занимаюсь, – составления аннотированного списка памятников, – вот это, действительно, каторжный труд. «Ибо, – говорит Кант, – для разумного человека механически легкое непомерно тяжело, когда он видит, что потраченные на это усилия бесполезны».

А называть каторжной творческую работу, совершаемую в силу неодолимой внутренней потребности и окупаемую величайшим нравственным удовлетворением, – это по меньшей мере бестактный снобизм, на который способна лишь чернь, интеллигентствующая чернь, неспособная к творчеству. Это говорю я, чернорабочий.

…Ведь если что и придется претерпеть, взявшись за прекрасное дело, это тоже будет прекрасно.

Платон. Федр. 274. а.

Умер в больнице Василий Иванович, отец Американца. Панихида в Мостранспроекте. Мы с Дементием встретились на станции «Проспект Мира», до института доехали на такси. Вестибюль заполнен людьми. Мы протиснулись, положили цветы. Сели с близкими. Сашка сидел впереди, обнимая Марью Андреевну. Смены почетного караула. Так длилось час. Потом речи, и вынесли. Мы проводили до автобуса и поехали готовить поминки. За стульями ходили в детскую библиотеку (рядом с нашей школой), добыли небольшие банкетки. Готовили стол на 40 человек. Когда они вернулись с похорон, мы уже на ногах не стояли.

За столом сидели с Американцем. Тосты: «работник… руководитель… организатор…» Седовласые чиновники поминали и о том, что покойный не чуждался водочки, и сами опрокидывали вовсю. Когда ударило в голову, я тоже чуть было не вылез: «Вот уже двадцать пять лет считая себя членом этой семьи…» Удержался, слава богу. Выходили курить на площадку; там разговоры уже другие…

Когда все разошлись, мы остались втроем за столом (Марья Андреевна в прихожей выслушивала излияния задержавшихся). Сашка вдруг заплакал. Дементий приговаривал: «Кончай…» – и лил водку; я чувствовал слезы на глазах. В этот момент мне казалось, что от моего детства кусок оторвали.

Смерть, обряд, смех

Несправедливость, которой человек может противостоять, вызывает у него ярость. Несправедливость, перед которой он в принципе бессилен (смерть близких и вообще неизбежность смерти), вызывает слезы отчаяния. («Тупой, безнравственной несправедливостью» называет смерть Герцен.) Примирение с нею приводит к спокойной, просветленной печали; примирение же с первой несправедливостью (социальной) – к загнанной внутрь бессильной, опустошающей злобе.

Одно из самых устойчивых (и, должно быть, наиболее древних) нравственных установлений требует провожать усопших. В христианстве, например, это требование (наряду с требованием посещать тюрьмы, подавать нищим и пр.) или осуждение за нерадивость в его исполнении является общим местом всех моральных сентенций. В обряде проводов помимо выполнения долга перед умершим реализуется, как и в каждом обряде, потребность свободного приобщения к высшему, в данном случае – потребность осознанием смерти сообща преодолеть в себе животное чувство жизни и инстинкт самосохранения.

Обряд объединяет, сплачивает людей, и личное чувство каждого, объединившись с другими, поворачивается общей с ними стороной, освобождаясь от индивидуального страдания и страха. Образуется общее чувство, недоступное каждому в отдельности. Нестерпимое ощущение утраты, унизительный ужас перед смертью, очистившись в этом слиянии чувств, претворяется в скорбное и мужественное осознание смерти как неизбежной несправедливости. Нравственная природа человека не может мириться с этой несправедливостью; потрясенная душа, возвысившись в обряде, перед лицом смерти находит в себе силы для сопротивления. Но поскольку одновременно сознается и универсальная неизбежность смерти (для всех и каждого), это сопротивление, это отрицание смерти не может не быть трагическим.

Трагическое отрицание смерти – это, конечно, вершина нравственного сознания. («Живите так, чтобы смерть была для вас высшей несправедливостью», – говорит Унамуно.) Но есть еще и спуск «по ту сторону».

Это не примирение. Поскольку состояние отчаяния нестерпимо для человека, он преодолевает его, отстраняя ужас неизбежной смерти каждого (и своей в том числе) сознанием своего родового бессмертия, «чувством общности в большом и малом, живым чувством единства как суммой чувства жизни» (Ницше). Тупую несправедливость природы человек преодолевает отказом от своего «я», растворением своего индивидуального сознания в сознании рода, осмеянием смерти от лица бессмертного рода. «…Это – материально-телесный и всенародный корректив к индивидуальным и отвлеченно-духовным претензиям; кроме того, это – народный корректив смеха к односторонней серьезности этих духовных претензий (абсолютный низ всегда смеется, это рождающая и смеющаяся смерть)»⁶³.

* * *

8.12.1978. Я курю на кухне, а Сенька из-за стеклянной двери показывает мне «паучка»: спрятавшись за косяк, тремя пальчиками бегает по стеклу.

– Берем обыкновенного Сеньку, откусываем у него попку, отковыриваем пупок, обгладываем пальчики и жуем ушко…

– Не-ет! – кричит он.

– Берем обыкновенного Сеньку, бросаем его на сковородку, равномерно со всех сторон обжариваем и с хрустом поедаем…

– Не-ет!..

* * *

8.01.1979. Трехдневная безобразная пьянка с приехавшим из Питера Рыкачевым. Позавчера были у Американца. После того как выпили (со страшным гамом) по бутылке на рыло, Сашка достал из холодильника еще две бутылки. Не обращая внимания на мои зять-мижуевские протесты, налил себе, Гарюхе и Дементию. Тогда я сказал:

– А мне почему не наливаешь?

Он налил и мне.

Потом мы с Дементием, не захотевшим отпустить меня одного (а Гарюха остался у Американца), ловили такси на проспекте Мира.

Наутро Морковка сказала, что в комнату, где мы с Дементием ночевали, невозможно войти. Мы объяснили ей, что виновата чесночная закуска, которую я приготовил вчера у Американца.

Я процитировал ей Марциала: «Чтоб не несло от тебя перегаром вчерашней попойки…»

Мы позавтракали, напились кофе, потом, гуляя, купили пива и поехали к Американцу. Провели день, попивая пиво и отдыхая после вчерашнего. Ночью не мог заснуть от сердцебиения.

Сегодня они (Дементий и Гарюха) заявились ко мне на работу.

Я взмолился:

– Братцы, давайте не будем сегодня пить!

Потом сам же первый засуетился:

– Не успеем до семи!..

Впрочем, водки мы не достали. Купили вина и поехали ко мне. Поздно вечером Димка пошел провожать Рыкачева на вокзал. На прощанье Гарюха внимательно посмотрел на меня и сказал:

– Теперь я понял, какой ты будешь в старости. Рожа твоя так и останется юной, только вокруг глаз соберется множество мелких морщинок. – Он расхохотался. – Как у лилипута.

Пьяницы

Всякий раз, как я приезжаю в командировку в Ленинград, мы с Гарюхой довольно быстро устаем друг от друга, поскольку вынуждены почему-то каждый вечер квасить. Он в качестве радушного хозяина угощает меня, я как благодарный гость угощаю его. Это какой-то порочный круг.

Начинается обычно так. Приехав рано утром и наскоро устроившись с жильем, я по пути в архив заглядываю в проектный институт на набережной Мойки (с тыльной стороны Главного штаба), чтобы уведомить Гарюху о своем приезде. Гарюха говорит: «Приходи в обед, вместе пообедаем». Прихожу. Гарюха появляется в сопровождении нескольких приятелей. Вместе идем в магазинчик на углу Невского и Морской, где продают в розлив, и, отстояв очередь, выпиваем по стакану дешевого портвейна. Выходим на улицу покурить. «А когда же обедать будем?» – спрашиваю Гарюху. «Так мы же уже обедаем, – удивляется он. – Вот, первое уже съели. Сейчас примемся за второе». После второго стакана я, голодный, с мутной от дорожного недосыпа головой, возвращаюсь в архив, стараясь дышать в сторону, предъявляю дежурному милиционеру свой пропуск, потом клюю носом над описями фондов… Ну и понеслась!

Гарюхе, впрочем, легче: время от времени он спихивает меня на кого-нибудь из своих приятелей. Вот как-то с одним из них, Витей, симпатичным парнюгой, я и надрался… А у меня в Питере, когда выпью, просыпается неодолимая потребность отыскать дом старухи-процентщицы. И – почему-то – уверенность, что на этот раз непременно отыщу. (Но всегда – впустую. Танька Долинина неоднократно доставала мне с полки и наконец даже подарила книгу «Петербург Достоевского», где указан адрес этого дома на канале Грибоедова, но, когда доходило до дела, я не мог вспомнить номер и начинал все сначала.) Такая вот идея фикус⁶⁴. Парнюга меня заверил:

– Я этот дом знаю, я тебя сейчас туда отведу. Только сначала ко мне заскочим, у меня полбутылки водки припрятано… Да и жену предупредить надо. Это недалеко, на Плеханова.

Насчет полбутылки мне понравилось. Магазины уже закрылись, а добавить хотелось. Витя скрылся в подъезде, я дожидался его, сидя на тротуаре. Конец мая, самый разгар белых ночей; теплый, солнечный вечер; о том, что время позднее, можно было догадаться только по малолюдству на улицах. Ждать пришлось долго: видимо, объяснение с женой затянулось. Витя наконец вышел с заветной бутылкой в руке:

– Давай-ка куда-нибудь затусуемся…

– Чего там! – возразил я. – Прямо здесь и выпьем.

– Нет, у нас в Питере так не принято.

Бутылку мы распили, укрывшись за строительным фургончиком, после чего в косых лучах солнца тронулись в путь. Шли не торопясь, беседуя о том, о сем. Я с интересом слушал Витю. До того как оказаться в Гарюхиной компании, он работал в Смольном: шоферил на «Чайке». Случилось ему, в частности, возить Вилли Брандта, когда тот прибыл в Ленинград с визитом. И тут вот какая история.

Едут они с федеральным канцлером ФРГ по городу… А у Вити, когда он «при исполнении», – строжайшая инструкция: ни в коем случае не останавливаться. Что бы ни произошло! И вот, едут. Эскорт мотоциклистов в белых крагах, хвост сопровождения… Церемониал! Вдруг откуда ни возьмись выметнулся мужик поперек дороги. Встрепанный, в драной голубой майке, глаза безумные… Панически заплясал перед самым радиатором. Что делать? Давить человека Витя по определению не может. Но и тормозить нельзя. И ни секунды на размышление. Короче, форс мажор. Не успел ничего сообразить – мягко, сбоку, обгоняет черная «Волга» охраны, мужика мгновенно втаскивают в открывшуюся дверцу, и путь свободен! Вечером, на служебной даче (поскольку во время официальных мероприятий весь персонал переводится на казарменное положение), Витя спросил охранников, что же такое было-то? Те смеются:

– Ты обратил внимание на время?

– Ну, что-то около семи…

– Не около, а точнехонько без двух минут семь. Мужик за водкой из дома выскочил – в «Гастроном» напротив. Брандт, не Брандт – ему по хую, главное – до закрытия успеть! Как только через оцепление прорвался…

– И что же с ним?

– Да ничего. У него в кулаке три шестьдесят две было зажато, копейка в копейку, – это его и спасло. Чего с ним возиться? Дали по шее и отпустили.

…Мы с Витей вышли на какой-то мост. Солнце, закатившись за крыши, как будто не собиралось покидать ясного неба. Набережные были пустынны.

– Это – что? – спросил я, показывая на воду.

– Канал Грибоедова.

– Мы его в третий раз уже переходим.

– Так он извилистый…

– Знаешь что, – сказал я. – Ну ее к лешему, эту процентщицу. Пойду-ка я домой. Поздно уже.

Но я и не представлял – насколько. Метро не работало. До Автово (в тот раз я остановился у Рыкачевых) пришлось добираться на такси. Дверь мне открыл Юрий Владимирович, дожидавшийся моего возвращения. А Гарюха, подлец, давно спать завалился.

* * *

12.02.1979. Вот говорят: гений. В шутку, конечно… А вся-то моя гениальность заключается в добросовестности. За что бы я ни брался, я выжимаю из себя все, на что способен. Я просто не могу иначе. И не ради похвал, а, действительно, – не могу. Я мог бы повторить за Буниным:

– Я человек самолюбивый. Не люблю срамиться. Держу свечку перед грудью.

И может ли удовлетвориться меньшим тот, кто может достигнуть высшего?

Лессинг. Лаокоон.

Да, конечно, и желание первенствовать тоже; но с уверенностью могу сказать: и на необитаемом острове я действовал бы также. И это – трагедия. Моя многосторонность расшибает лоб о добросовестность. В сущности, это неумение подчинять второстепенное главному, неумение организовать свою жизнь структурно. Я постоянно занят очередными делами, «текучкой», я утопаю в ней, а до главного руки не доходят. А когда, наконец, доходят (все реже и реже), то не хватает времени и сил довести до конца. Все из-за той же треклятой добросовестности.

В Свияжске

…Ты найдешь немалое количество городов, основанных там, где опытные в военном деле полководцы поставили вехи.

Альберты, Десять книг о зодчестве.

Вдоль высокого правого берега «Ракета» ходко движется вверх по течению Волги. Казань, освещенная вечерним солнцем, все еще видна за кормой. Предчувствием абсурда возникает на берегу и проплывает мимо пустое, без крыши, кирпичное шестиэтажное здание в Набережных Морквашах – паровая мукомольная мельница купца Романова. Миновав пристань Дачную, «Ракета» начинает огибать лесистый склон Услона. Казань наконец скрывается из вида, берега водохранилища расступаются к горизонту, а впереди, прямо из коричневых пенистых волн, вырастает гора, покрытая белыми храмами. Это Свияжск – городок, примечательный в нашей истории.

25 февраля 1550 года внезапная оттепель, сопровождавшаяся «дождями великими и мокротой немерной», вынудила московские полки отступить от осажденной ими Казани. Это была уже вторая – после зимнего похода 1548 г. – неудача под стенами татарской столицы. Причины неудач были очевидны: войскам приходилось далеко продвигаться в глубину неприятельской территории; обремененные осадными орудиями и обозом, они теряли маневренность и приходили к цели уже измотанными; трудности усугублялись необходимостью наступать в зимних условиях, поскольку замерзшая Волга представляла единственный путь, по которому мог двигаться тяжелый «наряд», и позволяла избежать опасностей речной переправы. Войско нуждалось в стратегическом опорном пункте на подступах к Казани.

Замысел постройки города-крепости в самом сердце неприятельской территории, рядом с Казанью, на противоположном от нее, правом берегу Волги, – дерзкий замысел этот, родившийся во время февральского отступления 1550 г., принадлежал находившемуся при войске Ивану IV. «И мимо грядущу, – рассказывает автор Истории о Казанском царстве, очевидец описываемых событий, – путем по Волзе, ледом, за 15 верст от Казани, на реце, зовомеи Свияге, ей же устье в Волгу течет, узре ту между двема рекама, гору высоку и место стройно, и твердо велми, и красно, и подобно к поставлению града, и возлюби ево в сердцы своем».

Более точная Никоновская летопись сообщает, что в обсуждении вопроса о создании опорной базы русских войск приняли участие примкнувшие к Москве татарские князья во главе с московским ставленником на казанский престол – касимовским царем Шах-Али; они-то и указали молодому государю на одинокую гору неподалеку от устья Свияги. «…И взъехал на Круглую гору – передает подробности Царственная книга, – и с ним мало от вой его, яко 30, и разсмотри величество горы тоя; и человеколюбец Бог… вложи в сердце его свет благоразумна… на той бы ему горе поставити град Казанского для дела и тесноту бы учинити Казаньской земле и во граде церкви святыя воздвигнута, яко да просветится свет в темне месте».

Место было, действительно, на редкость удачное. Высокая Круглая гора с крутыми каменистыми склонами, господствующая над окрестными заливными лугами, представляла собой неприступную позицию («место твердо велми»), С восточной стороны подошва горы омывалась водами Свияги, с западной – Щучьим озером; вытекающая из озера в Свиягу болотистая речка Щука огибала гору с севера. Услонские горы, заслонявшие свияжскую пойму от Казани, давали возможность скрытно концентрировать силы, подвозить припасы и производить строительные работы; сама же Казань хорошо просматривалась от устья Свияги. Крепость на Круглой горе должна была стать форпостом наступления, смело, решительно выдвинутым к самым стенам татарской столицы: постоянно сковывая противника и обеспечивая оперативный простор русской армии, она позволила бы четко локализовать театр военных действий.

Но дело не ограничивалось решением чисто военной задачи – «тесноту учинити Казанской земле». Уже в первоначальном замысле выражена цель более обширная: «да просветится свет в темне месте». Это значило – в политическом аспекте – прочно утвердиться на волжском правобережье, сразу отторгнув от Казанского царства всю «горную» половину, независимо от того, как сложится судьба самой Казани. Московское правительство сумело разглядеть едва заметную трещину национальной и социальной розни между собственно Казанью и подвластными ей народами («горной черемисой»), населяющими правый берег Волги. «Свияжскому городу» предназначалась роль вбитого в эту трещину клина… Поэтому крепость на Круглой горе была задумана не просто как укрепленный военный лагерь и временная продовольственная база русских войск, но как перспективный военно-административный центр новой провинции; недаром место для нее было выбрано не только «твердое», но также «стройное» и «красное».

И начинает государь и делу касается, призывает к собе диака своего Ивана Григорьева сына Выродкова и посылает его, а с ним детей бояръских, на Волгу, в Углецкой уезд, в Ушатых вотчину, церквей и города рубити и в судах с воеводами на Низ везти…

Никоновская летопись.

«Новый город Свияжский» строился вдали от Свияги, в глубоком тылу в верховьях Волги. Там в течение зимы 1550–1551 гг. под руководством опытного строителя и военного инженера И.Г. Выродкова были возведены укрепления и постройки будущего города.

Великий князь приказал срубить город с деревянными стенами, башнями, воротами, как настоящий город, а балки и бревна переметить все сверху донизу. Затем этот город был разобран, сложен на плоты и сплавлен вниз по Волге, вместе с воинскими людьми и крупной артиллерией.

Штаден. Записки.

Караван тронулся в путь в конце апреля 1551 г., одновременно было предпринято наступление «полем» и обходное движение русских войск и казаков из Мещёры и Вятки с целью захвата переправ на реках и блокирования Казани.

Первым к устью Свияги пришел «изгоном» из Нижнего Новгорода отряд князя П.С. Серебряного. В воскресенье 17 мая, в Троицын день, он остановился лагерем на Круглой горе, превращенной весенним паводком в остров, «и вечерню Троицкую и с молитвами на той горе пели». (Следует отметить стремительные темпы этого похода: за полторы суток, с «субботы перед Троицыным днем», отряд на челнах прошел более 400 километров.) На следующий день этот передовой полк произвел внезапное нападение на казанский посад, после чего «князь Петр с всеми людми отошел на Свияжское устье да стал на Круглой горе дожидатся царя (Шах-Али) и воевод». Через несколько дней прибыли основные силы русской армии.

Все Московское воинство… везущи с собою готовы град деревяны на великих лодиях Белозерских, тово же лета нов, хитр сотворен, и плывше 30 дней и приидоша в землю Казанскую на реку Свиягу, на место указное им…

Никоновская летопись.

«И вылесчи воеводы великого князя из судов, – продолжает очевидец, – начаша лес сещи, где быти городу, и, очистя гору, пев молебнаа и воду освятя и с кресты по стенному месту обошли и обложили город и церковь в городе заложили в имя Рожества Перчистыя и чюдотворца Сергиа…» Согласно Вологодско-пермской летописи, караван прибыл в день Константина и Елены, т. е. 21 мая; 23-го была «обложена» Рождественская церковь с приделом Сергия Радонежского, а 24-го началась постройка города. Та же летопись кроме прибывшего с войском Выродкова называет второго «хитреца и градоздавца и делателя» – Петра Федчищева. Под руководством этих двух «приказщыков», а также назначенных царем «осадных» воевод, войско приступило к сборке демонтированных построек. Одновременно вся русская конница была отправлена в рейд «по улусом Казанским воевати и пленити горныя Черемисы».

Город же, которой сверху привезен, на половину тое горы стал, а другую половину воеводы и дети боярские своими людми тотчас зделали, велико бо бяше место, и свершили город в четыре недели.

Никоновская летопись.

Стены крепости выполнялись из городней – высоких бревенчатых срубов, поставленных вплотную один к другому, с проложенным по верху «мостом» и нависающими боевыми «облам-ками»; часть городней заполнялась землей и камнями, остальные предназначались для пушек «подошвенного боя». Летопись преувеличивает потребовавшиеся доделки: в Писцовой книге Свияжска из 563 городней крепости лишь 29 названы «свияж-скими» (в отличие от «верховских»), причем их расположение на диаметрально противоположных участках показывает, что сборка велась сразу с двух сторон – от Свияги и Щучьего озера; рубка же новых городней понадобилась, чтобы только сомкнуть два больших полукружия стен.

Общая протяженность оборонительной линии составила 2250 метров. Стены, воздвигнутые над самым краем крутых склонов, были укреплены пятнадцатью рублеными башнями и четырьмя стрельницами. По-видимому, в крепости сразу же были возведены необходимые гарнизонные постройки.

…И немного дни готовы собравше и поставиша град, велик и красен, в лета 7059, Июня в 30 день…

История о Казанском царстве.

Это был первый – и сразу широкий – шаг Московского государства к востоку. Можно сказать, что с постройки Свияжска начинается создание Российской империи. Здесь все вызывает удивление: политический расчет, смелый и точный выбор места, новаторский организационный размах, согласованность всех действий, совершаемых множеством людей на огромном пространстве, сама идея использования водного пути – Волги – для доставки готовых строительных деталей крепости вместе с армией из глубокого тыла непосредственно к месту боевых операций, методы сборного строительства, впервые примененные в таких масштабах, и неслыханная быстрота постройки города, не уступавшего по своим размерам средним городам Европы. Велико было смятение казанцев, когда они узнали, что неожиданно появившееся русское войско «аки смеяся им, играя, не во многи дни поставиша град среди земля их, яя;о на плеща их»

Политические последствия постройки города на Свияге, как говорится, не заставили себя ждать.

Горные… люди видев то, что город царя православного стал в их земле, и начата ко царю (Шах-Али) и воеводам приезжати и бити челом, чтобы государь их пожаловал, гнев свой отдал… И государь их пожаловал, гнев свой им отдал и воевати их не велел и взял их к своему Свияжьскому городу…

Никоновская летопись.

Это была немаловажная победа: на сторону Москвы перешли «40 ООО луков гараздых стрельцов»; их тотчас двинули против Казани. Крепость, вклинившаяся между Казанью и ее владениями на правом берегу Волги, расколола Казанское царство пополам и сразу же превратилась в военно-административный центр отторгнутого края. Вторым ближайшим следствием постройки «Свияжского города» и всей летней кампании 1551 г. было падение правительства царицы Сююнбике в самой Казани. На казанский престол сел московский ставленник Шах-Али; вторая, еще не завоеванная половина царства признала свою вассальную зависимость от Москвы.

11 августа 1551 г. Петр Серебряный провез через новую крепость в Москву низложенную Сююнбике с сыном. 28 августа начался вывод захваченных казанцами русских пленников. Всего было освобождено 60 ООО человек; в «Свияжском городе» их встречали, давали «корм государев» и отправляли на родину. Одновременно выступила в обратный поход собранная под Казанью русская армия.

Начинается обильный приток населения из центральных и северных московских областей в созданный на Свияге город. Форпост восточной экспансии Московского государства, укрепленный многочисленным гарнизоном и окруженный туземным населением присоединенного обширного края, представляет богатые возможности для развития ремесел и торговли. Город развивается как мощный противовес Казани, рассчитанный на длительное время.

Однако равновесие вскоре было нарушено. Шах-Али не смог удержаться на казанском престоле и в марте 1552 г. был вынужден бежать в Свияжск. К власти в Казани снова пришли сторонники воссоединения с Крымом и ногайцами против Москвы.

Началось возмущение всего контролируемого Свияжском края: «все изменили горные люди, а сложилися с Казанью».

Теперь на первый план выступает военно-стратегическое значение Свияжска. Опорная база русских войск, придвинутая почти вплотную к татарской столице, максимально сокращала завершающую стадию наступательных операций и обеспечивала их успех. 13 августа 1552 г. в Свияжск вступает русское войско во главе с Иваном IV и соединяется с сосредоточенным здесь двадцатитысячным корпусом в составе трех полков (один из которых целиком набран из «черемисы и чюваши»); здесь также находятся «орудия великие стенобитные», заранее сплавленные по Волге. «И как к тому приехали есмы, – вспоминает о Свияжске участник этого похода князь А.М. Курбский, – воистину, яко в свой дом, от того долгого и зело нужного пути: понеже привезено нам множество… запасу, також и купцов безчисленное множество с различными живностьми и со многими товары, идеже беше всего достаток, чего бы душа восхотела (точию нечистоты тамо купить не обрящешь)».

18 августа царь отстоял молебен в Рождественской церкви. Переправившись под прикрытием крепости через Волгу, войско приступило к последней осаде Казани.

«Ракета» мягко толкнулась бортом о причал, и стало тихо, только вода всхлипывала под днищем. Вскинув рюкзаки на плечи, по прогибающимся мосткам с набитыми поперечинами мы спускаемся с дебаркадера на берег. Нас встречает покойная деревенская тишина, острый вечерний запах пыли, древесных опилок, куриного и козьего помета (крупной скотины на острове не держат). Солнце стоит низко, вокруг ни души. Мы идем по берегу, потом начинаем подниматься в гору, «к царю Константину».