Текст книги "Как я написал Конституцию эпохи Ельцина и Путина"

«Не толкайся у трона, не тащись в обозе…»

Когда меня спрашивают, почему я с Ельциным и его командой держался как-то особняком, семьями не дружил, я всегда говорю, что меня так отец научил: «Никогда не толкайся у трона, но и не тащись в обозе».

Он всегда это говорил. И я эту его любимую фразу запомнил на всю жизнь.

Очень меня, если честно, это выручало в самых разных ситуациях. Вспомнил, что говорил отец, и принял решение. Правильное. А принимать такие решения приходилось часто. К примеру, когда я стал членом Президиума Верховного Совета. Кстати, им я стал сразу и по должности, так как конструкция Президиума Верховного Совета РСФСР была такова, что председатель комитета входил по должности в президиум. А вот заместителем председателя Верховного Совета меня избирали целых три раза, но так и не избрали. Борис Николаевич, насколько я знаю, очень хотел, чтобы меня избрали, потому что к тому времени убедился, что в общем-то (хотя еще всей глубины трагедии не понимал) с Хасбулатовым он дал маху и что лучше иметь в заместителях противовес в моем лице, чтобы был баланс, а не монополия Хасбулатова. Но не сложилось. Я не набрал нужного числа голосов. И в итоге на это дело махнул рукой, собственно.

За что я отцу благодарен очень сильно: от медных труб он меня защитил с самого детства. Я эту мудрость в свое время пытался детям передать, а сейчас вот – внукам.

На практике это означало: никогда чрезмерно не сближайся с лидером. Я этой формуле в отношениях с вышестоящими всегда следовал. К примеру, я никогда не был дома у Бориса Николаевича и хлебосольной Наины Иосифовны. Хотя, по идее, должен был там бывать, и Борис Николаевич часто приглашал. Но как-то постоянно меня что-то уводило. Может, это происходило потому, что я туда никогда и не стремился. Не знаю. То есть между мной и Борисом Николаевичем всегда была легкая дистанция. Президент Ельцин, кстати, хорошо это чувствовал и, думаю, даже ценил, что не лезу в душу. Уставал он порой от соратников.

Но есть и другая сторона медали: если ты всегда будешь отставать, тащиться в обозе, то рано или поздно окажешься никому не нужным. И тогда в один прекрасный момент тебя как старый хлам могут оставить где-то на обочине. То есть надо не только дистанцию держать, но и уметь себя поставить, отстоять свое личное пространство и показать себя, когда это потребуется. Поэтому я философски отнесся к ситуации, когда меня «прокатили» с голосованием на пост заместителя председателя Верховного Совета РСФСР. Но сама по себе история оказалась довольно интересная. Как раз на тему о соратниках.

Как сейчас помню. Декабрь девяносто первого, второй год работы съезда и Верховного Совета РСФСР. И тут мне Борис Николаевич при встрече вдруг говорит, что «со всеми переговорил» и что меня на этом съезде изберут его заместителем в Верховном Совете. Сказал и пропал.

Утром объявили повестку дня – мой вопрос поставлен на 16:00. Ельцин в начале заседания недолго поприсутствовал и куда-то уехал. А дальше случилось то, что продемонстрировало мне – и навсегда – всемогущество аппарата.

Поскольку дело происходило в день смерти Андрея Дмитриевича Сахарова, то Виктор Васильевич Илюшин внезапно объявил, что есть шанс организованно отдать дань памяти человеку, который тогда для каждого демократа и либерала был знаковой фигурой. И прямо в Кремль, чуть ли не к дверям зала, где шло заседание, в полдень было подано несколько автобусов. Всех, кто хотел бы почтить память Андрея Дмитриевича в годовщину его смерти, пригласили занять места, чтобы немедля и организованно выехать к могиле Сахарова.

В результате больше ста человек – не коммунистов и консерваторов, а именно сторонников президента – уехали на мероприятие. И ровно в это самое время Илюшин поставил вопрос обо мне на голосование.

То есть как только те, кто мог меня поддержать, уехали, то вопрос, заявленный на 16:00, тут же переместился на 12:30. И естественно, голосов в мою пользу не хватило. Нужно было хотя бы человек двадцать «за». И это при том, что полторы сотни, которые «за», только что уехали. Ну, не сложилось. Не судьба. На этом для себя я эту страницу закрыл.

Потом, много позже, мы с Илюшиным подружились и нормально работали вместе. Я ему однажды всю эту историю припомнил. А он мне на это и говорит: «Ну, Сергей, откуда же я знал, что ты нормальный человек? Мне надо было нейтрализовать тебя. Зачем ты был нужен? У нас тогда своя команда была – екатеринбургская. А ты откуда-то из Ростова. Да еще со всех сторон несется: выскочка, юрист…»

Я отнесся к этому спокойно – как говорится, ничего личного. Виктор Васильевич всегда был профессионалом. При этом очень осторожный и очень встроенный в систему человек. Он умел просчитывать аппаратные ходы, умел эффективно организовать поток людей и документов. И не делал таких ошибок, как, к примеру, Геннадий Эдуардович Бурбулис, который после избрания Ельцина президентом немедля так перестроил систему контактов, что будь ты самый крутой демократ, но к Борису Николаевичу попадешь не иначе, как только через Бурбулиса и только вместе с Бурбулисом.

То есть он монополизировал доступ к президенту, создал этакое узкое горлышко, через которое далеко не каждый мог пролезть. Я, столкнувшись с этой ситуацией, однажды ему сказал: «Ген, ты же и себя так погубишь, и Бориса Николаевича. Зачем ты Ельцину информационный поток ограничиваешь? Люди же вообще перестанут к нему ходить из-за твоих препон! Вдобавок ты своими руками из союзников делаешь если не врагов, то сильно обиженных людей. Да и “горлышко”, что ты оставил на вход, очень узкое. В сутках только 24 часа, а людей, желающих поговорить с Ельциным, сотни. Ты просто физически не сможешь за всем уследить». Увы, Бурбулис меня не услышал. Собственно, это потом его и спалило.

Как сейчас помню: я ему всё это вещаю, а он молчит и улыбается, молчит и улыбается. Впрочем, у него, наверное, своя логика была. Он по-своему, по-нашему, по-русски, будучи доверенным человеком, старался защитить царя. То есть делал это все, скорее всего, не со зла. Но получилось при этом то, что получилось. В любом случае считаю, что это была его ошибка и его вина. Потому что Бурбулис в этом случае совершенно осознанно «шунтировал» президента Ельцина от каналов дополнительной информации, от других людей. А возможно, ему просто нравилось быть тем, кто не просто стоит очень близко «к телу», но и управляет им.

В свое время Егор Гайдар говорил, что для него было два Ельцина – до 1994 года и после, когда он отправил в отставку правительство младореформаторов и начал руководить страной, опираясь на «политических тяжеловесов», на компромиссы.

А лично у меня в памяти получилось целых три Ельциных. Один – до событий октября 1993-го, другой – от принятия новой Конституции и до выборов 1996 года, а последний – всё оставшееся время после выборов.

Я считаю, что после событий вокруг Белого дома Ельцин стал более замкнутым и более злым, но во власти он укрепился. Он применил силу – и стал сильнее. И еще он стал более мстительным.

Я на себе это по сюжету с амнистией почувствовал. Для меня события 3–4 октября всегда были эпизодом гражданской войны, когда нет ни правых, ни виноватых. Поэтому предложил я для умиротворения ситуации провести политическую амнистию для Хасбулатова, Лукьянова и прочих. Я это Ельцину объяснил, он вроде бы аргументы услышал, сидельцев отпустил. А потом через Коржакова мне передал, что не простит мне этого никогда.

Но все-таки рубежным для трансформации Ельцина стал 1996-й. Он тогда даже внешне изменился…

Оренбургский казак терского всегда поймет

С Виктором Степановичем Черномырдиным у меня были очень теплые отношения. Лично я считаю, что он – это вообще находка Ельцина. Хозяйственник, директор крупный, Газпром создавал. И при этом в те смутные времена ни разу не предал президента, который его сделал премьером.

К тому же это был человек, способный принимать самостоятельные и довольно рискованные политические решения. Об одном расскажу.

1995 год. Бюджет на год приняли только в конце первого квартала. Экономика в кризисе. Конфликт в Чечне в самом разгаре. Ситуация сложнейшая. А Дума постоянно вставляет палки в колеса, потому что в декабре выборы, фактически вместо работы уже началась предвыборная агитация, надо покрасоваться перед избирателями. Депутаты чуть не каждый день ставят вопрос о недоверии правительству, держат на крючке. Работать просто невозможно.

Виктор Степанович приедет с заседания, лица на нем нет. Я говорю: «Виктор Степанович, между прочим, в Конституции есть на этот случай решение». Он в ответ: «Да какое еще решение?» – «Давайте поставим вопрос о доверии самим себе». – «Зачем? – спрашивает Черномырдин. – Они же нас прокатят».

А я ему говорю, что хуже-то не будет. Зато ситуация быстро разрешится или в ту, или в другую сторону. Потому что если правительство само ставит вопрос о доверии себе, то в течение семи дней должно пройти голосование: либо депутаты выскажут нам доверие, либо нет. Если последнее, то дальше президент будет решать – отправить нас в отставку или объявить о роспуске Госдумы и новых выборах. Самое главное, что мы либо перестанем работать, либо Дума нам перестанет мешать.

В общем, Виктор Степанович решился. Какой же депутаты устроили шум – провокация, шахрайские штучки… Но в итоге в течение недели нашли компромисс: и правительство осталось, и депутаты на досрочные выборы не пошли.

К чему я это? А к тому, что Черномырдин при прочих равных условиях мог идти на самостоятельные и рискованные политические решения и обеспечивал стабильность правительства. А уж его афоризмы до сих пор всем известны. Мне лично больше всего нравится фраза: «Те, кто выживет, сами потом будут смеяться». В общем, не зря шутили, что Черномырдин – это тот случай, когда язык до Киева доведет. Это в том смысле, что Виктор Степанович стал российским послом на Украине. Он, кстати, никогда не обижался на эту шутку.

А ведь поначалу наши отношения складывались ох как непросто! В декабре 1991 года я стал вице-премьером в кабинете Егора Гайдара, а до того представлял президента Ельцина на заседаниях Совета министров РСФСР, которым руководил еще Иван Степанович Силаев. Был я, как во времена большевиков, чем-то вроде комиссара, присматривающего за работой. Это была моя функция как государственного советника, и я ее рассматривал как чисто юридическую, технологическую. Потом в мае 1992-го вице-премьером по топливно-энергетическому комплексу назначили Черномырдина.

А в конце 1992 года случился острый парламентско-правительственный кризис. Ельцина тогда оппозиция еще не трогала, но вот кабинет Гайдара ежедневно и жестоко критиковали. В результате Борис Николаевич принял решение пойти на компромисс с депутатами и поменять премьера.

Стали думать, что делать, чтобы и депутатов как-то успокоить, и человека нормального на пост премьера найти, который реформы не угробит.

Придумали мы тогда модель рейтингового голосования: собрали предварительный список кандидатов по предпочтениям депутатов, чтобы голосовать в несколько туров. На место премьера были представлены несколько кандидатур: секретарь Совета безопасности Юрий Скоков⁸⁵, вице-премьер по энергетике Виктор Черномырдин, исполняющий обязанности главы правительства Егор Гайдар, директор ВАЗа Владимир Каданников⁸⁶ и первый вице-премьер Владимир Шумейко⁸⁷. В первом туре с большим преимуществом победил Юрий Скоков. Он набрал чуть ли не шестьсот с чем-то голосов. На втором месте оказался Виктор Степанович, и на третьем месте с большим отставанием – Егор Гайдар.

Здесь надо сказать, что Ельцин тогда проводил с нами консультации в саду Кремля. И, судя по тому, что он говорил, я понял, что Борис Николаевич в душе уже принял решение пожертвовать Гайдаром, но при этом он совершенно не хотел видеть в кресле премьер-министра Юрия Скокова, как слишком сильную фигуру, имеющую явную поддержку оппозиции. И тогда Борис Николаевич по-русски выбрал меньшее из зол – крупного хозяйственника. То есть, как я понимаю, решение поставить во главе правительства Черномырдина шло не столько от сердца, сколько от расчета: с одним кандидатом приходится расставаться, другого нельзя принимать, а вот есть третий – понятный, авторитетный, вменяемый и действительно симпатичный человек, его и поставлю. И не ошибся! Но сразу хочу заметить, что после того, как решение вступило в силу, Ельцин не просто очень быстро оценил Черномырдина, но и стал его другом.

Когда Виктор Степанович пришел в кабинет министров в новом статусе, я был для него фигурой из другой команды – из предыдущего правительства. Это во-первых.

А во-вторых, так же, как и для Силаева, я выглядел для него «оком Ельцина», что само по себе не могло не вызывать настороженности и неприятия. Вроде как знак недоверия от президента. И опять-таки неизвестно, что у этого Шахрая в голове бродит.

На тот момент я считал, что напряженное отношение Черномырдина ко мне – это плохо. А теперь понимаю, что, может быть, это было и хорошо. Потому как Виктор Степанович, предполагая, что я не сам по себе, а с президентом за спиной, административно на меня старался не давить и даже соглашался со мной советоваться.

Спустя некоторое время, когда все это превратилось в рутину, и мы стали с ним просто в ежедневном режиме работать, то Виктор Степанович однажды внезапно понял, что не все мои предложения… неправильные. А многие очень даже правильные.

В общем, стали мы с ним постепенно срабатываться. И тем, кому Черномырдин начинал доверять, он любил передавать целиком разные вопросы. Особенно сложные.

Так и я однажды получил от него «подарочек» в виде северного завоза. Мне было поручено обеспечить на зиму весь наш Север – от европейской части России – жизненно необходимыми товарами: топливом, продуктами, лекарствами и прочим. Задачка была исключительной сложности, потому что, с одной стороны, была разрушена вся инфраструктура, почти не работали финансовая и банковская системы, а с другой стороны, «окно», когда можно завозить, очень короткое – водные пути рано замерзают. Плюс губернаторы еще чудили – мы им уголь вовремя завезем, а они решают, что раз до зимы еще далеко, то наш уголь они быстренько продадут, денежку наварят, потом купят новый, а разницу в карман положат. Но зима, как на грех, каждый раз раньше срока приходит. Вот и начинают губернаторы кричать с трибун, что регион замерзает, а федеральный центр ничего не делает. Приходилось с тех же трибун выступать. С фактами, фотографиями, цифрами в руках показывать, кто тут прав, а кто виноват. И опять-таки выкручиваться, спасать население. Ведь даже если неудачливого бизнесмена-губернатора посадить, топить-то чем-то надо…

А Виктор Степанович потом меня вовсю использовал, бросая на амбразуру с депутатами – спорить, ругаться, искать компромиссы. Он ведь поначалу сам честно ходил к ним чуть не каждый день, а потом надоело. Потому как толку – ноль. Вот он меня и стал отправлять, потому как знал, что всё будет профессионально, достаточно корректно и при этом в точном соответствии с интересами и правительства, и президента.

Конечно, по сравнению с речами Виктора Степановича мои выступления были куда как менее искрометными. Как известно, Черномырдин порой с трибуны выдавал такие перлы, что сам изумлялся. Взять хоть знаменитую фразу «Парламент – это не то место, где можно работать только языком».

Но, кстати, не один Виктор Степанович отличался способностью к словотворчеству. Помнится, Хасбулатов тоже время от времени рождал разные перлы. Правда, не чета черномырдинским.

Как-то его сильно вывел из себя депутат Носовец, журналист по профессии⁸⁸, и Руслан Имранович ему выдал: «Депутат Носовец, ваше предложение не стоит и выеденного гроша». А вот к депутату Челнокову он относился более бережно и потому увещевал его примерно так: «Ну, сколько можно, Михаил Борисович? Не надо бить по законодательным органам ниже пояса!» Ну и еще его знаменитое: «Не надо равнять всех депутатов под одну копирку»…

Думаю, что именно потому, что у нас с Виктором Степановичем в итоге сложились доверительные отношения, он и согласился на то самое мое предложение: поставить перед депутатами вопрос о доверии правительству. Тем более что многие доброжелатели тут же кинулись нашептывать, что Шахрай специально толкает Черномырдина на авантюру, чтобы освободить премьерское кресло для себя.

А Виктор Степанович поверил. И действовал быстро: уже на следующий же день после того, как 21 июня 1995 года Госдума вынесла вотум недоверия его правительству[64]64
  За проголосовал 241 депутат, против – 72, 20 воздержались. Поводом стала трагедия в Буденновске, вину за которую депутаты возложили на руководителей силовых министерств.


[Закрыть], сам поставил встречный вопрос о доверии. Тем самым мы перехватили у депутатов инициативу. Никто, конечно, не рассказывал журналистам про нашу внутреннюю кухню, но опытные газетчики писали, что вряд ли кто кроме Шахрая мог придумать такой иезуитский ход, когда депутатская победа вдруг превратилась в унизительное поражение.

Поражение депутатов действительно было полное. Уже на четвертый день лидеры всех фракций приехали в Белый дом к Черномырдину и предложили вместе и дружно поискать компромисс. В итоге дело обошлось лишь уходом из правительства отдельных персон, которые сами написали прошения об отставке в связи с событиями в Буденновске. От должностей были освобождены вице-премьер Николай Егоров, министра внутренних дел Виктор Ерин, директор ФСБ Сергей Степашин и глава администрации Ставрополья Евгений Кузнецов. Дума этим удовлетворилась и подтвердила доверие кабинету Черномырдина. И до конца срока полномочий этой Государственной думы правительство работало вполне спокойно, что, собственно, и требовалось.

Виктор Степанович по итогам авантюры мне сказал: «Ну, ты даешь!» А потом помолчал и поправился: «А чего я, собственно, удивляюсь, ты же сам эту Конституцию писал».

Конституция конституцией, но доверие тоже сыграло свою роль. Может, дело было в том, что Черномырдин – оренбургский казак, а я – терский. Уверен, что оренбургский казак терского казака всегда поймет. Думаю, что, принимая это решение и доверяясь мне, Черномырдин понимал, что я его не предам. Казачье слово – оно крепче булата.

Мой сосед по даче – Гайдар

У меня в воспоминаниях осталось два, если не три разных Гайдара.

Один – это такой вот умница-ученый, «головастик» во главе реформаторской команды, которая на пятнадцатой даче сидела. Этот один Гайдар – с горящими глазами, что-то постоянно объясняющий с трибуны и в коридорах, причем объясняющий понятно. Это редкое качество – будучи ученым, говорить понятные вещи для депутатов. Это, я скажу, нетривиальная задача.

Второй Гайдар оказался соседом моим по даче. Наши жены постоянно общались, делились женскими семейными заботами и, разумеется, пересказывали нам, своим мужьям. У нас с Егором была еще и эта семейная ипостась общения. Это продолжалось и позднее, когда мы попали в один и тот же дом на Осенней улице.

А третьего Гайдара я помню, когда уже работал в Счетной палате. Я к нему часто наведывался в институт, как правило, за какой-нибудь аналитической запиской. Мы постоянно, и я, и Степашин, запрашивали его мнение по поводу бюджета, брали заключение. А он всегда с удовольствием нам это писал. Когда я с этим к нему ездил, мы разговаривали, пили чай. Это была уже такая аналитическая работа с ученым Гайдаром.

Все три ипостаси Гайдара мне очень нравились. Мы с ним одногодки. Он мартовский, я апрельский. Знаки зодиака разные, но тем не менее между нами было что-то общее. И вдобавок в молодые годы мы рядом жили – то на правительственных дачах, то в Москве – в одном доме на Осенней улице, и всё время что-то вместе писали.

А познакомил нас с Егором Геннадий Эдуардович Бурбулис. Случилось это на даче под номером 15 в Архангельском. Это был довольно скромный комплекс правительства РСФСР – государственные дачи так называемого второго уровня, поскольку они не предназначались для руководства. Географически это окрестности совхоза «Коммунарка», теперь же – новая Москва.

Вместе с Гайдаром в Архангельском обитала почти вся его команда экономистов: Пётр Авен⁸⁹, Анатолий Чубайс, Андрей Нечаев⁹⁰, Алексей Головков⁹¹. Кстати, именно Головков, будучи ближайшим помощником Бурбулиса – госсекретаря РСФСР, познакомил его с Гайдаром. А потом он стал руководителем аппарата гайдаровского правительства – не то Санчо Пансой, не то «смотрящим» при нашем экономическом Дон Кихоте.

Так вышло, что в редкие часы кратковременного отдыха (обычно в воскресенье, потому что по субботам мы все работали) мы с Гайдаром вместе гуляли на воздухе – когда пару десятков минут, когда целый час. Просто гуляли.

Тогда для меня это был не официальный Гайдар – реформатор и фактически премьер, а точнее – исполняющий обязанности председателя правительства РФ, а просто человек, сосед по даче, умный и приятный собеседник, очень симпатичный в общении, интересный и обаятельный.

О чем мы говорили? Да обо всем, что нас тогда волновало. А волновало, конечно, будущее страны. Егор Тимурович всё больше говорил об экономике, а я, помнится, ему доказывал, что закон о референдуме и Конституция – это не менее важные экономические рычаги, чем учетная ставка, налоги, курс валюты и объем денежной массы. Я все время его убеждал: «Егор, ты можешь построить любую, самую правильную экономическую модель, но если эта модель не найдет юридического выражения, не получит правовой защиты и поддержки у элит и общества, то грош ей цена». Он сначала надо мной посмеивался. И только позже, примерно через полгода, сказал: «Сергей, ты был прав, давай, делай свою юридическую службу».

Я и в правительстве эту работу наладил, и в президентской администрации Государственно-правовое управление создал. Я собрал почти всех лучших юристов, отовсюду, где нашел, – из парламента, прокуратуры, судов. И в итоге из ГПУ получилось этакое надведомство с высоким престижем и железной дисциплиной, непривычной депутатам-романтикам[65]65
  Поспелова Ю. Новый начальник ГПУ – Шахрай // Журнал «Коммерсантъ Власть». 1992. № 104. URL: https://www.kommersant.ru/doc/2742


[Закрыть].

Еще до этого разговора – в декабре 1991 года – Борис Николаевич сделал меня вице-премьером, а потом Егор стал исполняющим обязанности премьера. Я у него в правительстве был заместителем по правовой и политической части, которой он, как не слишком разбирающийся и интересующийся этим человек, сторонился. Но поскольку Гайдар был человек простой и открытый, и мы уже успели познакомиться семьями и подружиться, то он мне доверял. То есть я мог ему и правду-матку сказать, и заявить, что этот проект никуда не годится, а этот надо реализовать. Это отношение сохранилось и потом, в 2000-х, когда я бывал у него в фонде, в институте.

Часто вспоминаю, как мы с Егором писали знаменитое Соглашение о создании СНГ. Опять мы с ним жили рядом. В одном маленьком домике на правительственной даче в Вискулях. Если бы момент не был таким серьезным, то я бы сказал, что мы с ним писали Беловежское соглашение, как Ильф и Петров вдвоем сочиняли свои «Двенадцать стульев». Сначала я охранял рукопись, а он бежал с копией, чтобы показать президенту, а потом наоборот. Он писал экономическую часть, а я политическую. Когда текст был готов целиком, утром пришел Андрей Козырев – решил лично отнести. В итоге отнес его куда-то не туда. Хорошо, что у нас черновик был. Как потом Андрей рассказывал, он спросонья не под ту дверь документы положил…

Тогда мы просто работали, писали, не очень задумываясь, что пишем историю страны. Не до этого было. Запомнил я и его кампанию по поиску за рубежом денег КПСС, так ничем и не закончившуюся. Все мы видели бумаги, когда получили доступ к особой папке, где было указано, что и куда коммунисты отправляли: туда – 10 миллионов долларов, туда – 200 миллионов, а туда – еще больше. И далеко не всегда это были деньги на какую-то конкретную надобность – какую-то акцию, закупку оружия, поддержку «братских организаций». Часто эти средства отправлялись в какие-то подозрительные фонды, на весьма странные и сомнительные проекты.

И однажды кто-то убедил Гайдара, что эти деньги можно поискать и вернуть. Я в те времена был уверен, что если деньги утекли за границу, то вряд ли что-то можно найти. Это сейчас финмониторинг, чуть ли не единым фронтом шерстят банки по всему миру. Да еще и хакеры помогают. А тогда думал, что всё это из разряда мифов: что золото Колчака, что деньги КПСС.

Но Егор все-таки нанял какую-то зарубежную компанию адвокатскую[66]66
  Речь идет об американской компании Kroll, Inc. (создатель – Жюль Кролл), которую считают предтечей современной индустрии корпоративных расследований.


[Закрыть], и те начали, что называется, рыть землю. Но в итоге никаких коммунистических денег вернуть не удалось. Потом еще самого же Гайдара и обвиняли, что, дескать, на самом деле деньги-то он нашел, но забрал себе.

На этой грустной ноте поиски и завершились.

А вообще Гайдар на всякую ерунду не отвлекался, чувствовал, наверное, что не так много ему времени отведено, пытался что-то серьезное успеть сделать. А убило его то, что его отстранили от всего, не дали работать, не дали доделать и завершить то, что он хотел. Да еще вместо спасибо за то, что экономику спас, взяли и назначили стрелочником. И ближнее окружение, и дальнее. И он остался в нашей истории не просто непризнанной фигурой, а каким-то воплощением зла. Вот в такой атмосфере Гайдар сидел себе один на даче, писал свою «Гибель империи». И пока писал – жил, а как дописал – умер…

Есть еще страшно важный эпизод. Ведь когда в центре Москвы 3 октября 1993-го полыхнула настоящая гражданская война, милиция бездействовала и даже частично покинула город, а войска, шедшие на подмогу, притормозили у кольцевой. Дело могло кончиться совсем плохо.

И вот тогда этот типичный интеллигент, совершенно не боец (как все тогда думали), кабинетный ученый Гайдар взял и вывел людей на улицу. Он обратился к москвичам по телевидению. Призвал собираться у Моссовета на Тверской и быть готовыми взять в руки оружие. Потом сам приехал – был с людьми, рассказывал о событиях, выступал, организовывал, опять выступал… Потом пришли известия, что в город-таки прибыли войска, что армия теперь точно находится на стороне Ельцина, и простым горожанам можно пойти по домам.

Поначалу поступком Гайдара все восхищались, а после стали обвинять: дескать, это провокация – вывести безоружную толпу под пули. Людей могли бы расстрелять, и было бы много крови… В общем, сплошные «если бы да кабы»…

Но видите ли, господа-товарищи, Гайдар не просто позвал людей на улицы, он сам вместе с ними пошел – точно такой же безоружный. И это, я считаю, был тот момент, когда маятник истории качнулся в нашу пользу. Еще нас выручило, конечно, то, что тогдашние радикалы-националисты – Макашов, Баркашов и иже с ними – слишком буквально воспринимали идеи Ленина про то, что для захвата власти надо первым делом взять почту, телеграф и телефон. А посему решили штурмовать «Останкино», а не зашли пешком в пустой Кремль.

Утрирую, конечно. Но если бы вооруженные баркашовцы ринулись все-таки в Кремль, то им сначала пришлось бы пройти через всю Тверскую улицу, а именно туда Егор вызвал, призвал, вывел людей. И это при том, что он совсем не уличный трибун.

Егор же понимал, какую ответственность на себя берет. Он всегда понимал, что делает. И тогда, в 1993-м, и когда решился на радикальные меры, чтоб спасти экономику.

Ведь это сейчас рисуют какие-то галлюцинации на тему, как в конце СССР мы все сытно жили. А почитайте документы – справки и доклады КПСС, КГБ, союзного руководства. Есть было нечего. Перед тем как Егор начал экономические реформы, в Москве и Питере продовольствия было всего на три дня.

Казна пуста, денег нет, запасов нет… Никаких возможностей, кроме как дать свободу, отпустить цены. Кстати, цены-то не Гайдар в 1991-м отпустил, а еще Горбачёв в 1990-м[67]67
  Речь, в частности, идет об Указе Президента СССР, в котором объявлено о либерализации цен в промышленности, переходе к договорным ценам. См.: Указ Президента СССР от 04 октября 1990 г. № УП-809 «О первоочередных мерах по переходу к рыночным отношениям»// Ведомости СНД и ВС СССР. 1990. № 41. Ст. 827.


[Закрыть]. Правда, про это уже все забыли.

То, что сделал Гайдар, назвали потом «шоковой терапией». Названия разные выдумывать у нас все горазды, а вот взять на себя ответственность в критической ситуации… Но главное слово в этом словосочетании все-таки не «шоковая», а «терапия», то есть – спасение экономики.

И притом не только ресурсов не было, еще и власти не было. КПСС – нет, СССР – нет, союзных органов ни одного не осталось, у России – министерства и ведомства только-только начинают входить в курс всех тех дел, которыми занимались структуры Союза ССР… По факту – страна практически неуправляемая, голодная и холодная, стоящая у края пропасти. И в этот момент надо просто решиться сделать то, что сделал в свое время Ленин в 1920-х годах – ввести НЭП. И Гайдар это сделал. Так что, по сути, рыночные гайдаровские реформы – это тот же НЭП, только 1990-х годов.

Кстати, у китайского экономического чуда ноги тоже из НЭПа растут. Я уже рассказывал, что молодой Дэн Сяопин учился в Москве в 1926–1927 годах. И в это время он повсюду видел плоды рыночных реформ. Только что молодая Россия умирала от голода, а через несколько лет – экономика на подъеме, производство растет, на рынке полно товаров, новые магазины, рестораны, кафе открываются. Дэн Сяопин вспоминал, что в Университете имени Сунь Ятсена, где он учился опыту большевизма, студентов кормили три раза в день. Лучше, чем богачей. Как вспоминал сам архитектор китайских реформ и его сокурсники: один день – рыба, через день – мясо, потом птица, суббота, воскресенье – икра черная или красная. На завтрак – яйца, колбаса, чай с сахаром… И такое обилие не потому, что хотели пустить пыль в глаза китайским товарищам. Просто так жила Москва при НЭПе. И у Дэн Сяопина сложилась четкая картина, что экономическая свобода и твердая коммунистическая власть – это и есть формула скачка к экономическому чуду, если у страны не было буржуазной революции и ста лет буржуазной экономики.

В общем, свои реформы Дэн Сяопин «срисовал» у нас. А мы такую модель не использовали. И вот теперь дружно завидуем-вздыхаем: «Ах, Китай…»