Текст книги "Эхо любви. Роман"

Глава 27. Пётр и Надежда

Свадьбу праздновали со всем размахом, первую часть которой провели в посёлке Каменистое, в доме, где Пётр родился, где прошли его детские и юношеские годы, откуда он отправился в своё первое путешествие, неожиданно ставшее для него путёвкой в жизнь. На этом настояли родители жениха. На ней собрались все родственники. Приехала из Васильево-Шайтанского посёлка бабушка Петра Василиса со своим мужем Андреем. Они значительно постарели, но держались бодро.

Их дети, дядя Василёк, дядя Андрей и тётя Василиса, жившие отдельно от них, тоже приехали со своими детьми и даже внуками.

Приехали на свадьбу и родители Анны, дедушка Евсей и бабушка Катерина Петровна со своим семейством. Бородатый сын Илларион и усатый Антон важно выхаживали возле дома, а их дочери – красавицы Анна и Ирина сновали возле жениха, давая ему какие-то последние советы.

Все ждали прибытия невесты со своей свитой. Вскоре показались и они на быстрых конях с бричками, которые с ветерком везли долгожданных гостей. Наконец, родственники увидели невесту, сидевшую впереди в красном платье с белой накидкой на голове.

Когда кони остановились, Пётр подбежал к Надежде и помог ей спуститься за землю.

За ней вышли и её родители: отец Родион Олегович, мама Мария Петровна и многочисленные их дети, внуки и внучки. Вместе с ними были Петр Львович и Селиверст, тоже явившиеся поздравить молодых.

Впервые собралась здесь такая большая семья во главе с бабушкой Василисой. Младшее поколение не в силах сдерживать свои эмоции выражало друг другу шумные дружеские и родственные чувства, а путаница имён часто переходила в дружный и громкий хохот.

– Анны, сколько вас, вперёд выходите! – шутил сын Евсея, Антон.

Вышли три молоденькие Анны.

Антон не унимался, указывая на старших женщин:

– А вон Анна Евсеевна и ещё Анна Родионовна.

Так высчитывались и другие имена. Кроме шести Анн, набралось пять Петров, четыре Андрея, три Ивана, два Николая, по две Василисы и Веры. По одному имени оказались у Евсея и Катерины, Родиона и Марии. Надежда тоже оказалась в единственном числе.

Три дня продолжалась свадьба у жениха, самая знаменитая свадьба посёлка. На четвёртый день все гости отъехали в дом невесты, где состоялось венчание в старообрядческой церкви.

После свадьбы весь медовый месяц Пётр и Надежда жили беззаботной жизнью в доме невесты.

В это время Пётр Львович получил согласие своего брата Николая, жившего в Петербурге, принять Петра на учёбу в горный институт, где тот работал, и на проживание в свою квартиру. Прибыв в Уралочку, он и стал уговаривать Надежду отпустить своего мужа учиться дальше.

Однако, видя, как неохотно жена соглашалась на это, предложил и ей поехать в Санкт-Петербур. И она согласилась.

Такого события в истории их родни ещё не было, и за молодых переживала вся родня.

– Как будете жить без родительского совета? – спрашивал Родион Олегович у Петра.

Ему вторила прабабушка Василиса:

– Буду Богу за вас молиться, авось не пропадёте.

Им отвечал Пётр Львович:

– Родители мои дорогие! Вот я же не пропал, уехав из столицы и найдя в вас добрых и любимых людей. И Пётр с Наденькой найдут в Петербурге хороших друзей.

Сами же молодожёны нисколько не были озабочены ни предстоящей дорогой, ни новыми обстоятельствами их будущей столичной жизни.

Нагруженные всяческими съестными припасами Пётр Львович вскоре увёз семейную пару в Екатеринбург, проводив их оттуда на поезд, на котором они и доехали до Петербурга.

Поезд остановился на станции Обухово. Моросил мелкий дождик. Пётр и Анна вышли из вагона, раздумывая как дальше добраться до адресата. Неожиданно к ним подошёл человек, сообщивший, что Николай Львович прислал за ними извозчика.

Николай Львович и Лариса Игнатьевна, хозяева квартиры, встретили молодую пару по-дружески тепло со словами:

– Вот таких молодых и красивых людей мы и ожидали увидеть, проходите, проходите, не стесняйтесь. Всё для вас в нашем доме.

Им сразу же выделили отдельную комнату, в которую и занесли всю их поклажу.

Пётр, осматривая обстановку комнаты, отметил, как она отличалась от простого домашнего уральского быта своими кожаными диванами, резными комодами с золочёными орнаментами, мягкими округлой формы стульями и обилием фарфоровой посуды.

Тонкие балетные статуэтки стала рассматривать и Надежда. Это было увлечением Ларисы Игнатьевны, бывшей в прошлом балериной.

Позже, собравшись все вместе за столом, Николай Львович задавал молодым вопросы об Урале, их родителях, о горном училище и его директоре, о жизни его родного брата Петра Львовича.

Сам же Пётр, отвечая ему, робко пытался задать вопросы о своём поступлении на учёбу, на что Николай Львович махнул рукой и сказал:

– Не переживайте, мой дорогой. С вашими талантами нам ничего не страшно.

Уже на следующий день они пешком отправились в институт, где Николай Петрович служил профессором.

Дождь закончился ещё ночью, поэтому умытые гранитные набережные казались свежими и особенно нарядными.

Подойдя к зданию горного института, профессор остановился и, указав на белую колоннаду, украшавшую главный его фасад, гордо сказал:

– Это и есть цель нашего прибытия, вот он, наш красавец.

Через несколько дней Пётр стал студентом. Всё оказалось так просто, профессора задали ему несколько вопросов об Урале, посмотрели похвальную грамоту и выслушали одобрительное слово Николая Львовича.

Ещё через несколько дней начались занятия, проходившие в небольшой пристройке к основному зданию, на среднем этаже которой находились просторные аудитории для пяти классов.

Петру выдали мундир тёмно-зелёного цвета с эмблемой перекрещенных молоточков.

Когда он впервые появился в мундире дома, Надя и Лариса Игнатьевна ахнули.

– Настоящий горный инженер, красавец, – воскликнула хозяйка дома.

– Какой ты у меня необычный, – произнесла Надя.

Пётр засмущался, не зная, что ответить на эти слова. Он просто покрепче прижал к себе Надежду и мило посмотрел на Ларису Игнатьевну.

– Молодой человек, вы теперь настоящий студент Горного института. Я желаю вам больших успехов, – произнёс Николай Львович.

Так начались студенческие дни уральского парня в самом престижном столичном горном учебном заведении.

Дни пролетали за днями, и своей учёбе он отдавался полностью, с большим желанием посещая лекции и не забывая писать тёплые письма родным и своему наставнику и учителю Петру Львовичу.

В одном из писем, студент сообщал ему об одном из профессоров института, которым тот восхищался.

– «Когда вы рассказывали о нём, то он представлялся мне великаном, хотя оказался человеком небольшого роста, полноватым и седым. Вот только живые чёрные глаза и энергия мысли отличали его от других преподавателей. В класс он всегда входил с кипой книг, свёртков карт и чертежей и был необычайно общителен в своей готовности делиться мыслями», – писал он.

Надежда Родионовна тоже быстро освоилась в новых условиях и приятно проводила время в обществе Ларисы Игнатьевны, хотя однажды попросила Николая Львовича сводить её в музей института. Ей захотелось быть сопричастной к занятиям мужа и увидеть то, что для мужчин уже не было удивлением.

Посещение музея института осталось у неё в памяти как праздник. Камни, добытые на её родине и выставленные там, мысленно переносили её в отчий дом, где она собирала их прямо под ногами, не думая, что ими можно восхищаться и что они могут нести с собой столько загадок. Они открыли ей здесь в столице свою душу.

И всё же, как женщина, она тянулась к хозяйке с её мягкими манерами поведения, перенимая их незаметно для себя.

Лариса Игнатьевна обожала балет, где процветала романтика любви, грациозность и красота танцев, выдуманная жизнь влюбленных принцев, томных царевен, благодетельных фей, великодушных королей, волшебников, зачарованных лебедей, воздушных сильфид, лесных нимф. Обо всём этом необычном мире она с большим интересом рассказывала Надежде, а иногда, не в силах сдерживать свои эмоции, показывала, как танцуют они под красивые мелодии.

Слыша каждодневные её рассказы о балете, Надежда и сама уже стала интересоваться этой жизнью и просила сводить её в театр.

Бывшая балерина, понимая, что молодая девушка из далёкого уральского села никогда не видевшая балетного действия с трудом поймёт чужеземные спектакли, предложила ей пойти на сказочный балет «Золушка».

И вот они уже в театре, где зачарованные красотой зала, блестящими одеждами женщин и мужчин, всей необычной обстановкой молча сели на указанные места. Вскоре погас свет, открылся занавес, и на сцене началось действие. Надежда переживала за Золушку, которую обижали мачеха и её сводные сёстры Злюка и Кривляка, танцевавшие в богатом доме.

Пётр, сидя рядом с женой, чувствовал, как менялось её настроение в течение всего спектакля. Он же для себя отметил и то, что в отличие от его жены ни Николай Петрович, ни Лариса Игнатьевна особых переживаний из-за действий на сцене не проявляли.

И всё же посещение театра ещё более сблизили Ларису Игнатьевну и Надежду, а однажды сентиментальная хозяйка не удержалась и рассказала ей о своём первом знакомстве с Николаем Львовичем, ухаживания которого, а потом предложение ей руки и сердца она помнила до мелочей. Тогда ей было только девятнадцать лет, и Николай Львович удивил её своим необычным ухаживанием. Несколько месяцев подряд за кулисами сцены от его имени неизвестные люди передавали ей большие букеты цветов, а в белую ночь после спектакля на берегу Невы он попросил её руки. Они прожили в любви и уважении друг к другу четверть века. Одно лишь тревожило их, у них не было детей.

– Кто виноват в этом, я не знаю, но знаю, что и у Петра Львовича тоже их нет, – намекала она на бесплодность их рода.

Надежда ещё не знала тогда, что очень скоро и её мысли тоже будут посвящены ребёнку. Этим ребёнком оказался я, названный моими родителями Владимиром.

Мне было два года, когда, окончив горный институт, отец перевёз нас с мамой в Екатеринбург, где Пётр Львович Брусницын в его училище предоставил ему место преподавателя.

Жили мы в доме директора, где говорили только о камнях, и я с самых малых лет начал собирать их. Когда родители сажали свой огород, отведённый им за зданием училища, то вместо картошки я собирал камешки, складывая их в старый сундук, стоявший в доме. Родители, а особенно отец, всячески приветствовали такое моё занятие, надеясь приобщить меня к горному делу.

Этим занятием я увлекался и тогда, когда родители отправляли меня на лето в деревни к бабушкам и дедушкам.

Пока жива была бабушка Василиса, которая меня очень любила, я больше всего бывал у неё в посёлке Васильево-Шайтанском. Там я понял, что камень может иметь как спасительное, так и трагическое предназначение.

Моим любимым местом для игр была высокая и раскидистая яблоня, посаженная Василисой много лет назад, под которой я собрал много разных камней, выкладывая их на земле разными фигурами. Я любил забираться на неё, хотя мне этого не разрешалось делать.

И вот однажды, забравшись, я не удержался и с высоты с грохотом свалился вниз прямо на свои камни, разбив нос и сильно поранив руку. Шрам от этого падения так и остался со мной, таково было естественное наказание за моё непослушание. Жаловаться я не стал, понимая, что виноват сам, и с размазанным в кровь лицом явился в дом.

Бабушка, вскинув руки кверху, от неожиданности вскрикнула:

– Валадичек, – так она меня называла, – что с тобой случилось? У тебя же кровь, – и, положив меня на диван, стала протирать мокрым полотенцем моё лицо и руки.

Закончив эту процедуру и остановив кровяные подтёки, она успокоилась и сказала:

– Я догадалась, где ты был. На яблоньке. Ведь я же тебе говорила, что на неё лазить нельзя. Она ведь такая же живая, как и мы с тобой. Если ей сделать больно, то непослушным детям она тоже делает больно, а послушных – защищает.

И для моего спокойствия стала рассказывать мне сказку про волшебных гусей – лебедей, пожелавших украсть и унести с собой непослушного мальчика.

Я слушал её голос, и это представление медленно переходило в сон, где живая яблонька разговаривала со мной человеческим голосом, над которой летали страшные гуси с длинными шеями и широко раскрытыми клювами. Ощущение защищённости усиливалось добротой бабушкиного чувства, разливавшегося почти осязаемой теплотой по всему телу.

Несколько лет позднее, собранные мною камни сыграли со мной и другую злую шутку. Когда мне исполнилось уже десять лет, я по-прежнему проводил время под яблоней, пряча там свои детские тайны. Там я хранил рогатку, выменянную у соседского мальчика за два крупных яблока, сорванных на дереве.

Моё новое развлечение состояло в том, чтобы находить цель и стрелять по ней из рогатки специально для этого заготовленными камешками. В этот раз рогатка помимо моей воли спровоцировала меня на жестокий поступок, запомнившийся на всю жизнь. Находясь под деревом, я увидел воробья, севшего на ветке. Моментально сработала реакция – выстрелить. Прицелившись, выпустил камень в его сторону. Воробей упал прямо мне в руки и, недолго потрепыхавшись, умер. Я пытался слюной спасти ему жизнь, подставляя его клювик к своему рту, но всё было напрасно. И в эту самую минуту надо мной закружилось много других воробьёв. И тогда я понял, что сотворил чудовищное преступление, лишив вольную птицу жизни и принеся страдание его летающим родителям. Слёзы хлынули ручьём из моих глаз, а горло наполнилось рыданием. Мне долго не удавалось успокоиться и, трясясь от ужаса впервые увиденной смерти, забился в траву. Лежал и думал, что скажет прапрабабушка. Лежал долго, пока Василиса не нашла меня в траве. Сквозь слёзы я рассказал ей о случившемся, и она, выслушав меня, сказала:

– Владичек, ты, конечно, совершил плохой поступок. Птичка родилась, чтобы петь и своим голосом радовать нас, она приносила бы нам свет небес, будила бы нас рано утром, но теперь она умерла. Ты должен искупить свою вину перед плачущими птицами, для чего должен сам уничтожить своё оружие и никогда не брать его больше в руки. Воробышка надо похоронить в земле, и, может быть, птицы, увидевшие всё это, простят тебя.

После этих слов я готов был сделать всё, что угодно бабушке: сломал и выбросил рогатку, похоронил воробышка в землю и виноватым возвратился домой.

Эта воробьиная смерть была словно предзнаменование других потерь в нашей семье.

В этом же году погиб другой внук Василисы Андрей, отправленный на фронт во время Первой Мировой войны. Печаль бабушки была безмерной, отчего через год умерла и она сама, собрав в день своих похорон всех своих родственников. Все любили её, потому что до конца жизни от неё исходила сила разумного слова, оставившая и во мне на всю жизнь глубокий след. Похоронили её на местном кладбище рядом с мужем Андреем, скончавшемся несколькими годами ранее. Позже над их общей могилой был установлен большой деревянный крест. Не знаю почему, но больше в этот посёлок родители меня не привозили, хотя у других своих родственников мы со своей сестрой бывали часто. Особенно мне нравилось бывать в деревне Каменистой, на родине моей бабушки Анны. Нравилось потому, что мои родичи возили меня на их заимку, стоявшую на реке Неизвестной. Бывали мы и в деревне Уралочка, где шла тихая размеренная жизнь дедушки Родиона Олеговича и бабушки Марии Петровны. Это была крепкая большая старообрядческая семья, где все жили одной молитвенной жизнью, крепя хозяйство упорной работой. Дома у них были обширные с крепкими сараями, амбарами, погребами да огородами.

Глава 28. Перед природой гор я постигал свою слабость

Камни так и остались главной страницей моей жизни, и, насколько я себя помню, названия их вошли в меня с молоком матери. По всей видимости, потому, что о них говорили все взрослые, причём именуя их то по – научному сложно, то по – простому образно. Вместе с ними тогда я как бы отправлялся в путешествие по сказочно-красивой стране гор.

Помню, как каждую субботу у директора горного училища собирались гости, преподаватели и учёные, приходившие по вечерам, чтобы обсудить новинки горных открытий, да и просто поговорить на разные темы. Иногда на эти собрания отец брал и меня, и я, мальчишка, спрятавшись в углу дивана, с каким-то благоговением слушал этих загадочных людей, пришедших из лабораторий, полных камней, стаканов, колб, банок с солями, жидкостей, в которых я тоже иногда бывал. И хотя они говорили часто о непонятных мне предметах, но я слушал, дожидаясь того момента, когда станет говорить директор училища Пётр Львович, белая бородка, проницательные глаза и медленный вдумчивый голос которого мне нравились. Я с нетерпением ждал момента, когда все остальные взрослые мужчины, а это была чисто мужская кампания, вдруг умолкали, и наступала тишина. Это была особенная тишина, в которой лица людей уважительно поворачивались в его сторону, а глаза вытягивались, впитывая исходившую от него энергию

И через много лет мне запомнилась его мысль, которую он однажды высказал в ответ на какую – то реплику моего отца. Только потом мне стал понятен её смысл, сводящийся к тому, что кристаллы в камнях являются сложными геометрическими построениями из атомов и ионов, в которых бурлила особенная жизнь. Он говорил об атоме с его малюсеньким ядром и вращавшимися вокруг него спутниками – электронами так, что мне представлялись они круглыми цветными шариками, носящимися друг за другом с огромной скоростью.

В детстве я, по всей видимости, был любознательным ребёнком. Мою любознательность всячески поддерживал отец, который при каждом удобном случае в моём присутствии, задевая самолюбие моей мамы, спрашивал:

– Надежда, моя дорогая жена, ответь нам с сыном на вопрос, большая ли разница между любознательностью и любопытством?

И сам, не дожидаясь ответа, отвечал:

– Я вот думаю, что мужская любознательность является доблестью мужчин. Это не то, что женское любопытство. Любознательность – великая вещь, жаль, что многие люди её очень рано теряют, отчего у них пропадает интерес к жизни. Похвально, что наш сынок проявляет любознательность к горному искусству.

Отец подогревал мои представления о камнях, рассказывая об Урале множество былей и небылиц, погружая меня в сказочные тайны природы. Мне нравилась такая оценка, направленная на понимание камня, ставшего в моём представлении как бы живым организмом в родстве и связях с сотнями других редчайших минералов.

Камень полностью завладел мною, моими мыслями, желаниями и даже снами.

И не было ничего удивительного в том, что меня уже в десять лет родители отдали учиться в горное училище, хотя мальчишек в него принимали только с четырнадцати лет.

Четыре года обучения пролетели быстро. И чему нас только там не учили. Помню, как на первой стадии все зубрили закон Божий, и молитвы помню до сих пор, иногда даже про себя их произношу. Помогает в самых трудных жизненных обстоятельствах успокоить свою душу.

Там учили читать и писать не только по-российски, но и по – латыни, чтобы знать разные научные названия. А ещё мне нравились основы риторики и логики. Мы тогда между мальчиками любили выражаться красиво и стройно, даже стихи писали. Нас обучали жить в благонравии к обязанностям Государя и правительства, в уважении к ближнему своему и вообще к должностям человека и гражданина.

Тогда впервые на уроке географии мой мир расширился до бесконечности, потому что я впервые увидел на карте земной шар и расположенные на ней города. Я понял, какой огромной предстала передо мной Земля, на которой было всего несколько дорогих мне маленьких точек, где я родился и жил.

Уже потом, на следующих стадиях обучения этот мир углублялся, постигая физику о свойствах тел, алгебру, геометрию, плоскую и сферическую тригонометрию, начальные основания химии, чтобы выйти на тот уровень знаний, который был нужен для подготовки новых наук, объединённых одним понятием Горное искусство.

Тогда у меня появились претензии на серьёзность и научность своей будущей работы, поэтому я отдавал освоению горного искусства всего себя. Родители видели мои старания и не перечили этому.

Большую часть своей ученической жизни мы проводили в горах, постоянно исследуя какие-нибудь речки, пригорки или лесные массивы, собирая коллекции и читая потом подготовленные доклады.

Тогда мне в голову пришло понимание так называемого «эффекта памяти» горной породы, который, по моему представлению, должен был помнить этапы воздействие разрушительных сил природы, исходивших как из глубин земли, так и с её поверхности. Ведь время в миллионы или сотни тысяч лет скрывало эти деформации породы, происходивших от землетрясений, выбросов метана, различных природных ударов, смен температур, искусственных обрушений. Я стал понимать, что у любой горы существуют видимые и невидимые стороны таких изменений.

Эта мысль преследовала меня тогда повсюду, и я положил её в основу моего проекта при выпуске из училища. Мне повезло, потому что, однажды, при обследовании некоторых участков гор было обнаружено целое месторождение прекрасного белого мрамора. Изучив его, я пришёл к выводу о том, что на него не было оказано сильного воздействия внутренней и внешней разрушительной силы, а это значило, что мрамор там был высокого качества.

Со своими выводами я обратился к отцу и Петру Львовичу, которые не только одобрили их, но даже предложили горному ведомству практически использовать это обнаруженное месторождение мрамора. Горное ведомство положительно отнеслось к предложению по практическому использованию моего открытия на Мраморной горе, и я уже представлял себе, что скоро стану богатым и знаменитым человеком.

Произошли изменения и в карьере моего отца, что и огорчило, и порадовало меня. Заболел Петр Львович, поэтому из-за тяжёлого состояния здоровья, он сделал Петру Петровичу, моему отцу, предложение занять его должность директора, сказав:

– Лучшей кандидатуры не может быть. Горное ведомство готово принять моё предложение о назначении Петра Демидова на должность директора и ждёт твоего согласия.

Пётр Петрович был растерян этим предложением, но пообещал подумать.

Через три месяца в сентябре шестнадцатого года он уже вступил в должность, принимая на себя ответственный пост.

А вскоре не стало Петра Львовича. Мои родственники, как и все преподаватели, были очень опечалены этим событием. Они уважали его за честность в служении горному делу, заботу о них. Они просто любили его. Тем печальнее было прощание. Ученики усыпали его гроб цветами, а учителя сами на руках несли его тело на кладбище.

Я очень переживал его смерть, ставшей новой дорогой потерей в моей жизни, но страсть к путешествиям постепенно ослабила эти волнения души.

После защиты проекта мне была открыта дорога в Уральский горный институт имени императора Николая Второго, в который я и поступил, желая иметь звание горного инженера.

Отныне рюкзак, топорик и огромное желание найти нужные полезные и ценные ископаемые стали для меня смыслом жизни. Целыми днями ходил я по горам, отбивая камни, смотрел под корни деревьев, ползал по ручьям. Летом и осенью, греясь по ночам у костра, я добывал эти чудные камни, бережно уносил их к себе домой, заполняя ими свой чудесный сундук.

Сколько раз я продвигался по тропинкам горных хребтов на лошадях, прилепляясь к косогорам, утёсам и буграм, где над моей головой висели дикие громады камней, угрожавших падением и уничтожением путешественника. В то же время внизу под ногами открывались пропасти, утыканные шпилями, на которые по неосторожности можно было упасть и найти себе могилу в крутящихся вихрях облаков.

Переправляясь с одного хребта на другой, переходя вброд реки, крутившиеся в своих зыбях между огромными камнями, я желал почувствовать неподражаемую силу природы и постигнуть свою слабость перед ней.

Ах, какие картины природы Южного Урала тогда открывались мне! Казалось, что они появлялись для того, чтобы в один миг удивить, а потом немедленно скрыться, оставив в памяти гибкость фантастических рисунков и оттенки слившихся красок.

Сейчас, вспоминая прошлое, приходится раскладывать его на части, чтобы вскрыть отдельные моменты этих впечатлений.

Отучился я в институте три года, перейдя на четвёртый курс и имея большое желание достичь определённых высот в горном деле. Однако, жизнь моя неожиданно пошла совсем не той дорогой, которую желал я себе и сулили её мне мои родители.