Текст книги "Отцовский крест. Острая Лука. 1908–1926"

Николай Потапыч служил в Острой Луке еще до приезда отца Сергия и первые два года с ним. Тогда он страшно пил и, мало того, в пьяном виде безобразничал. Помучившись с ним, отец Сергий порекомендовал ему перевестись в другой приход, подальше от пьяниц-дружков. Антонина Петровна, Николая Потаповича, горячо поддержала эту мысль, и они перебрались в Липовку В Острой Николай Потапыч опять появился в 1918 году, уже в качестве учителя, а года через полтора опять стал псаломщиком. От водки он за это время отвык, исчезла и другая причина столкновений с отцом Сергием. Тогда, в 1906 07 гг., Николай Потапыч за службой торопился и читал так быстро, что трудно было разобрать. Отец Сергий требовал более медленного и более отчетливого чтения, повторяя советы опытных старых священников, предупреждал, что так «язык переболтается», т. е. Николай Потапыч привыкнет глотать и пропускать слова и окончания слов и тогда ему будет очень трудно исправить этот недостаток.

Николай Потапыч то подчинялся ненадолго, то иногда начинал читать уже с невозможной медлительностью, видимо ожидая, что молодой настоятель поторопит его и тогда можно будет сказать: «На вас не угодишь». Но отец Сергий молчал, только думал: «Посмотрим, кому первому надоест».

В настоящее время, сделавшись серьезнее и опытнее, Николай Потапыч читал в правильном темпе. Кроме того, он хорошо знал церковный устав и церковное пение, так как в свое время он закончил духовное училище. Это теперь очень ценилось; псаломщиков не хватало, в селах их все чаще заменяли грамотные старички из певчих.

Паремии Николай Потапыч любил и всегда читал с большим чувством и уменьем, даже его дребезжащий тенорок не портил впечатления. Много лет спустя, когда дети отца Сергия слышали уже немало хороших чтецов с хорошими голосами, они нет-нет да и говорили с удовольствием: «А помните, как читал Николай Потапыч?»

Как ни странно, для Юлии Гурьевны паремии явились приятным открытием. Почти всю свою жизнь она аккуратно ходила к субботней литургии, но у нее сохранилось только представление, что во время службы что-то очень долго читают, а потом начинают трогательно петь: «Воскресни, Боже, суди земли!», и в это время духовенство меняет черные, великопостные облачения на светлые, праздничные. Занятая последними хозяйственными хлопотами, она так распределяла время, чтобы попасть в церковь прямо к этому торжественному моменту, и жалела, если приходила слишком рано и заставала «чтение».

Соня, будучи подростком, старалась не ходить к литургии именно из-за пения «Воскресни, Боже!» и светлых риз, о которых ей говорили; ей казалось, что они ослабят впечатление пасхальной заутрени. Евгения Викторовна не возражала: все равно кому-нибудь из них двух нужно было оставаться с Наташей, слишком маленькой, чтобы брать ее к такой длинной службе. Отец Сергий, верный своему принципу, не настаивал, только сказал однажды:

– Ты бы хоть один раз сходила послушать, ты ведь даже не представляешь этой службы.

Соня сходила и почувствовала, что пропускать субботнюю литургию почти такая же потеря, как пропустить пасхальную заутреню. Больше всего ее поразили именно паремии своей содержательностью и красочностью языка.

Помогая в Страстную субботу 1924 года по хозяйству, девушка так торопилась и боялась опоздать, что заразила своим нетерпением и бабушку, и она пришла в церковь в самом начале чтения паремий. Юлия Гурьевна была в восхищении и только удивлялась, как она раньше не понимала их, не старалась вслушаться.

Еще долго потом то тому, то другому вспоминались особенно поразившие их отрывки, по которым вспоминалась полностью и вся паремия:

«… И бысть, егда бяше Иисус во Иерихоне, и воззрев очима Своима, виде человека, стояща пред Ним, и меч его обнажен в руце его. И приступив Иисус, рече ему: наш ли еси, или от супостат наших?..

…И возопи Илия ко Господу, и рече: увы мне, Господи, свидетелю вдовы, у нея же аз пребываю, Ты озлобил еси, еже уморити сына ея… И призва Господа и рече… Господи Боже мой, да возвратитися душа отрочища сего в онь, и бысть тако. И возопи отрочищь… И даде его матери его…

…Го царствуяй веки, и на век и еще, егда вниде конь фараонов с колесницами и всадники в море. И наведе на ня Бог воду морскую, сынове же Израилевы пройдоша сушею посреде моря…

…И отвещаша Седрох, Мисах и Авденаго…

…Есть бо Бог наш на небесах… силен изъяти нас от пещи, огнем горящия, и от руку твоею избавити нас, царю. Аще ли не ведомо да будет тебе, царю, яко богом твоим не служим, и телу златому, еже поставил еси не кланяемся…»

А история женщины из Сонама… А книга пророка Ионы… правда, в ней всего три главы, но все они и прочитываются… А Авраам и Исаак… А восторженные хвалы пророков в честь провиденного ими грядущего Спасителя мира!.. Если начать писать наиболее ценное, придется выписать все…

И вместе с Юлией Гурьевной остается только удивляться, как могли чтецы читать так небрежно и не довести до сердец слушателей одно из центральных мест такого глубокого по содержанию и прекрасного по форме богослужения.

После Пасхи новый благочинный надел рыженький дорожный подрясничек и новые лапти и «поехал» по округу.

Народ в степном и полустепном Заволжье, на границе Самарской и Саратовской областей, совсем не тот, что в лесистых северных районах ближе к Ульяновску. Он исстари слыл под прозвищем «пшеничники» – до 1914 г. ржи там и в помине не было, разве кто посеет немного «на посыпку скотине», и ни одна женщина не умела печь настоящий ржаной хлеб. Лапти они тоже знали больше понаслышке. В 1920–1921 гг. многие надели их.

Отец Сергий наравне со своими прихожанами ходил косить сено, молотить хлеб; наравне с ними в 1921 г. теребил с корнем низкорослую, не поддающуюся ни косе, ни серпу пшеницу с маленьким, тощим колосом. Наравне со всеми он обулся и в лапти, ходил в них в поле да похваливал: легко, мягко, не то что в сапогах. Народ ценил его простоту и еще больше уважал его за это. А вот прогуляться в лаптях по округу – на это нужно было иметь смелость…

Апексимов, к которому отец Сергий направился прежде всего, вообще игнорировал его как благочинного. «Унизившись перед митрополитом, не буду унижаться перед С-вым», – говорил он и держался прежних позиций, не обращая внимания на недовольство народа, и не допускал общего собрания. На предложение, сделанное отцом Сергием старосте, отчислять посильную сумму на содержание епископа, ответил отказом. «С-в сам в лаптях ходит и нас хочет в лапти нарядить», – сказал он старосте.

Почти так же принял благочинного и Мячин, но отец Сергий заметил, что Никольские прихожане, противники Мячина, держатся увереннее левенских.

Вскоре после посещения Левенки отец Сергий снова был вынужден провести три недели в Пугачеве, где он между прочим заходил и к епископу Павлу, которого в первый раз видел архиереем.

А чуть ли не в то самое время, когда он вместе с приехавшими за ним Соней и Наташей сидел у архиерея, в Острой Луке снова бушевал пожар: при сильном ветре выгорела чуть не треть села, сгорели почти все гумна и много амбаров. Хорошо, что в это время, в начале июня, на гумнах оставалась одна прошлогодняя солома, да и в амбарах почти ничего не было, а новый урожай зеленым муаром переливался в поле.

Побывав у архиерея, отец Сергий, собственно, только уточнил, с каким материалом и с какими вопросами он должен явиться к нему вновь. Возвратившись, он известил округ о предстоящей поездке, и снова поехали к нему священники с просьбами привезти и на их долю святого мира, и крестьяне левенские и Никольские приезжали с коротенькими заявлениями (все давно сказано), заканчивающимися длинными, неровными столбцами подписей.

Другие привозили сами или передавали через своих священников просьбы о разрешении браков в 5 6 степенях родства, о разводах. Было несколько заявлений и от своих прихожан.

Разводы были новостью в многолетней практике отца Сергия и очень беспокоили его. Он не сразу определил свою тактику в этом деле, обдумывал, советовался с другими священниками. Конечно, прежде всего его усилия были направлены на то, чтобы как-то сохранить распадающуюся семью, примирить, усовестить виновную сторону. Того же он требовал и от других священников, требовал и их заключения о том, кто виноват, и следует ли санкционировать развод. На таком заключении настаивал епископ Павел. Если развода добивались виновники распадения семьи, их сразу же предупреждали, что они его не получат. Конечно, следствием этого являлись всевозможные неприятные разговоры, но отец Сергий твердо стоял на своем и лишь в исключительных случаях, после длинных разъяснений, принимал заявление с оговоркой, что все равно ничего не получится.

Разговоры о нарушении супружеской верности и о подозрениях в этом происходили, разумеется, «при закрытых дверях», а о семейных ссорах говорили открыто.

– Ведь я же тебя предупреждал, – волнуясь, говорил отец Сергий молодому мужу, у которого ушла жена, не поладившая со свекровью. – Я тогда сразу вам говорил нужно рубить дерево по себе. А то вот погнались за шелковыми шалями да за дорогой одеждой, взяли богатенькую, да еще единственную дочку, а теперь не знаете, на какой козе подъехать. И пища ваша ей не нравится, и работать мать не заставляла, а свекровь заставляет, значит – свекровь плоха. Отрубили голову, а потом к батюшке: «Батюшка, приставь!» Трудно ее теперь приставить.

Отец Сергий замолчал, еще раз обдумывая создавшееся положение. Собственно, пришедший почти ничего нового ему не сказал, ему и так все было известно, в селе ничего не скроешь.

– Попробуй еще раз сходить уговорить, – говорил он наконец. И я с родителями поговорю, чтобы они дочкиным капризам не потакали. А ты обещай отделиться от семьи, может быть вдвоем вы лучше уживетесь. Только смотри, и мать потом не забывай, помогай ей, забывать ее тоже грех. Так и жену предупреди.

Бывали и другие случаи. За бедную, довольно некрасивую девушку неожиданно посватался старообрядец Перепелкин, один из самых зажиточных местных женихов, сын бывшего владельца крошечной лесопилки. Обрадованная мать быстренько скрутила дело, выдала дочь без венца, по-старообрядчески. Как раз подошел Великий Пост, и отец Сергий не допустил мать до причастия. А дочь и до того еще начала бегать к матери и плакать: и муж вроде ничего, а совесть покоя не дает. Отец Сергий посоветовал ей уйти, объяснив мужу причину.

Вскоре молодой муж пришел к батюшке с просьбой присоединить его к православию и обвенчать. Отец Сергий в это время уже не одобрял браков православных со старообрядцами, но здесь случай был особенный – фактически брак состоялся. Он предложил молодому человеку приходить поучиться основам православия, что тот с готовностью выполнил. На Красную Горку[34]34
  Народное название Недели апостола Фомы (Антипасха).(Ред.).


[Закрыть] его присоединили и повенчали, и молодая пара зажила как нельзя лучше.

Пока отец Сергий собирал материал для поездки, пришло известие, что владыка Павел переехал в Большую Глушицу. Добираться туда было значительно труднее, чем до Пугачева, но дело требовало своего. За полтора, примерно, года, которые архиерей прожил там, отец Сергий побывал у него несколько раз.

Епископ Павел жил в небольшом домике своей тещи Анны Ивановны Вельской. Конечно, там не было никакой возможности отделить для него кабинет и приемную, но семейные как-то умели не мешать деловым разговорам. Правда, почти сразу же по приезде отца Сергия в комнате появлялась Тася, младшая дочка епископа, и просила благословения.

– Тасенька, я не имею права благословлять при твоем папе, – объяснял девочке отец Сергий.

– Да благословите уж, – добродушно отзывался владыка. – Очень уж она любит благословения собирать.

Епископу Павлу в это время было около пятидесяти лет, и он отличался приятной наружностью. Невысокого роста, довольно полный, но не чересчур, с широкой и длинной седой бородой, величавыми манерами и ясными кроткими глазами такой чистой голубизны, какая редко сохраняется у взрослых, а особенно у пожилых, людей.

Эта его мягкость и кротость в первое время внушали отцу Сергию опасения. Он считал, что в такое сложное время, которое они переживают, епископ должен иметь особенно твердый характер, и боялся, что при епископе Павле окончательно разрушится и без того расшатавшаяся церковная дисциплина. Но опасения оказались напрасными, новый епископ прекрасно сумел сочетать мягкость и твердость. Спустя несколько лет отец Сергий уже говорил, что епископ Павел – лучший архиерей из всех, которых он знал.

После первых приветствий начинался разбор заявлений. Их именно разбирали, не перелистывали наскоро, чтобы только подписать, а рассматривали со всех сторон, обсуждали, какие последствия повлечет за собой то или иное решение не только для подавшего заявление, но и для всех, в той или иной степени заинтересованных в деле.

Не принимались во внимание только интересы самого владыки, а были среди заявлений и такие, которые грозили неприятностями лично ему. Потому что виновной стороной почти всегда оказывались самые нахальные, которые не постеснялись бы при первой возможности наделать гадостей и ему.

Случалось, он в раздумье сидел над каким-нибудь документом, соображая, как ответить.

– Если написать вот так?.. Пожалуй, не поймут. А если так?., как бы не было неприятностей… ну, Господи, благослови.

И, осенившись крестным знамением, он писал резолюцию, грозящую неприятностями.

Потом начинались разговоры уже не по заявлениям, а обо всем, что обращало на себя их внимание за последнее время, будь то события или случаи мирового или сельского масштаба. Делились своими радостями, опасениями, затруднениями, надеждами. Гостю устраивали постель около кровати владыки, и разговор иногда продолжался чуть не всю ночь, пока один из собеседников не засыпал на полуслове.

Не раз вспоминали и Мячина, и Варина с Апексимовым. (Грозившие неприятностями резолюции чаще всего касались их.) При этом к ним присоединялась еще фамилия Крюков. Чем он тогда «прославился», когда и как попал в округ и когда исчез оттуда – все это почему-то забылось, осталось только яркое воспоминание о том чувстве, которое вызывали поставленные рядом фамилии трех китов обновленчества: Варин, Крюков, Апексимов; Крюков, Варин, Апексимов; Варин, Апексимов, Крюков.

Близость у них была не только моральная, но и территориальная. Крюков служил где-то в той же стороне, где и двое остальных. По-видимому, он или самостоятельно (т. е. без разрешения архиерея, но и без протеста Апексимова) занял Орловку официально все еще числившуюся за Апексимовым, или же служил в Липовке, где были две церкви, и одна из них – с двумя священническими штатами.

Апексимов так крепко засел в Левенке, что вытесненный им Седнев потерял терпение и попросил епископа Павла назначить его на приход в другой округ. Зато Мячин, наконец, оставил Никольское, а вскоре за тем в селе появился молодой, бойкий и добродушный отец Яков Пеньков с целой кучей детворы. Второй штат решили упразднить, так как Никольское принадлежало к числу сел, особенно сильно пострадавших в 1921 году.

Трудно сейчас установить, в каком году – в 1924 или 1925,– приезжал в Острую Луку отец Николай Хришонков. Кажется, все-таки в 1924 году.

Существует старая поговорка: «Попа узнаешь и в рогожке». Но отец Николай и в рясе был похож на самого захудалого крестьянина, только что отошедшего от сохи. Не от плуга, а именно от сохи. Казалось, еще не успели как следует разогнуться державшие рукоятки сохи узловатые пальцы на его громадных загорелых руках, не успела распрямиться ссутулившаяся спина… да и вся его внешность соответствовала этому представлению.

Отец Сергий никогда раньше не встречался с Хришонковым. Он был из Липовки, из местных крестьян. По рекомендации Варина епископ Николай Амасийский посвятил его сначала в диакона, потом во священника. На вопрос отца Сергия о причинах, заставивших его присоединиться к обновленчеству, а потом порвать с ним, и как он получил сан, ответ был простой: поверил своему батюшке, отцу Иоанну, – куда тот пошел, и он за ним. А потом батюшка написал ему характеристику и предложил поехать в Пугачев посвятиться. Конечно, он поехал с радостью. Образование у него маленькое, он никогда и не мечтал быть священником, но раз сам батюшка предлагает… Потом заметил, что соседние села их обегают, начал разузнавать, советоваться, наконец надумал ехать к епископу Павлу. Варин больно отговаривал, даже грозил. Ну, это как Господь… Все-таки поехал, а архиерей наказал и сюда, к благочинному, заехать, сообщить о своем присоединении.

После отъезда Хришонкова отец Сергий еще раз пересмотрел оставленные им документы, особенно характеристику Варина.

– Образование низшее, три класса сельской школы, – прочитал он. – Хором управлять не может, принадлежит к группе Ж. Ц. В этих двух буквах и все дело.

В дальнейшем, присматриваясь к отцу Николаю, отец Сергий заметил у него и крупные достоинства. Народ ценил его за благочестие, за безупречную жизнь; он был, по местному выражению, «неженимый», т. е. девственник. С его словами считались. И если по недомыслию, по доверию к своему духовному отцу Варину он уклонился в обновленчество, то потом нашел в себе мужество пойти по правильному пути, несмотря на Варина, находясь в самом логове врага. А через несколько лет он жизнью заплатил за свои убеждения.

В это же приблизительно время, осенью 1924 года или весной 1925 г., умер отец Сергий Филатов, один из трех, не признававших на съезде обновленчества, запрещенных Амасийским и не подчинившихся этому запрещению. Отец Сергий ценил его, зная, что его кротость соединяется в нужных случаях с твердостью. «Не беспокойтесь, он и сам все прекрасно знает, и что нужно сделает и делает без указки», – говорил он, когда при нем намекали на властную руку матушки Филатовой.

На место отца Сергия Филатова был посвящен его сын, Владимир Сергеевич.

Глава 38
1925 год

– Николай Потапыч, я письмо получил. Знаете от кого? От вашего знакомого. От Николая Максимовича Варина.

Николая Потапыча никак не назовешь экспансивным. Он только хмыкнул, не то удивленно, не то недоверчиво, во всяком случае заинтересованно.

В прежние годы он действительно хорошо знал жившего сейчас в Пугачеве Николая Максимовича, отца уполномоченного ВЦУ. Но что тот мог писать отцу Сергию?

Письмо было большое и все заполнено обвинениями против староцерковников и, в частности, против митрополита Тихона. «Вы не знаете митрополита, он давно обновленец», – писал Николай Максимыч и в доказательство указывал на некоторые награды, данные недавно присоединившимся из обновленчества, на старика – единоверческого священника, будто бы женатого вторым браком. Приводил и другие обвинения.

Прослушав до конца, Николай Потапыч опять хмыкнул, на этот раз определенно недоверчиво, и протянул руку к письму:

– Не мог Николай Максимыч так написать. Разрешите, отец благочинный, я взгляну. Ну, конечно, и рука не его, он малограмотный, а здесь почерк выработанный. Посмотрите хоть на эти завитушки у букв Р и Б.

– Итак, кто же тогда писал? – удивился отец Сергий.

Потолковав, решили, что это мог быть только кто-то из второго округа, и, открыв папку с перепиской благочинного, попробовали сличить почерки. Но сначала могли установить только то, что почерк Варина-сына, безусловно, не похож на тот, что в письме.

Перелистав два раза все бумаги, решили обратить внимание на отдельные, наиболее характерные буквы, на те завитушки, которые заметил Николай Потапыч. Результаты оказались неожиданными: с такими завитушками писал Апексимов. Еще первая страница письма могла вызвать некоторые сомнения, но на второй он, по-видимому, устал изменять почерк, и все согласно признали, что почерк письма и некоторых бумаг, написанных Апексимовым, один и тот же.

«Кому же теперь отвечать?» задумался отец Сергий. Он не сомневался, что отвечать необходимо, иначе компания, устроившая эту шутку (он и в том не сомневался, что это была компания), будет кричать, что благочинный не нашел, что возразить. Написать Апексимову – тот может от всего отпереться и поднимется шум еще больше. Значит, отвечать придется Варину-отцу а там пусть сами разбираются, кому что нужно.

Ответ был послан и сразу же почти забыт, не до того было. Вскоре было получено печальное известие о смерти патриарха Тихона, умершего во вторник на шестой неделе поста, в день Благовещения. Следом за этим известием получили и заверенную копию с копии его завещания, а вместе с ней привезли и слухи о новом брожении наверху, новых попытках завести смуту, отклонить верующих от повиновения Патриаршему Местоблюстителю, митрополиту Петру Крутицкому, ставшему теперь главой Церкви.

А затем наступила и Пасха, надолго запомнившийся первый день Пасхи, который так хорошо начался и так печально кончился.

Так хорошо и спокойно было на душе у всех в это ясное утро, что сначала никого не смутила группа неизвестных людей, подошедших к сторожке, где с прошлой осени жил отец Сергий. Тем более что с этими людьми шел свой, сельский – Павел Яшагин, ловкость которого два года тому назад спасла попавшую в бурю лодку.

Подошедшие спросили священника. Его, конечно, не было, он ходил по селу с праздничными молебнами. Тогда, посовещавшись, они послали за ним, а сами в ожидании мирно уселись на лавочке под окнами сторожки.

И тут почему-то всех, находившихся в комнате, постепенно охватило беспокойство, которое каждый старался скрыть от себя и особенно от других. Почувствовали его и посторонние. На площади, вдоль домов, там и сям возникали группы людей, как будто занятых своими делами, но исподтишка бросавших обеспокоенные взгляды на сторожку. Некоторые заходили в комнату и потихоньку спрашивали, что это за люди. А Павел Яшагин за спиной своих спутников взволнованно делал какие-то непонятные знаки.

Все выяснилось, когда пришел отец Сергий. Едва он подошел, один из незнакомцев протянул ему бумагу – ордер на обыск и арест.

Павел Яшагин случайно оказался в сельсовете, когда работники волисполкома зашли туда и, предъявив документы, потребовали понятых. Он сам вызвался на это неприятное дело, «чтобы не было какой обиды с их стороны». Обиды не было, но было тяжелое горе, особенно тяжелое, потому что произошло в этот радостный, торжественный день.

Казалось, что никогда еще не было такого светлого дня, такого яркого, веселого солнца, такой нежной молодой листвы, как в тот пасхальный день, когда отец Сергий, одетый по-дорожному в сопровождении приезжих, семьи и наиболее близких прихожан, вышел из дома и пошел по направлению к сельсовету, помещавшемуся в доме, где он жил полгода назад. И как-то особенно бодро и радостно звучал и переливался трезвон на маленькой колокольне.

– Перестаньте трезвонить! – крикнул кто-то из попечителей.

Звон прекратился, а солнце сияло. Когда немного спустя Соня вышла из сельсовета за какими-то забытыми мелочами, оно ударило ей в глаза, заиграло на граненых хрусталиках блестящего крестика у нее на шее. Опустив глаза, девушка заметила их радужные переливы, и таким неуместным показался ей сейчас ее праздничный наряд, ее белое воздушное платье и этот крестик, который она надевала только на Пасху да на Троицу. Она развязала голубую ленточку и зажала крестик в руке.

Толпа на площади еще увеличилась. Многие хозяйки держали узелки с праздничным угощением на дорогу батюшке. Вскоре подъехала ожидаемая подвода. Отец Сергий встал и повернулся к своим. Началось прощание.

Первой подошла к зятю Юлия Гурьевна. Он благословил ее и вдруг сам, как ребенок перед матерью, сложил руки.

– Благословите и вы меня, мамаша! – почти по-детски попросил он.

Когда взволнованная необычной просьбой старушка дрожащей рукой осеняла его крестным знамением, в его глазах заискрилась и сразу же исчезла слезинка. Ее заметили только Юлия Гурьевна и подошедшая за ней Соня.

– Даже он не выдержал, – ужаснулась она.

За исключением дней смерти матери и ее похорон Соня никогда не видела слез отца. Ни при первом аресте, ни при втором, ни в тяжелом 1918 году, когда, расставаясь на несколько часов, не знали, не будет ли это прощание последним. Тогда, один раз, прощаясь с отцом, Соня заплакала, а он сказал ей: «Не узнаю тебя! Где же твоя выдержка?»

Если у тринадцатилетней девочки и была выдержка, то только из подражания, глядя на взрослых, а эти слова как бы вменили ее в обязанность.

До чего же, значит, был силен и тяжел сегодняшний неожиданный удар, что эта выдержка, хоть на мгновение, изменила ему самому! Изменила она и Юлии Гурьевне. Старушка украдкой вытирала глаза, пока провожали подводу, плакала, идя обратно.

– Зачем это бабушка плачет? нервно, по-видимому тоже с трудом сдерживаясь, шепнул Наташе Костя.

– Как бы ей сказать… разве можно плакать? Тем более, перед ними слезы показывать…

Дома было пусто и тоскливо, словно только что вынесли покойника. Тяжело было одним и не хотелось, чтобы кто-то пришел, ведь от неловкого соболезнования становится еще труднее. Поэтому, когда на крыльце раздались шаги, Соня торопливо встала и пошла навстречу.

– Только не плачь, не расстраивай бабушку, – шепнула она пришедшей своей бывшей няньке Маше Садчиковой.

– Что я, не понимаю? – так же тихо и торопливо ответила та и, входя в комнату, громко сказала:

– А я, матушка, к вам с гостьей! Это наша Танюшка, Пашина. Печальное лицо Юлии Гурьевны осветилось мягкой улыбкой.

– Гостья пришла? Так мы ее сейчас угостим. Вот тебе яичко, Танюша, смотри какое красненькое! Ах, да какая же ты нарядная! Какой у тебя капор!

Хорошенькая маленькая девочка в бледно-зеленом шелковом капоре деловито оттянула свободной рукой подол платьица и причмокнула.

– И платье у тебя новое? Ах ты, рыбка моя! Пойдем ко мне на ручки?

Девочка протянула было ручонки, потом вдруг убрала их и, смеясь, спрятала личико на мамином плече. Теперь ласково улыбнулись и Соня, и Наташа. Даже мальчики оживились.

Недаром Маша, избегавшая показываться с чужими детьми, на этот раз специально сходила к племяннице за ее бойкой и умненькой дочкой. В семье С-вых очень любили детей, и крошечная девчушка своими забавными выходками и ужимками отчасти смягчила угнетенное настроение.

На следующий день некоторые остролукские прихожане ездили в церковь в Березовую Луку и вернулись с сообщением, что батюшка еще в волости. Накануне, на предложение семьи сопровождать его до Березовой, отец Сергий ответил: «Дальние проводы – лишние слезы». Вероятно, вчера это было бы действительно невыносимо тяжело для всех – и для уезжающих, и для провожающих. Сегодня же они быстро собрались и поехали, но арестованного уже отправили.

Томительно тянулась грустная Пасха. И вдруг в последний день ее, в субботу, отец Сергий неожиданно вернулся домой.

В Пугачев его привезли во вторник 8/21 апреля, когда в учреждениях был еще нерабочий день по случаю Пасхи, и поместили в милиции. Отец Сергий провел там еще и среду, а в четверг его допросили и сразу же отпустили. Счастливый, он зашел в Новый собор поблагодарить Бога, а также и настоятеля, отца Александра Моченева, эти двое суток присылавшего ему праздничные обеды, ужины и завтраки, которыми он делился с соседями и охраной.

Незнакомая старушка, обратившая внимание на совсем уж не праздничный костюм вошедшего, заговорила с ним и дала ему булочку «на дорогу». Он пошел домой.

На допросе выяснилось, что причиной его ареста было злополучное письмо неизвестного автора. Отец Сергий недоучел «возможностей» Апексимова. Оказалось, что тот, подписав письмо именем старшего Варина, и не подумал сообщить ему о таком использовании его имени. А Николай Максимыч, человек очень горячий, неожиданно получил письмо от С-ва, которого привык считать чуть ли не злейшим врагом сына, вскипел и бросился в ГПУ. «Смотрите, какая наглость, я ему не писал, а он мне отвечает», – кричал он, показывая письмо.

Несомненно, что если бы кто-то другой явился с подобным письмом, но тоже от другого, неизвестного человека, то его не стали бы слушать, а то и просто не впустили бы. Но можно догадываться о том, что, готовясь к новому выпаду против «врага», Апексимов и Варин предварительно хорошо подготовили почву, наговорив кому следует всяких нелепостей против смутьяна С-ва. Потому-то эти лица, услышав о новом, хотя и незначительном факте, подтверждающем слова двух дружков, сочли необходимым лично разобраться в деле, а для этого предложили Березоволукскому волисполкому арестовать отца Сергия и доставить его в Пугачев.

Скоро выяснилась и еще одна подробность. Это распоряжение прибыло в волисполком еще в четверг на Страстной неделе, но «власть на местах», на свой страх, решила не отравлять людям праздника и отложить арест до середины дня в воскресенье. Таким образом, они отчасти разрушили план, созданный, несомненно, Апексимовым, может быть и совместно с Вариным-сыном, испортить отцу Сергию и его приходу самые торжественные дни в году.

– Можно войти?

Что там спрашивать «можно?», когда уже вошел! В дверях комнаты, слегка наклонившись, чтобы не стукнуться головой о косяк, стоял теликовский священник, отец Иоанн Локаленков, молодой, красивый, оживленный, и смеялся, потряхивая недлинными, но густыми черными кудрями.

– Проходите, проходите! Какие новости?

– Я только что из Москвы, – сказал Локаленков.

– Знаю, потому и спрашиваю о новостях.

– Ну, что… Смерть патриарха для вас уже не новость, – начал гость. – А там много говорят о ней и о похоронах. Хоронили его в Вербное воскресенье, а со вторника до воскресенья, до самого отпевания, народ беспрерывно шел прощаться. Очередь, говорят, на несколько кварталов стояла. В день похорон с раннего утра трамваи, шедшие к Донскому монастырю, были переполнены, а шло их туда больше обычного. Все улицы вблизи монастыря были забиты народом. С трудом пропускали только духовенство да иностранные делегации. Зато один священник рассказывал, что, когда он шел вдоль трамвайной линии к остановке, – в Москве ведь между ними несколько кварталов, – переполненный трамвай остановился и захватил его.

Боялись несчастных случаев, в такой толпе легко могли задавить кого-нибудь, но все обошлось благополучно. Епископ Борис Можайский, один из распорядителей похорон, перед выносом вышел на паперть и сказал народу, что на него возложена ответственность за порядок и поэтому он просит, чтобы и во время погребения, и после, пока представится возможность уйти, никто не двигался со своего места, так как в такой массе людей и самое незначительное, на первый взгляд, движение может создать смертельную давку. Епископ просил близко стоящих передать его слова дальше, и порядок все время соблюдался образцовый, хотя было много слез и рыданий. В церкви, во время отпевания, священники стояли от гроба до алтаря, в несколько рядов с каждой стороны прохода.