Текст книги "Отцовский крест. Острая Лука. 1908–1926"

Глава 31
Смутное время

1920–1926

Церковь предполагалось закончить и освятить к Троице, но еще с начала зимы по уезду пошли тревожные слухи: появилась какая-то Живая Церковь, какое-то обновленчество, Союз Возрождения, Древле-Апостольская Церковь. Не скоро разобрались, что скромное слово «обновленчество» включает в себя, как разновидности, все эти группировки с громкими названиями. Подробности доходили постепенно: то одно, то другое; было нелегко понять, в чем суть разделения, но основное было понятно: разделение, раскол. На чьей бы стороне ни была истина, раскол принесет Церкви много зла. И какие формы примет новое течение? Можно ли будет, не сходясь с обновленцами в отдельных вопросах, оставаться с ними в общении, как, например, с единоверцами, или непременно придется делать выбор: полное единение или полный разрыв? И как порывать? С кем оставаться? Говорили, что в Москве все епископы, весь Синод – обновленцы, что и недавно приехавший в Пугачев епископ Николай – такой же. А у большинства сердце к ним не лежало. Как же быть?

Некоторые с легким сердцем, даже с радостью бросились навстречу новому течению, иные – по убеждению, другие – в надежде выдвинуться, большинство же – напряженно, настороженно, ловя и складывая в памяти все новости. Но отец Сергий не мог ждать. Церковь строилась, и нужно было подумать, как ее освящать. Можно ли обращаться к Амасийскому? А если нельзя, то что делать? Ведь больше епископов нет.

При закладке церкви отец Сергий обратился за благословением к епископу Николаю со спокойной совестью; ему даже в голову не могло прийти задуматься над этим. Сотни лет верующие получали в подобных случаях архиерейское благословение, получил его и он.

Сейчас было другое дело. Сомнения возникали одно за другим. Надеялись было, что удастся выяснить все на соборе, намечавшемся на начало 1923 года. Отец Сергий и его неизменный друг и соратник Сергей Евсеевич были избраны представителями округа на этом соборе. Но поездка не состоялась.

А слухи становились все напряженнее и тревожнее. Говорили, что уже до собора появились женатые епископы и второженцы священники, что в некоторых местах уже празднуют праздники по новому стилю, что… да много еще было разных слухов и, в конце концов, все они оказались достоверными.

По благочинническим округам появилась новая власть – уполномоченные ВЦУ (Высшее Церковное Управление). Они держались маленькими князьками – не заменяя благочинных, ставили себя выше их, а иногда отдавали распоряжения, на которые не решился бы и епископ. Можно ли и обязательно ли их выполнять? Да и что такое самое ВЦУ? Скоро уже все интересующиеся знали, каким нечестным путем они захватили власть, но все-таки они ее имели, как же ей не подчиняться? Какие страшные слова: «НЕПОДЧИНЕНИЕ церковной власти». Но не менее страшно подчиняться такой власти – самочинной, разрушающей древние церковные постановления.

Даже если бы не необходимость освящать новую церковь, не в характере отца Сергия было занимать в такое время выжидательную позицию, ждать, когда кто-то преподнесет ему готовое решение. Он сам старался разобраться во всем.

В эту зиму он особенно сошелся с екатериновским батюшкой, отцом Иоанном Тарасовым, такой же беспокойной душой, как и сам. У отца Иоанна оказались нужные знакомства совсем рядом, в Хвалынске. Как ни странно, прожив почти семнадцать лет в соседстве с Хвалынском, отец Сергий совсем не имел там знакомых, даже таких, к которым просто можно было бы заехать переночевать. Для него Хвалынск существовал только как пароходная пристань и место, где два-три раза в год можно сделать необходимые покупки да зайти с женой или с кем-нибудь из детей к врачу. Ночевал он в таких случаях на постоялом дворе.

И вот теперь, когда связь с Самарой значительно ослабла и когда появилась необходимость постоянно иметь точные сведения о происходящем, оказалось, в Хвалынске имеются подходящие люди. Отец Иоанн познакомил своего нового друга с настоятелем Хвалынского монастыря архимандритом Анатолием, с одним из видных членов Церковного Совета монастыря и с настоятелем Хвалынского собора протоиереем Кармановым. У двоих последних была обширная переписка с Москвой, с Ташкентом, не говоря уже о других, более близких городах. При этом в Москве у них были корреспонденты, вращающиеся в высших церковных кругах, они сообщали иногда такие новости, которые и в Москве-то знали немногие.

Через этих людей отцу Сергию удавалось доставать материалы, которыми он удивил впоследствии некоторых своих самарских знакомых. Через его руки прошли копии (иногда даже заверенные копии) всех посланий Патриарха Тихона и митрополита Петра, написанных в эту беспокойную зиму. И не просто прошли, он их зачитывал с амвона.

Ездил отец Сергий и в другую сторону, в Пугачев, к старикам протоиереям Ахматову и Парадоксову Отец Василий Парадоксов пользовался в уезде большим авторитетом. У народа этот авторитет он завоевал еще в 1906 году, когда при помощи своих почитателей – петербуржцев – широко развернул кормление голодающих. А эти почитатели дорожили им за его либерализм. Сельское и местное городское духовенство считалось с ним, как с бессменным, в течение нескольких десятилетий, настоятелем Старого собора, перед которым стушевывались сравнительно часто менявшиеся настоятели Нового собора, кафедрального.

Старый либерал, разумеется, склонялся к Живой Церкви. Отец Сергий не соглашался с ним, однако по старому знакомству, начавшемуся еще на предвыборных совещаниях 1908–1912 гг., получил и от него важный материал – программы Живой Церкви и других обновленческих группировок, постановления собора двадцать третьего года – то, что было почти недоступно. Парадоксов имел в Москве не менее солидных корреспондентов, чем хвалынские знакомые отца Сергия, только из другого лагеря. Поэтому отец Сергий, а через него и другие, имели самые разносторонние сведения о совершающихся событиях.

Не оставался в стороне и верный друг отца Сергия Сергей Евсеевич, хотя первая его попытка самостоятельно разобраться в деле и оказалась неудачной. Оказавшись по какому-то делу в Пугачеве, он по собственной инициативе зашел к отцу Александру Ахматову, и тот, активный возрожденец, чуть не убедил гостя в своей правоте.

– А знаете, батюшка, похоже, что они и правду говорят, – взволнованно и обеспокоенно заявил Сергей Евсеевич, возвратившись из Пугачева.

Впрочем, отцу Сергию не стоило большого труда разбить положения Ахматова, и это пошло даже на пользу. Сергей Евсеевич встал на сторону своего духовного отца не просто по доверию к нему, а потому, что сам взвесил доводы обеих сторон и выбрал лучшее.

– А как ваше мнение, мамаша? – спросил как-то отец Сергий Юлию Гурьевну, верный своему правилу – никого не принуждать, а добиться добровольного согласия с собой.

Кроткая маленькая старушка ответила только: «Вы лучше разбираетесь, я – как вы».

Понятно, что его симпатии были не на стороне пугачевских знакомых, а на стороне хвалынских. Монастырское духовенство, поддерживаемое и побуждаемое своим церковным советом, первое заменило недавно вошедшую в употребление безличную форму поминовения: «Святейшие вселенские патриархи православные», – более определенной и точной – поминовением Патриарха Тихона. Отец Сергий, отец Иоанн, отец Григорий и некоторые другие последовали их примеру.

И все-таки этого было мало. Отцу Сергию необходима была не только информация, но и советы людей, которым он мог бы довериться. Его новые знакомые не удовлетворяли его в этом отношении. Отец Анатолий был «из простецов» и в значительной мере шел на поводу у председателя церковного совета, а этот, человек, несомненно, ревностный и образованный, был полным профаном в церковных правилах. Он мог только воскликнуть с глубоким волнением: «Да ведь должны же быть на этот счет какие-то законы?»

Карманов обладал нужными знаниями, но… во время первого нажима он оказался недостаточно твердым и, как тогда говорили, «подписался к Живой Церкви». Он быстро исправил свою ошибку, но как советчик оказался ненадежным.

Тогда отец Сергий, пользуясь тем, что Соня уже девятый месяц училась в Самаре, решил под этим предлогом после Пасхи съездить туда, еще точнее разузнать о положении дел. Оттуда он собирался пробраться в Москву и постараться найти своего епархиального архиерея, митрополита Тихона Уральского, или другого православного епископа, который согласился бы принять в свое ведение осиротевшие приходы и, прежде всего, дать благословение на освящение храма.

В Самаре было с кем поговорить, там столько было видных священников. «Самарский Златоуст» – отец Ксенофонт Александрович Архангельский; отец Александр Бенин, с которым тем удобнее говорить, что он был близким товарищем отца Сергия по семинарии; другой семинарский товарищ и дальний родственник, отец Петр Агафангелович Смирнов; бывшие сослуживцы из 2-го благочиннического округа, отец Иоанн Колесников и отец Сергий Сердобов, – теперь, кстати, оба они служили вместе, в кладбищенской церкви; бывший провосектантский епархиальный миссионер, Михаил Маркович Алексеев, когда-то тоже служивший во 2-м округе, в том же селе Левенке, где впоследствии служил Колесников.

Пряхина уже не было в живых, зато много было и других, может быть и более видных, чем перечисленные, к которым при нужде тоже можно зайти, но эти-то – знакомые, с ними легче говорить. Кроме того, в Самаре еще осталось несколько человек бывших семинарских преподавателей, к которым у священников, особенно сельских, осталось еще уважение учеников к учителям. Конечно, специальности некоторых из них не имеют никакого отношения к волнующим всех вопросам, но у них есть знакомые и в Самаре, и в Москве, они должны быть в курсе дела. Притом же преподаватели семинарии – все академики, а академики не были узкими специалистами, какой бы предмет им ни пришлось преподавать впоследствии, они изучали все, в том числе и историю Церкви, и церковное право, и другие дисциплины, знание которых могло помочь при разрешении больного вопроса.

Самара в эту зиму тоже волновалась. То, что творилось где-то, беспокоило всех, но никто хорошо ничего не знал. А еще Самара была в гораздо лучшем положении, чем соседние города: с осени 1922 г. в ней было сразу два архиерея – архиепископ Анатолий и его викарий, епископ Павел Бузулукский. Но они тоже, как и священники, молчали. Тяжелый был момент, трудно сказать что-нибудь, особенно когда знаешь, что каждое слово, может быть еще и не совсем обдуманное, будет принято народом как руководство к действию. Тяжело определить и подчеркнуть словом то, что в глубине их душ, может быть уже давно, получило свое печальное название: раскол… Со времени патриарха Никона не было такого… Да и на этом времени мало кто останавливался; ища примеров, переносились не за двести пятьдесят, а за полторы тысячи лет назад, к эпохе ересей и вселенских соборов, там искали ответа на возникающие сейчас догматические и тактические вопросы. Ответ получался слишком серьезный… Нельзя ли помолчать еще несколько времени, может быть, за это время что-нибудь переменится, может быть, обстановка станет определеннее?

А верующие волновались, им нужно было немедленное решение.

Однажды вечером, в какой-то небольшой праздничек, Соня, стоя в соборе, обратила внимание на небольшую худощавую женщину. Она взволнованно ходила по церкви, останавливалась на несколько секунд около кого-нибудь из молящихся, шептала что-то и шла дальше. Та, к которой она обращалась (в церкви стояли почти исключительно женщины), поворачивалась и уходила.

Заметила ли женщина обращенный на нее внимательный взгляд молоденькой девушки или еще почему-нибудь, только она, проходя мимо Сони, приостановилась и шепнула:

В монастыре, в трапезной, собирается собрание, наверное будут говорить о Живой Церкви, – и прошла дальше. Соня, как и другие, постояла еще немного, потом перекрестилась и вышла.

В трапезной уже собралось порядочно народа, монастырское духовенство, несколько посторонних священников, в том числе и отец Петр Смирнов из Воскресенской церкви, епископ Павел Бузулукский. Они сидели у противоположной входу широкой стены, довольно близко, но не рядом с клиросом. Их окружала куча мирян, по-видимому попечители или просто наиболее активные из монастырских прихожан (в это время монастырские церкви уже считались приходскими). Входившие посторонние застенчиво, но крепко усаживались на свободные скамейки у других стен или останавливались, прислонившись к стене. И те, и другие молчали, разве только изредка шепотом перебрасывались парой слов с соседями.

Отец Петр несколько раз обращался к сошедшимся. Он говорил, что здесь собрались поговорить о хозяйственных делах, которые посторонним не интересны, и просил разойтись. Никто не шелохнулся, только некоторые шепнули, чуть ли не выражая общую мысль: «Хотят одни поговорить, без народа».

Чего они все ждали? Надеялись, что кто-то из духовенства сейчас прочитает и разъяснит программу Живой Церкви, а может быть, и даст наметку, как держаться? Или ожидали спора, в котором рождается истина? Иль думали, что начнется голосование за или против Живой Церкви? Не зная сути дела, готовились поднимать руку так, как поднимет тот или другой из уважаемых священников. Кто знает, может быть, каждый голос будет иметь значение; может быть, одна единственная поднятая рука, ее рука, вот этой, никому не известной женщины, и будет иметь решающее значение. Никто не расходился.

Соня стояла и смотрела на отца Петра. Ей захотелось подойти к нему и задать вопрос: где же правда? Может быть, увидев, с каким волнением вопрос задан, он и ответит на него? А вернее, ответит ничего не значащими словами, как ответил ей недавно архиепископ Анатолий, когда она подкараулила его после всенощной в соборном садике и задала все тот же животрепещущий вопрос. Он тогда сказал что-то вроде: «Присматривайтесь, наблюдайте, будьте осторожны в решениях». Конечно, он мог просто не найтись, каким языком говорить с такой девчонкой, что можно сказать о таком серьезном вопросе в короткие минуты, нужные для того, чтобы пройти садик; могла быть и простая осторожность. Соня не осуждала его, но ей от этого не легче.

«А что может ответить в такой обстановке отец Петр? И как я к нему подойду на глазах у всех?» – думала Соня, борясь с застенчивостью.

Было уже, наверное, больше десяти часов, когда отец Петр, перешепнувшись с остальными, открыл собрание. Говорили, действительно, о каких-то хозяйственных вопросах, о ремонте, о поступивших и израсходованных суммах. Говорили вяло, сухо, неинтересно. Народ послушал еще некоторое время и постепенно начал расходиться.

Какое счастье иметь такого отца, как отец Сергий!

Он приехал, более чем когда-либо поглощенный своими заботами. Об одном этом он только и говорил везде, где бывал: у брата, у сестер, у брата покойницы жены, заставляя входить в круг своих интересов даже тех, кто никогда не думал об этих вопросах. Сняв свой старенький ситцевый дорожный подрясник и одевшись в тщательно сохраняемую им шерстяную рясу и шерстяной же лиловый подрясник, когда-то принадлежавший его тестю, отцу Виктору, он отправился собирать нужные ему данные. Надо добавить, что он явился не с пустыми руками; некоторые из полученных им в Хвалынске сведений в Самаре имел только П. А. Преображенский.

– Матушка Бечина со мной едва разговаривает, – рассказывал он за обедом. – Боится, что я подтолкну ее мужа на какой-нибудь рискованный шаг. Если бы она могла, она совсем не впустила бы меня. Как только они ладят? Тяжело не иметь жены, но идейному священнику иметь такую, которая даже в наше время думает только о внешнем благосостоянии семьи да о нарядах… это еще тяжелее. Не желал бы я быть на месте Александра Федоровича!

Зато Валентина Ивановна Колесникова была настоящей подругой своего мужа. Уже немолодая, худощавая, тихая, она всегда была в курсе всех интересующих отца Иоанна дел и всегда думала так же, как он. Кажется, если бы он сказал, что для пользы Церкви должен броситься с Сызранского моста, она, конечно, горько плакала бы ночью, а утром пошла бы и проводила его до этого моста, ободряя и взглядом, и словами.

Иван Карпыч Колесников был академик, служил в Ленинграде (тогда – в Петрограде). В тяжелом 1920 году, когда петроградцы во множестве тянулись в привольное Поволжье, он с семьей тоже выехал в родные места и был назначен в село Левенку, верстах в 25–30 от Острой Луки. Там он познакомился и подружился с отцом Сергием, хотя встречались они, кажется, всего один раз.

Это было тогда, когда отец Сергий собирал по округу подписи на коллективном письме митрополиту Тихону, по поводу благочинного Мячина.

Этот случай, хотя и не относящийся к настоящей теме, заслуживает того, чтобы на нем остановиться.

Отец Никифор Мячин был первым и единственным выборным благочинным округа. Попал он в благочинные совершенно случайно. Съезд был очень бурный. Псаломщики, желая во что бы то ни стало воспользоваться недавно данным им правом, настаивали на увольнении прежнего благочинного отца Петра Перекопновского. Священники, хотя тоже не всегда были довольны Перекопновским, считали его, как опытного администратора, наиболее подходящим кандидатом и на будущее; во всяком случае, считали несправедливым такое оскорбительное отстранение его от должности. Поэтому они договорились не соглашаться, если им предложат баллотироваться на должность благочинного. Действительно, предлагали всем по очереди, и все отказались за исключением последнего – Мячина. «Ради пользы дела соглашаюсь», – заявил он.

Он был избран большинством всего нескольких голосов, причем все священники голосовали против и подписали особое мнение. В епархии обратили внимание на странный протокол, хотели было назначить перевыборы, тем более что для избрания на какую-либо должность требовалось не простое большинство голосов, а не менее двух третей; потом, видимо, стало не до того, чтобы заострять внимание на этом факте, и выборы утвердили.

Мячин по время выборов служил священником на дьяконской вакансии в селе Никольском. Потом дьяконскую вакансию заменили вторым священническим штатом, но на место настоятеля он так и не попал. Только во все время его начальствования в Никольском шла неразбериха: не поймешь, кто кому должен подчиниться – благочинный настоятелю или настоятель благочинному.

Благочинствовал Мячин так, что постепенно и многие из его прежних вынужденных сторонников – псаломщиков – отшатнулись от него. Между тем прошел трехлетний срок, на который он избирался, а новых выборов не назначили. Тогда-то отец Сергий и поехал с письмом, в котором просили о замене благочинного или назначении перевыборов.

Письмо подписали все или почти все священники и часть псаломщиков. Пока оно ходило по инстанциям, подошел 1921 год, навсегда оставивший ужасную память в истории Среднего Поволжья. Было не до Мячина. А в 1922 году на месте благочинного каким-то образом оказался никому до того не известный Порфирий Владимирович Апексимов, священник такого же неизвестного маленького сельца Орловки или Орловочки (оно же Шмала), на самой окраине второго округа, за Левенкой.

Во время этой поездки отец Сергий ночевал у Колесникова. Они проговорили почти всю ночь, и этого было достаточно, чтобы встретиться теперь как старые друзья. Много порассказал отец Иоанн такого, что имело большое значение для отца Сергия при решении крупного, жизненного вопроса – с кем быть.

Там же, среди кладбищенского духовенства, отец Сергий встретился и с противоположными взглядами. Сосед и сослуживец Колесникова, тезка Самуилова, отец Сергий Сердобов, оказался настойчивым и упорным сторонником обновленчества; Самуилов слушал его, следуя старой, часто им повторяемой формуле: audiatur et altera pars (выслушай противную сторону). Соблюдая этот принцип, он побывал и у другого обновленца – старика Алексеева, но доводы и того, и другого показались ему слабыми.

– Михаил Маркыч больше на угрозах выезжает, – рассказывал он. – Смотрите, мол, сомнем вас и задушим. Разбойничьему собору[27]27
  Разбойничный собор или эфэсский разбой собран в 449 г. монофизитом Диоскором, патриархом Александрийским при императоре Феодосии Младшем. Имея в своем распоряжении толпу вооруженных воинов и 1000 преданных ему иноков, Диоскор объявил еретиками и произнес низложение патриархов Флавиана Константинопольского, Домна Антиохийского и архиеп. Феодорита Кирского, отлучил папу Льва Великого; угрозами заставил епископов согласиться с его решениями. Патриарх Флавиан был так избит его буйными сторонниками, что через восемь дней скончался (Бахметьева. Рассказы из истории Христианской Церкви, т. I, гл. XIV; Гассе. Церковная история. Казань, 1869 г.).


[Закрыть] мол, и то подчинялись, пока другой не отменил его постановлений. Нашел, к чему себя приравнять, – к разбойничьему собору. Значит, уже больше не на что сослаться.

– А Сердобов, наоборот, вздумал меня архиерейством привлечь. – На лице отца Сергия появилась чуть-чуть брезгливая мина, обыкновенно появлявшаяся, когда речь шла о том, чтобы ради материальных благ поступиться своими убеждениями. – Говорит, что обновленцы за меня ухватятся, тем более что я вдовец, значит, и по старым правилам нет препятствий к моему посвящению. «Что же, – спрашиваю, – боитесь свои взгляды в жизнь проводить?» – «Да народ, – говорит, – возмущается, не принимает женатых епископов». – «Ну, я, – отвечаю, – вам вместо ширмы не гожусь, поищите себе другого».

– Да и искать нечего, хватит вам Алексея Орлова. Эх, жалко Орлова! – уже другим тоном добавил он.

В это время в Самаре уже не было ни архиепископа Анатолия, ни епископа Павла. Вместо них был посвящен без принятия монашества священник Алексей Степанович Орлов, член училищного совета Епархиального училища. Его многие знали и жалели. Человек он был честный, мягкий, – как оказалось, слишком мягкий, до неустойчивости. Он колебался, объявлял себя то обновленцем, то староцерковником, то опять обновленцем. Почти так же держал себя и протодьякон Руновский из кафедрального собора, но отношение к ним было разное. Орлова жалели, как доброго, но слабого человека, попавшего в такую сложную обстановку, где нужна большая твердость характера, а Руновского осуждали, как карьериста, мечущегося, чтобы не упустить где лучше.

Больше всех помог отцу Сергию преподаватель церковной истории Павел Александрович Преображенский. Человек большого ума, большой эрудиции и глубоко религиозный, он, как и предполагал отец Сергий, вел переписку с Москвой и знал больше фактов, чем другие. В том, о чем он, сидя в своем сплошь заставленном книгами кабинете, рассказывал бывшему ученику, было много известного отцу Сергию из других источников, много заключений, к которым он сам пришел, один или с помощью друзей, но много и нового. А главное, все это было связано в стройную, цельную систему и заканчивалось ясным выводом, вытекавшим из всего предшествовавшего.

Он начал с того, что подробно разобрал с гостем программу Живой Церкви, о которой много говорили, но которой почти никто не знал.

Между другими пунктами Павел Александрович обратил внимание на выражение: «Пересмотреть веро – и нравоучение». «Кто имеет право пересматривать вероучение? – комментировал он. – Даже Вселенскому собору не дано такое право. Апостол Павел говорит: „Если я или ангел с небеси благовестит паче, неже благовестихом, анафема да будет“. Правда, на соборе 23-го года и не решились заговорить о пересмотре каких-либо догматов, но программу-то Живой Церкви приняли в целом, значит, с этим предложением о пересмотре. Или еще: „О творении мира Богом при участии сил природы“. Такая формулировка неприемлема, она как бы предполагает несколько творцов; мы можем признать творение не при участии, а только при посредстве сил природы.

А вот нравоучения-то на соборе коснулись и изменили его. А оно является такой же неотъемлемой частью православия, как и вероучение. Если бы кто-нибудь начал учить: „Убивай, прелюбодействуй, плати злом за зло“, это было бы уже не христианское учение, как и в том случае, когда отвергают Божество Иисуса Христа. Обновленцы ввели женатый епископат и второй брак для священников. Между тем вопрос об этом разбирался на соборах, и не на одном» (Павел Александрович привел ряд церковных правил, говорящих о том, что священник может быть женат только один раз, а епископ совсем не должен иметь жены или же должен быть вдовцом после первого брака. Попутно разбил неправильные толкования обновленцев).

«Отцы соборов подошли к этому вопросу очень гуманно. Они не согласились с предложением Западной Церкви о безбрачии для всего духовенства, нашли это слишком трудным, но поставили ограничение – один брак, потому что „если священник не сохранит верность умершей, как можно надеяться, что он сохранит верность Церкви“. А для сравнительно небольшого количества епископов установили и более трудный подвиг – безбрачие. Они должны всецело отдаться заботам о Церкви и пастве, не отвлекаясь заботами о семье».

В кабинет вошла сестра хозяина, Мария Александровна, и пригласила к чаю. Павел Александрович скороговоркой закончил, что, конечно, тяжело священникам, овдовевшим очень молодыми или с маленькими детьми, и нельзя строить законы, приспосабливаясь к несчастью некоторых отдельных лиц. Предположим, разрешили бы второй брак! И тогда возможны случаи, что у кого-то рано умрет и вторая жена, а детей-то от двух браков будет еще больше. Что же, разрешать третий? Ведь и среди мирян есть такие, которые еще молодыми пережили уже трех жен; не разрешается же ради них четвертый брак.

Он поднялся и пригласил перейти в столовую. Подождав, пока гость обменяется несколькими фразами с хозяйкой, Павел Александрович продолжал: «Если такие обездоленные священники хотели законным путем добиться смягчения существующих правил, они должны были явиться на собор как просители и ожидать решения своей участи, особенно те, которые женились еще до собора. Эти-то уже должны бы оказаться на соборе в качестве подсудимых. А на деле они явились не только полноправными членами, а даже руководителями. Например, Александр Введенский, Петр Блинов, именующий себя митрополитом всея Сибири. Петр Блинов даже председательствовал на заседании, обсуждавшем вопрос о женатом епископате. Разве это допустимо?»

Поднимался на соборе 23-го года и ряд других вопросов: о богослужении на русском языке, праздновании праздников по новому стилю «вместе со всей Европой». Об этом можно было бы еще говорить, если бы не Пасха. Вычисление Пасхи по существующей пасхалии применительно к новому стилю невозможно. Образец – недавно выпущенный обновленцами настольный календарь, где указаны даты празднования Пасхи на несколько ближайших лет. Редакторы журнала и не заметили, что одно из указанных ими чисел приходится на среду. В других случаях Пасха приходится ранее весеннего равноденствия, что запрещено седьмым апостольским правилом и первым правилом Антиохийского собора. Так что уж лучше праздновать ее вместе со всем православным Востоком и со своими старообрядцами, которые хоть территориально-то ближе нам, чем немцы и французы.

– Кроме участия Блинова и ему подобных, – продолжал Павел Александрович, – на соборе было много и других нарушений. Из числа делегатов с мест допускались только те, от которых ожидали поддержки, которых рекомендовали уполномоченные самозваного обновленческого ВЦУ. Вы ведь на себе испытали это, как бы в скобках добавил он. И о самозванстве ВЦУ тоже знаете? Что патриарх Тихон доверил Введенскому, Красницкому и Калиновскому «принять и передать» дела патриархии – только канцелярию, больше им и для передачи не было доверено, – митрополиту Петру, а они разгласили, что лично им передана вся полнота высшей церковной власти? Знаете? А что из этого следует? Собор 1923 года в таком виде, как он проходил, – не собор, а просто фракционный, партийный съезд Живой Церкви. ВЦУ не законная власть, а самозваное сборище. А значит, отпадает и самое тяжелое, чего так боятся многие, – вопрос об отделении от церковной власти, о признании ее неправославной. От законной власти – патриарха и его местоблюстителя митрополита Петра – мы и не думаем отделяться, напротив, мы должны всячески подтверждать свое единение с ними. А ВЦУ и собор 1923 года – обновленцев и самочинников – мы должны просто не признать, подчеркнуть их неправославие, то, что они сами, преступно, с обманом отделились от православия, сделались раскольниками…

Старому преподавателю под конец даже изменила его строгая выдержка, его обычная корректность, отличавшая его в среде сослуживцев. Он разволновался, повысил голос, потом вдруг оборвал и залпом выпил стоявший перед ним стакан остывшего чая. Отцу Сергию, не менее взволнованному, оставалось только поблагодарить за точную и откровенную информацию.

Но Павел Александрович неожиданно подал и еще другой совет. Он порекомендовал не ездить в Москву. «Все равно, не имея близких знакомых, вы не узнаете там ничего больше того, что узнали здесь. И епископов не найдете. Поезжайте, с Богом, домой, соберите единомышленников с вами священников и освятите церковь без архиерейского благословения. А потом, когда появится у вас православный епископ, сообщите ему об этом и задним числом получите благословение».

Этот выход, как единственно возможный, одобрили и остальные друзья отца Сергия, и он, не задерживаясь дольше, вернулся домой.