Текст книги "Без начала и конца"

О пошлости

Пошловатость Шопенгауэра. Одно то, что он разрабатывает этику в плоскости эвдемонизма… Одно то, что он вообще ее разрабатывает', Да как! – прямолинейно и кособоко: мудрость, мол, в том, чтобы избежать страданий, «отбыть» (он так и выражается – отбыть) жизнь как некую каторгу…

Пошлость ведь заключается не в отсутствии истинности в суждении, наоборот: пошлость всегда права. Когда пошляк напевает: «Зачем любить, зачем страдать, ведь все пути ведут в кровать», – разве кто-нибудь бросит в него камень за явную ложь? Он презираем только за то, что довольствуется первой очевидностью, игнорируя символическую структуру мира, игнорируя скрытый, сущностный другой план явлений; он разглашает нечто само собой разумеющееся, упрощенное, общее, отстоявшееся из миллионов и миллионов индивидуальных опытов и суждений. Он принимает и использует это общее, не затрудняя себя личным переживанием и осмыслением, он ничего не прибавляет к общеизвестному – вот в чем пошлость.

 
Стократ благородней тот,
кто не скажет при вспышке молнии:
«Вот она – наша жизнь!»
 

Басё

Пошлость – оборотная сторона истины. В каждой истине, строго говоря, заключена пошлость, вернее, возможность пошлости – неизбежное упрощение, согретое тем личным и неповторимым, что внес человек, впервые высказавший эту истину (les grandes id es vienent du coeur⁵⁰); пошляку остается лишь повторить ее, чтобы осталось одно упрощение. Некоторые истины словно нарочно созданы для пошляков: у них есть свои излюбленные, «вечные» темы.

Пошлость понижает общий нравственный уровень. Не думаю, впрочем, чтобы он вообще, в целом, повышался или понижался. Во всяком случае вижу, что римляне времен Марциала в нравственном отношении мало чем отличались от нас. Думаю, что здесь также, как в искусстве: изменения уровня имеют зубчатый рисунок. Сначала появляется гений и, страдая от окружающей пошлости, в противоборстве с нею, создает новый, повышенный уровень художественного (или нравственного) сознания; линия развития идет вертикально вверх. Затем последователи, не изобретая ничего существенно нового, развивают, разрабатывают, варьируют и приспосабливают созданные образы (или идеи); линия, переломившись, постепенно понижается. Затем последователи последователей довершают дело, низводя линию к прежнему уровню. Потом вся петрушка повторяется сначала: является новый гений и открывает очередное колесо, его талантливые ученики, прибавляя к этому колесу второе, изобретают очередной велосипед, наконец, ловкие эпигоны, отбросив первое колесо, ездят на оставшемся, в очередной раз демонстрируя восхищенной публике свою изогцренностъ. Общий же уровень отзывается на эти взлеты и падения лишь едва заметными колебаниями. Правильнее сказать, что пошлость выражает тенденцию к понижению уровня, тогда как гении, эти редкие «островки порядка» поддерживают уровень, отдаляя наступление «тепловой смерти»; время от времени они сгребают расползшиеся, распылившиеся, опошленные, обезличенные идеи и образы и формируют из них нечто новое, которое затем опять расползается в пошлость. И так было всегда.

* * *

Мудрость в том, чтобы избежать страданий? Мудрец, стало быть, не страдает? Да откуда же он тогда мудрец! Он инфантильный дурак, не знающий жизни.

А человек иногда ужасно любит страдание, до страсти, и это факт. Тут уж и со всемирной историей справляться нечего; спросите себя самого, если только вы человек и хоть сколько-нибудь жили. Что же касается до моего личного мнения, то любить только одно благоденствие даже как-то и неприлично.

Достоевский. Записки из подполья.

Не говоря уж о том, что страдание представляет собой необходимый гармонический противовес счастью и в этом смысле оно «справедливо», но страдание более реально, чем наслаждение (поистине великая мысль Ницше), и это, возможно, вообще единственная человеческая реальность. Слово ведана в санскрите означает одновременно и «страдание», и «знание».

Конечно, одно дело – страдать из-за того, что девчонка тебе отказала (да и из-за этого стоит пострадать, хотя бы только в юношестве, хотя бы раз в жизни), другое – страдать от чужой боли, от недостижимости совершенства… А творчество, спасающее нас от скуки? Оно, что ли, одну радость приносит? Оно к страданию приобщает в той же степени, что и к счастью. Все дело в качестве того и другого.

…Чтобы быть созидающим, надо подвергнуться страданиям и многим превращениям. Да, много горького умирания должно быть в вашей жизни, вы, созидающие.

Ницше. Так говорил Заратустра.

Мудрость, пожалуй, в том, чтобы всему находить свое место, помнить о противоположном или искать его, короче: различать, соотносить и не впадать в крайности. Или, как сказал Паскаль: «Величие души обнаруживается не в том, что человек достигает какой-нибудь крайности, а в том, что он умеет сразу коснуться обеих крайностей и наполнить весь промежуток между ними». «Ибо, – вторит ему Гегель, – истинная мера величия и силы определяется лишь тем, насколько велика и сильна противоположность, которую преодолевает дух, чтобы возвратиться к своему внутреннему единству». А Ницше скрепляет попросту: «Плодотворнее всего существование тех, кто богат контрастами».

У искусства и нравственности общие законы.

1977

* * *

1.10.1977. После хмурого бесприютного Енисейска Красноярск кажется родным городом. Во всяком случае здесь теплее, можно снять свитер, который я постоянно носил под пиджаком.

Нас пятеро вылетело в эту командировку: Коля Надеждин, автор проекта реставрации Спасского монастыря в Енисейске, Марина Нуждина, автор охранных зон по городу, я, работающий на них обоих, а также Саша Соловьев и Валерка Лучинкин из бригады Жени Барановского, «купленные» у него Колей на десять дней для обмеров. Саша и Валерка остались в Енисейске, теперь и Коля туда вернулся, а Марина уехала в Москву. Наконец-то я один! Суббота, забот – никаких.

Буфет уже закрылся, когда я встал. Вышел на улицу: неяркое солнце, сильный ветер. Время от времени небо темнеет, и тогда в течение нескольких минут стремительно летит снег. Позавтракал (а заодно и пообедал) в кафе «Мана», что напротив Покровской церкви (она в лесах: идут реставрационные работы по нашему с Колей проекту), прогулялся по проспекту Мира, в кинотеатре «Сибирь» купил билет на «Зорро» на вечер. Спустился к Енисею. Солнце над Куйсумскими горами. Освещение и ветер напоминают Марке. Пять бодрых арочных пролетов моста на Казачий остров. По набережной иду к гостинице, покупаю по дороге пакет сухарей и пару бутылок «Жигулевского».

Когда поднимался к себе в номер, передо мной шла парочка: седоватый самоуверенный крепыш со стройненькой вертлявой цыганочкой из ансамбля. Я шел вплотную за ними. Они на пятый – и я на пятый, они направо по коридору – и я туда же. Несколько раз они удивленно оглянулись на меня. В конце концов мы оказались в соседних номерах, так что двери свои отпирали, стоя плечом к плечу. Я закрыл за собой дверь и прислушался. Из соседнего номера не доносилось ни звука. Я удовлетворенно кивнул и прошел в комнату.

У окна

…Жизнь видишь лучше всего, когда наблюдаешь ее из единственного окна.

Фицджеральд. Великий Гэтсби.

Передо мною – рыжий осенний косогор, поднимающийся почти от самой подошвы гостиницы, и на нем, прямо перед окном, как на сцене, деревянный двухэтажный дом, крашеный охрой, с зелеными наличниками и фризом. За ним кирпичной бесформенной массой вырастает недостроенный Дом актера, а слева пространство замыкается новой серо-бетонной ратушей с ее башней и «брутальными» ребристыми фасадами. Справа задние фасады улицы Сурикова организуют уходящую перспективу с Покровской церковью в глубине. (На месте Юры, бригадира, я бы и не появлялся на стройплощадке, а, подобно Вашингтону Реблингу, руководил работами по телефону прямо из номера, сидя у окна с биноклем.) За церковью – далекий склон Караульной сопки, усеянный белыми домиками. Из-за сопки с городского аэродрома то и дело взлетают самолеты. Легкие АНы, заложив крутой вираж перед моим окном, уходят на север, ИЛы и ТУ проводят могучие диагонали в южном и западном направлениях. Длинный ряд дощатых сараев и нужников образует рампу маленькой сцены на первом плане. От нечего делать слежу за ходом спектакля.

У сарая двое мужчин в телогрейках и пестрых лыжных шапочках распиливают бревно на козлах. Две одинаковые старухи сидят на крыльце по сторонам входной двери, повернув друг к другу неразличимые лица. Над ними, на балкончике, мужчина беседует с женщиной. Другая женщина, в халате, с повязанной полотенцем головой, вышла на крыльцо и выплеснула воду из ведра. Задержалась и что-то крикнула пильщикам; те выпрямились и оглянулись на нее. Старик с палкой медленно проковылял от сортира. Прокричал петух. Проехал мальчик на велосипеде и, крутнувшись, опять скрылся за домом. Потом на крыльцо выбежали двое парней. Не обращая внимания на старух, на пильщиков, снова принявшихся за работу, они быстро пересекли двор, обогнули сараи и стали спускаться с косогора. Привстав от стола, прижавшись лбом к оконному стеклу, я с интересом наблюдал за ними.

Они, торопясь друг за другом, наискось спускались по косогору, пока не оказались на крышах гаражей во дворе гостиницы. Прошли по крышам влево (мне было слышно, как гремело железо под их ногами), один за другим спрыгнули в неприметную сверху щель между гаражами и скрылись из вида. Потом вынырнули из щели уже во дворе гостиницы и шли теперь вправо, огибая дворовые постройки. Чтобы следить за ними, мне приходилось изо всех сил прижиматься к стеклу и скашивать глаза.

Я следил за их извилистым путем – этот путь был сверху виден мне и ясен – и вдруг почувствовал, что, хоть на мгновение, но я упреждаю их судьбу: я знал, что будет дальше. Я видел и знал, что через секунду, завернув за угол, они столкнутся с мужичком в ушанке, который в растерянности, как казалось, остановился во дворе, не зная, куда идти дальше. Они еще не видели его, но я видел, и это было необычное, необъяснимое чувство. И вот они завернули и столкнулись. Он что-то спросил у них, они, не замедлив шага, махнули рукой, показывая ему дорогу, и исчезли.

Теперь я следил за мужичком. Я понял, что он должен повторить их путь в обратном направлении. И вот я смотрел, как он медленно, неуверенно, с рюкзаком за плечами, идет налево по двору, как, поколебавшись, сворачивает в щель между гаражами, потом вылезает на крышу и останавливается в недоумении. Мысленно я подсказывал ему дорогу, и он ощупью, с остановками, двигался по моим указаниям. Странное чувство моего предвидения связывало нас, хоть он об этом и не догадывался, и я, как ангел, сопровождал его до самого входа в дом с зелеными наличниками.

Честно говоря, задаешься вопросом, какой художник, проходя мимоходом, вдруг превращает жизнь в маленький шедевр. Сколько раз я был поражен вдруг неожиданно возникавшим и так же неожиданно исчезавшим театральным зрелищем.

Набоков. Пушкин, или Правда и правдоподобие.

Одиночество! Весь день сегодня я упиваюсь им, прямо-таки сладострастно утоляю жажду. Чем дальше, тем больше я в нем нуждаюсь. Для меня становится нестерпимо жить в общих номерах, выслушивать чужую болтовню, отвечать на нее, терпеть чужие привычки, ходить в общий загаженный сортир, вообще – подчинять свою жизнь так называемым нормам общежития. Для счастья теперь мне нужно очень мало: остаться одному. Но как ни мала эта малость, отсутствие ее заставляет меня страдать.

Одиночество, полная оторванность от всего, – то одиночество, которое обретаешь в одиночном номере гостиницы в чужом городе, – дает возможность оглянуться на свою жизнь творческим взглядом, собрать ее воедино, отрешившись от крайних представлений об ее удачливости или несчастье, осмыслить ее в ее целостности, так, словно прожил ее всю. Одиночество обостряет зрение: вдруг – словно глаза впервые открылись – начинаешь видеть красноречивые мелочи жизни, которых раньше, в суете, не замечал.

Когда порой по вечерам скука одолевала меня, мне приходилось останавливать свое внимание на многих деталях, которые, конечно, выпали бы из моего поля зрения, если бы не одиночество, заставлявшее искать пищи для ума в любом пустяке.

Стендаль. Записки туриста.

Одиночество приносит скорбь. Не мелочное раздражение, не горесть о какой-нибудь утрате, а всеобъемлющую, созерцательную, глубокую скорбь как следствие обретенной целостности взгляда. Потому что только в отрыве от близких сознаешь свою и их уязвимость. Причина, говорит Паскаль, «коренится в изначальной бедственности нашего положения, в хрупкости, смертности и такой ничтожности человека, что стоит подумать об этом – и уже ничто не может нас утешить».

Сначала жалость к себе, каким был два года и двадцать лет назад (в последнем случае жалость острее); потом к своим детям, которым еще предстоят и утраты, и крушение надежд, и одряхление; ко всем, кто подвергся глупой случайности бытия. «Бренность мира», как сказал Давид Самойлов. И плачу над бренностью мира…

Одиночество наполняет спокойной уверенностью в своих силах. Целостный взгляд, от которого не ускользают мелочи, цепкая зоркость к мелочам, не упускающая главного, – вот все, что нужно. Нигде мне так не работалось, как в одиночных гостиничных номерах. Я, для которого написать в день три страницы – целое событие, за один сегодняшний вечер написал целых девять.

Мой номер

5.10.1977. Пройдет совсем немного времени, и я забуду этот номер. А я был здесь счастлив. Воздам ему должное.

Это небольшая квадратная комната с широким трехстворчатым окном. Окно выходит на север, но все равно днем в комнате светло и приятно. Справа (как войдешь), боком к окну, лакированный письменный стол, слева кровать с деревянными спинками. У задней стены, в изголовьи кровати, тумбочка и зеркало в рост (когда смотришь в него, за спиной, в окне, то и дело поднимаются самолеты). Кожаное кресло, стул, пестрый коврик. С потолка свешивается лампочка с кубическим зеленым абажуром.

Я сижу за столом. Слева от меня настольная лампа, справа телефон. Свет лампы падает на подколотую скрепкой пачку бумаги передо мной. Алюминиевая пепельница с дымящейся сигаретой, пачка «Примы», спички. Все остальное растворяется в полумраке. На спинке стула, справа от стола, повешен пиджак, брошен свитер. Раскрытый Стендаль, заложенный карандашом, на тумбочке. В окне, между рамами, две бутылки «Жигулевского», бутылка простокваши, завернутая в бумагу половинка пирога с рыбой. На подоконнике журналы, нож, тарелка со стаканом. Стены светло-салатовые, почти белые, шторы оранжевые, неяркие, постель застлана легким покрывалом золотистого цвета. Над кроватью гравюра в белой рамке. Все просто, уютно, приветливо. Дорожная сумка брошена за спинку кровати.

Стеклянная дверь отделяет комнату от прихожей. В прихожей вешалка с двумя плечиками: на одних висит кожаное пальто, на других – три мои сорочки с галстуком. Из прихожей дверь ведет в туалет. Ну, что там – известно. Не стоит туда заходить: раковина умывальника разбита, а в унитазе непрерывно журчит вода. Дверь из коридора отпирается занятно: узкая планочка с прорезями, заменяющая ключ, не поворачивается, а вдавливается в скважину замка; очень удобно, когда привыкнешь.

Здесь я живу и счастлив своим одиночеством, хотя к этому счастью, как я уже сказал, примешивается изрядная доза печали. Но настоящее, полное счастье и невозможно без печали, оно настаивается на ней, приобретает вкус, аромат, терпкость – то, благодаря чему его потом с наслаждением вспоминаешь.

В комнате жарко от десятисекционной батареи отопления; форточка у меня постоянно открыта. Закрыв стеклянную дверь, я наглухо избавляюсь от всех посторонних звуков; разве что на улице заорет кто-нибудь благим матом. Вот как сейчас: женский голос, надрываясь, немузыкально выводит какую-то песню.

* * *

10.10.1977. Я пишу все это только по необходимости фотографически запечатлеть для себя условия, сопутствующие моему счастью.

…Но описывать вещи, не имеющие отношения к душевной жизни, мне скучно.

Стендаль. Воспоминания эготиста.

Я полагаю, что существует два (в основном) способа воссоздания действительности: прямое и опосредованное. Первый способ заключается в объективном перечислении внешних признаков персонажа, среды, костюмов, обстановки, душевных состояний и пр., – картина прописывается до мельчайших деталей, и зритель наслаждается узнаванием действительности. Второй способ делает ставку на представление. Предполагается, что зритель и так все знает; о герое, среде и пр. с ним говорят как о чем-то хорошо ему известном, само собой разумеющемся. Общая картина с ее подробностями опускается, достаточно только намека, как в разговоре друзей: мы, мол, с тобой знаем, о чем речь, но тут вот какая деталь… Зритель оказывается как бы внутри воссозданной действительности (мир обратной перспективы), он не узнает ее, а сам конструирует в своем воображении, исходя из предъявленной детали; он наслаждается отчетливым ощущением общей картины, которой на самом деле нет, причем его точка зрения, его оценка тоже заранее как бы подразумевается. Общее дается через фрагмент. И хотя ни тот, ни другой способ в чистом виде не встречаются, но в каждом отдельном случае один из них только преобладает, я предпочитаю второй.

Я не верю в возможность дать сразу полную и верную картину действительности; методика подобного реализма – если вообще существуют методики – искусственна, и предпочитаю шаг за шагом открывать то, что доходит до моего сознания.

Борхес, Конгресс.

Я не то что предпочитаю – я не могу иначе. Вот почему единственным средством полного самовыражения остается для меня этот дневник.

Вести этот дневник по вечерам, вернувшись в свою комнатушку в гостинице, доставляет мне гораздо более действенное удовольствие, чем чтение.

Стендаль. Записки туриста.

Мой дневник, с его обособленными и приспособленными новеллами⁵¹, – это не фиксация мыслей и впечатлений, а реализация неизбывной никаким другим путем потребности творчества. Другое дело, что эта реализация не может подняться над фиксацией. Как раз перед отъездом из Москвы я перелистал свои тетради. Мелькают разрозненные события внешней жизни, они сменяются периодами дилетантских размышлений о том, о сем; возможно, в конце концов все это сольется в какой-то образ – в образ проходящего времени, например. В образ моего присутствия в мире…

…Может быть без моего ведома, я пишу нечто похожее на действительность.

Стендаль. Воспоминания эготиста.

Ну а что касается отсутствующей пластичности, то тут на моей стороне традиция одного из жанров античной литературы: «Природа или вещи, – пишет об этом жанре Аверинцев, – упоминаются лишь по ходу сюжета и никогда не становятся объектами самоценного описания, выражающего незаинтересованную радость глаз, предметная обстановка сведена к нулю, действие происходит как бы без декораций… Действующие в этой прозе люди, как правило, не имеют не только внешних черт, но и «характера»… они предстают перед нами не как объекты художественного наблюдения, но как субъекты морального выбора. В центре стоит некоторая проблема человеческого поведения, которую необходимо решить… Художественные возможности лежат не в полноте изображения, а в силе экспрессии, не в стройности форм, а в проникновенности интонаций».

В отношении же стройности можно ведь допустить существование такой композиции, которая строится исключительно на сквозном внутреннем ритме – по принципу «растущего дерева», в отличие от «рождающегося тела».

В искусстве, сказал Огюст Ренуар, важно не «как» и не «что», важно – «кто».

Вечером звонок от Варганцевых. Они пригласили меня на вечер в воскресенье.

Издержки одиночества

Той зимой, в прошлом году, прилетев из Иркутска в Красноярск и пересчитав оставшиеся деньги, я убедился, что после наших с Зубаревым излишеств не многое могу себе позволить. Предстояло три недели прожить в Красноярске, да еще побывать в Томске и Тобольске. Пришлось садиться на голодный паек, стараясь проедать не больше рубля в день.

Я жил в трехместном номере гостиницы «Енисей», сменявшиеся сожители нагоняли тоску, я выматывался в архиве и мерз с голодухи. Неприветливые мамины слова на прощанье, усталость, подавленность, а тут еще телеграмма о Валиной смерти… Боль утраты, мучительные колебания – лететь или нет, прервав командировку, на похороны в Питер – и презрение к себе оттого, что не полетел… И вот, когда я совсем одичал от одиночества и бесперспективности жизни, из отдела культуры поступило приглашение в Театр музыкальной комедии. Я оказался в приподнятой атмосфере театрального фойе, среди нарядных смеющихся людей, которые с удивлением, как мне казалось, поглядывали на мои старые жеваные брюки с рваными карманами, на дрянной замшевый пиджак, весь покрытый вылезшей из тулупа седой овчиной. Я сжался и помрачнел еще больше.

Моложавый администратор, встретивший меня при входе, провел в левую директорскую ложу. Я было обрадовался возможности уединиться, но ложа была уже занята. Молодая женщина, сидевшая, облокотившись на барьер, быстро посмотрела на меня и отвернулась. «Э, черт, – подумалось, – все равно никуда не денешься, надо встряхнуться». Я чуть ли не шаркнул ножкой, произнес: «Вы позволите?» – ловко придвинул кресло к барьеру и уселся, после чего с видом светского льва принялся озирать зал. Рядом дышало прекрасное существо, слышался женственный, головокружительный запах духов. Тогда, приготовив изящную, легкую фразу для начала беседы, я повернулся к своей соседке и только тут обнаружил, что рядом со мной – девочка-подросток, небольшого росточка и худенькая.

Надо отдать мне справедливость: я не запнулся, не осекся, не вытаращил глаза, – я произнес свою учтивую, приветливую, слегка игривую фразу как ни в чем не бывало, совсем так, как намеревался, словно и не сомневаясь встретить равного партнера. И вот чудеса! – эта маленькая, глазастая девчонка тут же ответила мне как равная, словно иначе и быть не могло, – спокойно, приветливо, непринужденно. (Только в очень хорошем обществе люди, не будучи знакомы, могут позволить себе такой тон: он не означает сокращения дистанции и ни к чему не обязывает.)

Я, скрыв удивление и восхищение, окончательно повернулся к ней. Мы разговорились. Я узнал, что Наташе тринадцать лет, учится она в шестом классе, отец – ударник в оркестре этого театра, а мама сейчас в командировке. Чтобы не оставлять ее вечерами одну, отец приводит ее с собой на спектакли. Весь репертуар она уже просмотрела по нескольку раз и все равно приходит сюда с удовольствием. Свет погасили, спектакль начался.

Давали «Фальстафа». От нескольких дружелюбных Наташиных слов я отмяк, разжался, и теперь для меня не существовало недостатков. Яркие краски, движение на сцене меня разволновали, от малейшей удачной выходки актеров я приходил в умиление, слезы стояли на глазах. Мы с Наташей одновременно переглядывались, и то она, то я трогали друг друга за руку, чтобы привлечь внимание к особо выразительному моменту. К сожалению, мы сидели над самым оркестром, музыка временами как бы прозрачной стеной отделяла от нас сцену, поэтому во втором отделении мы перешли в партер, заранее присмотрев там свободные места.

В антракте мы продолжали беседу, прогуливаясь по фойе, и – теперь мне уже не казалось – все с удивлением оглядывались на нас. Я не уставал поражаться Наташиной смышленности и такту, ее непринужденной грации. На прощание мы условились встретиться в ближайшее воскресенье, чтобы вместе сходить в картинную галерею. Выйдя из театра, я не утерпел и, встав поблизости от служебного входа, дождался ее появления с отцом. Они вышли, и я снова увидел ее стройненькую фигурку, легко вышагивающую рядом с приземистым (но все же выше ее) мужчиной.

В воскресенье, как и условились, я поехал по адресу, который она мне записала. На окраине города, в районе новостроек, я отыскал Омскую улицу и позвонил в квартиру. Никто не открывал. Я опять позвонил, потом стал спускаться. Навстречу по лестнице поднималась женщина, закутанная в платок, с трудом волочившая чемодан и сумку. Я спросил, тот ли это дом, который мне нужен. Она ответила: да, а какая квартира вас интересует? Я назвал и, надеясь получить дополнительные сведения, добавил, что в этой квартире живет барабанщик.

– Ну да, я его жена.

– Как? Позвольте, но вы же в командировке…

Она опустила чемодан и сумку.

– А кто вам нужен-то?

Пришлось вкратце рассказать ей, как я познакомился с ее дочерью. Она выслушала и заметила иронически:

– Смотри пожалуйста, Наташка уже делает успехи!

Такая реакция мне понравилась. Я сообщил ей, что квартира пуста. Она огорчилась.

– Ну, конечно! Не ждали! Я ведь на два дня раньше приехала. И ключа у меня нет… Ладно, пойдемте, на улице поговорим.

Я помог ей занести вещи к соседям, и мы вышли. Из автомата она звонила знакомым, разыскивая Наташу, потом, в ожидании Наташи, мы долго ходили по трескучему морозу, рассказывая каждый о себе. Надо сказать, она обстоятельно меня расспрашивала; видно, только теперь начала тревожиться за дочь: в ее голосе проскальзывало испуганное изумление. Снег под нашими ногами скрипел, как сумасшедший.

А я тогда даже предположить не мог, что делаю что-то предосудительное. Я находился в блаженном неведении. Я настолько утратил связь с общепринятыми нормами, что и не представлял себе всей, мягко выражаясь, странности своих поступков. Теперь-то, задним числом, я оценил ум и такт этой женщины, у которой достало мужества сделать вид, будто ничего особенного не происходит, принять все так, как оно в действительности и было.

Потом появилась Наташа и с разбега кинулась к матери. Обнимаясь с нею, она выпростала в мою сторону один счастливый, сконфуженный глаз и прошептала:

– Простите, пожалуйста…

Тут я, наконец, понял, что я лишний, и удалился, но через несколько дней, вечером, опять явился к ним, имея при себе два пригласительных билета на концерт в Доме культуры. На этот раз меня встретил отец – невысокий, рыжеватый, английского типа, корректный мужчина. Он сухо, но вежливо сказал, что Наташа только что вернулась из спортивной школы, готовит уроки и, к сожалению, пойти со мной не сможет. (Теперь-то я удивляюсь, как он меня тогда с лестницы не спустил.) У меня все же хватило нахальства втереться в переднюю, заставить его записать мои московские координаты и вынудить обещание, что они приедут ко мне в гости. Безумие какое-то! Не знаю, за кого они меня приняли.

 
Так бывает со всяким, кто долго в разлуке
С милой семьей, сокрушенный, как я, меж людей земнородных
Странствует, их посещая обители, сам бесприютный.
 

Гомер. Одиссея. XIX. 168–170.

Во второй раз я прилетел в Красноярск в мае. Теперь я уже был нормальным человеком. Я привез рукопись повести и по вечерам с удовольствием работал над ней в скромном номере цирковой гостиницы. Кроме того, к этому времени я уже выслушал мнение умных людей о моих тогдашних похождениях, поэтому мне гораздо труднее было решиться на визит к Варганцевым. Дело осложнялось тем, что у них не было телефона, я не мог предупредить о своем приходе.

И все же решился! Трудно поверить, но это так. Я купил первую подвернувшуюся коробку конфет (или мармелада, не помню) и, нежданный-непрошенный, ввалился к ним. (У меня, впрочем, был формальный предлог для визита: выпроваживая меня, отец вежливо пригласил заходить, когда снова окажусь в Красноярске; конечно, одному скучно в чужом городе, – сказал он.) Я застал их за ремонтом квартиры. Они, надо сказать, почти не растерялись. Борис вышел из ванной в подпоясанном халате, с гладко зачесанными влажными волосами, еще больше похожий на корректного сухощавого англичанина. Он осведомился о моем имени и, мгновенно переодевшись, отправился в магазин за бутылкой. Потом мы сидели за столом в перевернутой комнате, пили, ели и дружески болтали. Вечер прошел прекрасно! Об одном я жалею: целиком переключившись на родителей, я почти не обращал внимания на Наташу, и это, должно быть, ее обижало. Расстались мы друзьями; они приглашали меня заходить и сами обещали воспользоваться моим гостеприимством.

С тех пор прошло полтора года. И вот вчера я опять был у них. Какое разочарование! Встреча не удалась, хотя на этот раз я догадался послать открытку и дождался пригласительного звонка. Я шел к ним с бутылкой азербайджанского коньяка подмышкой, предварительно хватанув «Белого крепкого» в Суриковском музее на проводах Людмилы Павловны.

Борис, обросший пошловатой рыжей бородкой, был похож уже не на англичанина, а на обыкновенного советского хитрована. С увлечением он рассказывал мне о своей житейской изворотливости, о том, как совмещает работу в театре, филармонии и еще где-то и сколько «с этого» имеет. Впрочем, он, возможно, просто не знал, о чем со мной говорить. Я сидел столбом, радость предвкушения как-то сразу с меня соскочила. Софье Израилевне мой коньяк явно не нравился, закуска (картошка, грибы) была приготовлена под водку. Наташа посидела с нами полчаса и ушла гулять, а вернувшись, закрылась в своей комнате. Борис часто отворачивался от стола, возясь с новой радиолой. Разговор не клеился, томительные паузы возникали. Некоторое облегчение (не мне, а им, вернее, Борису) внес зашедший приятель, которого они называли Корсаков. В завязавшемся разговоре мне не осталось места. С.И. сидела в стороне, неодобрительно за всем этим наблюдая. «И что вы в нас нашли?» – обратилась она ко мне не то с удивлением, не то с досадой. В прошлый раз, должно быть, неожиданность и необычность ситуации всех возбуждала.

Мы допили коньяк и пили чай, щедро подливая «Habana club». Борис предложил перейти на «ты». Договорились во вторник идти на Столбы. Борис проводил нас с Корсаковым до автобуса. Корсаков сошел вскоре.

Перед поворотом к речному вокзалу (где мне сходить) автобус остановился и стоял очень долго. Я очнулся от мрачной задумчивости и заметил, что водитель, перегнувшись в свое окошко, беседует с кем-то на улице; в темноте мне видна была только белая кепка. В салоне, кроме меня и сомнамбулической парочки, никого не было, кондукторша уснула у задней кассы. Приятельская беседа не кончалась, автобус стоял посередине пустынной улицы, до гостиницы было рукой подать. Я сидел, закипая от ярости. Потом, когда вышел из автобуса, сердце у меня колотилось, и лицо горело, как от оскорбления, на которое я не смог ответить. Когда после этого при входе в гостиницу меня остановили и потребовали предъявить пропуск (которого у меня не было), я не выдержал.

– За что вам платят, если вы постояльцев в лицо не помните! – рявкнул я на швейцара и, отстранив его, прошел в холл.