Текст книги "Отцовский крест. Острая Лука. 1908–1926"

Калмыков приехал погостить к друзьям в то село, где Иван Емельянович был псаломщиком, и, как водится, начал заводить с соседями споры о вере. Мужички послушали его и остановили. «Что ты с нами говоришь, мы от Писания не можем, сказал кто-то, – погоди, мы лучше Ивана Емельяновича позовем».

Услышав неожиданное приглашение, молодой псаломщик зашел за советом к батюшке, по болезни почти не выходившему из дома.

– Сходи, поговори, посоветовал ему тот. Вы же частным образом будете беседовать, не беда, если на что-нибудь и не ответишь, ты человек молодой, неопытный, тебе простительно. Помни только, что, когда баптисты ссылаются на библейские тексты, часто бывает достаточно прочитать это место немного выше или немного ниже и тогда будет ясно, что они просто неправильно толкуют взятые слова. Иди с Богом, желаю удачи!

Этот совет и прежние, менее серьезные опыты помогли Ивану Емельяновичу в борьбе с опасным противником.

Замечено, что самые сильные доводы пропадают без успеха, если их высказать вначале, когда народ еще не освоился с темой и не почувствовал, что вопрос достаточно освещен. Только после довольно длинной беседы Иван Емельянович задал баптисту опасный вопрос: «А откуда произошла ваша вера?»

Если бы этот вопрос был задан раньше, Калмыков постарался бы как-нибудь уклониться от ответа, но теперь он разгорячился, позабыл об осторожности и ответил, что сначала было молоканство, потом среди молодежи начались разногласия, и они разделились на две ветви: старые молокане и вновь образовавшаяся секта баптистов.

Народ сразу зашептался, – рассказывал отец Иоанн, а я говорю: «Значит, ваша вера новая, не от Христа и апостолов. Против таких еще апостол Павел предупреждал: „Если я или ангел с небеси благовестит вам паче, нежели благовестихом, анафема да будет!“ Значит, вот вы и подлежите анафеме, раз учите не тому, чему учили апостолы, а нам что лезть к вам и чего искать от своей веры? Сия вера апостольская, сия вера православная, сия вера вселенную утверди!»

Калмыков послушал, потом встал, говорит: «Молод еще ты со мной беседовать-то!» Повернулся и вышел, и дверью хлопнул. И больше уже ни разу не начинал споров до самого своего отъезда.

В Екатериновке, где теперь служил отец Иоанн, чаще, чем в соседних селах, возникали случаи браков, для которых требовалось архиерейское разрешение. И это тоже было одной из причин, побудивших отца Иоанна поехать в Саратов.

Соня пришла вовремя. Отец Иоанн действительно только что вернулся и был весь начинен новостями. Соне пришлось записывать их, чтобы не забыть. Правда, большая часть из них были мелкие, но одна, хоть несколько и уступала по значению сообщению о патриархе, была, однако, не менее радостной. В Саратове действительно есть православный епископ, Петр Сердобский, бывший протоиерей Павел Соколов.

Саратовцы рассказывали, что были выдвинуты два кандидата – протоиерей Павел Соколов и Анатолий Комаров. Для окончательного решения и благословения послали к бывшему архиепископу Саратовскому Досифею. Ответ пришел нескоро, в нем давалось благословение посвятить Соколова с пострижением в монашество, а Комарова даже без принятия монашества.

Благословение только подтвердило и подкрепило то, что уже было сделано. Этот ответ так задержался, что его не дождались. Два епископа… заехав на короткий срок в Саратов, вызвали отца Павла в скит, постригли его в монашество и посвятили во епископа. Через несколько времени был посвящен отец Анатолий Комаров, во епископа Вольского[32]32
  Он тоже принял монашество с именем Андрея. Но о нем отец Иоанн, конечно, еще не мог рассказать, это произошло позднее.


[Закрыть].

Епископ Петр согласился принять в свое ведение три осиротевших прихода (да и не только три, а все, которые захотят) до тех пор, пока у них не появится собственный архиерей. Нужно только постановление общего собрания верующих о желании приходов иметь его своим главой. Теперь надо провести поскорее собрание, а потом отец Иоанн не прочь опять поехать в Саратов, уже с протоколами собраний.

Сообщение было настолько важным, что отец Сергий не дал даже Соне подробно рассказать всех остальных новостей, а сразу же пошел с ней в Березовую Луку, чтобы поскорее порадовать кума, который тоже, конечно, невесело себя чувствует.

Требуемые постановления были готовы через несколько дней, а еще через некоторое время отец Иоанн привез из Саратова официальное подтверждение того, что такие-то приходы приняты в ведение епископа Сердобского.

Теперь это была не просто беспокойная «Чагра», по какому-то капризу отделившаяся от своего законного епископа, как трактовали их Варин и Апексимов. Это была часть Русской Церкви, едва ли не оторванная от нее насильно. У них была действительно законная церковная власть, не только епископ, но и патриарх. И когда в сентябре отцу Сергию пришлось-таки месяца на полтора покинуть свой приход, он был по крайней мере спокоен, что приход стоит на правильном пути.

Но еще раньше этого, раньше даже, чем отец Иоанн вернулся из Саратова, было получено еще одно важное сообщение. Отец Сергий Филатов привез копию протокола объединенного собрания духовенства и мирян всех самарских приходов. Несмотря на противодействие уполномоченного В.Ц.У. Стрельникова, Алексеева и некоторых других, было постановлено держаться патриаршей ориентации, не признавать ни одного из обновленческих течений и не допускать до служения священников-обновленцев.

Это не значило, что в Самаре настала тишина и что все подчинились новому постановлению. Нет, еще года два продолжалась упорная борьба, окончившаяся тем, что за обновленцами остались только кафедральный собор со Стрельниковым и Руновым, Покровская церковь с Чубукиным и лагерная – с Льговым.

Это постановление и, разумеется, возвращение патриарха, как и предвидел отец Сергий, сыграли важную роль в жизни не только Самарской епархии, но и граничащего с ней и еще недавно бывшего ее частью Пугачевского уезда, или Заволжского округа, как его скоро стали называть. В это время началось массовое возвращение к православию отторгнувшихся от него приходов. В первую очередь это, конечно, произошло там, где священники сами с тяжелым сердцем принимали обновленчество; там же, где они молчали, начинали работу миряне. Они посылали выборных в соседние села к уважаемым священникам (к отцу Сергию, например, приезжали даже из других округов), сами с их помощью разбирались в сути дела и предъявляли своим батюшкам ультиматум: или присоединиться к православию, или оставить приход. Многие подчинялись и ехали к архиерею или письменно приносили покаяние, но некоторые упорно держались своего. К таким во втором округе, конечно, относились Варин, Апексимов и – опять совершенно неожиданно для знавших его – Сысоев. Его положение было более невыгодно, чем других обновленцев: березовская церковь всего в версте от дубовской. Недовольным направлением батюшки ничего не стойло пойти помолиться или за совершением требы и в Березовую, и в Острую Луку что они и делали, не забывая в то же время твердить отцу Федору о неправильности его позиции и о необходимости присоединиться к православию.

Не раз заходил к нему и отец Сергий, уважавший его за его настойчивость, хотя это качество у него часто переходило в упрямство. Именно это, вместе с высоким мнением о себе, делало отца Федора неуязвимым в любом споре. Он заявил: «Я вам не Бурцев, чтобы вертеться, куда ветер дует», – и упорно стоял на своем.

Первая волна присоединений стала спадать. Дальше не только во втором округе, но и везде кругом приходилось бороться за каждый отдельный приход. И на смену радостным, все чаще стали приходить тяжелые известия.

В середине октября умер отец Василий Карпов. Мячин остался в приходе один и, несмотря на настойчивые требования прихожан, и слышать не хотел о том, чтобы допустить нового человека на освободившееся место. Еще раньше Апексимов, воспользовавшись временным отсутствием левенского священника Седнева, подобрал там партию горлопанов и с их помощью самовольно занял приход. Отец Федор Седнев, молодой многосемейный священник, оказался в очень тяжелом положении, и материальном, и моральном. Он попытался хлопотать о восстановлении своих прав, просил о том же и прихожан, да большинство прихода и так были на его стороне: его жалели как человека, возмущались несправедливостью и не хотели иметь священника-обновленца. Но «дружки» Апексимова оказались очень крепкими, их не пугали ни постановления общего собрания, ни другие попытки Седнева и его сторонников.

Через некоторое время пришло обращение митрополита Тихона к епархии. Он писал, что приступает к управлению епархией. Однако, по-видимому, он совершенно не представлял положения дел на местах, и начало его управления чуть ли еще не усилило беспорядка.

Между прочим, его появлением воспользовался Апексимов. Он съездил в Москву и вернулся с указом – присоединенным и по-прежнему благочинным. О Левенке в указе не было ни слова. Конечно же, Апексимов сумел объяснить все, как ему нужно.

Подобные случаи усиливали недовольство уже и митрополитом. Опять начались разговоры об «академиках». Уже много лет священники-семинаристы чувствовали себя пасынками. Митрополит Тихон, еще будучи викарным епископом, фактически получавшим власть только в отсутствие епархиального, всячески подчеркивал свое особое благоволение к воспитанникам своего училища. Сделавшись же самостоятельным, он везде продвигал их в ущерб семинаристам. И чем чаще это случалось, тем крепче прививалось давно уже кем-то пущенное в ход чуть-чуть горькое, чуть-чуть ироническое выражение: «Тихоновская академия». Семинаристы, безусловно, более образованные, с более широким кругозором, да и более опытные, хотя бы потому, что были старше, видя, что их обходят, с затаенной обидой говорили: «Ну что же, мы ведь только семинаристы, а они академики».

Несправедливость почувствовалась еще сильнее после того, как события показали, что семинаристы были и более стойкими, с более высокими нравственными понятиями: процент семинаристов, уклонившихся в обновленчество, был значительно ниже процента «академиков». Так, во втором округе все трое не подписавшихся после съезда к обновленчеству, т. е. Филатов, Смирнов и С-в, были семинаристами; Тарасов тоже, хотя и окончил экстерном. Среди «академиков» блистали фамилии Варина, Апексимова, Бурцева, Сысоева.

Надо сказать, «академики» со своей стороны, может быть бессознательно, постоянно подливали масла в огонь. Даже лучшие из них не могли удержаться и не подчеркнуть при случае, что «митрополит их любит», а другие так и довольно беззастенчиво пользовались такой любовью. В числе их был и Апексимов. После его возвращения из Москвы легкое недовольство семинаристов превратилось в возмущение. Эти чувства, да и то не сразу, сгладились под мягкой и крепкой рукой епископа Павла, и когда вдобавок стало не хватать священников даже и с таким образованием. Худшие тогда отсеялись, предварительно показав себя во всей «красе», а некоторые из остальных проявили высокие нравственные качества.

Ловкий шаг Апексимова – его расценивали именно так – затруднил положение сторонников Седнева. У них было выбито основное оружие – указание на обновленчество узурпатора. Теперь борьба велась только во имя справедливости, а на это не всякого растолкаешь. Многие устали и готовы были смириться со всем. «Есть у нас батюшка, в церковь ходить можно, а за остальное он сам отвечает».

Отец Сергий встретил Седнева на базаре в Хвалынске, куда отец Федор приехал что-то продать. Он похудел, глаза его горели голодным блеском, в них была тоска и – что больше всего поразило и испугало отца Сергия – озлобление.

– Если бы я был один, а то ведь они, – Седнев подтолкнул стоящего около него мальчика, – они ведь есть просят!

Большой, угловатый, он резко и как-то неумело опустил свою крупную голову, но не мог скрыть, что по щекам катятся слезы. Отец Сергий пригласил его к себе на квартиру, покормить чем Бог послал и отделить ему часть скопленных в этой поездке денег, – у самого-то их было негусто, надолго ли этого на такую ораву… Пригласил – и потерял покой.

– У него глаза сделались, как у голодного волка, только я помянул про Апексимова, – рассказывал он дома Юлии Гурьевне. – Когда я это увидел, когда увидел, как мальчонка набросился на наши черствые подорожники, у меня все перевернулось. Что-то нужно делать!

Несколько дней он только об этом и говорил со всеми, кого видел. Несколько дней, когда не было посторонних, ходил взад-вперед по комнате, заложив руки за спину и что-то обдумывая. Потом, помолясь, сел писать письмо митрополиту.

Это было не письмо, а целая тетрадь. Когда он закончил, Соня чуть не три дня переписывала его набело; конечно, ей приходилось писать медленно, чтобы было отчетливо, аккуратно и, по возможности, красиво. Отец Сергий писал, зачеркивал, надписывал между строк, на полях; вставлял дополнительные листы с новым текстом; делал в тексте разнообразные значки и, где-нибудь в конце тетради, писал под этими значками длинные вставки. Отдель…[33]33
  Пропуск текста в оригинале. (Ред.).


[Закрыть]

…пространство между мебелью. – Академик, человек, безусловно умный. Неужели у него не возникло никаких сомнений при появлении всех этих новшеств?

И он засел за новое письмо, занявшее тоже несколько листов, не почтовой или тетрадной, а настоящей писчей бумаги.

Ответ на письмо пришел спустя несколько месяцев. Отец Константин благодарил свояка за подробную информацию и сообщал, что они с отцом Иоанном подробно изучили письмо и читали его сослуживцам и прихожанам. Никто из местного духовенства не захотел утруждать себя неудобными размышлениями, зато из народа многие заинтересовались. Под руководством отца Константина и отца Иоанна они организовали новую общину и теперь у них идет служба в молитвенном доме. Письмо отца Сергия путешествует по ближайшим селам, где многие начинают порывать с обновленчеством, а сами они, в городе, хлопочут, чтобы им передали одну из церквей.

Глава 35
Новые события

Однажды вечером в Острую Луку заехал Табунщиков.

– Отец Димитрий! Какими судьбами! – радостно приветствовал его хозяин.

– Я не один, а с отцом Василием, вместо ответа сказал тот, сторонясь, чтобы его объемистая в зимнем снаряжении фигура не заслоняла маленького и щупленького Гусева.

Отец Василий быстро разделся, пригладил рыжеватые недлинные, словно обкусанные волосы и прошел в комнату.

– Это все он: начальник, – указал он на Табунщикова, не то от холода, не то от удовольствия крепко потирая руки. Глаза отца Василия чуть-чуть щурились и смеялись добродушно, с едва заметной хитринкой. Казалось, он знал что-то, очень ему приятное, но не говорил, чтобы продлить удовольствие.

– Как с начальством спорить? Возил, возил по своему округу, потом в чужой захотелось. К Кудринскому пробираемся, а по пути к вам ночевать завернули. Не прогоните?

В другое время отец Сергий подхватил бы шутливый тон разговора, но сейчас ему было не до того. «Вы, отец Димитрий, кажется в Москву ездили? Что хорошего оттуда привезли?» – озабоченно спросил он.

Странно, что отцу Василию не сиделось на месте. Да и Табунщиков никак не мог устроиться удобно. Он сел было лицом к столу потом повернулся боком, еще как-то по-своему передвинул стул и все не находил места для папки с бумагами, сделанной из корок большой канцелярской книги и завязанной от всяких дорожных неприятностей в платок.

– Привез, много привез. Сейчас все по порядку расскажу, – начал он, поправляя свои темные, с легкой проседью кудри, но Гусев прервал его.

– А вы-то, отец Сергий, как живете? Еще не благочинный? – Маленькие ручки беспокойного батюшки задвигались еще энергичнее. – А то, может быть, власть на власть наехала?

Табунщиков тихонько толкнул его коленом.

– Перестань, отец Василий, хватит! – с легкой досадой сказал он и заговорил о патриаршей службе, за которой ему удалось побывать, о том, чем дышит Москва и как живет митрополит.

Отец Сергий вдруг встал и снял с вешалки стеганый подрясник.

– Разволновали вы меня что-то, отцы! – пожаловался он, одеваясь. Знобит.

Гости переглянулись.

– Ближе к делу, отец Димитрий, – уже без улыбки поторопил Гусев.

– Что же, перейдем ближе к делу. – Голос Табунщикова вдруг стал совсем другим, деловым и даже слегка торжественным.

– Ваше письмо, отец Сергий, митрополит получил, при мне его зачитывал. И я ему кое-что рассказал, как съезд проходил и что у нас здесь творится. Словом…

– Словом, поздравляю вас, отец Сергий, с благочинным, – опять не вытерпел Гусев.

– Эх! – укоризненно крякнул Табунщиков. – Торопыга! Совершенно верно, вы назначены исправляющим должность благочинного второго округа. Вот и указ.

Табунщиков подождал, пока отец Сергий внимательно прочитал указ, написанный на четвертушке писчей бумаги (в те годы бумагу еще очень экономили), и подал другую.

– А вот еще.

Это был даже не листок, а просто бумажная ленточка, сантиметров четырех ширины, вмещавшая всего несколько строк. Отец Сергий прочитал ее не менее внимательно, чем первую, зачем-то перевернул и рассмотрел и оборотную сторону.

Интересно! сказал он. На этой вот стороне написано: «Священник Сергей С-в награждается камилавкой». Потом зачеркнуто и на обороте написано: «Священник Сергей С-в, награжденный мной в 1921 году камилавкой, награждается золотым наперсным крестом».

– Ну забыл старик, какая была последняя награда, а потом вспомнил и поправился.

Ничего он не забывал, а то не стал бы объясняться о прошлом награждении, – возразил отец Сергий.

Он даже оживился и с обычной горячностью начал излагать свою точку зрения.

– Просто наговорили вы ему про меня турусы на колесах. Написал: «Награждается камилавкой», да и думает: «Эх, мало ему, человек-то он больно уж хороший! Дай, награжу сразу наперсным крестом!» Ну и написал, а для точности и о награждении камилавкой приписал, чтобы мне не думалось. Только тут-то вот, действительно, ошибся. Я и скуфью-то получил только в двадцать втором году, а он пишет про камилавку в двадцать первом.

– В этом теперь разбираться незачем. Крест-то уж вы, несомненно, получили, с чем вас и поздравляем!

– Погодите поздравлять! Если это законная награда… Да и вообще, посыпались как из рога изобилия: и камилавка, и крест, и благочиние…

– Благочиние не награда, а очень тяжелая обязанность, – поправил Табунщиков, а Гусев спросил:

– А сколько лет вы вообще служите?

– Ну, двадцать!

– Двадцать лет… считая междунаградный срок три года… скажем, первая награда через шесть лет после посвящения, – считал Гусев, – так вам уже давно пора бы протоиереем быть, а вы о кресте спорите.

– Много бы развелось протоиереев, если бы всех так награждали! Вспомните, как раньше было. Лет пятьдесят тому назад камилавки-то по селам были раз-два и обчелся. А то – протоиерей!

Отец Сергий еще плотнее закутался в теплый подрясник, даже весь съежился и руки засунул в рукава.

– И перед соседями мне стыдно, – добавил он. – Отец Григорий и отец Иоанн старше меня, да камилавок не имеют, а тут сразу наперсный крест!

– Представляйте и их к награде, это ваше право, как благочинного, митрополит не откажет, – сказал Табунщиков.

– Еще бы отказал, он это любит.

Отец Сергий задумчиво прошелся несколько раз по комнате и опять сел.

– Так о чем же вы еще говорили? – спросил он. Табунщиков достал доклад отца Сергия. Видно было, что над ним добросовестно потрудились. Некоторые строчки были подчеркнуты. На широких полях, отличающих рукописи отца Сергия, стояли крестики, знаки вопроса, иногда было написано целое примечание. Пробираясь, как по вешкам, по этим знакам, отец Димитрий пересказывал все, что митрополит поручил ему передать на словах.

В эту ночь отец Сергий почти не спал. Он не хуже Табунщикова понимал, что благочиние – это тяжелая обязанность, и мысленно уже составлял план будущей работы. Получилось так, что устранение всех недостатков, о которых он писал митрополиту, теперь является его обязанностью. Хитро поступил митрополит, переложив эти дела на его плечи… Да и справедливо; здесь, на месте, можно добиться больших результатов, чем из Москвы. Зато и сколько новых трудностей, которых нет для Москвы.

Утром отец Сергий послал за псаломщиком Николаем Потапычем и за Сергеем Евсеичем и показал им указы. Николай Потапыч, по обыкновению, принял новости довольно равнодушно; поздравил, заранее извинился, если когда-нибудь ошибется и по привычке назовет просто батюшкой, а не отцом благочинным. «Вот пустяки! Когда же я обращал внимание на такие вещи, – возмутился отец Сергий. – Да я и не благочинный, а только исправляющий должность. Идол благ», – усмехнулся он; но Николай Потапыч остался при своем мнении. Он несколько лет прослужил с Перекопновским и помнил, как щепетильно тот относился к этому вопросу.

Отец Сергий не думал о названии, и оно так и не укоренилось. Разве только немногие приезжие из далеких сел называли его отцом благочинным. «Батюшка» – было ближе и радостнее и ему самому, и тем, кто к нему обращался.

Сергей Евсеич и друзья-соседи, отец Григорий и отец Иоанн, конечно, понимали тяжесть возложенных на их друга обязанностей, но они прежде всего были рады этому, как победе православной стороны, а Сергей Евсеич, вдобавок, кажется не меньше детей отца Сергия, был восхищен полученной им наградой.

Несомненно, что все они в своих молитвах вспоминали нового благочинного и молились о даровании ему мудрости и об избавлении от всяких неприятностей, но думали ли они о том, что постоянно теперь имел в виду отец Сергий? О том, что так хорошо выражают недавно прочитанные им и глубоко запавшие ему в сердце слова, что только великим людям свойственно слышать порицания без гнева и только святым и преподобным – переносить похвалу без тщеславия. Об этом он думал и об избавлении от этого искушения молился.

Поездка к соседям была началом выполнения плана, намеченного отцом Сергием в первую бессонную ночь. Он вернулся с Тарасовым, и они вместе поехали к Апексимову принимать дела… Оба друга прекрасно понимали, с кем имеют дело, и торопились, чтобы тот не услышал о своем отстранении со стороны и не припрятал какие-либо важные документы. Передача состоялась хоть и в очень напряженной обстановке, но без особых столкновений. Кстати, приезжие пригласили еще в качестве свидетелей и кое-кого из граждан. В их присутствии, после окончания передачи заговорили и о старом деле – самовольном захвате прихода. Апексимов, до сих пор еще немного сдерживавшийся, здесь разошелся вовсю, заявил, что не намерен оставлять Левенку что в этом деле ему не указ ни благочинный, ни митрополит, что он подчиняется только желанию народа. Приезжие предложили собрать общее собрание. Председатель церковного совета, сторонник Апексимова, отказался, но народ уже узнал и о гостях, и о том, зачем они приехали, и люди сами сошлись к священническому дому. Собрание получилось бурное; ни та, ни другая сторона не хотели уступать. При этом отец Иоанн проявил неожиданный талант: он сам держался спокойно и умел сдержать расходившиеся страсти народа. С его помощью отцу Сергию едва-едва удалось указать верующим на некоторые церковные правила, касающиеся перемещения священников без воли епископа, и объяснить права граждан по последним постановлениям правительства. Апексимов пригрозил, что поднимет дело о незаконном собрании, и тогда некоторые из его противников сами попросили батюшек уехать. Они поблагодарили за полученные указания и обещали, что сами продолжат начатое дело и через некоторое время приедут в Острую Луку. И приезжали потом не раз.

К возвращению отца Сергия Юлия Гурьевна достала бережно хранившийся у нее наперсный крест своего покойного мужа, отца Виктора, и торжественно вручила его зятю. Конечно, редко у кого хватало средств приобрести действительно золотой крест, он был серебряный позолоченный; зато имел требуемую четырехконечную форму и обязывающую надпись на оборотной стороне: «Пресвитеру, дающему образ верным словом и житием».

Однако отец Сергий серьезно считал себя не вправе принять эту награду. Вместе с донесением митрополиту о положении в Левенке, он написал и об этом. О том, что не мог получить камилавку в 1921 году, получивши только в 1922 г. скуфью, и что не считает себя вправе принять данную по недоразумению награду.

Митрополит Тихон ответил довольно быстро.

«Мне ведомо, – писал он, – что я наградил вас камилавкой», – и добавлял, что недоразумения никакого не было, что наперсный крест дан справедливо.

Только после этого отец Сергий надел наперсный крест и присоединился к своим соседям, заказавшим Анне Смирновой поискать в Ленинграде фиолетового бархата сразу на три камилавки. Потому что вместе с этим письмом был получен и ответ на первое сделанное новым благочинным представление к наградам. Отец Иоанн и отец Григорий получили камилавки.