Текст книги "Отцовский крест. Острая Лука. 1908–1926"

– Молочная душа! – смеялась мама. – Лопнешь!

Малютка только плотнее прижала чашку к самой переносице, и из-за нее виднелись лишь блестящие голубые глаза да часть разрумянившихся щечек. Но молоко выпито и, пока старшие кончали ужин, головка Наташи снова беспомощно упала на стол.

– Да вы все поснули, – заметил отец Сергий, отрываясь от книги и видя, что мальчики тоже дремлют, положив головы чуть не в тарелки. – Ну, молитесь да ложитесь!

Мальчики лениво поднялись, еще не вполне осознав, что от них требуется, и вдруг бегом бросились в залу, стараясь занять любимое место перед иконами. Матушка зажгла в спальне свечу и подняла на руки уснувшую Наташу.

– Проснись, деточка, – шептала она ей на ушко. – Скажи папе «спокойной ночи» и пойдем спать.

– Спокойной ночи! – пробормотала девочка, складывая ручки. Отец Сергий благословил ее, поднес к ее губам руку и сам поцеловал эти полураскрытые губки. Вошла Таня за посудой.

– У Кузьмы-то в кармане спички нашли, – рассказывала она, собирая тарелки. – Поджечь, видно, думал. Ишь, уморилась, – прибавила она, с улыбкой глядя на Наташу. – Головенка-то мотается, как у мертвого воробушка.

– Соня, ложись и ты, – сказала Евгения Викторовна старшей дочери, которая, под шумок, опять принялась за Майн Рида. Все до того привыкли к припадкам Кузьмы, они стали до того обычной, хотя и крупной, житейской неприятностью, что каждый возвращался к прерванному делу чуть не в тот момент, когда опасность исчезала.

– Мамочка, я только немного, самое интересное место… только до главы дочитаю… Всего две странички… нет шесть… восемь.

– Ну, вот, две… шесть… восемь… а через восемь страниц еще интереснее будет, – передразнила Евгения Викторовна.

Не настаивая больше, она унесла Наташу в спальню и стала раздевать, тормоша и щекоча ей шейку и подмышки.

– Проснись, дочка, помолись Боженьке, – ласково шептала она, – разве можно не молясь спать. Только немного помолись за нас всех.

Наташа открыла сонные глазенки, в одной коротенькой рубашечке встала на кровать и торопливо закрестилась.

– Спаси, Господи, и помилуй папу, маму, Соню, Костю, Мишу, Наташу, Катю, скороговоркой перечисляла она, оглядываясь на мать, чтобы не пропустить кого, – бабушку, прабабушку, дядей, тетей… – Она перебрала по именам всех двоюродных братьев и сестер и опять обернулась к матери. – Мама, а за теленочка можно молиться?

– Что? За какого теленочка? не поняла сначала Евгения Викторовна, потом вспомнила и ответила, скрывая улыбку: – Можно, можно, молись.

Малютка еще раз перекрестилась и, стоя на ногах, отвесила такой поклон, что коснулась головой подушки.

– Дай, Боже, здоровья теленочку! Мама, все?

– Нет еще. «Упокой, Господи…»

Упокой, Господи… голос Наташи прервался и язык шевелился все медленнее и медленнее. – Дедушку… и другого дедушку, бабушку…

– Тетю Маню, – подсказала мать, видя, что глаза ребенка совсем закрываются…

– Тетю Маню, Леночку, Ринечку… и всех православных христиан… Аминь.

Наташа сделала земной поклон, но на этот раз ее голова, коснувшись подушки, не поднялась более. «Аминь» закончился глубоким сонным вздохом. Девочка так и заснула, уткнувшись носом в подушку.

Евгения Викторовна тихонько повернула ее на бок, укрыла одеяльцем, несколько раз перекрестила и, наклонившись, поцеловала разгоревшуюся щечку.

Глава 24
Болезнь

1919 г.

Весной 1919 г. Евгения Викторовна снова открыла маленький сундучок с детскими вещами и внимательно пересмотрела их. Всего было достаточно: и одеяльца, и нарядные простынки, и распашонки с чепчиками, всего хватает. Маленькие дети так быстро растут, что их белье остается почти новым. Конечно, хотелось бы, по обыкновению, новую крестильную рубашечку, – они с мужем уже решили, что крестной новорожденного будет Соня, значит, рубашечку нужно готовить самим, – да где же их взять сейчас, трудно с мануфактурой, придется взять одну из прежних. Нужно только пошить пеленки, да, пожалуй, один-два чепчика. Все это будет шить Соня. Она уже настолько выросла, что от нее не скроешь положение матери, так пусть практикуется: девочка большая, пора уметь шить.

Дело было не в одной практике. Евгения Викторовна уже давно прихварывала и не могла, как раньше, просиживать ночи, обшивая всю семью. Поэтому для нее было большой помощью, когда Соня, со всем усердием девочки, начинающей чувствовать себя взрослой и нужной, кроила и шила белье не только себе, но и отцу, и братишкам. А Наташе она даже ухитрилась сшить из разных остаточков два платья, первое очень неуклюжее, а второе ничего, носить можно. Значит, и чепчик, и распашонку сошьет по готовым образцам, шила же для куклы.

Сама Евгения Викторовна что ни дальше, то больше волновалась. Недавно умерла бабушка Авдотья, опыту которой она с каждым ребенком все больше и больше верила. Да и жила она близко; когда бы ни понадобилось, только позови и через пятнадцать минут старушка уже будет на месте со своими ловкими руками и ласковой улыбкой на морщинистом лице. А теперь на кого надеяться? Врач далеко, уже при рождении Кости стало ясно, что на него надеяться нечего. А самочувствие делается все хуже, ни разу еще Евгения Викторовна не испытывала таких ощущений, как в это время. Она посоветовалась с мужем и решила съездить в больницу, не откладывая.

Наташа поедет с нами! – Евгения Викторовна с удовольствием забрала бы с собой всех детей, но неудобно явиться к почти незнакомому врачу в повозке, переполненной детворой, и она выбрала младшую.

Наташа, в полном восторге, побежала обуваться и переодеваться и потом всю дорогу оживленно болтала. Но даже она заметила, что старшие заняты чем-то своим и не обращают внимания на ее вопросы. Особенно это стало заметно на обратном пути. Папа и мама разговаривали только между собой о чем-то неинтересном и непонятном, и лица у них были озабоченные и печальные. Но Наташа была довольна. Соскочив, лишь только папа придержал лошадь у ворот, она побежала делиться впечатлениями с подругами и даже не слышала, как мама сказала встретившим ее женщинам:

– Говорят, что сейчас, до рождения ребенка, трудно сказать определенно, а после рождения советуют, не откладывая, ехать в Самару.

* * *

До весны Наташа спала на маленькой кроватке в маминой спальне, самой маленькой, самой изолированной и, пожалуй, самой уютной из четырех (с прихожей – пять) комнаток священнического дома. Папа раньше спал в большой, полутемной «папиной» спальне, где стоит двухэтажная кровать мальчиков, но уже давно, чуть ли не год назад, его место заняла приехавшая к ним прабабушка, а папа устроился в столовой. Весной к нему переселилась Наташа. Конечно, хорошо спать рядом с мамой, но и так неплохо, пожалуй даже интереснее. Во-первых, в столовой негде поставить ее кроватку, и она спит на одной кровати с папой. Так совсем не страшно, даже если проснешься ночью, когда темно. Просыпаясь в своей кроватке, Наташа всегда звала маму, но если это повторялось часто, мама переставала откликаться. Несколько раз крикнет Наташа: «Мама!.. Мама!..» Ведь чувствует, что она не спит, а все-таки не откликается. И только когда Наташа хитреньким, ласковым голоском протянет: «Ма-атушка-ау!» – мама не выдержит и засмеется.

Папу не нужно звать. Если сделается страшно от темноты, нужно только закрыть глаза и уткнуться носом в его теплую грудь или бороду, и все будет в порядке. Притом папа каждый вечер так интересно рассказывает что-нибудь из священной истории, что Наташа утром торопится передать его рассказы братьям или подругам, а вечером самому папе. Так и повелось: сначала Наташа расскажет папе вчерашнюю историю, а потом папа ей новую. Случалось, конечно, что и не успевали: сон приходил раньше времени.

– Теперь я расскажу тебе про этого… как его… да, про Осипа! – говорила Наташа, забираясь под одеяло и уютно примащиваясь к стенке. – Ну, папа, да ложись же скорее, а то опять заснем, как вчера! Ну… значит… у Осипа был младший брат, звали его Михей…

То, что Наташа назвала Иосифа Прекрасного Осипом, было вполне закономерно, она только повторяла тот путь, который проделал русский народ, образуя свой язык, но почему Вениамин превратился в Михея, – задача, достойная опытного лингвиста. Отец Сергий не был им, и потом его сейчас, кажется, больше интересовало движение в маминой спальне, чем история Иосифа. Он сел на кровати и тихонько окликнул Соню.

– Иди, ляг на мое место и постарайся, чтобы Наташа поскорее уснула.

Соня встала со своей постели на диване в зале, у самой стены маминой спальни (может быть, отец Сергий убивал сразу двух зайцев, удаляя ее с этого места), и устроилась около Наташи. У нее уже был опыт, как заставить сестренку заснуть; нужно было сделать так, чтобы она слегка заскучала, но лежала смирно, не возилась. Для этого нужно рассказывать довольно интересную, но не волнующую историю, рассказывать медленно, ровным, сонным голосом со все удлиняющимися паузами, словно сама засыпаешь. Как и всегда, уловка удалась, через десять минут слушательница крепко спала, а около нее спала и рассказчица.

Против обыкновения, на этот раз Соня спала чутко и беспокойно. Через затворенные во всех комнатах двери до нее все-таки доносились тихие, чтобы не разбудить детей, шаги около маминой спальни, осторожное хлопанье дверей, приглушенные голоса. Через двое закрытых дверей нельзя было понять, о чем там говорилось, да Соня и не старалась понять; прислушиваясь, она ждала только одного звука, который нельзя смешать ни с чем, и, не слыша его, опять спокойно засыпала. Она не знала, что в это время ее мать изо всех сил сдерживала стоны, чтобы не потревожить детей.

Уже под утро она позвала мужа.

– Измучилась я, Сережа! слабым голосом сказала она. – Поди, прочитай акафист перед Родниковской иконой.

Отец Сергий зашел в залу, осторожно зажег лампу, надел епитрахиль и встал перед иконами. Лежавшая на маленьком столике в переднем углу книжечка сама открылась на акафисте Покрову Божией Матери, который читали перед Родниковской иконой. Да эта книжечка почти и не нужна была отцу Сергию. Он знал акафист наизусть.

«Радуйся, Премилосердая Утешительница всех скорбящих и обремененных…

Радуйся, сирот безматерних Незримая Воспитательница…

Радуйся, матерей детородящих скорое и безболезненное разрешение…

Радуйся, печальных утешение…» – горячо шептал он.

В это время Наташа проснулась и позвала сестру.

– Соня, кто это пищит? Котенок?

– Да, котенок, – Соня, которая проснулась на минуту раньше, прикрыла сестренку одеялом, чтобы заглушить посторонние звуки, и, как маленькую, тихонько похлопала ее по спинке.

– Спи, утром посмотрим!

Соня сидела лицом к окну в кухне за столом, загроможденным акварельными красками и цветными карандашами, и рисовала виньетки на недавно подаренных ей конвертиках и листочках почтовой бумаги. Вернее, она сводила контуры рисунка через копировальную бумагу а потом оттушевывала и раскрашивала его. Вот уже лежат готовые крошечные веточки незабудки, розовый бутон, мальчик в красочном средневековом костюме… Она работает над очередным рисунком, но не может сосредоточиться, ее глаза то и дело отрываются от рисунка и устремляются через окно на дорогу, пересекающую площадь и теряющуюся за поворотом улички на севере. Девочка потому и устроилась у кухонного стола, что только здесь видна эта дорога. Она ведет в Спасское, на пристань. Сегодня отец Сергий выехал туда встречать жену, а недавно оба мальчика, прихватив с собой и Наташу, отправились по той же дороге в луга, к броду через Чагру ожидать их возвращения. Соня тоже с удовольствием пошла бы туда, если бы было на кого оставить Сережу. Можно бы попросить кухарку Таню посидеть с ним, но она тоже воспользовалась случаем, что сегодня не будет работы ни на гумне, ни в поле, и пошла навестить своих родных.

Да, положение старшей в семье, безусловно, обязывает.

Уезжая в Самару, мама так и сказала: «Придется тебе, Соня, остаться за старшую и заменить мать Сереже, он же твой крестный сын».

Прошел ровно месяц с рождения Сережи, и Соня едва успела опомниться от радости, что он явился так удачно, через день после того, как ей самой исполнилось 14 лет, словно немного запоздавший подарок ко дню рождения. Тот день, когда мама уезжала, тоже был торжественный: именины прабабушки Натальи Александровны и Наташи и день рождения Наташи и папы. Ей исполнилось пять, ему тридцать семь лет. Утром служили литургию и напутственный молебен, потом, как положено, были пироги, а потом папа запряг лошадь, уложил мамины вещи, мама расцеловала всех и они поехали на пристань.

Легкими движениями карандаша Соня раскрашивает прозрачную голубую юбочку маленькой феи и тихонько вздыхает. Быть старшей совсем не так просто даже с такой опытной кухаркой, как Таня, которая выполняет все тяжелые работы по дому, кроме уборки комнат. Но мальчики шалят и не слушаются, Наташа тоже не прочь покапризничать, а когда она начинает вразумлять их, дело нередко кончается дракой. Правда, папе они стараются не жаловаться, да если бы и хотели, до его прихода все равно все позабудешь – он целые дни занят.

Но хуже всего с Сережей. Соня добросовестно ухаживает за ним, кормит его смесью молока с подслащенной водой и купает с помощью Тани. Но он все время плачет, а если даже и спит, от него все равно никуда нельзя отойти. Это сейчас-то, когда возят хлеб и убирают арбузы, когда на гумнах идет молотьба и так приятно померяться силами со взрослыми и поваляться на свежей, душистой соломе.

Иногда удается упросить Таню, чтобы она не шла на гумно, а осталась с Сережей, и побежать на гумно самой. Папа, кажется, не особенно бывает доволен такой заменой. Таня, как работница, безусловно полезнее Сони, – он мирится и с этим. На гумне тоже тяжело, до того, что у Сони иногда кружится голова и темнеет в глазах от торопливой, напряженной работы, но там гораздо интереснее, чем с Сережей. Там часто находятся одна-две пожилые женщины, пришедшие помочь батюшке, они угощают детей вкусным квасом, а во время отдыха рассказывают разные случаи из своей жизни. Вот теперь приедет мама, и Соня постоянно будет работать на гумне.

Размечтавшись, Соня забыла смотреть в окно и чуть не пропустила подъезжавших. Она увидела только задок промелькнувшего тарантаса и детские головы в нем, но мамы не заметила. Роняя карандаш, она выскочила отворять ворота и увидела, что не ошиблась: мамы не было. Отец Сергий, озабоченный, с новой глубокой морщиной на лбу, остановил Воронка и сказал: «Мама не приехала. Ей сегодня делают операцию». С помощью мальчиков он выпряг Воронка, дал ему корму, завез на место тарантас и позвал:

– Пойдемте, детки, помолимся, чтобы мама здорова была.

В зале перед иконами дети встали так же, как вставали с матерью, молясь об отце, когда ему грозила опасность. А отец Сергий встал на то место, где так часто стояла его жена, и так же, как она, полным глубокого чувства голосом начал читать молитвы Той, Кто есть больным исцеление, печальных утешение и сирот безматерних незримая Воспитательница.

* * *

Дальнейшие ожидания были еще тяжелее, чем раньше. Сообщение о благополучном исходе операции было получено довольно скоро, но до возвращения Евгении Викторовны прошло так много времени и как оно тянулось! Работы на гумне и в огороде закончились, но отец Сергий по-прежнему целые дни не бывал дома. Свирепствовала эпидемия тифа. Были семьи, где некому было подать пить. Соседи время от времени приносили пару ведер воды и ставили поближе к больным, а большего сделать не могли, у самих дома дети и больные. Многие переносили один за другим брюшной, сыпной и возвратный тиф, причем последний сваливал с ног два-три раза. Поэтому отец Сергий с раннего утра пропадал то в церкви, то в селе, – отпевая мертвых, по нескольку гробов в день; исповедовал больных и умирающих. Случалось, что, пока он ездил в дальний конец села, дома скапливалось человек пять-шесть ожидающих, приехавших пригласить его к своим больным; иногда, особенно те, у кого больные были слабые, не выдерживали и отправлялись искать его по селу, за ним тянулись другие, и батюшка, выйдя от одного больного, сразу же садился на ожидавшую его повозку и ехал к другому и так, иногда, до позднего вечера.

Соня сидела дома с Сережей, который, что ни дальше, становился все беспокойнее. Он целыми днями кричал отчаянным голосом, весь извивался. Соня была уже достаточно опытна, чтобы понять, что у него болит животик, да и заходившие женщины подтверждали этот простой диагноз, но помочь было нечем. Медицинской помощи добиться было невозможно. Единственный на волость фельдшер измучился с тифозными и на ребенка просто не обращал внимания, да и знания у него были таковы, что все, кто мог, предпочитали обходиться без него. Соня, следуя прежним указаниям матери и новым – Тани и других женщин, клала на животик ребенка теплую фланельку, смазывала теплым камфарным маслом, делала согревающие компрессы. Ребенок на несколько минут как будто успокаивался, потом опять начинал кричать изо всей силы. По-видимому, ни одно из этих средств не помогало, так как подобный же результат (недолгое молчание и последующие крики) получался и в том случае, если мальчика разбинтовывали.

Отец Сергий приходил вечером, чаще всего на закате солнца, брал Сережу, с которым ему предстояло возиться всю ночь, и говорил Соне: «Измучилась?» У Сони навертывались слезы, она опускала глаза, чтобы скрыть их, и, если еще не стемнело, говорила: «Я пойду немного пошатаюсь».

Привычка ежедневно гулять, «шататься», давно уже стала ее потребностью и, вероятно, никогда не была ей так необходима, как в это время. Девочка скорым шагом выходила в лабиринт амбаров и гумен, начинавшихся за их огородом, если еще было светло, делала круг вдоль молодого сосняка, невысокой стеной стоявшего за огородами. Иногда, когда она освобождалась пораньше, ее быстрый шаг постепенно становился все ровнее и медленнее, и она шла по опустевшим полям, повернувшись лицом к заходящему солнцу, и следила за косяками пролетавших журавлей. От холодной росы ее босые ноги краснели, встречные женщины ворчали на нее за то, что она так долго ходит босиком, спрашивали, скоро ли вернется матушка. Она отвечала и снова прислушивалась к крику журавлей, который всегда любила. У нее не было никаких мрачных подозрений, она отдыхала и наслаждалась и была вполне уверена, что стоит только вернуться маме и все опять пойдет хорошо, но почему-то крик журавлей никогда, ни раньше, ни после, не звучал так печально.

Глава 25
Чужое и свое горе

– Там к кому-то дети пришли, – сообщила, входя в палату, одна из выздоравливающих.

Евгения Викторовна встрепенулась и тут же мысленно остановила себя. Ведь она прекрасно понимала, что к ней дети не могут прийти. И чего ей еще надо? Она и так в лучшем положении, чем большинство ее соседок, приезжих. Разве мало ей, что к ней каждый день приходит мать, а другие лежат совсем одни? И из дома она, хоть и редко, получает успокоительные известия. Просто грешно желать чего-то лучшего в этом пристанище горя и мучений. Взять хотя бы вон ту женщину, которая лежит у окна. Она поступила сюда гораздо раньше Евгении Викторовны, а до сих пор ее на носилках носят на перевязку. Вчера Евгения Викторовна зашла в перевязочную как раз тогда, когда она лежала на столе и врач даже не смазывал рану, а просто лил йод куда-то в глубину. Больная лежала с запрокинутой головой и ничего не видела, но ее, должно быть, насторожило то, как подруга по несчастью заглянула в ее рану, и она спросила:

– Очень глубоко?

– Нет, не очень, – ответила Евгения Викторовна и поскорее вышла.

Через кровать от нее лежала Настя, совсем еще молодая женщина лет 20-22-х. У нее есть ребенок, трехлетняя девочка, но матери непременно хочется иметь еще. «Одна дочка – это не дети, – говорит она. – И ей скучно, и мне не весело. Одну легче избаловать. И вдруг она умрет? Нет, нужно, чтобы было, как у вас, человек пять».

При этом все окружающие женщины, как по уговору, начинали доказывать, что иметь одного ребенка гораздо лучше, чем нескольких, что и воспитать ее легче, а умирать – зачем же ей умирать? Вся палата знала, что детей у Насти больше не будет.

Рядом с Евгенией Викторовной лежала сельская учительница Елизавета Васильевна. Они были одного возраста, очень подружились, и ее Евгения Викторовна особенно жалела. Елизавету Васильевну положили в больницу на операцию, но потом сказали ей, что операция не нужна, так как у нее воспаление брюшины. А больные опять все знали и потихоньку, с трепетом повторяли название новой ужасной болезни – рак.

Откуда только женщины узнают все секреты? Евгения Викторовна заметила, что и о ней что-то шепчут, и допыталась, в чем дело. Говорили, что у нее неправильно поставлен диагноз и при операции обнаружена совсем другая болезнь. Начав ходить, Евгения Викторовна пошла в кабинет к профессору, делавшему операцию. Профессор любезно пригласил ее и не стал скрывать, что произошла ошибка. Да, диагноз неправилен, притом ее болезнь неизлечима, но с ней живут десятки лет, если не будет болей.

Занятая своими мыслями, Евгения Викторовна шла, не замечая куда, и вдруг остановилась, немного смутившись: она подошла к двери в коридор.

Ну что за беда? Если подошла, значит нужно и войти. Ничего особенного, если она посмотрит на детей…

Дети стояли в конце коридора. Их было двое, а не трое или четверо, как в глубине души надеялась Евгения Викторовна. И это были девочки лет восьми-девяти.

Евгения Викторовна медленно отвернулась, подошла к окну и долго глядела в облетевший сад.

* * *

Какая была радость, когда она наконец вернулась домой. Вернулась пополневшая, посвежевшая, оживленная, забыв, по крайней мере в эти минуты, о своей неизлечимой болезни. И неважно, что она еще не могла ничего делать, ни нагибаться, ни поднимать тяжестей. Это все пройдет. Важно то, что она дома, что муж и дети около нее, что они видят друг друга и могут рассказывать обо всем, что произошло во время разлуки. Будущее казалось безмятежным.

Подождав, пока утихли первые шумные проявления восторга детей, Евгения Викторовна подозвала Наташу.

– Посмотри-ка под мою подушку. Кажется, там что-то шевелится?

Там «шевелилась» большая фетровая кукла-негритенок. Наташа не была избалована игрушками. Ей досталось только то, что уцелело у старших детей. Куклу Евгения Викторовна нашла по случаю, и малютка была на верху блаженства.

С приездом хозяйки все в доме как будто повернулось и встало на свое место. При ней дети перестали ссориться и капризничать, обеды, из тех же самых продуктов, стали разнообразнее и вкуснее, даже Сережа как будто плакал меньше. Вопрос о Сереже был сейчас самым тяжелым.

Матушка не могла видеть, как он плакал на руках у Сони и как девочка сама чуть не плачет с ним. Очень быстро она начала брать его на руки. Что за беда, если ребенок полежит у нее на коленях в то время, когда она сидит? Если будет нужно, Соня или еще кто-нибудь перенесут его.

Постепенно она начала и носить ребенка. То в нужный момент под рукой не оказывалось ни Сони, ни других детей, которых можно было бы послать за ней, то не хотелось отвлекать их. Бралась она и за другие дела, ведь чувствовала она себя хорошо, несмотря на то, что шов еще не зажил окончательно. Вполне понятно, что когда у нее начались боли, все, знавшие ее, приписали это тому, что она не береглась, как следует. Может быть, в этом была доля правды. Болезнь, приостановленная операцией, дала неизбежный рецидив; возможно, в других условиях он пришел бы позднее.

Несомненно, на ее здоровье отразились и волнения, и переутомление, связанные с переселением из большого дома в маленький, псаломщический. Дети, любители перемен, были рады этому, но взрослые сначала вообще не понимали, как они смогут разместиться там. Однако, когда временно взяли в клуб фисгармонию, оказалось, что это возможно. С трудом засунули в чулан книжный шкаф и сундук; диван, круглый стол и еще кое-что из мебели отнесли на чердак, Наташину кроватку ухитрились примостить на большой русской печке, и оказалось, что для самого необходимого места хватает. Правда, между кроватями отца Сергия и Евгении Викторовны оставался такой узкий проход, что в него нельзя было поместить и стула, для Сережиной кроватки не оставалось места, и Евгения Викторовна, скрепя сердце, повесила около своей постели деревенскую зыбку. Правда, когда семья сидела за столом, около него нельзя было пройти, а вечером, когда стол складывался, стулья взгромождали один на другой и на освобожденном полу на кошме укладывались старшие дети, – взрослым пришлось шагать через их ноги. Зато обнаружилось неожиданное преимущество. Домик оказался очень теплым, тогда как в большом доме, давно не ремонтированном, с каждым годом становилось все холоднее.

Перебрались в новое помещение незадолго до Рождества, а на второй день праздника Евгения Викторовна почувствовала боли в желудке. Боли с каждым днем все усиливались, и Евгения Викторовна, вспоминая разговор с профессором, поняла, что обречена.

* * *

Скоро снарядили подводу за Юлией Гурьевной. Зайдя однажды за занавесочку, где стояла кровать матери, Соня увидела неоконченное письмо. В семье С-вых от детей ничего или почти ничего не скрывали, и Соня, хотя знала, что нельзя читать чужие письма, не применяла этого правила к себе. Письмо ведь было мамино, а не чужое, но какое ужасное открытие заключалось в нем. Мама писала, что испытывает нестерпимые боли и что, по-видимому, она скоро умрет… Соня положила письмо на старое место и отошла в уголок к русской печке, чтобы осмыслить неожиданную страшную новость.

Занятая своими мыслями, она услышала скрип двери и шаги. Кто-то походил по пустой комнате и прошел за занавеску. Соня не сразу поняла, в чем дело, зато поняв, скорее бросилась туда же. За занавеской стоял Костя с письмом в руках. Его и без того большие бархатистые серые глаза казались громадными и темными.

– Зачем ты взял, разве ты не знаешь, что нельзя читать чужие письма! – закричала Соня и вырвала у него письмо.

Костя ничего не ответил, даже не обиделся.